жизнь на костре в Тулузе, перед казнью ему вырвали язык,
потом придушили. Вот видите, мы, философы, острим
языком не только ради "бон тона", как полагал тот
давешний господин за ужином. Пусть язык послужит для
дела, пока его не вырвали. Или, зубоскальство в сторону:
язык должен побеждать предрассудки и исследовать
природную причину вещей".
"Так вы действительно не веруете в Бога?"
"Не нахожу для этого оснований в природе. И я не
единственный. Страбон замечает, что галисийцы не имели
никакого представления о верховном существе. Когда
миссионеры стали рассказывать о Боге туземцам Западных
Индий, как свидетельствует Акоста... кстати, он иезуит... им
пришлось позаимствовать слово испанского языка "Dios".
Вы не поверите, но в языке туземцев не содержалось
соответственного термина. Если идея Бога не наблюдается в
живой природе, значит, эта идея выдумана людьми... Ну, не
смотрите же на меня как будто я не дворянин твердых
принципов и не преданный слуга королю. Истинный
философ не требует переменить порядок вещей. Он
приемлет этот порядок. Он лишь взывает чтоб ему
позволили питать собственные мысли, утешающие сильную
душу. Что до других... На счастье, существуют епископы и
папы, удерживающие толпу от бунта и мятежа.
Упорядоченное государство вынуждает к однородному
поведению. Религия необходима для народа. Умный
человек поступается частью независимости, чтобы
общество было стабильно. Я полагаю себя человеком
почтенным. Я верен дружбе; не лгу, то есть лгу только в
любовном разговоре; люблю познание и сочиняю, как
уверяют окружающие, неплохие стихи. Поэтому дамы
считают меня галантным. Я бы хотел писать романы,
поскольку они изрядно в моде, но вспамятуя многие из них,
зарекаюсь от написания даже и единого".
"Какие романы?"
"Нередко, глядя на Луну, я воображаю, что пятна на ней
- это пещеры, города, острова, а сияющие пространства -
моря, блистающие на солнце, как зеркальные поверхности.
В моем уме складывается повесть их королей, их войн и
революций, или несчастливых любовников, которые по
ночам вздыхают, созерцая нашу Землю. Мне бы хотелось
рассказать о распрях и о приятельстве частей нашего тела,
как руки состязаются с ногами, как вены любодействуют с
артериями, кости с костным мозгом. Ненаписанные романы
гоняются за мной. Когда я у себя в спальне, мне кажется,
что я ими окружен, бесенятами, и один таскает меня за ухо,
другой за нос, и каждый: "Господин, возьмитесь за меня, я
великолепен". Затем я вижу, что возможно разыграть не
менее любопытную историю, устроив забавную дуэль,
например если в знак победы вынудить противника
отрешиться от Бога и после этого проткнуть, чтобы он ушел
на тот свет отречением и попал прямо в ад. Ну же, де ла
Грив, шпагу наголо, попробуем снова, защищайтесь! Ваши
пятки на одной линии, это дурно, теряете устойчивость.
Голову не держите так прямо, потому что протяженность от
плеча до вашей макушки открывает слишком большое
пространство для моих фланконад".
"Но я всегда могу парадировать, ведь шпага на вытянутой
руке".
"Тоже неправильно, рука быстро устанет. Вдобавок я
занял ангард по-немецки, а вы остались в итальянской
стойке. Это плохо. Когда перед вами противник в
необычном ангарде, старайтесь повторить его стойку как
можно точнее. Однако вы не рассказали ничего о себе. Чем
вы занимались до того как угодили в сию долину праха".
Никто не очаровывает юношу сильнее, чем старший
приятель, блистающий двусмысленными парадоксами.
Юноша всеми силами старается превзойти того. Роберт
распахнул душу Сен-Савену. Чтобы казаться интереснее, а
первые шестнадцать лет его жизни не так уж много давали к
тому материала, рассказал об одержимости неизвестным
близнецом.
"Вы начитались романов, - сказал Сен-Савен. - И даже
стараетесь прожить один из них. Отлично, так как задача
романов обучать развлекая, а обучают они распознавать
капканы, которые ставит нам жизнь".
"Чему же может научить, по-вашему, роман о Ферранте?"
