В ночь на двадцать девятое июня великий скрежет
разбудил казальцев, и вслед за тем барабанная тревога; это
сработала первая мина, которую нападающие сумели
подвести под городскую стену, разнеся один полумесяц и
уложив двадцать пять солдат. На следующий день, к шести
вечера, разразился как будто гром на востоке, и в
рассветной половине неба высветился рог изобилия, светлей
горизонта, и завиток его укорачивался и удлинялся. Вид
кометы испугал оружный люд и позагонял устрашенных
казальцев глубоко в жилища. В наступившие недели были
подорваны другие участки стен, в то время как со скатов
осажденные палили впустую в воздух, а их противники
подбирались под прикрытием земли, и контрподкопы и
противоминные туннели уже не давали возможности их
выкуривать.
Это кораблекрушение Роберт прожил равнодушно, как
пассажир. Много часов проводил он, беседуя с отцом
Иммануилом о наилучшем способе описывать огонь осады,
но и с Сен-Савеном виделся все чаще, и они подбирали не
менее искрометные метафоры, дабы передавать накал
Робертовой страсти, о крушении которой он совестился
докладывать другу. Сен-Савен открывал ему сцену, на
которой интрига его галантности имела возможность
успешно развиваться; молча Роберт переносил щекотливое
положение, сочиняя с Сен-Савеном все новые послания,
которые потом он якобы передавал по назначенью, на деле
же очаровывался, перечитывая их напролет ночами, словно
бы дневник толиких томлений был не им для Нее создан, а
прислан к нему Ею.
Он воображал себе, как Дева из Новары, преследуемая
ландскнехтами, в изнеможении сникает ему на руки, и он
разметывает врагов и ее, обессиленную, сопровождает в
непроходимый сад, где ему выпадает награда в виде
дикарской признательности. При таких мыслях он
вытягивался на постели, а после длительного бесчувствия,
придя в себя, садился сочинять сонеты к любезной.
Один из сонетов он показал Сен-Савену, и тот вынес
приговор: "Я вижу в нем изрядное дурновкусие, позвольте
молвить. Но не отчаивайтесь. Большинство парижских
поэтов пишет хуже. Избегайте воспевания чувства. Страсть
не дает вам приблизиться к божественному хладнокровию, в
нем секрет Катулла".
Роберт нашел в душе меланхолию, об этом также он
оповестил Сен-Савена. "Радуйтесь, - ответил на это его
приятель. - Меланхолия не отброс, а сердцевина крови.
Она рождает героев, потому что, гранича с неистовством,
подвигает их на деяния многоотважные". Но Роберт ни на
что не ощущал подвижности и меланхолически сетовал на
недостаточность меланхолии.
Нечувствительный к бою и к пальбе пушек, он
вслушивался в облегчительные известия: развал в
испанском штабе, наступление французов. Радовался, когда
в середине июля контрминой наконец-то удалось
уничтожить множество испанцев. Но за это время
подорвали и много бастионов, и в июле авангарды
противника начали стрелять и попадать прямо в город.
Роберт знал, что какие-то из казальцев выходили рыбачить
на По, и, не страшась получить пулю, он бегал смотреть на
удящих, опасаясь, как бы имперцы не подстрелили
Новарскую Деву.
Он продирался через кучу горланившей солдатни, они
гомонили, по контракту они не обязаны были копать окопы,
но и казальцы отказывались их рыть, и Туара вынужден был
поднять плату солдатам. Роберт был рад узнать, как и все в
Казале, что Спинола заболел чумой. Все в злорадстве
приветствовали неаполитанских дезертиров, перебежавших
в цитадель и оставивших неприятельское войско из-за
страха, что чума прилепится к ним. Отец Иммануил был
неспокоен, не стали бы именно они переносчиками заразы.
В середине сентября горожане начали болеть чумою.
Роберт не берегся, он волновался лишь не заболела ли
Новарская Дева, и однажды проснулся в лихорадке. Роберту
удалось оповестить отца Иммануила и в тайне он был
перевезен к Иммануилу в обитель, что его спасло от
переполненных лазаретов, где смерть приходила быстро и
без суетни, чтоб не мешать тем, кто отдавал концы от
пиротехнических игрищ.
