обнаружится заминка. И пришлось так и поступать не
однажды в ту ночь с двух часов и до рассвета.
Поутру войска были наготове в крытых проходах,
защищенных контрэскарпами, и внутри крепости под
стеной. По сигналу от Туара, который руководил из
цитадели, первый авангард, довольно многочисленный,
двинулся для обманного маневра: вначале копейщики и
мушкетеры, затем поддержка из пятидесяти человек с
мушкетонами, на малом расстоянии от первых, а дальше,
открытым маршем, пятьсот пехотинцев и две конных
полуроты. Настоящий парад, и задним числом стало ясно,
что испанцы таковым его и посчитали.
Роберт видел, как тридцать пять человек, которыми
командовал капитан Колюмба, впрыгнули россыпью в окоп.
Испанский капитан, вынырнувший из-за укрепления,
церемонно отдал им честь. Колюмба и его люди, посередине
атаки, замешкались и по правилам хорошего тона ответили
испанцам с той же вежливостью. Испанцы показали, что
соглашаются отступить, французы затоптались, Туара велел
выстрелить со стены по траншее, Колюмба понял намек и
скомандовал атаку, кавалерия налетела на окоп и справа и
слева, испанцы неохотно заняли боевую стойку и тут же
были сметены. Французы будто ополоумели, разя наотмашь,
выкрикивая имена погибших друзей: "Вот вам за Бессьера,
вот за высоту Бриккетто!" Возбуждение было такое, что
когда Колюмба попытался собрать людей, он не смог, те
продолжали изгаляться над упавшими, поворачивались к
городу, махали трофеями: серьгами, перевязями, клоками
волос, насаженными на древки.
Контратаки не воспоследовало, Туара допустил
оплошность, посчитав это оплошностью, а это была уловка.
Полагая, что имперские командиры собирают новую
команду, дабы отразить налет, он теребил их артиллерией,
они же ограничивались стрельбой по городу, и одно ядро
угодило в храм Святого Антония, недалеко от генерального
штаба.
Туара удовлетворился этим ответом и подал знак второму
отряду выходить из башни Святого Георгия.
Немногочисленное подразделение, но под командованием
господина де Ла Гранжа: он был подвижен как подросток,
невзирая на пятьдесят пятый год. С обнаженной шпагой, Ла
Гранж повел атаку на заброшенную церковку, рядом с
которой виднелся вход в уже начатую и разрытую сапу. Тут
из смежной канавы и начала выскакивать чуть ли не вся
главная сила неприятеля, с утра караулившая на месте
встречи.
"Их предупредили", - закричал Туара, бросаясь к
воротам и подавая знак Ла Гранжу скакать назад.
Вскоре после того дозор Помпадурского полка им
доставил, связанного по рукам, казальского парня, которого
застукали на башенке у замка, откуда он белой тряпкой
махал осадчикам. Туара разложил его на полу, просунул
палец его правой руки под курок пистолета, уткнул ствол в
ладонь левой руки парня, приблизил собственный палец к
спуску исказал:"Еt alors?"
Парню повторять не понадобилось, он все рассказал.
Накануне поздно, почти в полночь, перед церковью Святого
Доминика, какой-то капитан Гамберо обещал ему шесть
пистолей, три из них выдал сразу же, чтобы парень
поступил как ведено, что им было и выполнено. Ведено
было махать, как только французы выедут из ворот Георгия,
Парень даже имел такой вид, будто, не понимая военных
правил, ожидает остальных пистолей от Туара за оказанную
службу. Тут он завидел Роберта и завопил, что это и есть
капитан Гамберо.
Роберт остолбенел, отец его Поццо кинулся на поганого
лгунишку и удушил бы, если б не удержали какие-то
офицеры свиты. Туара сразу же возразил, что Роберт провел
всю ночь с ним бок о бок и что при всей его приглядности
никак не мог бы сойти за капитана. Тем временем
доложили, что какой-то капитан Гамберо действительно
числится в подразделении Бассиани; толчками и тычками
его пригнали пред очи Туара. Гамберо надрывался, что ни в
чем не повинен, да и парень сказал, что имел дело не с этим,
однако Туара предусмотрительно велел посадить его под
стражу. Добавило сумятицы сообщение о том, что при
отходе формирования Ла Гранжа с бастиона Святого
Георгия кто-то перебежал к испанцам и его встретили
овацией. Подробности не были известны, только что
бежавший был молод и одет был по испанскому фасону с
сеточкой на волосах. Немедленно Роберт припомнил
Ферранта. Но сильнее всего его удручила та
подозрительность, с которой французские командиры
буравили взорами итальянцев в свите Туара.
