привычного размещения вещей. Скажем, на середине
верхней палубы должна была быть большая шлюпка, на
экипаж в полном составе; она отсутствовала, что наводило
на мысль, будто экипаж отбыл на ней. Это вовсе не
успокаивало Роберта. Корабль не бросают без призора на
открытом рейде, даже на якоре с подобранными парусами в
тихом заливе.
В тот первый вечер он направился прямиком к полуюту,
осторожно и обходительно приоткрыл дверь, словно
спрашивая у кого-то позволенья... Компас на вахтенном
месте показывал, что пролив был ориентирован с юга на
север. После этого Роберт переместился в отсек, который
сейчас назвали бы кают-компанией: зал L-образной формы,
а за переборкой обнаружилась командная рубка, откуда
широкое окно выходило на ют поверх румпеля и имелись
боковые двери на балюстраду. На "Амариллиде" командная
рубка не совмещалась с каютой, где капитан ночевал, а
здесь на "Дафне", похоже, старались сэкономить
пространство и выгородить место для чего-то еще. И точно,
притом что налево из кают-компании проходили в две
офицерские каюты, справа размещался еще один отсек,
даже более обширный, чем капитанский, с маленькой
койкой у дальней стены, но весь отсек имел явно рабочий
характер.
Стол был завален картами, Роберту показалось, что их
гораздо больше, нежели кораблю потребно в плавании.
Кабинет ученого? Карты, зрительные трубы,
превосходная ноттурлябия из меди, метавшая рыжие
сполохи, как будто сама она содержала источник света;
небесная сфера, привинченная к столешнице, листы,
испещренные цифирью, и пергамент с вычерченными
окружностями черной и красной тушью. Что-то подобное
(но не такой тонкой работы) имелось на "Амариллиде", и
назывались эти таблицы Региомонтановыми картами циклов
Луны.
Он возвратился в командный отсек, вышел на галерею,
увидел Остров и смог - как выражается сам Роберт -
рысьим оком проницать его немоту. Попросту говоря,
Остров открывался где был и раньше, на своем прежнем
месте.
На корабль Роберт попал почти голым. Полагаю, что
прежде всего, чтобы избавиться от соляной корки, он
помылся на камбузе, не подумавши даже, не последнюю ли
тратит пресную воду на борту. Вслед за этим вытащил из
ларя выходное платье капитана, хранившееся к
возвращению в родной порт, и покрасовался в
командирской сбруе; обул сапоги и вроде снова вступил в
родную среду. Лишь теперь, благородным дворянином, в
должном обмундировании, а не измочаленным оборванцем,
он официально принял под команду покинутый корабль, и
уже не узурпаторским, а хозяйским жестом пододвинул к
себе ожидавший на столе в распахнутом виде бортовой
журнал вместе с гусиным пером и с чернильницей. Из
первой записи ему стало известно имя корабля; все
остальное - непроходимая чаща anker, passer, sterre-kyker,
roer; не много радости было ему убедиться, что капитан был
фламандец. В любом случае последняя запись датировалась
парой недель до того. Среди неудобочитаемых письмен
бросалась в глаза подчеркнутая жирной линией фраза по-
латыни: pestis, quae dicitur bubonica.
Ну вот он, след, вот намек на объяснение. На корабле
поразбойничал мор. Это открытие не озаботило Роберта: он
переболел чумой за тринадцать лет до того, а как известно,
перехворавшие пользуются неким чудодейственным
попустительством; змей заразы не решается атаковать
вторично чресла того, кто единожды возобладал над ним.
Тем не менее этот след не столь уж многое открывал.
Скорее он открывал простор для нового беспокойства.
Предположим, что умерли все. Но тогда где же, в
беспорядке наваленные на верхнем деке, трупы последних,
тех кто до гибели успел предать милосердному морскому
погребению прах усопших товарищей?
Отсутствовала шлюпка. Остатки команды, или вся
команда, покинули корабль. Что их выжило с зачумленного
судна, составив непреодолимую опасность? Крысы, быть
может?
