всеобъемлющий мир как хитросплетение ошибок, за
которым уже не стоит Автор; а если Автор и есть, он как
будто теряется, переиначивая самого себя со слишком
многих точек зрения.
Если там Роберт соприкасался с миром, у которого
больше не имелось центра, а имелись одни периметры, на
"Дафне" он ощущал себя действительно на самой дальней и
самой затерянной периферии; ибо центр если и
существовал, центр был напротив, а Роберт являлся
неподвижным сателлитом центра.
15. ЧАСЫ (СРЕДИ ПРОЧИХ И МАЯТНИКОВЫЕ)
(Труд голландского ученого Христиана Гюйгенса (1629-
1695) "Horologium Oscillatorium" (1673). В 1659 году
Гюйгенс изобрел маятниковые часы со спусковым
механизмом)
Думаю, из-за этой неподвижности вот уже добрых сто
страниц я рассказываю о событиях, предварявших высадку
Роберта на "Дафну", а на самой "Дафне" не даю случиться
ничему. Если дни на опустошенном корабле пустопорожни,
нельзя упрекать за это меня, который и так не вполне
уверен, что повесть заслуживает пересказа; не виноват и
Роберт. Его, в исключительном порядке, можно укорить,
что он потратил день (слово за слово, а протекло часов
тридцать с тех пор, как у него украли яйца), пытаясь
вытеснить мысль о единственном варианте, при котором его
сидение на корабле приобретало интерес. Он понимал с
самого начала, что "Дафна" не так уж непорочна. На этой
деревяшке витал, или в ней таился, некто или нечто, какой-
то не-он. Даже на этой развалюхе не было возможности
прочувствовать осаду в чистом виде; снова враг был прямо
у него в доме.
Ему бы заподозрить нехорошее еще с ночи
метафизического объятия с Островом. Тогда,
очувствовавшись после бреда, он ощутил жажду, кувшин
был пуст, он пошел искать бочонок. Те, что он установил на
верхней палубе для сбора дождя, были непомерно тяжелы; в
провиант-камере, он помнил, хранились бочонки поменьше.
Он спустился туда и подхватил первый подвернувшийся -
позднее, размышляя, он сказал себе, что как-то уж слишком
подозрительно подвернувшийся, - и занеся в каюту,
поставил на стол и прильнул к вертку.
Текла не вода, и закашлявшийся Роберт понял, что в
бочонке содержался горячительный настой. Причем не
вино, определил он как исконный крестьянин, и не
перегнанное вино. Тем не менее питье было ему не
противно, и в припадке неожиданной веселости он хватил
изрядную порцию арака. Он не обеспокоился мыслью, что,
если все бочонки в продовольственном отсеке таковы же,
может создаться неприятное положение с пресным питьем.
Он не стал себя спрашивать, почему во второй вечер, когда
он приникал к первому попавшемуся носику в
провиантском трюме, вытекала питьевая вода. Только
гораздо позднее он уверился, что Некто выставил после
первого его посещения свой коварный подарок, причем так,
чтобы он попадался первым. Кому-то требовалось довести
его до пьяной одури, получить над ним власть. Если таков
был замысел, Роберт подыграл противнику - ретивее
невозможно. Не думаю, чтобы он выпил много водки, но
для новобранца его разряда даже и нескольких стаканов
было в избыток.
Из рассказа явствует, что Роберт пережил наступившие
события в состоянии охмеления и что он охотно
возвращался в это состояние и в последующие дни.
Как положено запьяневшему, Роберт уснул, но был во
власти еще более жестокой жажды. Тягучий сон возвратил
его воспоминанием в последние минуты в Казале. Перед
отбытием он ходил прощаться с отцом Иммануилом, тот как
раз разбирал и упаковывал свою поэтическую машину,
отъезжая в Турин. Потом, простившись с иезуитом, Роберт
оказался на улице в потоке испанских и имперских
экипажей, вывозивших детали осадной техники и
бомбардирных орудий.
Именно эти зубчатые колеса и населяли его сон.
Слышались скрип шестеренок, шуршанье валов, и эти шумы
не могли происходить от ветра, потому что море стояло
тихо как масло. В неприятном полубреду, как те, кто при
пробуждении воображают, будто сон еще длится, он
попытался разлепить веки и опять услышал все то же
шелестенье, шедшее либо со второго яруса, либо из трюма.