Роберт о смерти помышлял мало. Путая горячку чумы с
любовным жаром, он бредил, будто трогает Новарийку,
терзая соломенный тюфяк или поглаживая покрытые потом
болезненные части своего тела.
Виною натуралистической памяти, в тот вечер на
"Дафне", когда наступали сумерки и небо совершало свои
медлительные эволюции, и Южный Крест уже пропал за
горизонтом, Роберт не мог сказать, пылает ли от
оживившейся любовной склонности к той казальской
Диане, или к Прекрасной Госпоже, столь же непоправимо
удаленной от зрения.
Он хотел знать, где могло быть ее убежище, и стал
отыскивать в рубке, где хранились мореходные орудия,
карту теплых морей. Она нашлась, обширная, раскрашенная
и незаконченная. Надо сказать, в те времена многие карты
оставались прорисованными не до конца. Открывая новые
земли, путешественники вычерчивали на бумаге виденные
контуры, но не указывали ничего там, где они не знали, куда
и как земля простирается. Поэтому карты Тихого океана в
ту эпоху часто выглядят как арабески пляжей, намеки
береговых линий, гипотезы протяжений, а четко
обрисованы только самые мелкие острова и указаны лишь
те ветра, что изучены на опыте. Некоторые картографы,
чтоб облегчить узнаваемость острова, с великим тщанием
зарисовывали профили горных вершин с облаками, их
окутавшими, тем помогая опознать пейзаж, как опознается
на далеком расстоянии фигура по фасону шляпы или по
особенной походке.
Вот и на этой карте имелась картинка двух
противопоставленных берегов, между которыми канал
тянулся с юга на север, причем один из этих берегов почти
что замыкал в кольцо извилистые очертания, что позволяло
предположить, что это остров, что это именно его Остров;
но и поодаль, на расстоянии, посреди океана, виднелись
группы мелких островов достаточно похожей обрисовки, и
они в равной степени могли соответствовать месту,
напротив которого стоял корабль.
Ошибкой было бы думать, будто Робертом владело
географическое любопытство. Слишком повлиял на него
Иммануил, приучая преобразовывать видимое посредством
окуляров Аристотеля. Слишком настойчиво Сен-Савен учил
выковывать желание с помощью литературной речи,
перелицовывая девушку в лебедя и лебедя в женщину,
солнце в медную шайку, медную шайку в солнце! Глубокой
ночью мы застаем Роберта в бреду над этой картой,
преображенной в вожделенное женское тело.
Влюбленные по наивности пишут любимое имя на песке
пляжа, куда накатывает волна и имя смывается водою, а он
намного предусмотрительнее вел себя, Роберт, преобращая
любимое тело в полуокружности грудей-груд-гряд,
уподобляя волосы струению течений в меандрах
архипелагов, полуденные капельки пота на лбу соотнося с
капельными знаками брызг-бризов и видя в голубизне
таинственной океанской пустыни потаенную полноту
голубых ее очей. На этом листе были отображены очертания
фигуры любимой, бухты с заливами соответствовали
захватывающим дух извилинам ее красы. Жаждущими
устами он приникал к бумажному развороту, утолялся из
океана сладострастия, млел от языка суши, вытянувшегося в
море, целовал мыс-губу и мыс-нос. Устье подманивало его
уста, давая лобзанье, проток приглашал к проникновению,
родными были родники и дорогими дороги, телесными
жилами были жилы минералов. Выпить бы всю влагу озер и
этих рек, стать бы солнцем и нагревать ущелья, возбуждая
тайные токи...
Главным чувством было не владение, а ущербность.
Может, пока он ласкает этот смутный трофей премудрого
рисованья, некий Иной на истинном Острове, где взаправду
раскинулась Она с таким миловидством, которое бумаге не
подвластно, вкушает плоды и их сладость, погружается в
нежные влаги... Иные, остолбенелые, наглые гиганты
сгребают грубою лапой ее перси, уродливые Вулканы
овладевают прелестной Афродитой, тешатся ее естеством с
безобычностью, подсказывающей рыбарям на Ненайденном
Острове, за последним горизонтом Канарского архипелага,
выбрасывать в невежестве самую редкую жемчужину.