Роберту показалось: промелькнуло в острой
остготической скорописи капитана слово rottenest (гнездо
пасюков, канавных крыс?), и он мгновенно дернулся,
поднял фонарь, чтобы встретить лицом к лицу шуршащую у
подножья стены нечисть, чтоб не сробеть от мерзкого писка,
оледенившего ему кровь когда-то на "Амариллиде". Он
передернулся при воспоминании о том, как волосатая
погань щекотнула по его лицу в полудреме, и как на вопль
примчался доктор Берд. Потом над Робертом потешались
все, что-де на кораблях и без всякой чумы крыс должно
водиться нисколько не меньше, нежели прыгает в роще
пернатых, и что к ним следует относиться спокойно, если
собрался ходить по морям.
Однако крыс, по крайней мере здесь на полуюте, не было
заметно. Может, отсиживаются в трюме, красноватенькие
глазки мерцают через мрак в ожидании свежего мяса.
Роберт произнес про себя: если все дело в крысах, следует
выяснить и понять обстановку. С крысами нормальными, и
в нормальном количестве, можно как-то сосуществовать.
Впрочем, каким еще им быть, этим крысам? спросил себя
Роберт, и отвечать ему не захотелось.
Роберт отыскал ружье, саблю и кинжал. Он прошел
войну; ружье было типа калибер - так звали его англичане
- и наводилось без рогатки. Он проверил амуницию,
больше для порядка; вряд ли он собирался разгонять пулями
крысьи рати. И даже зачем-то заткнул за пояс кинжал, хотя
против крыс кинжал мало чем мог быть полезен.
Он собрался исследовать судно от юта до бака. Пройдя
через камбуз, по трапику, уходившему вниз от крепления
бушприта, спустился в провиантскую. Там были
складированы припасы - вдоволь для дальнего плавания.
Все это не могло лежать тут с начала рейса, экипаж явно
пополнил провиант совсем недавно на гостеприимной
пристани. Плетеные короба были полны свежезавяленной
рыбы. Кокосовые орехи лежали пирамидами, и тут же в
бочонках какие-то клубни не встречавшейся формы, но
съедобного вида, безусловно годные храниться долго. Там
были такие же фрукты, как те, что появлялись в свое время
на борту "Амариллиды" после первых заходов на
тропические острова, эти фрукты тоже не портились от
лежания, снаружи страшили шипами и чешуями, однако их
острый аромат выдавал сокровенную сочность, сахаристые
тайные гуморы. Из какого-то островного сырья, вероятно,
вырабатывалась и черноватая мука, попахивавшая гнилью,
из нее были спечены уложенные рядом с мешками муки
хлебы; эти хлебы напоминали те безвкусные шишки -
картофель, - которые шли в пищу у индейцев Нового
Света.
У дальней переборки стояло около десятка бочонков с
кранами. Он отвернул один кран, потекла вода, и причем не
провонявшая, а свежая, набранная совсем недавно и
обработанная серой, чтоб сохраняться про запас. Воды было
немного, но имея в виду, что и фрукты утоляют жажду,
можно было рассчитывать на довольно долгое житье на
борту. Как на грех, все эти открытия, дававшие понять, что
экипаж не вымер от истощения, растревожили его еще
сильнее, и это всегда случается у меланхоликов, для них
любой знак судьбы - провозвестие злокачественных чудес.
Быть выброшену на опустошенный корабль уж само по
себе довольно странное дело, но уж хотя бы пусть тогда
корабль будет оставлен Господом и людьми как
непригодная к пользованию рухлядь, не имеющая в себе ни
произведений природы, ни произведений ремесел, ничем не
богатая сень; это было бы в порядке вещей и в порядке
тогдашнего мореплавания; но найти перед собой посудину в
таком глазоутешном виде, прямо приготовленную для
дорогого долгожданного гостя, прямо похожую на
настоятельное подношение, вот что действительно начинало
отдавать серой, и посильнее чем бочечная вода. Роберту
припомнились сказочные повести, слышанные от бабки, и
другие, более изысканного плетения, читавшиеся в
парижских литературных салонах, где заблудившаяся
принцесса вступает в сказочный замок и находит пышно
разубранные залы, видит ложа под балдахинами,
гардеробные с роскошной одеждой, даже накрытые к
пиршеству столы... Как известно, в этих рассказах в самой
последней комнате принцессу, среди испарений серы,
поджидает то исчадие ада, которое и подстроило ловушку.
