экипажа, преобразовывая острова в узилища о воздушных
решетках, где осужденные выступали себе тюремщиками,
приговоренными к взаимному надзору. Не подходить туда,
не обнаруживать их секреты, к этому сводился если не долг,
то по крайней степени право желающего избегнуть
безграничных кошмаров.
А может быть, нет? Может, главной особенностью
Острова было бытование в его середине, в нежном цвету.
Дерева Забвения; и поев его плодов, Роберт мог уповать на
обретение покоя?
Запамятовать. В этих усилиях он провел день, не радея о
внешнем виде и внешнем деле, погруженный в свое:
превратиться в tabula rasa. И как бывает со всеми, кто
понуждает себя забыть, чем истовее он старался, тем живее
становилась память.
Он усердствовал, чтобы применить все рекомендации,
слышанные когда-то. Воображал себя в переполненной
комнате, где все вещи напоминали ему о чем-то: покрывало
его любимицы, бумаги, к которым он пригвоздил ее образ
посредством сетований на ее недостачество, мебель и
гобелены из дворца, где они познакомились. Он воображал
себе, как выкидывает все эти вещи из окон вплоть до тех
пор, покуда комната (а с нею и его сознание) не оголится и
не опростается. С нечеловеческою натугой подволакивал к
подоконнику столовые сервизы, шкафы, сундуки и щиты с
гербами, и обратно тому что ему обещали, соразмерно его
истощению от этих стараний фигура Государыни
размножалась и из разных углов комнаты подглядывала за
его томлениями, каверзно усмехаясь.
Так проводя свои дни за перетаскиваньем утвари, он не
обрел забвение. Прямо наоборот! Целыми днями он
перебирал свое прошлое, уставив очи на единственный
спектакль, который предоставлялся зрению: на "Дафну". И
"Дафна" преобразовывалась в его рассудке в Театр Памяти,
как те, что устраивались в эпоху, когда жил Роберт. В
Театрах Памяти каждая подробность должна была
восходить к недавнему либо отдаленному эпизоду истории.
Так бушприт напомнил ему первое восхождение на палубу и
первую мысль, что никогда ему не увидеть больше
возлюбленную. Подобранные паруса, по которым блуждая
взорами, долгими часами он оплакивал Ее, утраченную, Ее,
потерянную... Балюстрада, с которой он испытывал глазами
далекость Острова; столь же далека была и Она, любимая...
Роберт посвятил Госпоже такое изобилие медитаций, что
отныне и до той поры, покуда ему суждено здесь в этом
месте мыкаться, каждая извилина этого пловучего чертога
будет напоминать ему, минута за минутой, все, что он
тщился выкинуть из головы.
Насколько это справедливо, он понял, поднявшись на
капитанский мостик, чтобы нерадостные думы развеялись
океанским ветром. Палуба стала для него как лес, как
рощица, где ищут рассеянья несчастливые влюбленные.
Роща искусственно построенная: ее стволы были обточены
антверпенскими корабельными плотниками, полотнища
хлопка-сырца хлопали по сырому ветру, пещеры были
проконопачены, звезды из астролябий. И как любовники
мысленно видят, посещая раскидистые поляны,
возлюбленную в каждом соцветье, в шелесте леса и в
каждой тропинке, вот и ему выпадало уничтожаться от
страсти, поглаживая цевье пушки...
Не воспевали ли дам поэты, описывая губы из рубинов,
очи-угли, перси-мрамор, сердце-диамант? Если так, вот и
он, в дебрях окаменелых сосен, должен был предаться
страсти к неодушевленному. Швартов с морскими узлами
становился Ее кудрями. Медные бляхи сверкали, как Ее
забытые очи. Батарея водосточных желобов напоминала Ее
зубы в брызге пахучей слюнки. Брашпиль с блочным
подъемником был как Ее шея, был украшен конопляным
колье, и отдохновением отдавал помысл, что в Робертовой
власти обожать труд мастера - создателя автоматов.
Потом он устыдился жестокости, с которой приписывал
ей жесткость, и сказал себе, что каменить ее лицо означает
очерствлять и собственное желанье, а оно должно
оставаться живым, неудовлетворенным. И потом, поскольку
тем временем опускался вечер, он поднял глаза к объемной
раковине неба, испещренной неразборчивыми звездами.
