тазу бьет. Каноник говорил в свое время: разумеется,
отдаленные тела не присылают к нам, как думал Эпикур,
совершенные подобия, передающие соответственное тело и
во внешней форме и в потаенной природе. К нам попадают
только знаки, приметы, и мы их используем для конъектур,
которые мы называем созерцанием. Но тот самый факт, что
незадолго перед этим Роберт передавал посредством тропов
нечто, что предполагал, будто видит, и пересоздавал в
словесной форме то, что чем-то изначально бесформенным
ему подсказывалось, доказывало именно, что Роберту нечто
виделось. И наряду со многими уверенностями, отсутствие
которых нас удручает, одна-то несомненно присутствует, и
она состоит в факте, что все вещи представляются нам
именно так, как представляются, и не может быть, чтобы
было не достоподлинно, что они нам представляются
именно так.
По всему этому, видя, и будучи уверенным, что видит,
Роберт обладал единственной уверенностью, на которую и
чувства и разум могли спокойно положиться, а именно
уверенностью, что он видит нечто; и это нечто было
единственною формой бытия, о которой он мог говорить,
поскольку бытие представляло собой не что иное, как
великий театр видимостей, ютящийся в некой складке
Пространства - чем довольно много сообщается об этом
причудливом веке.
Роберт был жив и был не во сне, и перед ним, будь то
остров или континент, располагалось что-то. Что оно,
Роберт не знал; как цвета зависят и от предмета, которому
присущи, и от света, который отражен, и от глаза, который
их в себе сосредоточивает, так отдаленная земля
представлялась Роберту истинной в произвольном и
преходящем взаимосочетании света, ветра, туч и его глаз,
восхищенных и пораженных. Может, назавтра, или через
несколько часов, эта земля показалась бы ему иною.
Видимое Робертом - это было не только сообщение,
которое небом ему посылалось, но это был еще и результат
взаимосочетания неба, земли и положения (в условиях
определенного часа, времени года, угла зрения), из которого
он глядел. Безусловно, если бы корабль выстроился вдоль
какой-то другой оси в розетке ветров, зрелище оказалось бы
иным: солнце, заря, море и земля оказались бы другим
солнцем, другой зарею, другим морем и другой землей,
пусть двойниковыми, но иноформными. Ту бесчисленность
миров, о которой рассказывал Сен-Савен, следовало искать
не только по другую сторону созвездий, но и посреди
пузыря в пространстве, для которого Роберт, весь
сводящийся к оку, ныне выступал источником
неисчисляющихся параллаксов.
Предоставим же Роберту, среди столь многих
затруднений, разрешение не продолжать за пределы
вышеуказанной вехи его умозрения относительно
метафизики ли, или физики тел. В частности, и учитывая,
что, как мы впоследствии увидим, он их продолжит
несколько позднее, и с гораздо большим усердием, чем
надлежало бы. Но уже и на нынешней грани мы видим, как
Роберт умствует о том, что если может существовать
единый мир, в котором показываются разнообразные
острова (острова, различные в один и тот же миг для
различных робертов, которые наблюдают с различных
кораблей, находящихся на разных географических
долготах), значит, в этом едином мире могут сочетаться и
сосуществовать многие роберты и многие ферранты. Может
быть, в тот день на полубаке он случайно передвинулся на
несколько шагов по отношению к самой высокой горе
Железного Острова и ему открылся универс, обитаемый
совсем другим Робертом, который не был обречен атаковать
форт под насыпью городской стены Казале или которому
выпало быть спасенньм другим отцом, не убивавшим
великодушного испанского гранда.
Но на грани этих рассуждений Роберт несомненно
остановился, дабы не признаваться самому себе, что
отдаленное тело складывавшееся и распадавшееся в
метаморфозах сладострастия, превращалось в анаграмму
иного тела, которым он вожделел обладать; и поелику земля
улыбалась ему, томная, Роберт вожделел достигнуть ее и
совокупиться с нею, ублаготворенный пигмей на персях
дивновидной великанши.