Он поднялся, болела голова. Для поправки ему не
пришло в голову ничего умнее как снова присосаться к
крану. Глотнув, он занемог еще хуже. Вооружился, не с
первого раза попавши за кушак кинжалом, многократно
осенился крестным знамением и полез вниз по трапу,
качаясь.
Под ним, как и предполагалось, проходил вал руля. Он
сошел еще ниже и оказался на втором ярусе: пойди он в
сторону носа, и попал бы в теплицу. В сторону кормы
имелась дверь, которую он раньше не открывал. Оттуда и
доносилось сейчас, и очень громко, трескотание
многообразное и неоднородное, взаимоналожение многих
ритмов, среди которых можно было вычленить и какой-то
тик-тик, и какой-то так-так, но общее впечатление давало
что-то вроде тик-тик-так-пагатам- тюк- стук- тетете-тук; как
будто бы за дверью находился целый легион пчел со
шмелями и все они бешено шарахались по самым
различным траекториям, бились в стены и стукались о
других; жужжало так сильно, что он боялся растворить
двери, опасаясь угодить в мельтешню одуревших атомов
перенаселенного улья.
После долгого замешательства, решился. Прикладом
ружья шарахнул по двери, сбил навесной замок и вошел.
Отсек освещался через распахнутый настежь порт и был
отведен под часы.
Часы водяные и песочные, солнечные часы,
бессмысленно пылившиеся на стенах, но в особенности
много было механических, расставленных на стеллажах и
полках, движимых медленным опусканием гирек и
контргирек, оживляемых колесиками, вгрызавшимися в
другие колеса, а те цеплялись за следующие, покуда
последняя шестерня не затрагивала то одну, то другую
неодинаковую лопаточку на концах вертикального шкворня,
так чтобы они описывали полуокружность всякий раз в
ином направлении, и своим непристойным вихлянием
шевелили балансир, а он двигал горизонтальную ось,
сопряженную с верхним концом балансира. Были
пружинные часы, в которых рифленый конус оборачивался
в ритме разматывающейся цепочки, влекомой круговым
движением барабана, завладевавшего все новыми звеньями
ее.
Некоторые из этих часов прикрывали свою механику
ржавыми накладками из железа и окисленной чеканкой и
позволяли видеть только медленную пару стрелок; но
большинство выставляло напоказ хрипучую начинку,
походя на композиции Пляски Смерти, в которых
единственное, что шевелилось, это хихикающие скелеты с
гибельной косой.
Все эти механизмы жили. Крупные клепсидры сочили
песок, в то время как маленькие почти уже перепустили
песок и воду в нижнюю половину. Все прочее было
скрежетом зубовным и астматической икотой.
Кто попадал сюда первый раз, мог подумать, будто
скопление часов простирается бесконечно: задняя стена
клетушки закрывалась полотном, изображавшим анфиладу
покоев, заполненных до предела часами, одними часами. Но
даже разогнав этот морок и принимая всерьез только часы,
так сказать, из плоти и крови, было от чего ополоуметь.
Может показаться неправдоподобным (вам, кто читает
эту историю с остранением), но потерпевший крушение,
среди водочных паров, на брошенном судне, узрев сотни
механизмов, выстукивающих почти что в унисон повесть
его бесконечного узничества, прежде всего начинает
размышлять о самой повести, а не о ее авторе. Размышлял и
Роберт, осматривая одну за другой эти игрушки, символы
преждевременного старения подростка, приговоренного к
медленной смерти.
Il tuon dal ciel fu dopo (Гром грянул позже (ит.). - См.
Umberto Eco "II secondo diario minimo", Milano, Bompiani,
1994, р. 310. Примерный перевод для любителей анаграмм:
"Тифон, к маяку!"), пишет Роберт. Отрешившись от
кошмара, он сдался перед необходимостью раскрыть его
причину. Если часы были в рабочем состоянии, кто-то же
должен был их завести. А если они были снабжены
долговременным заводом, если кто-то закрутил пружины за
некоторое время до появления на корабле Роберта, Роберт
услышал бы их кряхтенье гораздо прежде, проходя мимо
этой двери в предыдущие проведенные на "Дафне" дни.
