увидел отчетливый след - отпечаток подошвы.
Он был настолько уверен, что Пролаза разгуливает по
"Дафне", что единственной его мыслью было: наконец
доказано, что я не спьяну! Доказательства такого рода,
кстати, постоянно разыскиваемы пьяницами. Как бы то ни
было, имелось блистательное подтвержденье, если можно
назвать блистательным то, что еле различимо в темноте при
дотлевающей лампаде. Не сомневаясь, что Пролаза
существует, он ни на секунду не озаботился, а не могло ли
статься, что при бесчисленных ходках подошву напечатлел
он сам. Вперед, на палубу, готовиться к бою!
Стоял закат. Первый закат за пятеро суток, состоявших из
ночей и зорь и восходов. Немногие черные тучи, почти
параллельные, окружали далекий остров и лезли на его
макушку, с которой пускали на юг огненные стрелы. Берег
казался темным, море цвета блестящей туши, а все
остальное небо было оттенка спитого ромашкового чая, как
будто и не вершилось на его задворках заклание солнца, как
будто мирно и сонливо светило расставалось с миром, прося
и небеса и море негромкой песней колыбельной
напутствовать его к постели.
Роберт же, напротив, преисполнялся воинственного
задора. Хотелось сбить врага с толку. Он двинулся в камору
с часами и вытащил на палубу сколько попало, расположив
их как в комбинации бильярда, одни возле грот-мачты, три
штуки у полуюта, еще другие под кабестаном, следующие у
основания фок-мачты и множество во всех проходах, так
чтобы тот, кто вознамерится пройти в любую дверь ночью,
споткнулся и рухнул оземь.
Потом он завел все механизмы (не рассудивши, что
сделав это, он открывает противнику ловушку, которую
хотел подстроить), а все клепсидры повернул. Окинул
взором палубу, наполненную машинами времени, и
порадовался их бойкому тиканью в убеждении, что собьет с
толку врага и сгонит его с дороги.
Он всюду разместил эти безобидные капканы и сам пал
первой жертвой. Покуда ночь опускалась на спокойнейшее
море, Роберт все разгуливал среди металлических жужелиц,
слушал их мертвецкое рокотанье, наблюдая, как
вековечность процеживается в них капля за каплей, и
устрашался этих туч саранчи, без челюстей жоркой (так и
пишет, честное слово!), с шестеренками, рвущими дни на
лоскутья мгновений и провождающими минуты под музыку
смерти.
Вспоминалось высказывание отца Иммануила:
"Усладительнейшее зрелище, ежели б сквозь хрустальную
грудину проницались движения сердца, как движения
часов!" В мерцании звезд взгляд Роберта следил за
медленным перебором четок - зерен песка, ласкаемых
воронкой клепсидры, слух - за завороженньм
бормотаньем, а мысли расползались в философствовании о
вереницах минут, об анатомии сроков, о расщелине, из
которой неудержимо льются и высачиваются жизни.
В ритме движущегося часа он ловил провозвестия
кончины, постепенно подкрадывавшейся, и близорукими
зеницами решал шараду щебетаний, торопил робким
тропом, нарекая водяной гриб "текучим гробом", и неистово
костерил шарлатанских звездочетов, гораздых предрекать
только проходившее время.
Кто знает, что бы он еще изобрел, если бы не ощутил
потребность бросить поэтические экзерсисы, как пред тем
экзерсисы хронометрические, и не по собственному почину,
а потому, что имея в своих венах больше горелки, чем
горячности, постепенно позволил таканью и тиканью
перейти в поперхивающую баюкалку.
Утром шестого дня, пробуженный последними все еще
пыхтевшими механизмами, он разглядел, что все часы
передвинуты и посередине гуляют два небольших журавля
(журавля ли?), беспокойно стукают носами и уже повалили
самую красивую клепсидру.
Пролаза, нисколь не испугавшись (да и вправду, с чего
ему было пугаться, превосходно понимающему, с кем имеет
дело?), ответил нелепицей на нелепость, выпустив из
зверинца этих двух тварей. Устраивает тарарам на моем
корабле, плакал Роберт, чтобы показать, что у него больше
права, чем у меня...
