спалила на площади в Риме, неисчислимые миры,
обитаемые такими, как мы, существами, и если всех создал
этот ваш Господь, как же сделать, чтоб Христос воскресал?"
"Как сделать, чтоб ты сдох, чертова кукла!" -
надрывался аббат, с трудом отбивая Сен-Савенову кварту с
кругом.
"Что, Христос воплотился только однажды? Значит,
первородный грех совершился только раз и только на
нашем шаре? Виданная несправедливость! Или для прочих,
обреченных существовать без Божьего воплощенья, или для
нас самих, потому что только на нашу долю выпадает
искупление, а другие живут в совершенстве, как
прародители до греха, и радуются прирожденному счастью
без всякого креетоносительства. Или бесчисленные Адамы
несметно повторяли свой проступок подзуживаемые всегда
Евой, и всегда с яблоком? Тогда Христу, выходит,
приходилось воплощаться, проповедовать и распинаться на
Голгофе бессчетно раз сколько, и может, он и ныне
занимается этим, и если миры нескончаемы, нескончаемы
страсти Христа. При бесконечности страсти, бесконечны и
формы мученья: если вне нашей Галактики есть земля, где
живут шестирукие люди, как у нас тут на Terra Incognita,
Божий сын должен там распинаться не на крестовидном
древе, а на шестиконечном, что, мне кажется, уместно
только в комедии".
"Комедию ломал ты сам, но теперь кончишь, проклятье!"
- с этими словами аббат бросился на Сен-Савена, молотя
куда попало.
Сен-Савен эффектно оборонился. Миг замешательства.
Аббат занес над его головой оружие, тот как будто
попробовал кольнуть вниз, промахнулся и скользнул тому в
ноги. Аббат отвильнул и замахнулся выше, чтоб рассечь его
сверху. Но Сен-Савен, и не думавший ослаблять колени,
выпрямился, как молния, приоперся на левую руку, а правая
взмыла наверх: это был Удар Баклана. Кончик шпаги вошел
в щеку аббата и прорезал от носа до подбородка, отрубив
левый ус.
Аббат выл и богохульствовал, как не снилось
эпикурейцам. Сен-Савен салютовал по-фехтовальному, а
окружающие рукоплескали его искусству.
Однако именно в этот миг в глубине квартала вынырнул
испанский патруль, вероятно привлеченный шумами.
Французы инстинктивно схватились за эфес оружия, и
испанцам представились шесть офицеров в боевой позиции.
Испанец выхватил мушкет. Прозвучал выстрел. Сен-Савен
упал. Ему прострелило грудь. Начальник испанцев увидел,
что четверо лазутчиков, не думая стрелять в ответ,
склоняются над простреленным, разглядел залитое кровью
лицо пятого француза, догадался, что его люди
потревожили дуэлянтов, скомандовал кругом, и патруль
испарился.
Роберт поник над своим бедным другом. "Видели, - с
трудом выговаривал Сен-Савен, - видели вы, ла Грив, мою
штуку? Припомните и потренируйтесь. Жалко, если фокус
умрет со мною..."
"Сен-Савен, дружище, - плакал Роберт. - Не надо
умирать так глупо!"
"Как, глупо? Я побил глупца. Я умру на поле боя от
вражьей пули. Я сумел выдержать в жизни меру.
Серьезность надоедает. Зубоскальство приедается.
Философствование утомляет. Паясничество отпугивает. Я
совмещал все эти стили соответственно времени и случаю,
бывал и придворным шутом. Но сейчас, если рассказать
этот вечер как следует, выйдет не комедия, а трагедия. Не
удручайтесь, что я ухожу, Роберт. - В первый раз он назвал
его по имени. - Une heure aprиs la mort, notre вme йvanouie,
sera ce qu'elle estoit une heure avant la vie... Хорошие стихи,
не кажется вам?"
И умер. Выработали достойную версию, при согласии и
аббата: Сен-Савен погиб в схватке с ландскнехтами,
подошедшими к замку. Туара и штаб осажденных отдали
ему почести как герою. Аббат доложил, что в этой схватке
был тоже ранен, и приготовился получить продвижение по
службе по возврате в Париж.
В течение краткого срока Роберт потерял отца,
возлюбленную, здоровье, друга и проиграл войну.