Роберт потрогал кокос в нижнем слое кучи, нарушил
равновесие, и щетинистые шары расскакались, будто крысы,
прежде притворявшиеся неживыми, выжидавшие на полу,
подобно нетопырям, оцепенело вцепляющимся в
потолочные балки, покуда не настанет миг, чтобы броситься
врассыпную, добежать до него, закарабкаться на тело, на
плечи, внюхаться в лицо, соленое от ручьев пота.
Убедиться, что нет заклятья! Роберт за месяцы
странствий научился обращению с заморскими плодами.
Действуя кинжалом как секирой, одним ударом он разрубил
орех, сломал скорлупу и впился в мягкую манну,
открывшуюся под корой. Это яство было столь
восхитительно и сладко, что ощущение коварства только
усугубилось в нем. Вот, прошептал он себе, я уже во власти
очарованья, мечтаю отведать плод, а на деле угрызаю
грызунов, пресуществляю их сущность, вот-вот и мои руки
утончатся, скрючатся и окогтятся, тело опушится
кисловатыми волосиками, хребет выгнется, и я буду
востребован к потустороннему апофеозу шершавых
насельников этой нашей ладьи Ахерона.
Вдобавок, чтоб кончить рассказ о первой ночи, упомянем
еще одно кошмарное провозвестие. Грохот катающихся
кокосов, похоже, растревожил кого-то спящего на корабле.
Из-за переборки послышалось, правда, не мышье
попискивание, а чириканье, щебетанье, кто-то скребся
коготками. Значит, чара существовала, ночные исчадия
собирались на шабаш в каком-то закуте.
Роберт спросил себя, должен ли он с ружьем наперевес
немедля атаковать этот их Армагеддон. Сердце колотилось,
и он костерил себя за трусость, и убеждал себя, что не этою
ночью так будущей, но придется ему столкнуться с Ними к
лицу лицом. И все же он ретировался. Взбежал на палубу по
трапу и, к счастию, языки зари уже слизывали белесый воск
с металла орудий, изласканных бликами луны. Занимается
день, сказал он себе с облегчением, а от дня я обязан
убегать.
Подобно венгерскому вурдалаку, прыжками он
промчался по шкафуту, чтобы скорее попасть на полуют, в
ту каюту, которую отныне присвоил, забаррикадировался,
перекрыл выходы на галереи, разложил оружие прямо под
рукой и бросился в постель, чтоб не видеть солнца -
палача, перерубающего лучевой алебардой тонкие шеи
теней.
Разбудораженный, он видел во сие крушение судна, сон
соответствовал регламенту барокко, по которому даже в
грезах, даже в первую очередь в них, пропорции обязаны
украшать концепт, преувеличения - оживлять,
таинственные сближения - придавать рассказу
содержательность, размышления - глубину, эмфазы -
возвышенность, аллюзии - загадочность, а каламбуры -
тонкость.
Я полагаю, что в те времена и в таких морях больше
кораблей тонуло, нежели возвращалось в порт; но кому
выпадало сокрушаться впервые, этот опыт, надо думать,
давал последствия в виде повторяющихся кошмаров, а
привычка к изящному оформлению доводила эти кошмары
до живописности Страшного Суда.
С вечера воздух занедужел, простуда дулась, как
небесный глаз, набухающий слезами, бессильный выносить
отлив широководной глади. Кисть природы стушевала
линию закроя и глазоему блазнились туманные далекие
веси.
У Роберта мутило в кишках, пророчество неминучей
морской смуты, он распростирался на ложе, баюкаемый
пестуньею циклопов, задремывал среди тревожных снов, в
которых грезил, будто видит сон о снах, коими чревата
изумляющая космопея, о снах, которые пересказываются
тут. И пробужден был вакханальей громов, стенаньем
корабельщиков, струи захлестывали койку, на бегу всунулся
доктор Берд и прокричал идти на шканцы и крепко
держаться за что угодно, лишь бы оно держалось тверже
его.
На верхней палубе смятение и вопли, безысходность, и
люди будто Божией десницей воздеты в воздух и швырнуты
в море. Некоторое время Роберт цепляется за исподний
парус бизани (так, во всяком случае, я истолковал его
рассказ), покуда мачта не валится, испепеленная громами, и
рей не выгибается, подражая кривой орбите звезд, а Роберта
не дошвыривает до основания грот-мачты. Там
