сорока и по описанию Роберта был "полносочен и
розовощек при лице горделивом и приветном". Роберт,
расположенный к нему, высказал все терзания. Прежде
всего он упомянул об отцовом богохульствии. Верно ли, что
из-за этого отец не состоит сейчас в объятиях Отца, а
терзается в преисподне ада? Исповедник задал несколько
вопросов и вместе с Робертом пришел к заключению, что в
какой бы миг своей жизни старый Поццо ни вынужден был
распроститься с земной юдолью, вероятность подобного
исхода, то есть когда он суесловил именем Господним, была
достаточно велика. Такую пагубную привычку заимствуют у
простонародья, и помещики области Монферрато полагали,
что это очень лихо - выражаться в обществе себе
подобных, как грубые землепашцы.
"Видишь ли, сынок, - подвел итог исповедник. - Твой
отец опочил в миг, когда им совершалось одно из тех
великих и благородных Деяний, за которые, по поверью,
причитается доступ в Парадиз Героев. Так вот, вообще-то я
не считаю, будто подобный Парадиз имеет место, и
полагаю, что в Царствии небесном сожительствуют в
священном согласии Властодержатели и Нищебродники,
Самоотверженцы и Малодушные, и неупустительно
Милостивый Господь не отринет твоего родителя из
пределов только из-за того, что у него не то навернулось на
язык, когда голова была вся занята исполнением геройства;
рискую даже предположить, что в подобные моменты
любое такое Восклицание может использоваться для
призывания Господа во Свидетели и Судии благого
поступка. Если ты все же продолжаешь крушиться, то
помолись за спасение отчей души и закажи за него мессу, не
столько чтобы вынудить Господа переменить его суд, так
как Господь не флюгарка, чтобы вертеться туда и сюда из-за
первого сквозняка, а ради умиротворения твоей собственной
совести".
Тогда Роберт признался, какие соблазнительные речи он
слышал от друга; тут отец Иммануил безутешно развел
руками. "Сынок, я мало знаю Париж, но слушая рассказы,
просто даешься диву, сколь изобилен Безрассудниками,
Наглецами, Вероотступниками, Доносителями,
Интриганами этот новый Содом. Между оных нередки
Лжесвидетели, Мощехитители, Осквернители Распятий, и
такие, кто снабжает деньгами неимущих, дабы те
отрекались от Господа, и даже такие Люди, которые для
издевательства окрестили собак... И это называется
следовать моде века. Во храмах сейчас уже не звучат
проповеди, там прогуливаются; там посмеиваются,
укрываются за колоннами, желая докучать женщинам, и
слышится непрерывное бормотание даже во время
Вознесения Даров. Под соусом философствования, изводят
тебя злонамеренными вопросами: зачем Господь ниспослал
миру заповеди? зачем запрещено прелюбодеяние? зачем
Отпрыск Божий воплотился? - и каждый и любой ответ
они используют в оправдание атеизма. Вот они,
Благородные Умы нашего времени: Эпикурейцы,
Пиррониане, Диогенисты, и Либертины! Так не наклоняй
слуха к этим Искусителям, они заманщики от Лукавого".
Обыкновенно Роберт не злоупотребляет заглавными
буквами, как грешили сочинители его эпохи. Но когда он
пересказывает высказывания и сентенции отца Иммануила,
заглавные буквы преизобилуют, как будто святой отец не
только писал, но и выговаривал слова с некой особой
торжественностью - признак великой и очаровательной
красноречности. И действительно, от всех этих его слов
Роберт испытал такое успокоение, что выйдя из
исповедальни, пожелал еще некоторое время говорить с
отцом Иммануилом. Он узнал, что священник - иезуит, что
он прибыл из области савойцев и является персоной далеко
не последнего разбора в городе, ибо исполняет обязанность
наблюдателя, уполномоченного герцогом Савойским; это
было в порядке вещей при осадах того века.
Отец Иммануил охотно состоял в своей должности.
Мрачная осадная жизнь более способствовала успешности
занятий, нежели рассеянный Турин. На вопрос, в чем
состоит его наука, он отвечал, что, подобно астроному,
созидает Зрительную Трубу.
