таким образом разведал, в каком доме она жила. Теперь он
приходил к этому дому перед часом утренней прогулки,
дожидался Дамы и следовал за ней неотступно. Даже по
прошествии месяцев он способен был назвать день и час,
когда был очарован ее новой прической (и создал
стихотворение о косах, "души тросах", змеящихся над
чистым ликом), и вспоминал тот волшебный апрель, когда
она впервые вышла в пелерине цвета золотого дрока,
которая так пристала к летучей ее поступи - лету
"солнечной птицы" - и прошествовала при первом
весеннем ветре.
Иногда, провождая ее повсюду как соглядатай, он
возвращался по собственному пути, обегал кругом квартала
и выходил из-за угла ей навстречу; следовал робкий поклон.
Госпожа воспитанно улыбалась, удивленная совпадением, и
оделяла его беглым кивком, не более чем требовали
приличия. Он застывал посередине дороги, подобно
соляному столбу. Проезжающие телеги плескали на него,
сраженного в любовной баталии.
За несколько месяцев Роберт проиграл примерно пять
подобных битв. Он терзался по поводу каждой, как будто
она была и первой и последней, и убеждался, что при такой
частоте, которая их отличала, они не могли являться
результатом случайности, может быть. Госпожа сама как-то
способствовала судьбе?
Пилигрим ускользающей Святой земли, вечно маемый
страстью, он хотел быть ветром, колышущим ей волосы,
утренней влагой, ласкающей ее тело, сорочкой, что нежила
ее ночью, книгой, которую она нежила днем, перчаткой,
гревшей ей руку, зеркалом, имевшим почетное право
отражать все ее позы... Он узнал однажды, что ей была
подарена белка, и долго думал о забавном существе, как
оно, растомленное ее поглаживаниями, прижимает
невинную мордочку к девственньм всхолмиям, а пушистый
хвост касается ее щеки.
Нескромность воображаемой картины его встревожила;
виною была горячность. Свои дерзость и раскаяние он
впечатлил в сокрушенные строфы, а потом говорил себе,
что светский человек может влюбляться как безумец, но все
же не как дурак. Только выступив с остроумною речью в
Синей Спальне, он получал шанс выиграть любовное
ратоборство. Новичок в галантных ритуалах, он скоро
уразумел, что прециозницу можно завоевать только силою
слова. Роберт слушал дискуссии в салонах, где благородные
люди состязались как на турнире, но опасался, что не готов
бросить перчатку.
Имея доступ к ученым кабинета Дюпюи, он начал
обдумывать, не попытаться ли пересказать у Артеники
основания какой-либо новой науки, еще неведомой в
обществе, сопоставив их с наукой нежного сердца. Вскоре
вслед за этим, благодаря встрече с господином Д'Игби, он и
нашел тему своей речи, той самой, которая впоследствии
довела его до погибели.
Господин Д'Игби, во всяком случае среди парижан он
был известен под этим именем, англичанин, встретился
Роберту сначала у Дюпюи, а потом в каком-то салоне.
Не прошло и трех пятилетий с тех пор, как герцог
Букингем доказал, что и англичанин может прожить жизнь
как роман и быть способен на галантные безрассудства. Ему
рассказали, что французская королева прекрасна и горда, и
этой мечте он подчинил свое существованье. Во имя ее он и
умер, проживши длительное время на корабле, где велел
воздвигнуть алтарь Владычице. Когда стало известно, что
Д'Игби, и именно по поручению Букингема, за дюжину лет
до того участвовал в корсарской войне с испанцами, мир
прециозниц пришел к выводу, что он обворожителен.
Что касается кабинета Дюпюи, там англичан не сильно
жаловали. Их ассоциировали с такими личностями, как
Роберт Флудд - Robertas a Fluctibus, Medicinae Doctor,
Златой всадник и Оксфордский Рыцарь, против которого
было написано множество буклетов; его порицали за
чрезмерную приверженность к оккультным представлениям
о природе. Но в их среду все-таки был вхож такой
просвещенный священнослужитель, как господин
Гаффарель, который по части верования в невиданные
дивные дива, по слухам, не уступал никакому британцу, а
Д'Игби, с другой стороны, продемонстрировал, что
способен судить и рядить с великим вежеством о
необходимости Пустоты, причем в компании таких
первоученых натурфилософов, которые испытывали ужас от
всякого, кому был присущ "ужас пустоты" - horror vacui.