И какой смысл журавлей, пытался он дознаться, так как
привык разбирать любое событие как символ и всякий
символ как высказывание. Что означают знаки сии?
Пытался припомнить, что пишут о символике журавля в
толковниках Пиччинелли и Валериана, но ответа не
находилось. Нам-то ныне прекрасно известно, что не
существовало ни цели ни концепта в этом зверинце чудес
света. Посторонний просто сходил с ума по-своему. Но
Роберт не мог понимать этого и старался прочитать то, что
для Иного было просто нервною каракулей.
Я тебя изловлю, распроклятый, проорал Роберт. Еще как
следует не проснувшись, он схватил в руку шпагу и снова
кинулся вниз по трапу, обрушиваясь со ступенек и ввергаясь
в конце в неисследованное еще место, где лежали дрова в
поленнице и вязанками хворост, судя по виду
свеженабранный. При падении он нарушил штабель, все
посыпалось, и Роберт рухнул лицом на перекрытие-
решетку, снова в тошную вонь от льяла. И увидел
копошение скорпионов.
Не исключено, что с дровами на борт были завезены и
эти гады; хоть мы не знаем, были ли это именно скорпии, но
Роберту именно такими они примерещились, и разумеется,
подложены были Пролазой, чтоб изъязвили Роберта. Дабы
спастись от этой казни, он устремился со всех ног к трапу,
но поленья катились по полу и он, бежав, не приближался,
напротив, утрачивал равновесие и еле не упал, схватив
ступень рукою. В конце концов вскарабкался и понял, что
рука поранена.
Порез, бесспорно, приключился от собственного оружия.
И вот Роберт, не обращая внимания на рану, спускается в
поленницу, разыскивает закатившуюся шпагу, окрашенную
кровью, несет ее на палубу и обливает водкой. Не видя
пользы от обливания, отказывается от лучших принципов
своей науки и опрокидывает стакан спиртного прямо на
ранение. После чего он поминает многих святых с
необычной фамильярностью и оголтело бегает от борта к
борту, в то время как над палубой собирается великий
водохлест, от ливня журавли взлетают и улепетывают
подальше с глаз. Стена дождя рухает на Роберта; он
беспокоится из-за часов, мечется по палубе, их собирает,
опять подвертывает ногу на случайной приступке, спасается
на полуют прыжками на одной ножке, как приснопамятные
журавли, и сбрасывает мокрую одежду и, как достойное
заключение всех этих бессмысленных событий, кидается
писать, в то время как дождь ударяет по "Дафне" все чаще, а
потом утихает, а потом проглядывает солнце и наконец на
мир нисходит ночная тишина.
Слава Богу для нас, что Роберт пишет это воспоминанье,
оно дает нам понять, что же с ним происходило во время
плаванья на "Амариллиде".
19. СИЯТЕЛЬНОЕ МОРЕПЛАВАНИЕ
(Итальянский путеводитель "La Nautica Rilucente" (конец
XVI в.))
"Амариллида" отплыла из Голландии, ненадолго
пристала в Лондоне, где тайком ночью погрузили что-то,
матросы оцепили кордоном мостик и трюм и Роберту не
удалось распознать, какой груз заносят. Потом снялись с
якоря и пошли на юго-запад.
Роберт забавно описывает бортовую компанию. Похоже,
что капитан специально выбирал самых нелепых чудаков,
чтобы ими прикрыться при отплытии судна, а уж потом не
церемониться, даже если они запропастятся по дороге.
Пассажиры делились на три сорта: те, кто понимал, что
корабль идет в сторону запада (как галисийская чета,
путешествовавшая к сыну в Бразилию, и как старый еврей,
по обету совершавший паломничество в Иерусалим самой
дальней дорогой); те, кто нечетко представлял себе
устройство земного шара (несколько головорезов, плывших
за большими деньгами на Молукки, но они скорей бы
дошли восточным курсом), и наконец третьи, те, кто
глубоко обманывался, к примеру семья протестантов из
какой-то долины в Пьемонте, целью коих было
объединиться с английскими пуританами на северном
побережье Нового Света, но они не учитывали, что корабль
держит курс на юг и причалит только в Ресифи.