Лишь созерцая небесные тела, он мог надеяться возыметь
небесные мысли, приличествующие тому, кто в силу
небесного предопределенья приговорен любить самое
небесное из человекородных существ.
Повелительница рощ, которая в белом одеяньи озаряет
перелесья и осеребряет долины, еще не восходила над
вершиною Острова, укутанная пеленами. Остальная ширь
неба была и ярка и обозрима и на юго-западном пределе,
почти что задевая гладь моря за островною землею,
виднелась горсточка звезд, которые опознавать Роберт
научился от доктора Берда. Их называли Южный Крест. Из
одного всеми забытого поэта, благодаря тому что несколько
отрывков засадил ему в память во время учебы
преподаватель-кармелит, Роберту возвратилась на ум
картина, которой он очаровывался в детстве: некто
спустился в подземельное царство мертвых, прошел его и,
выйдя из неведомой миру щели, увидел именно эти четыре
звезды, никому не знакомые, кроме самых первых (они же и
последние) обитателей Наземного Рая.
11. ИСКУССТВО БЫТЬ ОСМОТРИТЕЛЬНЫМ
(Трактат испанского писателя и философа Балтасара
Грасиана-и-Моралеса (1601-1658) "Oraculo Manual у Arte de
Prudencia" ("Обиходный Оракул или Искусство быть
осмотрительным") (1647, рус. пер. "Придворный человек",
1739). См. "Карманный оракул. Критикон", М.: Наука,
1984.)
Он видел их оттого, что крушение действительно
случилось у границ Эдемского сада, или оттого, что
вынырнул из черева судна, будто из адовой воронки? И так
и этак. Кораблекрушение, выводя его к зрелищу иной
природы, положило конец пребыванью Роберта в Земном
Аду, куда он угодил, теряя иллюзии отрочества: во времена
осады Казале.
Тогда в Казале история впервые представилась Роберту
как череда капризов судьбы и интриг неуяснимого
"государственного интереса". Сен-Савен ему объяснил, до
чего ненадежна великая машина мира, стопоримая
происками Случая. Нескольких дней хватило, чтобы
поблекнуть геройским эмблемам юношества. Отец
Иммануил продемонстрировал ему, что воодушевляться
надо "Ироическими Эмблемами", и что жизнь лучше
посвящать не побиванию великанов, а описанию карликов.
Выйдя из монастыря, как-то он провожал господина
делла Салетта, в свою очередь сопровождавшего господина
Саласара, за городские стены. Чтобы добраться к выходу,
который Саласар звал по-испански Пакляными воротами,
Puerta de Estopa, часть пути они проделали по бастиону.
Спутники нахваливали изобретение отца Иммануила; в
наивности Роберт к ним обратился и спросил, на что
годится толикая наука тем, кто занят в городской осаде.
Господин Саласар заметно развеселился. "Но любезный и
милый друг, - сказал он, - ведь мы тут, оказавшись по
велению различных монархов, и с поручением завершить
эту войну по справедливости и по чести, превосходно
понимаем, что сейчас не та эпоха, когда можно было
переменять движенье звезд оружным боем. Кончились
времена, в которые дворяне создавали королей. Ныне
короли создают дворян. Придворная жизнь прежде была
ожиданьем минуты, в которую дворянину придется
показать, на что он способен в военном деле. Теперь же все
дворяне, что толпятся и там, - он показывал на шатры
испанцев, - и здесь, - показывая на квартиры французов,
- дожидаются конца военного дела, чтоб возвратиться в
естественную среду, то есть ко двору, а двор, драгоценный
дружище, это место соревнованья, но не с королями в
самоотвержении, а с другими дворянами за королевскую
милость. Ныне в Мадриде встречаются среди знати и те, кто
ни разу не обнажал шпагу и не покидал город; отъехав, дабы
пылиться на полях баталий, они уступили бы город
денежному купечеству и имущей "новой знати", отдали тем,
кого монархи в наши дни ставят очень даже высоко. Воин
не имеет выбора иного, как забыть о доблести и
руководиться осмотрительностью".
"Осмотрительностью?" - переспросил Роберт.
