добросердечный матрос, приторочивший себя к комлю
мачты, не имея места присоседить Роберта, бросает ему
конец и кричит, чтоб привязался к двери, сорвавшейся с
полубака и донесенной до них водою, и к счастию Роберта,
дверь с ним на месте захребетника отскальзывает к
планширю, потому что в это время грот-мачта перешибается
пополам и разносит на две полы череп доброхотного
вспомогателя.
Через пробоину в борту Роберт видит, или ему метится,
будто видит, хоровод теней и молний, в волнистом луге, в
прозорах света, но тут, я думаю, он просто не может
удержаться от красивых цитат. Трещат раины, мачты
гнутся, от натуги снасти рвутся. Слово за слово, а тем
временем "Амариллида" перекашивается в сторону
беженца, готового бежать, и Роберт на своей доске, как ветр
растворил глубокие пещеры, соскальзывает в них. Рухая, он
наблюдает над собою седого Океана, который грозные валы
до облак простирает, и в мороке зениц подъятье падших
пирамид, и водянистую комету, которая блудит лихой
орбитой в водовороте мокрых неб и в пучине след ее горит,
пока везде громады воют и груды брызг скрывают свет. Где
гром и молния, там ярость возвещает разгневанный тайфун
и море возмущает. И в безднах корабли скрывает, бурный,
крут; где сошлося небо с понтом и сечется с горизонтом,
брега богов зовут на брань, когда в морях шумит волнение и
рев. Роберт упоминает и пенных Альп кипучие наклоны,
среди которых буруны как почтальоны, и Цереру
цветоносную в блистании сапфиров, и скаканье и разлет
рассыпанных опалов, как будто теллурическая дочерь
Прозерпина захватила главенство, взбунтовав против
плодородящей матери.
В окружении разной дикой твари, рыкающей вокруг него
бессчетно, пока кипят серебряны подливы средь
хлопотливейших забот, в один прекрасный момент Роберт
прекращает зрительствовать на спектакле и, превращаясь в
действующее лицо, теряет чувства и ввиду обморока не
знает больше ничего. Только впоследствии он предположит,
созерцая свой сон, что доска, по благосострадательному
распоряжению, или по автоматизму пловучего материала,
сама сплясала ту же джигу, то припадая, то подскакивая, и
утихомирилась в протяжной сарабанде, поскольку ярь
стихий смешала порядок плясок на балу, и все более
дальними околичностями отдалила Роберта от пупа
карусели, куда все же была всосана, двусмысленный волчок
в руках сынов Эола, незадачливая "Амариллида", задрав
кормило к небесам. А с нею и последние живые души в ее
утробе: еврей, кому удел найти в Небесном Иерусалиме тот
Иерусалим земной, которого он так и не обрящет;
мальтийский рыцарь, навсегда отрешенный от острова
Эскондида, доктор Берд со споспешниками и, наконец
избавленный доброволительной натурой от медицинского
ухода, тот несчастный бесконечно израненный пес, о
котором, кстати, я еще не имел возможности здесь
рассказать, поскольку Роберт его описывает несколькими
письмами позже.
В общем, предполагаю, что из-за бреда и из-за бури сон
Роберта оказался до того неровным, что свелся к
кратчайшему времени, которому сулилось замениться
воинственным взбодрением. И действительно он,
смирившись с мыслью, что снаружи, предположительно,
день, и утешенный соображением, что мало света
проницается внутрь через мутные иллюминаторы юта, и
надеясь, что существует достаточно тенистый трап,
ведущий с верхней на нижние палубы, приосанился,
обвесился оружием и выступил в бестрепетной
безнадежности на разведывание причины недавнего
ночного перепуга.
Вернее, не выступил. Мне очень неловко, но виноват
Роберт, который в письмах Владычице утверждает разное,
то есть не передает достоверный порядок того, что
происходило с ним, а старается сделать из письма новеллу,
вернее первобытный вариант не то письма, не то новеллы, и
ставит в ряд сюжетные ходы, не зная, который выбрать,
расставляет шахматы, не решив, какой ход совершить.
Сначала он пишет, что спустился в недра "Дафны".