Недоразумение выяснилось не ранее чем когда они там
действительно оказались, и в этой колонии - тогда
управлявшейся голландцами - почли за благо высадиться,
чтобы не искать на свою голову еще больших
неприятностей среди католиков-португальцев. В Ресифи на
корабль взошел некий мальтийский рыцарь, с пиратской
физиономией, положивший себе разыскать остров, о
котором слышал от одного венецианца: остров Эскондида.
Не было известно, где он находится, и никто на
"Амариллиде" не слыхивал о таком. Очередное
доказательство, что капитан подбирал пассажиров, как
говорится, одного к одному.
Он столь же мало беспокоился и о благополучии той
небольшой толпы, что расселилась на второй палубе. Пока
пересекали Атлантический океан, еды хватало, и на
американском берегу продовольствие было пополнено. Но
после плавания в царстве вытянутых перистых облаков и
аляповатого неба, после Магелланова пролива, почти все, за
исключением почетных пассажиров, остались на два месяца
на воде, полной глистами, и хлебе, пропахшем мышачьей
мочой. И многие из команды вместе с многими
пассажирами померли от скорбута.
Ища где бы подзаправиться, корабль продвигался на
запад параллельно берегу Чили и причалил к ненаселенному
острову, который на бортовых картах именовался Мас-
Афуэра. Простояли у острова три дня. Климат на нем был
здоровый, растительность пышная, так что мальтийский
рыцарь бормотал даже, что было бы большим везеньем для
тех, кто жертва моря, выкинуться на такой гостеприимный
берег и счастливо там жить, забыв о возвращении восвояси.
Он, видимо, внушал себе, будто это Эскондида. Какая
разница, думал Роберт, вспоминая это на "Дафне". Останься
я взаправду, теперь бы не дрожал тут от страха перед
Пришельцем, чей отпечаток мокрой подошвы только что
заметил на доске пола.
Потом задули противные ветры, по словам капитана.
Корабль против всякого здравого смысла лег на северный
курс. Роберт никаких противных ветров не заметил,
напротив, когда было решено поворачивать, судно было на
раздутых парусах и для перемены румба пришлось их
обезветрить. По всей видимости, доктору Берду и его людям
нужно было для опытов удерживаться на одном и том же
меридиане. Причалили к Галапагосским островам, где
можно было ловить громадных черепах и печь их на
собственных панцирях. Мальтийский рыцарь долго копался
в своих записках и пришел к заключению, что Эскондида не
в этом месте.
Снова повернув на запад и сойдя до двадцать пятого
градуса южной широты, они опять заправились водой,
открыв остров, не обозначенный ни на единой карте.
Главной его приманкой было полное безлюдие, и
мальтийский рыцарь, который не переваривал на корабле ни
рациона, ни капитана, признался Роберту, что было бы мило
навербовать отважных, захватить корабль, высадить
капитана и кто с ним захочет на шлюпку, спалить
"Амариллиду" и обосноваться на той земле, в желанном
далеке от знаемого мира, и основать новое общество. Роберт
спросил его, похож ли остров на Эскондиду, но рыцарь
уныло покачал головой.
Снова уйдя на северо-запад при благоприятных ализеях,
они нашли острова, населенные дикарями с янтарного цвета
кожей, и обменялись с ними любезностями, одарили их и
были на их праздниках, где упоительные туземки танцевали,
подражая колебанию трав, опушающих морские пляжи у
кромки прибоя. Рыцарь, вероятно не успевший связаться
обетом непорочности, под предлогом рисования этих нимф
(а рисовал он весьма талантливо) преуспел и в плотском
соединении со своими натурщицами. Экипаж вознамерился
последовать ему, но капитан объявил отплытие. Кавалер не
знал, ехать или оставаться: ему казалось, что очень славным
финалом жизни было бы предаться отчаянному рисованию.
Но потом он решил, что Эскондида не тут.
Еще дальше на северо-запад лежал остров с
миролюбивым народцем. Два дня и две ночи оставались на
его рейде, и мальтийский рыцарь рассказывал аборигенам
истории: он говорил на диалекте, который был
малопостижим и для Роберта, и тем менее для них, но
рыцарь дополнял речь рисунками на песке и
жестикулировал как актер, и с энтузиазмом местные жители
славословили его, скандируя: "Тузитала, Тузитала!" Рыцарь