Полагаю, не стыдливость все же загнала его под палубу, а
светобоязнь - или же некий иной позыв. Дело в том, что
Роберт услыхал кур, снесших новые яйца, и замыслил
устроить себе вечером цыпленка на вертеле. Прежде,
однако, ножницами капитана он привел в порядок бороду,
волосы и усы, чтоб не так походить на жертву краха. И
положил себе относиться к кораблекрушению как к
загородному житью, сулящему обширную серию зорь,
рассветов и (предвкушал он) заходов.
Спустился он, таким образом, через час после того, как
куры отквохтали, и сразу же обнаружил, что яиц, которые
должны были бы быть, если только куры квохтали не
ложно, - не было. И не только это казалось странно. В
кормушках свежее зерно было разровнено так аккуратно,
как будто курицы его не разгребали.
В каком-то подозрении он заглянул в оранжерею и там
увидел, что и в этот день, как накануне и намедни, листья
блестели от росы, венчики были полны прозрачной влаги,
вся земля около корней казалась мокрой, а перегной
раскисшим и липучим; верный знак, что кто-то на
протяжении ночи приходил поливать в теплице.
Забавно сказать, но первым его чувством была ревность.
Кто-то хозяйничал на корабле и оспаривал у него и заботы,
и ту пользу, которая могла быть от забот. Лишиться мира,
дабы обрести в свое владение заброшенный корабль, а затем
уведомиться, что на нем живет кто-то другой, это было
невыносимо, в точности как узнать, что Властительница,
недостижимый и желанный предел, уступила желанию
другого.
Затем наступил черед более разумного беспокойства.
Точно так же как мир его детских лет вмещал в себя
Другого, который предшествовал и следовал Роберту, так
же и "Дафна" по всей видимости имела нутро и закоулки,
которых он еще не знал, и в которых таился неуловимый
хозяин, кравшийся по всем путям Роберта вслед за тем как
Роберт проходил или за миг перед этим.
Он бросился прятаться в каюту, как африканский страус,
который закапывается головой и думает, что мира больше
не существует.
Чтоб добежать до полуюта, он миновал отверстие трапа,
спускавшегося в трюм. Что там скрывалось, в его глубинах,
если на гондеке он нашел воссозданный Остров в
миниатюре? Что там было, царство Постороннего? Заметим,
что уже тогда он воспринимал судно как предмет страсти,
предмет, который, только его откроешь, и только откроешь
для себя, что желаешь его, как тотчас все те, кто владел им
прежде, становятся узурпаторами. Что и признает Роберт в
письме к Владычице: в тот миг, как ее увидел впервые, и
увидел именно проследив за взором другого, не сводившего
с нее глаз, он почувствовал мерзость, как будто обнаружив
червяка на розе.
До чего это трогательно - ревновать посудину,
провонявшую рыбой, дымом и мочой! Но Роберт уже тогда
терялся в зыбком лабиринте, где от каждой развилки обе
тропы вели к одному и тому же образу. Он страдал и по
Острову, который был не его, и по кораблю, который был
его, из-за недостижимости обоих: первого по причине
далека, второго по причине загадки, и оба оказывались как
бы на месте возлюбленной, обманывавшей его,
обольщавшей посулами, которые он сам себе обетовал.
Иначе невозможно воспринять письмо, где Роберт
изощряется в выспренней слезоточивости лишь для того
чтобы пожаловаться, по сути дела, на украденный завтрак.
"Сударыня, как уповать на милость того, кто меня гонит?
И все же кому, как не вам, повем печаль, взыскуя утешенья,
коли не в слушании вашем, то в собственных
невыслушанных речах? Ежели любовь лекарство,
излечивающее любую муку мукою еще горчайшей, прав ли
я, в ней видя напасть, затмевающую своей огромностью
любые другие напасти, так что она становится снадобьем
против чего угодно, исключая самое себя? Ибо если когда я
и любовался красой и вожделел ее, это была только греза о
вашей красоте; как мне теперь горевать оттого, что и иная
краса мне только греза? Горчее было бы, ежели та, иная,
мне далась бы, и услаждаяся ею, я не крушился бы по
образу вашей; жалкий медикамент! и болезненность моя бы
усугубилась угрызениями из-за неверности мечте. Слаще
доверяться вашему образу, и наипаче теперь, когда
новократно я лицезрею врага, лицо которого незримо, и
нежелательно мне узреть никогда. Дабы затмить это
ненавистное явленье, да появится ваш возлюбленный
призрак. И да обращусь я толикой неутоленной любовью в
бесчувственную руину, в мандрагору, в каменный кладезь,
высачивающий слезами неисточимую скорбь..."