"Роман, - пояснил на это Сен-Савен, - всегда
основывается на путанице, персоны ли, действия, места,
времени либо обстоятельств. Из этой основной путаницы
проистекают частные недоразумения, подмены, казусы и
перипетии, а вслед за тем неожиданные и приятные
узнавания. Путаницей может выступить мнимая смерть
героя, или когда убивают одного вместо другого, или
бывают ошибки в количестве, это когда любовница
полагает умершим одного любовника и соединяется с
другим, или ошибки в качестве, то есть когда к ошибочному
выводу приходит суд чувств, или когда хоронят того, кто не
умер, полагая покойным, а он под воздействием дурманного
былья; или еще превратность отношения, когда одного
облыжно выводят убийцею другого; или превратность
средства, как если закалывают, используя такой кинжал, в
котором лезвее не вонзается в тело, а уходит в рукоять, и
надавливает там на губку, пропитанную кровью... Не говоря
уж о подмененных посланиях, о ложных слухах, а также о
переписке, не доставленной вовремя либо доставленной не в
то место или не тому адресату. И из всех названных
стратагем самая приветствуемая, но чересчур избитая, это
та, которая представляет ошибочное принятие одного лица
за другое, объяснение каковой погрешности заключается в
двойничестве... Двойник, или Сосий греческой комедии, это
отражение, которое у героя маячит за плечами или
предшествует ему во всяких обстоятельствах. Изумительная
уловка, при которой читатель отождествляет себя с
персонажем и делит с оным смутную боязнь Брата-
Противоборца. Но вы видите, до чего подобен машине
человек; достаточно обернуть колесико на поверхности,
чтоб зашевелились другие в его нутре; Брат и противоборье
не иным являются, как отражением боязни, которую всякий
питает к самому себе, к тайникам своей души, где
содержатся неудобовысказуемые страсти или, как называют
их в Париже, концепты, глухие невыразимые концепты.
Поелику доказано, что есть неуловимые помышления,
которые впечатлеваются в душу даже когда душа не сознает
того; потаенные мысли, бытие которых доказывается из той
данности, что сколь ни мало каждый сам себя исследует, не
преминует обнаружить, что в сердце у него любовь и
ненависть, мед и растрава, хотя и не умеет точно
припомнить те рассуждения, которыми эти чувства
рождены..."
"Значит, выйдет, Феррант..." - заикнулся Роберт, а Сен-
Савен продолжил: "Феррант замена ваших страхов и ваших
стыдов. Очень часто люди, чтоб не признаваться себе, что
они распорядители своей жизни, видят ее как роман,
движимый взбалмошным обманщиком сочинителем".
"Но что за смысл имеет моя парабола, сочиненная
бессознательно?"
"Кто знает? Вдруг вы не любили вашего папашу
настолько крепко, как сами верите, и опасались суровости, с
какой он требовал от вас быть добродетельным, и выдумали
его виноватость, чтобы затем покарать его, не собственной
виной, а чужою".
"Сударь, вы говорите с сыном, оплакивающим
возлюбленного отца! Полагаю, что тяжелейший грех
внушать непочтительность к отцу, нежели даже к
Создателю!"
"Полегче, полегче, милый де ла Грив! Философ смеет
критиковать обманные поучения, которыми нас
напичкивали, и среди них - бессмысленное требование
почитать старость, как будто бы не молодость - наивысшее
благо и наивысшая доброта. Ну по совести, молодой
человек, способный замышлять, судить и действовать, не
более ли пригоден к управлению семьей, чем
расслабленный, на седьмом десятке, обморозивший сединой
и волосы свои и характер? То, что мы почитаем за
осмотрительность в наших старцах, не что иное, как
панический страх перед действием. Вам угодно подлежать
таким, которые от лени утратили упругость мышц, чьи
сосуды заскорузли, чьи соки испарились и костный мозг
усох во внутренности костей? Если вы обожаете женщину,
не по причине ли ее красот? Вы ведь не продолжаете
преклонять пред нею колена, когда возраст обращает ее в
привидение когдатошних прелестей, пригодное прежде
всего напоминать вам неминуемую смерть? И ежели вы так
обходитесь с вашими любовницами, почему бы не так же
обойтись и с вашими старцами? Вы мне скажете, что старец
вам родитель и что небеса обещают вам многие лета за то,
что вы его обиходите. Но кем это сказано, я спрашиваю?