Скорее уж репутация Д'Игби страдала пред лицом
некоторых милых женщин, и как раз потому, что он изобрел
притирание для лица, а у дам пошли от того прыщи. Тогда
стали шептаться, будто не иначе как по вине сваренного
англичанином гадючьего декохта отошла в небытие в
позапрошлом году его любимая супруга Венетия. Но все это
была клевета завистников, кому не давала покоя выгодная
слава его лечения от почечных камней на основании
разведенного коровьего помета и некоторых частей зайца,
заеденного псом. Но рассказы о подобном вряд ли бы
возбудили энтузиазм в обществах, где принято было
заботливо подбирать, в присутствии особ стыдливого пола,
такие слова, где не содержалось ни единого слога, имевшего
хоть отдаленно неблагопристойный звук.
Однажды вечером Д'Игби продекламировал для
собравшихся в салоне стихи одного поэта его земель:
Как праведники, отходя,
Неслышно шепчутся с душой,
Друзей в сомнение вводя:
"Уже не дышит". - "Нет, живой".
Так распадемся мы сейчас:
Без бури вздохов, ливня слез;
Спасем от нечестивых глаз
То, что изведать довелось.
Сдвиг почвы - бедствия пример:
Он порождает страх и крик;
Но тихий сдвиг небесных сфер
Всегда невинен, хоть велик.
Любовь земная оттого
Разлук не терпит, что они
Разъединяют вещество,
Составившее суть любви.
Но мы, кто чувством утончен
До несказуемых границ,
Легко снесем такой урон,
Как расставанье тел и лиц.
Ведь наши две души - одна;
Ей страх разъятья незнаком;
Уйду - растянется она,
Как золото под молотком.
А если две - то две их так,
Как две у циркуля ноги:
Вращенье той, что в центре - знак
Единства с той, что вьет круги.
Центральная, наклонена,
Следит за странствием другой
И выпрямляется она,
Лишь если та пришла домой.
Мы как они: ведь ты тверда,
И путь мой станет образцом
Окружности: у нас всегда
Начало совпадет с концом.
(Стихотворение Джона Донна (1572-1631) "A Valediction:
Forbidding Mourning". Перевод с англ. С. Козлова.)
Роберт вслушивался в это и взирал на Лилею, которая
сидела от него отвернувшись, и клялся себе, что по
отношению к Лилее он вечно останется и пребудет той
самой второй ножкой циркуля, и что нужно выучить
английский язык, чтоб прочитать остальные произведения
поэта, который умеет до такой степени точно описывать его
метания. В те времена ни один человек в Париже не
подумал бы изучать английский язык - варварское
наречие, однако, провожая Д'Игби к нему в таверну, Роберт
увидел, что тот не лучшим образом говорит по-итальянски,
хотя и бывал на полуострове, и, конечно, устыжен, что
недостаточно владеет этим обязательным для каждого
образованного человека языком. Поэтому они решили
видеться почаще и попытаться быть взаимно полезными,
преподавая по очереди свою родную речь.
Так зародилась крепкая дружба между Робертом и этим
дворянином, который оказался глубоким знатоком
медицины и натуралистки.
Он узнал страдания в детстве. Отец был замешан в
Пороховом заговоре и казнен. По парадоксальному
сходству, а может быть, и не парадоксальному, а
сопряженному с глубинными движениями души, Д'Игби
посвятил себя исследованиям иного пороха. Он много
путешествовал, прожил восемь лет в Испании, потом три
года в Италии, где, вот еще одно совпадение, был знаком с
кармелитом, учителем Роберта.
Д'Игби вдобавок, в частности благодаря корсарскому
опыту, был прекрасным фехтовальщиком, и у них с
Робертом вошли в обычай учебные поединки. Какой-то
мушкетер, увидев это, решил поразмяться и вызвал
альфиера кадетской роты. Бой был пробный, участники вели
себя осторожно, и тем не менее мушкетер на батмане не
удержался от выпада, противник инстинктивно защитился и
порезал мушкетеру руку, и порезал глубоко.