Не было утешения и от отца Иммануила, не вылезавшего
с тайных советов. Роберт вернулся в ординарскую
господина Туара, к единственному, кто хоть как-то
напоминал ему семью. Пребывая на посылках у коменданта,
он и наблюдал развязку войны.
13 сентября явились в замок посланники короля
Франции, делегация герцога Савойского и капитан
Мазарини. Помощная армия тоже вела переговоры с
испанцами. Не последняя удивительность этой осады:
французы просили о перемирии для того, чтобы подоспеть и
спасти город; испанцы уступали на эту просьбу, потому что
и в их лагере, опустошавшемся мором, дела были нехороши,
усугублялось дезертирство, а Спинола цеплялся за жизнь
зубами. Туара получил от делегаций такие условия
перемирия, которые позволяли ему не отдавать Казале в то
время, как Казале был уже потерян. Французы согласно
условиям оставались в цитадели, а город и замок
предоставляли испанцам на срок до 15 октября. Ежели к
этой дате помощная армия все еще не появлялась,
французы, предполагалось, уходят из цитадели и признают
себя побежденными. В случае подхода армии испанцы
возвращали и город и замок.
До оных пор осаждающие обязывались снабжать
провиантом осажденных. Конечно, не вполне таким
образом, полагаем мы, должны были проходить осады в те
времена. Но именно так в те времена осадам иногда
приводилось проходить. Не военные схватки, а настоящие
партии в кости с перерывами, пока противник отойдет по
нужде. Или же как на ипподроме: делается ставка на
лучшую лошадь. Фаворитом в бегах была ожидавшаяся
армия, численность которой все возрастала вместе с
возлагавшимися на нее надеждами, но которой никто не
видел. В Казале, в цитадели, жизнь была похожа на жизнь
на "Дафне": с мечтой об обетованном Острове и с
посторонними в квартире.
Если авангарды испанцев и проявили себя довольно
прилично, сейчас положение поменялось, в город заходили
основные эшелоны, и казальцы вынуждены были
сосуществовать с дьявольским отродьем, отбиравшим что
попало, кидавшимся на женщин, искавшим городских
удовольствий после долгих месяцев лесного и полевого
сиденья. Разделенная по-братски между завоевателями,
завоеванными и осажденными, в крепости, городе и
цитадели правила свой бал чума.
25 сентября пролетел слух, будто скончался Спинола.
Ликование в цитадели, растерянность захватчиков,
осиротевших, как сиротствовал Роберт. Время тянулось
нуднее, нежели недели на "Дафне", вплоть до 22 октября,
когда было объявлено, что армия уже в Асти. Испанцы
бросились вооружать замок, устанавливать мортиры вдоль
берега По, не блюли (Туара негодовал) достигнутых
соглашений, по которым при появлении французской армии
они должны были убраться. На это испанцы, устами
господина Саласара, ответствовали, что договоренности
были в силе вплоть до срока 15 октября, и коль на то пошло,
скорее уж французам полагалось сдать без пререканий
город вот уже неделю назад, если не раньше.
24 октября с откосов цитадели заметилось великое
бурление среди рядов неприятеля. Туара прикрыл своим
огнем подходящих французов. В последующие дни испанцы
грузили обозы на плоты и барки и отправляли в
Алессандрию, это показалось наблюдателям из цитадели
порядочной приметой. Но затем враги принялись наводить
понтонные мосты через реку, готовя себе выход на равнину.
Тут уж Туара не удержался и начал бомбить их из пушек.
Испанцы обозлились и поарестовывали всех французов, еще
находившихся в городе, зачем они там медлили, честно
сказать, мне непостижимо, но Роберт излагает факты
именно так, а я от этой осады готовлюсь ожидать каких
угодно несуразиц.
Французы были уже близко, было известно, что
Мазарини всеми силами старается предотвратить лобовую
сшибку, таково данное ему поручение папы. Мазарини
носился от одного воинства к другому, возвращался с
донесениями в аббатство к отцу Иммануилу, снова скакал
на коне, чтобы передать контрпредложения и тем и этим.