"Ты не мог не слышать о том Астрономе Флорентийце,
который для объяснения Мира использовал Зрительные
стекла, гиперболу очес, и с Подзорною трубою увидел то,
что глаза только воображали. Я ценю, когда употребляются
Механические Приборы, чтоб разобрать, как принято
говорить сейчас, распространенную Вещь. А чтобы
расследовать Вещь мыслящую, то есть понять наш подход к
постижению мира, мы должны использовать другую трубу,
ту, которую уже применял Аристотель, и она не труба и не
линза, а Словесная Сеть, Проницательная Идея, потому что
лишь благодаря дару Изобретательной Элоквенции
возможно постичь сущий Универс".
Говоря, отец Иммануил вывел Роберта из церкви и,
прогуливаясь, они сошли на отсыпной скат перед
бастионом, там было тихо в послеполуденный час, редкие
пушечные выстрелы как в вате погрохотывали на другой
стороне. Прямо перед ними, на отдалении, были аванпосты
имперских войск, но между городом и имперцами лежали
поля и луга, в них не было ни солдат ни повозок, и склоны
холмов сияли под лучом.
"Что ты видишь, чадо?" - спросил отец Иммануил. На
что Роберт, в ту пору несильный красноречием: "Паля".
"Само собою, каждый способен видеть эти Поля. Но
хорошо известно, что в зависимости от стояния Солнца, от
освещения неба, от часа дня и времени года поля
показываются нам в различных видах, будят разные
чувства. Мужику, умаянному работой, они представляются
Полями, и вся недолга. И неотесанный рыбарь, видя в небе
ночные Огненные Знаки, немо их созерцает и боится; но
лишь стоит Метеорологам, а по существу Поэтам,
додуматься назвать их Кометами - Гривастыми,
Бородатыми либо же Хвостатыми; Козами, Балками,
Щитами, Факелами и Стрелами, - как эти фигуры речи
разъясняют, какие остроумные Символы употребляет
Натура, когда пользуется сказанными Образами на манер
Иероглифов, каковые с одной стороны соотносятся со
знаками Зодиака, а с другой с Событиями, миновавшими и
будущими. А Поля? Смотри, сколько можно сказать о них, и
чем больше говоришь, тем больше открываешь своему
взору. Дышит Фавоний, Земля распахивается, плачут
Соловьи, павлинятся Деревья, гривастые листвою, и ты
проницаешь восхитительный замысел Полей в разнообразии
злаковых семейств, вспаиваемых Ручьями, что
перешучиваются в отроческой беззаботности. Праздничные
Поля ликуют, при явлении Солнца открывая лик; радуются
радугой улыбок при явлении Светила; упиваются
лобзаниями Австра, и хохотанье пляшет на земле, и земля
расстилается для нешумливого Счастья, и утреннее тепло
преисполняет Поля Довольством, которым они
захлебываются в слезотечении рос. Увенчанные цветами.
Луга отдаются своему Гению и слагают остроумные
Гиперболы Радуг. Но в скором времени их Младенчество
сознает, что не за горами омертвелость, и смех их
смущается внезапною бледнотой, выцветает небо, и Зефир,
явившийся с опозданием, развевается над чахнущею
Землей. При первом приближении досад зимы,
скукоживаются поля и цепенеют от хлада. Вот, сын: если бы
ты попросту сказал, что поля благовидны, ты бы только
описал их зеленоцветие, наглядное и без того; а если ты
говоришь, что слышится полей смех, ты даешь мне познать
Землю, как одушевленного человека и, обоюдно, я
прочитываю на человеческих лицах такие полутона,
которые наблюдал на лугах... Вот она, работа
наивеликолепнейшей из Фигур из всех - Метафоры. Если
Гений, Быстрый разум, а следовательно и Знание, состоят в
связывании между собой отдаленных понятий и в
нахождении Подобий между вещами неподобными.
Метафора, из всех известных фигур самая острая и редкая,
единственная способна производить Изумление, из коего
родится Услада, как при смене декораций на театре. И если
Услада, доставляемая Фигурами, состоит в изучении новых
вещей без натуги, и многих вещей в малом объеме, вот так
же и Метафора, перенося на лету наш рассудок от одного
явления к другому, сосредоточивает нам в одном слове
более чем один Предмет".