"Одной мелкой дряни довольно, чтоб остановить армию?
- послышался голос его отца, тот наступал на французов, а
те пятились. - Простите, уважаемый друг, - повернулся
Поццо к Туара, - но здесь, похоже, кто-то думает, что в
наших краях все похожи на эту ракалию Гамберо, или я
путаю?" И не слушая сбивчивых заверений Туара в
дружестве и почтительности, Поццо выпалил: "Можете не
трудиться. Тут, я вижу, многие наложили под себя, а мне от
этих вшивых испанцев до того тошно, что я сейчас с вашего
позволения уберу двойку-тройку, чтобы им показать, что и
мы умеем плясать, когда есть музыка, и что не родился тот,
кто припрет нас к стенке, разъязви меня к чертовой матери в
душу Господь!"
Он выскакал из ворот и погнал, подобно фурии, с
выставленной шпагой, против неприятельских рядов.
Разумеется, он не полагал обратить их в бегство, но на него
нашло исступление - действовать по собственному почину
и показать что следует испанцам.
Как доказательство храбрости это годилось, как военная
операция не годилось никуда. Пуля вошла ему в переносье и
откинула на круп Пануфли. Второй выстрел долетел до
контрэскарпа, и Роберт почувствовал жесткий удар в висок,
будто камнем, и потерял равновесие. Он был ранен, однако
вывернулся из рук тех, кто его подхватил. С именем отца на
устах он поднялся и увидел Пануфли, который в
растерянности шел галопом с трупом хозяина в седле, по
полосе ничейного пространства.
Тогда Роберт во второй раз засунул в рот два пальца и
испустил условный свист. Пануфли услышал и повернул
свой путь к стенам, однако медленно, мелким и
торжественным скоком, чтобы не потревожить всадника,
уже не стискивающего ему мощной хваткою бока. Он
вернулся с легким ржанием, будто исполняя павану по
опочившему хозяину, и передал его прах Роберту, который
закрыл эти выкаченные заледенелые очи и отер чело,
испачканное кровью, почти уже свернувшейся, в то время
как ему самому еще горячая кровь из раны бороздила щеку.
Кто знает, не затронуло ли ему этим ударом зрительный
нерв. На следующий день, на выходе из собора Святого
Евасия, в котором Туара организовал торжественное
погребение господина Поццо ди Сан-Патрицио из рода
Грив, Роберт с трудом выдержал свет дня. Может быть,
глаза были разъедены слезами, но с этой поры они у него
начали болеть. Современные исследователи психики
сказали бы, что поскольку его отец удалился во владение
тени, в эту же область хотел войти и Роберт. Он очень мало
ориентировался в вопросах психологии, но как фигура речи
подобное допущение вполне могло бы очаровать его,
особенно в свете (или в тени) тех событий, которым было
предуготовано произойти потом.
Вот так старый Поццо расстался с жизнью ради
принципов, что мне кажется великолепным, но Роберт не
думал того же самого. Все превозносили геройство отца,
Роберту надлежало гордиться утратой, а он ревел. Помня,
что отец говорил, что благородный человек обязан
выдерживать не увлажняя глазниц удары карающей судьбы,
он извинялся за слабость (перед родителем, который уже не
спрашивал у него отчета) тем, что сиротеет впервые. Он
думал, что постарается привыкнуть к тому, не понимая, что
к утрате отца привыкать бессмысленно, все равно она не
повторится никогда; с таким же успехом можно оставить
рану открытой.
Но чтоб придать какой-то смысл произошедшему, он не
мог опять не вернуться своими мыслями к Ферранту.
Феррант, преследуя его незаметно, передал врагу известные
Роберту секреты; вслед за тем бессовестно перешел на
сторону врага, дабы взять иудину награду; отец, осознавший
тягостную истину, пожелал кровью смыть позор с чести
семьи и осиять биографию Роберта блистательною отчею
отвагой, дабы очистить от подозрительной тени, которая
незаслуженно пала на него, неповинного. Чтобы это
самопожертвование не было напрасно, Роберт обязан был в
честь отца являть примеры доблести, которая всеми людьми
в Казале ожидалась от отпрыска героя.