Почти вслед за этим мы читаем, что он был разбужен
утренним брезгом и отдаленным концертом. Звуки
доносились, неусомнительно, с Острова. Роберт вообразил
ораву туземных жителей, которые выплывают на каноэ и
осаждают корабль, и ухватил мушкет. Звуки, правда, не
походили на боевые кличи.
Была заря, солнце еще не било по стеклам; Роберт
вынудил себя пройти на галерею, внюхался в море, сдвинул
ставню и полуприкрытыми глазами попробовал разглядеть
берег Острова.
На "Амариллиде" Роберт, никогда не хаживавший на
мостик, слыхивал, как другие пассажиры рассказывали про
огнезарные рассветы, как солнце нетерпеливо закидывает
стрелами мир. А тут он бесслезным оком принимал
пастельный пейзаж, пузыри тяжелых туч, легонько
окаймленных перламутром, и нежный полуотлив,
полуоттенок розы, лившийся из-за островного края, будто
нарисованного кобальтовой акварелью на шероховатой
бумаге.
Но этой почти северной палитрой живописалось перед
ним довольно, чтоб уяснить, что силуэт, выглядевший
ночью скалою, представлял собой лесистый холм, крутым
откосом нависавший над песчаной полосой прибоя, где
пальмы оттеняли белый пляж.
Постепенно песок отсверкивал все сильнее, и на его краю
зашевелилось что-то вроде крупных окостенелых пауков,
перебиравших черствыми конечностями по воде. Роберт на
расстоянии догадался, что это перекати-водоросли, но
яркость солнца нарастала и ему пришлось оставить обзор.
Он подумал, что когда отказывают глаза, слух должен
выручать, и доверился своему слуху, почти полностью
завесил иллюминатор и притиснулся ухом к щели,
воспринимая шумы, поступающие с Острова.
Хотя ему и помнились восходы солнца среди родных
холмов, он понял, что впервые в жизни слышит такое
птичье пение; в любом случае столько песен одновременно,
и до того разнообразных, он не слыхивал никогда.
Тысячами они здравствовали солнце, и ему показалось,
что узнает среди голосов и вопли попугаев, и щелканье
соловья, и кантилену дрозда, и крик жаворонка, и
несметные чириканья разных ласточек, и вдобавок жесткое
скрипенье цикады и сверчка, и он гадал, взаправду ли
слышит этих животных, или их антиподных двоюродных
родственников... До Острова было неблизко, но ему
мерещилось, что эта музыка привеяла к кораблю на своих
крыльях дурман померанцевых цветов, аромат базилика, как
если бы воздух над всею бухтой налился благоуханием... С
другой стороны, рассказывал же ему господин Д'Игби, что в
путешествиях он узнавал о близости земли по душистым
атомам, заносимым на борт ветрами.
Но, чем больше он внюхивался и слушал невидимое
многоголосие, будто с башенного зубца или через амбразуру
бастиона наблюдал за формированием армейского
полукруга в ложбине под горой, и за дальними подступами,
и за водной преградой под стеной крепости, он все сильнее
ощущал, что уже видел то, что воображает вслушиваясь, и
пред лицом безмерности, обложившей его, снова чувствовал
себя в осаде, и рука инстинктивно тянулась зарядить
мушкет. Он был в Казале. Перед ним разворачивался фрунт
испанской армии, со скрежетаньем повозок, с клацаньем
оружия, слышались теноры кастильцев, гоготня
неаполитанцев, грубое бурчание ландскнехтов, а на их фоне
какое-то острое рыдание трубы, долетавшее приглушенно,
как через вату, и тупые бухания аркебузы, вроде хлопушек
на деревенском празднике.
Похоже, что жизнь вся протекла между двумя осадами, и
одна явилась зеркалом другой, с тем исключительным
различием, что ныне, при замыкании десятилетнего круга,
водная преграда была уж чересчур надежной и чересчур
окружной, так чтобы сделать невозможной любую вылазку;
и Роберт снова окунулся в атмосферу Казале.
2. О ТОМ, ЧТО ПРОИЗОШЛО В МОНФЕРРАТО
(Французская историческая хроника "Histoire Journaliиre
de ce qui s'est passe dans le Montferrat" (первая половина
XVII в.).)
О шестнадцати годах жизни до Монферрато, до
памятного лета 1630 года, Роберт рассказывает очень мало.