Роберт его видел всегда и исключительно с расстояния, в
облаке пыли, пылко раскланивающегося со всеми. Обе
стороны пока что не страгивались с мест, поскольку
первому шагнувшему причитался шах и мат. Роберт в конце
концов усомнился, не является ли помощная армия чистым
изобретением этого молодого капитана, баюкавшего одной
и той же песенкой осадчиков и осажденных.
И действительно, начиная с июня проводился съезд
имперских выборщиков в Регенсбурге, и от Франции там
присутствовали уполномоченные, среди которых отец
Жозеф. На съезде шел передел городов и весей и, в
частности, еще 13 октября были достигнуты соглашения по
вопросу о Казале. Мазарини был извещен об этом сразу же,
как сообщил отец Иммануил Роберту, и теперь занимался
уговариванием и тех, кто приближался, и тех, кто ожидал.
Испанцы тоже получали одно за другим известия со съезда,
но каждое сообщение расходилось с предыдущим; дошли
эти же сведения и до французов, но они опасались, что
Ришелье не согласится - и он действительно не
соглашался, но будущий кардинал Мазарини уже в те
времена начинал действовать по собственному почину, за
спиною у того, кто состоял в роли его покровителя.
Так обстояли дела 26 октября, две армии выстроились в
два фрунта. На востоке, по линии холмов, в направлении
Фрассинето вытянулись французы. Напротив, имея реку по
левой руке, в ложбине между крепостью и взгорьем -
испанская армия, и Туара лупил по ней снарядами со спины.
Гуськом вражеские колымаги выползали из городских
стен. Туара собрал эскадрон из немногочисленной
оставшейся у него конницы и напустил на обоз испанцев.
Роберт умолял, чтоб его включили в экспедицию, но
тщетно. Роберт стоял на стене как на палубе корабля, с
которого некуда было высаживаться и можно было только
глядеть на обширное водное пространство и на горы
недоступного Острова.
Защелкали выстрелы, авангарды пошли на сближение.
Туара скомандовал вылазку, открывая второй фронт против
людей Его Католического Величества. Кавалерийский
эскадрон выскакал из-за стен цитадели в долину, и тут
Роберт с бастионов увидел черного всадника, который, не
шарахаясь от первых уже летавших пуль, носился от одного
строя к другому, по самой середине, по линии огня,
размахивая какою-то бумагой и выкрикивая, как потом
доложили близкорасполагавшиеся: "Мир, мир!"
Это был капитан Мазарини. В последних своих
перемещениях от одного стана к другому он уговорил
испанцев принять регенсбургские пакты. Война окончилась.
Казале оставался у Невера, французы и испанцы покидали
город. Видя, как строи рассеивались, Роберт быстро оседлал
старого и преданного Пануфли и выехал на место
несостоявшегося боя. Он видел, как дворяне в
раззолоченных доспехах церемонно раскланивались друг с
другом, рассыпались в комплиментах, выплясывали
реверансы, на импровизированных столах подписывали и
запечатывали соглашения о мире.
На следующий день начались отъезды. Прежде всех
ретировались испанцы, за ними французы, царила суматоха,
заключались неожиданные знакомства, обмены подарками,
предложения дружбы, тем временем в городе пухли под
солнцем трупы зачумленных, рыдали вдовы, кто-то из
обывателей пересчитывал нажитую казну и залечивал
французскую болезнь, причем нажитую не от кого иного,
как от собственной супруги.
Роберт попытался собрать своих батраков. Но об
ополчении ла Грив не имелось известий. Кто-то, видимо,
помер в чуму, другие поразбредались. Роберт предположил,
что они возвратились в деревню. Наверное, от них и его
мать приняла известие о гибели мужа. Роберт подумал, что
должен бы быть рядом с нею в тяжкий час. Но он не умел
знать четко и ясно, в чем состоит его долг.
Трудно сказать, из-за чего расшаталась его вера - из-за
рассуждений ли Сен-Савена о бесконечно малых и
бесконечно больших мирах, о пустоте без Бога и без
правил? из-за уроков осмотрительности Салетты и
Саласара? или же по вине упражнений в Героическом
Остроумии, которое отец Иммануил преподносил ему как
единственную науку?
Читая, как он обо всем этом вспоминает во время
сидения на "Дафне", я прихожу к выводу, что в Казале,
потеряв и отца и себя самого на войне, имевшей много
смыслов и никакого смысла, Роберт научился видеть