"Но надо уметь изобретать метафоры, и это не под силу
такой деревенщине как я, который во всю свою жизнь на
эти поля обращал внимание только для охоты за бекасами".
"Ты благородная персона, и не так уж далек от того,
чтобы превратиться в такого, которого во Франции
называют Honnкt homme - светским человеком, не менее
ловкого в словопрениях, чем в ратоборстве. Уметь
производить Метафоры, а следовательно, видеть мир
неизмеримо шире, чем он постижим для неучей, это
Искусство, к которому можно приобщиться. Если уж ты
хочешь знать, я, живущий в современном мире, где все с
ума посходили по многим и изумительным Машинам, из
которых изрядное число имеется на вооружении, увы, и у
наших осадчиков, я также сооружаю Машины
Аристотелевы, которые дают возможность любому и
каждому прозревать при использовании Словес..."
Спустя несколько дней Роберт познакомился с
господином делла Салетта, он служил офицером связи
между Туара и городскими властями. Туара сетовал Роберту
на казальцев, в надежности которых все больше сомневался.
"Не понимают, - говорил он, - что даже и в мирное время
Казале в таком положении, что не может дать пропуск ни
одному пехотинцу и ни одной корзине провианта без
разрешения испанских министров? И что только
французский протекторат поставит Казале на уважительное
место?" Однако от господина делла Салетта Роберт узнал,
что Казале не слишком благоденствовал и под
мантуанскими господами. Политика герцогов Гонзага была
издавна нацелена на сужение казальских свобод, и в
последние шестьдесят лет город пережил горечь
постепенной утраты многих привилегий.
"Понимаете, де ла Грив? - горячился Салетта. -
Прежде мы страдали от чрезмерных поборов, однако теперь
к ним добавляются все расходы по содержанию гарнизона.
Нам не хочется иметь испанцев в доме, но такой ли уж сахар
эти французы? За себя мы погибаем или за них?"
"За кого тогда погиб мой отец?" - спросил Роберт.
Господин делла Салетта не сумел ответить ему.
В отвращении к политическим разговорам, Роберт пошел
к иезуиту Иммануилу, через несколько дней, в монастырь,
где тот располагался, там его направили не в келью, а в
апартамент, который был тому определен под сводами
самого тихого клострума. Когда Роберт пришел, тот
беседовал с двумя господами, один из них был роскошно
разодет; он был в пурпуре с золотыми аграмантами, плащ
покрыт золоченым позументом, подбит мехом, камзол
оторочен полосой красной материи в крестах, швы
отделаны галунами с камушками. Отец Иммануил
представил его как альфиера дона Гаспара де Саласара, да
еще и прежде Роберт сам по надменному голосу и по
обстрижке бороды и волос признал в нем офицера
противнической армии. Вторым собеседником был
господин делла Салетта. Роберт на какой-то миг обомлел,
представив, что угодил в шпионское логово, но затем,
подумав, догадался, как догадываюсь и я по описываемой
картине, что на основании этикета осады в те времена
некоторые представители осаждающих армий законно
допускались в стены осажденных городов, для переговоров
и для связи, точно так же как господин делла Салетта
свободно ходил в лагерь Спинолы.
Отец Иммануил сказал, что именно намеревался
продемонстрировать гостям Аристотелеву машину, и
проводил спутников в комнату, где стояла самая странная
постройка, какую только можно себе представить, и я не
убежден, что сумею точно воссоздать ее форму по рассказу,
включенному Робертом в одно послание к его Даме,
поскольку речь идет о чем-то не встречавшемся в
действительности ни до того, ни посейчас.
Итак, в комнате находился обширный не то сундук, не то
верстак, в боковой его стороне были вдвинуты ящики,
девять по вертикали, девять по горизонтали, следовательно
восемьдесят один. Все ряды и сверху и сбоку обозначались
награвированными буквами (BCDEFGHIK). На поверхности
верстака на пюпитре стояла большая рукописная тетрадь, в
тетради были раскрашенные заставки. Справа от пюпитра
- устройство из трех валков, разной длины и толщины
(самый короткий был самым толстым и два длинных и
тонких могли проворачиваться у него внутри), рукоятка
справа позволяла крутить их, причем обороты были у