У него не было выбора. Отныне он, законный властитель
Грив, был наследником имени и состояния семейства, и
Туара не мог уже его использовать для мелких дел, хотя не
рисковал употреблять для крупных. Так, оставшись один, по
причине именно этой репутации знаменитого сироты, он
оказался еще более одиноким, не получая даже утешения в
действовании; среди азарта осады, не имея обязанностей, он
мучил себя вопросом, как ему проводить дни в осажденной
цитадели.
8. ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ НАУКА ИЗЯЩНЫХ УМОВ ТОЙ
ЭПОХИ
(Сочинение римского иезуита, француза Франсуа Гарасса
(1585-1631) "La doctrine curieuse des beaux esprits de ce
temps" (1624))
Придержав мгновение наплыв воспоминаний, Роберт
осознал, что вызывает в памяти смерть родителя не из
благого порыва растравить Филоктетову язву, а по чистой
акциденции, призрак отца шел за призраком Ферранта, а
последний был соединен с призраком Постороннего на
"Дафне". Эти двое облизнечились в его сознании до такой
меры, что он решил изжить одного из них, слабейшего, а с
сильнейшим побороться и его побороть.
В сущности, сказал он, в осадные дни чуял ли я по-
прежнему дух Ферранта, двойника? Нет. Почему нет?
Потому что Сен-Савен убедил меня в его мнимости.
Действительно, Роберт привязался к господину де Сен-
Савену. Тот пришел на отпевание. Роберт принял это как
знак приязни. Вдалеке от алкогольных паров Сен-Савен был
благороднейшим человеком. Невысокого роста, нервный,
прыткий, со следами на лице, видимо, тех парижских
рассеяний, о которых рассказывал, он, должно быть, не
достиг тридцати лет.
Он извинился за несдержанность памятной ночи, не за
суть высказываний, а за резкую манеру. Он расспросил о
господине Поццо, и Роберт был Сен-Савену благодарен за
то, что он если не испытывал, то по крайней мере изображал
живой интерес. Роберт рассказал, как отец учил его
фехтованию; Сен-Савен задал вопросы, оживился при
описании одного приема, обнажил шпагу на площади и
пригласил Роберта продемонстрировать штосе. Либо выпад
был ему известен, либо искусство велико, так как он
отпарировал батманом очень ловко, но согласился, что
хитрость была первостатейной боевой школы.
Чтоб отблагодарить, он показал Роберту один из знаемых
им приемов. Он пригласил Роберта в стойку, и обменявшись
несколькими финтами, когда был атакован, Сен-Савен
неожиданно соскользнул на землю, Роберт в удивлении
открылся, а тот, чудом ожив, пружинно выпрямился и
отрезал лезвием пуговицу с Робертовой сорочки, в знак
того, что захотевши мог бы пропороть его очень сильно.
"Нравится, мой друг? - спросил он Роберта,
сдававшегося и благодарившего за показ. - Это Удар
Баклана, или Удар Чайки, зовите как звучнее. Кто бывал на
море, знает, как эти птицы пикируют вниз почти отвесно, но
над поверхностью воды их падение замирает и они резко
взмывают ввысь с добычею в клюве. Этому удару учатся
долго, не всякий раз он задается. Вот и молодчику, который
изобрел его, однажды он не задался. Он отдал мне и жизнь и
драгоценный свой секрет. И больше огорчался, я полагаю, о
последнем".
Они бы еще фехтовали, не соберись маленькая толпа
жителей. "Прекратим, - сказал Роберт. - Не желаю, чтобы
кому-то показалось, будто я забыл траур".
"Вы лучше чтите отца тут со мной, - сказал Сен-Савен,
- репетируя его уроки, нежели когда вы забивали себе уши
дурной латынью в церкви".
Тогда Роберт спросил Сен-Савена: "Вы не боитесь
кончить жизнь на костре?"
Сен-Савен омрачился: "Мне было примерно столько лет
сколько вам сейчас, один приятель был мне как старший
брат. Я звал его именем древнего философа, Лукреций. Он
тоже был философ, и вместе с тем священник. Он кончил