Кем? Евреями-долгожителями, понимавшими, что
просуществовать среди пустыни они сподобятся лишь
поработивши порождения собственных чресл. Вы думаете,
что небеса прибавят вам хотя бы один день жизни за то, что
вы овечка перед батюшкиной волею? Что пыль, развеваемая
перьями в пылу ваших почтительнейших поклонов пред
стопами родителя, способна излечить злокачественный
нарыв, зарубцевать в вас дырку от шпаги или вывести камни
из пузыря? Коли б так, лекаря не прописывали бы вам
обычную гадость, а рекомендовали бы, против итальянской
болезни, четыре реверанса до еды перед высокочтимым
вашим патриархом и поцелуй высокочтимой родительницы
прежде чем укладываться спать. Вы скажете, что без отца
вас не было бы на свете, ниже его бы не было помимо его
родителя и так все выше и выше вплоть до Мельхиседека. В
то время как отец вам повинен, а не вы ему, ибо
расплачиваетесь многими слезными годами за одну секунду
приятной для него щекотки".
"Вы сами не верите в то, что говорите".
"Не верю. Почти. Но философ подобен поэту. Последний
сочиняет идеальные послания идеальной нимфе, дабы
промерить лотом поэтического высказывания глубину
собственной аффектации. Философ поверяет хладность
собственного взора, хочет видеть, вплоть до которой
степени он способен подточить твердыню ханжества. Я не
стремлюсь укоротить почтение ваше к родителю, поскольку
вы рассказываете, что он дал вам полезные уроки. Но не
печалуйтесь слишком сильно при воспоминании о нем. Я
вижу у вас слезы..."
"Это не от печали. Наверное, ранение в голову ослабило
мне глаза".
"Пейте кофий".
"Кофий?"
"Попомните, он входит в моду. Вылечивает от всего. Я
вам достану кофию. Он сушит хладные гуморы, гонит
ветры, усиливает печень и нет великолепнейшего средства
от водянки и чесотки. Освежает сердце, облегчает от маеты
в желудке. Паром кофия пользуют от слезотечения, звона в
ухе, от насморка, отделения носовых мокрот, называйте как
угодно. И еще, похороним вместе с вашим папашею того
неудачного брата, которого вы сочинили. Далее. Заведите
себе любовь. Она поможет лучше, чем кофий. Огорчаясь из-
за живого существа, забудете горечь по мертвому".
"Я еще не любил женщину", - порозовев, признался
Роберт.
"Не обязательно женщину. Это может быть мужчина".
"Сударь!" - завопил Роберт. "Вот видно, что вас
воспитывали в деревне". Вне себя от смущения, Роберт
начал прощаться, сославшись на глазное нездоровье. И
положил юнец свиданию.
Пытаясь отгородиться от всего, что услышал, Роберт
убедил себя, что Сен-Савен шутил. Как на дуэли, показывал
те уколы, которые модны в Париже. А Роберт показал себя
провинциалом. И не только; выслушивая с серьезностью
шальные речи, согрешил, а этого бы не случилось, прими он
их сразу же за шутку. Теперь же удлинился перечень
совершенных им преступлений; он склонил ухо к
осквернению веры, приличий, государства и почтения к
семье. Обдумывая сии проступки, он отуманился еще
горчее: вспомнил, что отец его опочил, имея на устах
святохульство.
9. ПОДЗОРНАЯ ТРУБА АРИСТОТЕЛЯ
(Трактат по эстетике туринского иезуита отца Эмануэле
Тезауро (1592-1675) "II Cannocchiale Aristotelico" (1654))
На другой день он опять молился в соборе Святого
Евасия. Он искал там прохлады; в тот первоиюньский
полдень солнце палило полупустынные улицы - точно так
же и ныне на "Дафне" ощущался жар, накатывавший от
краев бухты, борта корабля не спасали, дерево калилось как
в огне. Но ему хотелось не только охладиться, а и покаяться
в своем и отцовом прегрешении. Он остановил священника
в нефе, тот сразу сказал, что не того прихода, но увидев
глаза юноши, все-таки согласился и уселся в исповедальню
слушать.
Отец Иммануил, не престарелый годами, имел около
