(Книга итальянского автора Томмазо Гарцони (1549-
1589) "II serraglio degli stupori del mondo" (опубл. в 1619).)
Избегнуть поедания мышей в Монферрато с тем чтобы
стать на "Дафне" будущей добычею мышей... В печали
разрабатывая эту изящную противительность, Роберт все-
таки решился на вылазку туда, откуда ночью донеслись
непостижимые звуки.
Он пошел вниз с полуюта, полагая, что корабельное
устройство в точности подобно "Амариллиде", и значит, под
палубой обнаружится кубрик с дюжиной пушечных портов
по бортам и с тюфяками или гамаками матросов. Сойдя по
трапу от вахты в нижний отсек, пронизанный
поскрипывавшим румпелем, он увидел дверь в переборке,
но как будто бы желая обведаться в глубинах судна, прежде
чем идти на стычку с врагом, в эту дверь не пошел, а
нырнул через люк в самую глубину трюма, где должны
были храниться остальные запасы еды. Вместо этого он
увидел притиснутые друг к другу спальные места на
дюжину человек. Значит, команда спала здесь, в кокпите;
выходит, что верхний ярус предназначался для иных целей.
Койки были в идеальном порядке. Если мор на корабле и
имел место, то, должно быть, выживавшие убирали за
вымиравшими, чтоб не сеялся страх... Но откуда явствовало,
что моряки перемерли? снова подумал Роберт, и снова эта
мысль не успокоила его. Когда чума пустошит судно, это
природная напасть, или, сказали бы многие богословы, -
рука Провидения; а когда экипаж оставляет корабль в столь
превосходном порядке, это страшит втройне.
Объяснение, возможно, ждало на второй палубе.
Собравшись с духом, Роберт возвратился на прежний ярус и
толкнул дверь, которая вела в пугавшее его место.
И тут объяснились решетки на опер-деке. Через сетчатый
пол на гон-дек, как в церковный неф, искоса попадали лучи
денницы, перекрещиваясь со светом, проходившим через
пушечные порты и янтарно отблескивавшим от стволов.
Сперва Роберт не увидел ничего, только лезвия света, в
которых скакали и подпрыгивали неисчислимые частички,
приведшие ему на память (до чего ж он пространно тешится
высокоучеными воспоминаниями, старается произвести
впечатление на Прекрасную Даму, нет чтобы сказать в
простоте!) те слова, которыми Диньский настоятель
растолковывал ему зрелище световых водопадов,
проливавшихся в кафедральный собор, одушевляясь в своей
середине множественными монадами, семенами,
нерасчленимыми естествами, каплями мужского ладана,
спонтанно взрывавшимися, и первоначальными атомами,
затевавшими между собой свалки, потасовки, толкотню,
бесконечно встречаясь и бесконечно разлучаясь; се есть
наглядное подтверждение устройства нашей вселенной,
которая не из иного состоит, как из первичных тел,
движущихся в пустоте.
И сразу вслед за этим, как будто в подтверждение мысли,
что сей мир есть результат балета атомов, у него возникло
ощущение сада, и он осознал, что попавши сюда, подвергся
действию полчищ запахов гораздо более крепких, нежели
те, которые долетали прежде от берега через пролив.
Сад, покрытая оранжерея. Вот чем исчезнувшие
обитатели "Дафны" заселили этот отсек судна, с целью
переправить на родину цветы и деревья с островов, которые
они открывали, и чтобы к ним проникали солнце, ветра и
небесная влага. Сколько месяцев сумел бы корабль беречь
свою зеленую добычу, не сожгла ли бы растения солью
первая же морская буря, Роберт не знал, но несомненно:
видеть эту рощу в добром здоровий означало, как и с
припасами, что попала она на борт недавно.
Цветы, кустарники и деревца были выкопаны с корнями
и с почвой и рассажены по корзинам и ящикам, сделанным
из чего нашлось. Многие короба растрескались, на полу
была земля, вывалившаяся из полных с верхом плетенок, и в
эту свилеватую землю метили молодые отростки, чтобы
укорениться, и тем создавалось подобие райского сада,
росшего прямо из досок мореплавательной "Дафны".