Но и самоистребляясь этим терзанием, Роберт в
каменный кладезь не превратился и поэтому от приступа
горя, которое испытывал, обратился к горю, пережитому им
в Казале и гораздо - как мы увидим - более роковому.
7. СЛЕЗНАЯ ПАВАНА
("Pavane Lachryme" - название мелодии Якоба ван Эйка
(см. примечания к названиям глав 1 и 32). Павана -
торжественный придворный танец XVI-XVII вв. Существен
для последней страницы главы и еще один возможный
подтекст названия: "Pavane pour une infante defunte"
("Павана по опочившей принцессе") (1899) Мориса Равеля
(1875-1937))
Эта повесть настолько же прозрачна, сколь и странна. На
фоне легких стычек, выполнявших точно такую роль, какая
в шахматной игре отводится - нет, не ходу, а взгляду,
которым, предугадавши импульс хода противника,
стараются предотвратить этот могущий стать выигрышным
шаг, - Туара решил попытаться осуществить что-то более
важное. Было ясно, что игра идет между разведкой и
контрразведкой; в Казале распространялись слухи, будто
подмога близка и ведет ее сам король, что господин
Монморанси подвигается от Асти, а маршалы де Креки и де
ла Форс от Ивреи. Ничего подобного, догадывался Роберт,
видя ярость Туара, когда приходили с севера депеши. Туара
уведомлял Ришелье, что у него кончаются припасы, а
кардинал писал в ответ, что господин Ажанкур в свое время
проинспектировал склады и видел, что Казале прекрасно
продержится три летних месяца. Переход же армии по
плану намечается на август, чтобы поддерживаться на
марше продуктами нового урожая.
Роберт удивлялся, когда Туара подучивал корсиканцев
дезертировать и доносить Спиноле, что французы подойдут
только в осень. Но Туара пояснил штабным: "Если Спинола
сочтет, что у него есть время, он займется подкопами, а нам
даст делать контрподкопы. Если же он будет думать, что
прибытие французов дело скорое, что ему остается? Не
кидаться на эту армию - у него не хватит сил; и не ждать
ее сложа руки, так его самого обложат; и не возвращаться в
Милан ради обороны Миланской области, потому что это
против чести. Ему останется немедленно брать Казале. Но
так как у него не выйдет взять Казале лобовой атакой, он
изведет прорву денег на подкуп города и гарнизона. С этой
минуты любой друг может обратиться для нас во врага.
Зашлем же мы наших подкупленных к Спиноле и убедим
его, что эшелоны не подходят, позволим рыть и минировать
траншеи там, где они нам не сильно вредны, и уничтожим
те, которые действительно угрожают, и пусть изматываются
в этих плясках. Господин Поццо, вам данная местность
известна. На каких участках позволим им подкапываться, а
где будем отгонять любой ценою?"
Тогда старик Поццо, не притрагиваясь к военным картам
(они были слишком разузорены, чтобы внушать доверие) и
тыча пальцем из окошка, доложил, в какой стороне земля
дырявая, с родниками и ключами, там Спинола пусть
ковыряет сколько хочет, его саперы рано или поздно
задушатся, наевшись слизней; а в других местах рыть
истинная радость, и туда надо лупить артиллерией и
набегать нашей конницей.
"Быть по сему, - подытожил Туара. - Значит, завтра
задаем им жару около бастиона Святого Карла, а в это время
располагаем засаду под бастионом Святого Георгия". Идея
была прекрасно решена, все роты получили точные
распоряжения. А так как у Роберта был хороший почерк,
Туара продержал его с шести вечера до двух утра, диктуя
депеши, и сказал ему спать в одежде на ларе перед дверью,
чтобы принять и рассмотреть ответы и разбудить, если