Саласар кивнул на движение в долине. Там
разыгрывались ленивые стычки между противниками,
клубы пыли поднимались у входов в подкопы, в местах, где
шлепались пушечные ядра. На северо-востоке, со стороны
имперцев, ковыляла передвижная бронеколесница, ее
колеса были снабжены серповидными ножами, передняя
часть ее из дубовых реек была окована шишковатыми
металлическими полосами. Из щелей высовывались
мортиры, колюбрины и аркебузы, а на просвет было
заметно, что сидят ландскнехты. Морда щетинилась
стволами, на боках были острые лезвия и при лязге цепей из
машины время от времени вырывалось дымовое пыхание.
Неприятель, надо думать, не собирался применять ее для
боя немедленно, с этой штукой полагалось идти на штурм
крепости уже тогда, когда стенобойные орудия кончили
свою задачу, но свое дело она делала и теперь - устрашала
осажденных.
"Видите, - откомментировал Саласар. - Исход войны
будет решен машинами, бронированными черепахами и
минными галереями. Мужественные наши товарищи, с
обоих фронтов, грудью ставшие перед противником и по
случайности уцелевшие, проделали сие не для победного
конца, а для приобретения репутации, которая дорого стоит
при дворе. Самые благовеличные из них дальновидно
избирали ристания, наделавшие шуму. Но подсчитав
пропорцию между тем, сколько они рискуют и сколько
могут на этом заработать..."
"Мой отец..." - начал Роберт, сын героя, не
подсчитывавшего пропорций. Саласар перебил его. "Ваш
отец, он-то и принадлежал ко временам ушедшим. Не
думайте, что мне его утрата не прискорбна, но стоит ли
пороха в наше время геройствовать, если эффектным
отступлением молва одушевляется сильнее, чем отважной
атакой? Разве вы сейчас не наблюдали военную машину,
пригодную влиять на исход осады решительнее, нежели в
свое время - клинки конников? Разве не уступили, вот уже
сколько лет назад, клинки место аркебузам? Мы
продолжаем носить кольчуги, но какой-то пикардиец
исхитряется в некий прекрасный день продырявить
кольчугу даже и бестрепетному Баярду".
"Что же остается благородным людям?"
"Благородным людям остается разумное поведение.
Успех уже не окрашивается в цвета солнца. Он вырастает в
лучах луны, и никем не доказано, что это второе светило
меньше любезно создателю всех вещей. Иисус и тот
сосредоточивался в Гефсиманском саду при луне".
"Однако принял там решение в духе наигероичнейшей
добродетели, не в духе осмотрительности..."
"Да, но вы-то не герой священной истории, а герой
своего времени! Ну, окончится эта осада, и предположим,
что махиной вас не задавило, чем займетесь вы, де ла Грив?
Возвратитесь в свою глухую деревню, где никто не
предоставит вам оказии проявить себя достойным отца? Те
немногие дни, что вы третесь среди парижского дворянства,
уже показывают, что вы охотно завоевываетесь их
манерами. Значит, вас потянет искать себе счастья в
большой столице, и вы сознаете, что именно там вы
примените то очарование отваги, которым снабдило вас
длительное бездействие посреди этих стенок. Вы тоже
будете завоевывать судьбу, и следует быть вам ловким,
чтобы захватить ее. Вам, наученному увертываться от
мушкетной пули, предстоит еще научиться избегать
завистников, ревнивцев, стяжателей, сражаясь их же
оружием с неприятелями, иначе говоря, со всеми. Поэтому
прислушайтесь. Вот уже полчаса вы перебиваете меня,
докладывая, каково ваше мнение, и с видом, будто
расспрашиваете, стараетесь доказать мне, будто я
ошибаюсь. Не делайте так больше никогда, особенно с
власть имущими. Зачастую вера в свою проницательность и
ощущение долга свидетельствовать истину побуждают вас
давать добрые советы тем, кто сильнее вас. Не делайте этого
никогда. Любая победа доводит до ненависти
побежденного. Если вы побеждаете собственного
начальника, это либо глупо либо вредно. Властителям надо
помогать, но не превозмогать их. Но будьте осторожны и с
равными себе. Не унижайте их вашими высокими
качествами. Никогда не говорите о себе. Либо вы станете
себя возвеличивать, и это признак тщеславия, либо