Солнце било не так сильно, чтобы заболели глаза у
Роберта, но его света хватало играть на расцветке стеблей и
листьев и заставлять раскрываться многие цветы. Роберт
увидел раздвоенный лист, походивший на раковый хвост, на
нем жемчужились белые почки; в другом, нежно-зеленом,
расправлялся какой-то полуцветок из пучочка сливочных
дуль. Тошнотворным смрадом повеяло от желтого уха, в
которое как будто был воткнут кукурузный початок, за ним
гирляндами вились фарфоровые раковинки, белоснежные, с
розовыми каймами, тут же торчала гроздь не то рожков, не
то колокольчиков и пованивала болотной гнилью. Он
увидел цветок лимонной прожелти, оказавшийся при
дальнейшем знакомстве переменчивым: абрикосовым на
заре, темно-красным на закате; другой, шафрановый в
сердцевине, переливался к закраине лепестков в лилейную
белизну. Были и шероховатые плоды, он не решился бы их
даже тронуть, но один упал, расселся, обнажил гранатовую
глубь. Роберт попробовал на язык, но по-видимому не на
тот язык, которым осязают вкус, а на тот, коим слагают
песнопения, поскольку пишет: это кладезь меда, манна,
загустелая в изобилии собственной отрасли, сокровищница
изумрудов, изузоренная рубиновой зернию. Осмыслив это
описание, рискну заявить, что Роберт дегустировал фигу.
Ни один из этих плодов и ни одно растение не было ему
прежде ведомо, каждое порождалось будто фантазиею
художника, насмехавшегося над нормами природы, дабы
изобрести убедительные неправдоподобия, мучительные
услады и восхитительные лжи; как та корона беловатого
пуха, что возвышалась с фиолетовой кокардой, походившая
на сизую примулу, выставившую непристойный член, или
это была маска, венчавшая седой цветок козлоборода? Кому
мог прийти в голову кустарник, чьи листья, темно-зеленые
по одной стороне, имели желтые и кармазинные разводы, а
на другой стороне были цвета пламени, и перемежались с
листьями светлыми и мясистыми, вогнутыми, так что в них
неизвестно с какого времени держалась влага последнего
дождя?
Роберт под впечатлением обстановки не задавался
вопросом, о каком дожде речь, если за последние три дня
осадков не выпадало. Ароматы оглушали его и не удивляла
необычайность. Не удивляло, что мокрый разваливающийся
плод пах, как испорченный сыр; что фиолетовый баклажан с
дыркой в днище тарахтел твердыми семечками, не овощ, а
бубенец; что какой-то цветок с одной стороны был заострен
и вытянут, как спица, а с другой - закруглен и толст.
Роберт никогда раньше не видел плакучую пальму, она
плакала, будто ива, воздушные ее корни лишь на некоторой
высоте сплетались в стволы, а побеги свисали,
изнеможенные собственной плодовитостью. Другое
растение, незнакомое прежде Роберту, имело листья
широкие, сочные, из которых каждый пронизывался
железистой жилой. Готовые блюда, подносы! И
нерукотворные черпачки росли тоже неподалеку.
Гадая, в механическом ли он лесу или в земном рае,
упрятанном в подпочвенной толщине, Роберт скитался
внутри этого Эдема, среди одуряющих ароматов. Когда он
рассказывает об этом Прекрасной Даме, он упоминает
деревенские неистовства, сумасбродства огородов, где
густолистые Протеи, где кедры (а может быть, не кедры, а
цитроны?) шалеют от усладительного восторга... В его
повести сад - это дрейфующий острог, населенный
коварными автоматами, где за ограждением чудовищно
свитых канатов бьются упрямые настурции, непокорные
вскормленницы дикарской пущи... Он напишет об опиуме
чувств, об атаке гнилостных испарений, которые нечистыми
обаяниями завлекают жертву в края антиподов ума.
Сначала он приписал птичьему пению, доносящемуся с
острова, свое чувство, будто выкрики пернатых излетали от
цветов и от трав; но внезапно все тело его пошло
мурашками от пролета нетопыря, почти зацепившего
крылом его за щеку, и тут же пришлось отпрыгивать от
сокола, камнем падающего на добычу и вонзающего в
летучую мышь крючковатый клюв.