Она в чужих руках любовника... В этой мысли
содержалось наивысшее опьянение, и Роберт извивался,
подскуливая своему копьеносному бессилию. Он сходил с
ума, шаря по доске стола: подержаться бы хоть за край
юбки. Взгляд скользил по округлостям мягкого и
волнистого тела, перебегал на другую карту, где неведомый
автор изображал, вероятно, огневоды вулканов в лежащей к
западу земле. Это был разрез всего земноводного шара, весь
в плюмажах и в дымах на вершинах вспученной земной
коры, внутри которой угадывалась мешанина воспаленных
вен. Шар казался Роберту одушевленным, он хрипел, потея
лавой из каждой дырки, прыскал лимфой несытой страсти и
в конце концов Роберт сомлел, вымученный сухой
водянкой, или водной сухотой, это Робертовы собственные
речи, - изошел над вожделенной австральною плотью.
14. ТРАКТАТ О БОЕВОЙ НАУКЕ
(Руководство по фехтованию "Trattato di Scienza d'Arme"
(1555), написанное миланским философом, математиком,
инженером, архитектором и фехтовальщиком Камилло
Агриппой (вторая половина XVI в.). В трактате с
иллюстрациями, которые до последнего времени
приписывались Микеланджело Буонарроти, правила
фехтования выводятся из анатомии человеческого тела.)
В Казале тоже он грезил о распахнутых пространствах,
об отлогой котловине, где встречал деву из Новары. Потом
он выздоравливал, и мысли прояснялись, и он сознавал, что
не сумеет вновь обрести ее, потому что умрет очень скоро
или потому что уже умерла эта дева.
На самом же деле он не умирал, а наоборот, медленно
поправлялся, но не отдавал себе в этом отчета и принимал
протеканье поправки за утеканье жизни. Сен-Савен навещал
его, сообщал устную газету новостей - это когда находился
близко отец Иммануил, пронзавший Сен-Савена такими
взорами, будто тот явился за его душой. Когда же отец
Иммануил оставлял их для работы (а переговоры в
монастыре происходили, казалось, уже непрерывно), они
вели философские беседы о жизни и смерти.
"Дружище, Спинола умирает. Вы приглашаетесь на бал в
честь его исхода".
"На той неделе умру и я".
"Вздор. У умирающих не такие лица. Но жалко отвлекать
вас от мыслей о смерти. Пользуйтесь болезнью для благих
упражнений".
"Вы заговорили как священнослужитель".
"Отнюдь. Я призываю не готовиться к иной жизни, а
получше использовать ту единственную, что вам дана,
чтобы пристойно встретить, когда она придет, ту
единственную смерть, которую суждено вам испытать.
Нужно изучать искусство умирания, и тогда мы
удовлетворительно выполним упражнение в наш
единственный раз".
Роберт рвался вставать, но отец Иммануил не разрешал,
считая, что юноша мало окреп, не может кидаться в жерло
боя. Роберт намекнул, что спешит видеть некую особу. Отец
Иммануил ошибочно рассудил, будто Робертово высохшее
тело гложется вожделением к иному телу, и попытался
привить ему пренебрежение к женскому роду: "Сей
пустейший Дамский Универс, - говорил он, -
опирающийся на плечи новоявленных Атлантесс,
оборачивается вокруг Бесчестья и существует под знаками
Рака и Козерога в Тропиках. Зеркало, первейший движимый
предмет убранства этого мира, никогда не бывает настолько
мутно, как когда в нем отражаются Звезды женских очей
лукавых, которые превращаются, под влиянием
испаряющейся сырости от умопомраченных любовников, в
Метеоры, предвещающие напасти Добротолюбию".
Роберт не оценил астрономическую аллегорию и не
признал свою зазнобу в портрете светской чаровницы. Он
остался лежать в постели, но еще более яро испарял сырость
любовного умопомрачения.
Тем временем до него доходили и другие известия, их
приносил Салетта. Казальцы колебались, не допустить ли
французов, кроме замка, еще и в цитадель. Теперь им,
кажется, становилось ясно, что против общего врага следует
объединить силы. Но господин делла Салетта давал понять:
сейчас, более чем когда ни то, притом что город, судя по
всему, будет вынужден пасть, казальцы, при видимости
сотрудничества, втайне ставят под сомнение союзный
договор. "Необходимо, - говорил он, - хранить