О прошлом он вспоминает только если, по его понятиям,
оно имеет отношение к "Дафне", так что уяснить эту
азартную повесть можно только обшарив закоулки
недомолвок. Как в детективном романе, где автор старается
сбить читателя с толку и сообщает ему совсем немного
деталей, так и здесь: будем разбираться в полунамеках.
Семья Поццо ди Сан-Патрицио была средней знатности и
владела обширным имением Грив на окраине области
Алессандрии, которая принадлежала в те времена к
Миланскому герцогству, а следовательно, была во власти
испанцев. Тем не менее, по геополитическим причинам или
по душевному расположению, они считали себя вассалами
герцогства Монферрато. Глава семьи, говоривший по-
французски с женой, по-монферратски с людьми и по-
итальянски с посторонними, к Роберту обращался на любом
из этих языков, в зависимости от того, учил ли его шпажной
колке или скакал вместе с ним по полям, горланя на
воробьев с воронами, портивших посевы. Остальное время
мальчик рос в одиночестве и выдумывал сказочные страны,
слоняясь по виноградникам. Гоняя голубей, он воображал
соколиную охоту. Играя с собакой, закалывал дракона.
Любая комната фамильного замка, хотя вряд ли это был
такой уж замок, могла оказаться сокровищницей. Брожению
отроческой фантазии способствовали романы и рыцарские
поэмы, находимые им под слоем пыли в южной башне.
Так что можно сказать, что он не был полным невеждой,
и даже учился у учителя, правда, нерегулярно. Некий монах
кармелитского братства, якобы путешествовавший по
странам Востока и по слухам (рассказывала, крестясь, мать
Роберта) перешедший на этом Востоке в магометанство,
ежегодно являлся к ним с одним слугой, везя на четырех
мулах книги и прочий бумажный скарб, и нахлебничал три
месяца в замке. Что он преподавал ученику, неясно, но
приехавши в Париж, Роберт выглядел в Париже не так уж
скверно, и в любом случае был способен быстро запоминать
и усваивать то, что слышал.
Единственное, что мы знаем об этом кармелите, Роберт
рассказывает в связи с одним своим делом. Оказывается,
старый Поццо когда-то порезался, чистя шпагу, и от
ржавчины, или попал на неудачное место, но только эта
рана болела и болела. Тогда кармелит взял в руки ту шпагу,
посыпал порошочком из коробочки, и мгновенно Поццо
поклялся, что испытал облегчение. На следующий день рана
зарубцевалась.
Кармелит развеселился, видя, как все заахали, и сказал,
что секрет пороха он получил от араба, и это гораздо
целебнее снадобья, которое христианские лекари-спагирики
называют unguentimi armarium. Когда же его спросили,
почему порошок сыплют не на рану, а на лезо, ее нанесшее,
он отвечал, что таково действует природа, между самыми
сильными силами коей существует всемирная симпатия,
правящая на далеко. И добавил, что кому затруднительно
верить в это, пусть помыслит о магните, который не что
иное как камень, тянущий к себе стружки металлов, или о
больших железных горах, стоящих на севере нашей
планеты, и как они тянут иглу буссоли. Так лезвейная мазь,
плотно приставая к лезу, оттягивает те достоинства металла,
которые лезо оставило в ране и от которых рана не
заживает.
Кто в отрочестве столкнулся с подобным фактом, не мог
не запомнить его на всю жизнь. Скоро мы увидим, как вся
судьба Роберта переменилась из-за этого его интереса к
притягательной способности мазей и порошков.
Вообще говоря, не этот эпизод представляется главным
для юношеского возраста Роберта. Есть еще одна тема, она
проходит постоянным мотивом, который неизгладимым
подозрением вкоренился в глубины его памяти. Так вот,
похоже, что отец, безусловно любивший его - хотя и
сдержанно-грубовато, как свойственно мужчинам тех краев,
- время от времени в раннюю пору жизни, а именно в
первые пять Робертовых лет, любил подымать его высоко в
воздух и восклицать: "Ты наш первенец! Перворожденный!"
Ничего в этом нет примечательного, кроме некоторой
очевидности говоримого, учитывая, что Роберт был и
оставался единственньм ребенком. Но следует сказать, что
подрастая, Роберт начал припоминать (или убеждать себя,