Продвигаясь по гон-деку и слыша далекие голоса птиц от
Острова, удивляясь, как им удается проникать через щели в
бортах, Роберт постепенно приходил к убеждению, что
птицы поют где-то близко. Не могло это слышаться с
берега. Значит, какие-то другие птицы пели прямо за
деревьями, в носовой части палубы, за переборкой у
провиантской, откуда предыдущей ночью раздавался
опасный шум.
Он натолкнулся на какой-то ствол. Дерево, похоже,
прошибло палубу и просунулось выше. Не сразу Роберт
понял, что перед ним рангоутное дерево, то есть колонна
мачты, и он стоит на самой середине судна, где шпор
вращен в степс и мощно укоренен в кильсон. В этой точке
ремесло и природа переплетались настолько тесно, что
заблуждение нашего героя простительно. Еще добавим, что
в точности на этом месте до его ноздрей довеяло какое-то
смешение запахов, дух перегноя в сочетании со скотской
вонью, что символизировало границу медленного перехода
из оранжереи в хлев.
После этого, тронувшись от грот-мачты к носу, он попал
на птичник.
Он не знал, как по-другому назвать скопище
тростниковых клеток, пронизанных крепкими жердями,
служившими для насестов, и населенных летучими
существами, старательно угадывавшими по свету зари тот
восход, от которого к ним просачивалось лишь нищенское
подобие, и перекликавшимися, хотя пение и выходило
непохоже на то, что в природе, с собратьями, свободно
голосившими на Острове. Вольеры стояли на полу, висели
на решетке верхней палубы; с этими сталактитами и
сталагмитами гон-дек казался еще одним зачарованным
гротом, где порхающие пернатые качали клетки, а те,
подпрыгивая, рассекали потоки солнечных лучей, и
высвечивалась карусель цветов и блистательное
мельтешение радуг.
До этого дня он, пожалуй, никогда по-настоящему не
слышал пенье птиц. Можно сказать также, он ни разу по-
настоящему их, птиц, не видел, по крайней мере столько
разных сразу, и не мог понять, этот ли облик свойствен им в
природе или же рука художника разрисовала их и
изукрасила к пантомиме военного парада. Каждый воин и
каждый член командования красовался своими боевыми
колерами и собственным флагом.
Незадачливый Адам, он не располагал названиями для
этих тварей. Разве только имена, что использовались на его
родном полушарии: это аист, бормотал он, а это журавль, а
вот куропатка... Но с таким же успехом можно было
называть гусаком лебедя.
Птицы-прелаты с широкими кардинальскими шлейфами
и с носами как алхимические сосуды топырили крылья
цвета трав, раздувая пурпурные зобы и выпячивая голубую
грудь, причитая почти по-человечьи; в другой стороне
собирался многочисленный турнир, воины разминались, и
приплюснутая свозная кровля их решетчатого турнирного
поля дрожала от наскоков цвета горлинки и от жарко-
огненных ударов, напоминавших, как штандарт в руках
знаменосца плывет над строем, взмывает и полощется на
ветру. Насупленные ходулочники на долговязых нервных
конечностях, зажатые в тесноте, с негодованием гоготали,
поджимали то одну, то другую ногу, подозрительно
озирались, тянули шею, трясли чубатой головой. Только в
одной, вытянутой в высоту клетке привольно чувствовал
себя крупный капитан в голубом мундире, в карминовой,
под цвет очей, манишке, с лилейным султаном на кивере, и
ворковал как голубка. Рядом с ним в маленькой клетке три
пешехода мерили настил шагами, не имея крыльев, и
подскакивали, испачканные комочки пуха: мышиные
мордочки, усы у основания клювов. Клювы у них были
горбатые, с крупными ноздрями, которыми эти уродцы
обнюхивали червей, отщипывая от них куски. В одной
клетке, вытянутой и закрученной, как кишечник,
прохаживалась маленькая цапля с морковными лапами, с
аквамариновой грудкой, с черными крылышками и лиловым
носом, а за ней гуськом шествовали цыплята. Дойдя до
окончания кишки, она со злобным карканьем пыталась
разнести загородку, видимо, считая ее случайным
нагромождением отростков и корешков, а потом
разворачивалась и маршировала обратно со всем своим
выводком, который не мог догадаться, идти ли впереди или
позади родительницы.
Роберт испытывал и возбуждение от открытия, и жалость
к этим пленникам, и желание отворить клетки и посмотреть,