Будь это только одно устройство, можно бы было
вообразить, что оно предрасположено к самопуску и что
случайно откуда-то приключился первоначальный толчок.
Подрагиванье судна? Или чайка влетела в открытый люк и
зацепила за рычаг? Разве не бывает, что сильным ветром
сотрясается колокол или распахиваются неплотно
притворенные ставни окон?
Но чайка не может запустить единым ударом несколько
дюжин часов. Выходит, независимо от того, существовал ли
Феррант или нет, в присутствии постороннего на корабле
невозможно было сомневаться.
Посторонний приходил в часовой отсек и зарядил
механизмы. Зачем это понадобилось ему, был первый
вопрос, однако не самый срочный. Вторым вопросом было,
куда он после этого делся.
Значит, предстояло исследовать трюм. Роберт сказал
себе, что нет иной перспективы, но продолжая убеждать
себя в необходимости действия, мешкал с его исполнением.
Он сознавал, что не вполне в себе, и снова вскарабкался на
палубу, умылся дождевой водой и, слегка упорядочив
мысли, задумался об этом Постороннем.
Это был не туземец с острова и не уцелевший матрос, от
которого можно было ждать чего угодно: дневного налета,
ночного подкрадыванья, просьб о пощаде - но только не
кормления куриц и не завода автоматов. Значит, на "Дафне"
прятался человек образованный и миролюбивый. Может
быть, тот, что собрал коллекцию мореходных карт для
лоцманской рубки. Что означает - учитывая, что он имеет
место и имел его еще до появления Роберта, - что речь
идет о Правомочном Постороннем. Прелестно, но
остроумная антиномия не умаляла Робертовой тоскливой
злости.
Если Посторонний правомочен, с чего же он таится?
Опасаясь неправомочного Роберта? А решив запрятаться,
зачем же он выказывает свое присутствие, заводя
механический концерт? Может, человек извращенного
рассудка испугался Роберта, но не способен противостоять
ему и задумал его погубить, доведя до сумасшествия? Но
какой ему с того прок, учитывая, что, оба отверженники на
этом рукотворном острове, они бы могли надеяться только
на пользу от союза с товарищем по несчастью? Не
исключено, подвел итоги Роберт, что "Дафна" хранит какие-
то тайны, которыми Этот Самый не расположен делиться с
другими.
Значит, золото, значит, алмазы и все сокровища
Неизученного Пространства, Соломоновых Островов, о
которых говорил ему в Париже Кольбер...
Вот тут-то, затронув мыслью Соломоновы Острова,
Роберт обрел свою догадку. Ну разумеется! Часы! Что они
тут делают, кучи часов на корабле, держащем курс на море,
в котором от зари до захода время определяется по солнцу, а
больше нечего знать? Неведомый Лазутчик довлекся до
этой далекой параллели в погоне, подобно доктору Берду, за
Точкой Отсчета! Punto Fijo!
Ну конечно, разумеется, несомненно! Игрою
ошеломительной конъектуры Роберт, уехавший из
Голландии, ставший соглядатаем по воле Кардинала,
назначенный шпионить за тайными манипуляциями
британца, засланный тайным агентом на голландский
корабль в поисках Отечет-ной Точки, обретался в данный
момент на чужом корабле (голландском) и во власти Того
Самого, неизвестно какой национальности, занятого
расследованием именно этой тайны.
16. ДИСПУТ О СИМПАТИЧЕСКОМ ПОРОХЕ
(Франкоязычное сочинение английского философа,
дипломата и ученого Кенельма Дигби (1603-1665) "Discours
touchant la guйrison des playes par la poudre de sympathie"
(1658))
Как Роберт угодил в эту историю?
Он относительно слабо освещает годы, которые протекли
с его возвращения в Грив и до входа в парижские салоны.
Из рассеянных намеков явствует, что он помогал матери до
своего двадцатилетия, вяло правил батраками, ведал севом и
молотьбой; но когда мать последовала за супругом в
могилу, Роберт осознал, насколько ему чужд этот быт.
Тогда он, по-видимому, доверил имение родственнику,
выговорив себе примерный доход, и отправился познавать
мир.
Он поддерживал переписку кое с кем узнанным в Казале.