Д'Игби снял подвязку, перетянул руку над раной, но
через несколько дней ранение загрозило гангреной, и хирург
сказал, что руку надо отнимать.
Услышавши о подобном, Д'Игби предложил услуги,
предупредив, что возможно подозрение, будто это
шарлатанство, но что просьба относиться ко всему с
доверием. Мушкетер, не чаявший уже, к каким святым
обращаться, отвечал испанской поговоркой "Hбgase el
milagro, у hбgalo Mahoma" (Было бы чудо, хоть от Магомета
(исп.))
Д'Игби велел дать ветошку, напитанную кровью из раны.
Мушкетер снял перевязку, передал Д'Игби, а рану
перевязали снова. Д'Игби взял плошку воды и и всыпал в
нее купорос, размашисто мешая. Потом он вбросил ветошку
в кислоту. Тут неожиданно мушкетер, который отвлекался
чем-то посторонним, подскочил и ухватил больной локоть.
Он сказал, что жжение в ране внезапно унялось и что он
чувствует прохладу и облегчение.
"Прекрасно, - отвечал Д'Игби. - Теперь содержите
язву в чистоте, мойте соленой водой ежедневно, чтоб она
была восприимчивее к врачебству. Я же буду ставить этот
тазик в дневные часы около окна, а ночью на угол камина,
чтобы он всегда оставался при умеренной теплоте".
Роберт относил внезапное исцеление за счет неведомой,
но иной причины. Д'Игби с хитрым видом вынул тряпку из
таза и стал нагревать над камином, и тогда же мушкетер
начал снова причитать и жаловаться, так что потребовалось
поскорее вернуть ветошь в серный раствор.
Рана мушкетера затянулась в одну неделю.
Думаю, что во времена, когда об антисептике не было
понятий, само уж по себе ежедневное мытье вереда было
достаточным залогом выздоровления, но нельзя порицать
Роберта за то, что в следующие дни он расспрашивал
товарища о лечебном основании его метода, который,
кстати, был сходен с системой кармелита, памятной ему с
отрочества. С той разницей, что кармелит наносил порох на
клинок, которым причинился изъян.
"Да, действительно, - отвечал Д'Игби, - диспут о
лезвейном притирании тянется уже много десятилетий, и
первым о нем заговорил еще великий Парацельс. Многие
применяют жирную пасту и думают, что она вернее
действует, если наносится на оружие. Но как вы понимаете,
орудие поражения или лоскут, прикрывавший рану, для нас
это едино, потому что препарат должен применяться там,
где имеются следы крови пораженного. Многие, видя, как
обрабатывают оружие для лечения последствий ранения,
думают, что это колдовство. В то время как моя
Симпатическая Пудра основана на закономерностях
природы!"
"Почему она так называется?"
"Вот, название сбивает с толку, якобы относясь к
конформности, или симпатии, объединяющей вещи мира.
Агриппа пишет, что желая возбудить силу звезды, надо
обратиться к вещам, которые звезде подобны и,
следовательно, испытывают ее влияние. Он называет
"симпатией" это взаимное притяжение между вещами. Как
деготь, сера и масло готовят дрова к возжиганию, так же
используя вещи конформные замышленному действию и
конформные звезде, считается, что можно получить
полезное влияние, и оно отразится на материи, должным
образом подготовленной посредством апелляции к душе
мира. Чтобы подействовать на солнце, следует, по этой
логике, действовать на золото, солярное по природе, и на те
растения, которые оборачивают соцветия вслед за солнцем
или же загибают листья и лепестки на заходе солнца, чтобы
вновь распустить их на рассвете, как например лотос, пион,
чистотел. Такой метод используется, но все это бредни,
подобной аналогии недостаточно, чтоб объяснять
закономерности природы".
Д'Игби посвятил Роберта в свой секрет. Мир, то есть
воздушная сфера, преисполнен света, и свет есть
материальная и телесная субстанция; эту часть урока
Роберту усвоить было нетрудно, потому что в кабинете
Дюпюи ему говорили уже, что свет есть тончайшее пыление
атомов.
"Очевидно, что свет, - говорил Д'Игби, - бесконечно
извергаясь из солнца и продвигаясь на огромной скорости
во все стороны по прямым траекториям, там, где встречает
какие-либо помешательства на своем пути, где встречает
