Иван, до боли сжимая в руке нож, замер в густой, непроницаемой тени
яблони, вжался в ее живой, теплый ствол и высматривал силуэт "жерди".
Было видно, как тот встал у забора, потянулся, и вновь уселся, наигрывая
все ту же, незнакомую Ивану мелодию.
Где-то на самых окраинах Цветаева залаяла собака, и совсем с другой
стороны пришел ей слабый ответ.
"Так... Соберись теперь, думай только о том, как выполнить свой замы-
сел. Быть может, просто подойти к нему, сказать что-нибудь. Нет, он сра-
зу насторожится, достанет свой револьвер. Ведь я к нему никогда не под-
ходил, ведь я боялся его и боюсь - боюсь, что он говорит правду... Зна-
чит, надо ползком, как когда-то в бою, мы отступали тогда и над головами
свистели пули, из пулеметов стреляли, над самой землей били, и страшно
голову было приподнять и хотелось вжаться в землю, в ее глубины от этого
свинца уйти. Мы тогда в нее и вжимались, а пули то над самой головой так
и свистели, так и свистели... Все, ползу."
Он бесшумно метнулся на землю и пополз, сотрясаясь от страха и воз-
буждения всем телом. Он пытался, но не мог хоть немного успокоиться,
напротив дрожь все усиливалась...
"Да так я и нож поднять не смогу... Дрожь... О-ох, не могу, все тело
сводит, так сейчас прямо среди грядок и запрыгаю, надо успокоиться, обя-
зательно... Так, стоп."
Он замер и затем медленно перевернулся на спину.
Яркое, звездное небо - что описывать его, каждый хоть раз в жизни лю-
бовался им, а тот кто не любовался, не пытался постичь взором эту беско-
нечность, тот либо глупец, либо слепой. В точности то, что увидел тогда
над своей головой Иван можете увидеть и вы, выйдя в ночную сентябрьскую
пору в далекое от города поле и задрав голову.
Он пролежал так несколько минут, и не издал за это время ни единого
звука, он не дышал, а сердце его вздрагивало так же слабо, как и эти
бесконечно далекие, несущие отблески изначального, чистого творения све-
тила. Потом он медленно протянул навстречу им руку с ножом и она оказа-
лась бесконечно маленькой, ничтожной, какой-то никчемной соринкой против
этой темной глубины. Он поспешил ее убрать испугавшись не немца, но чего
то высшего, грозного и вечного внимательно взирающего на него из этой
глубины.
Пронеслись в голове строки из давно прочитанной книги по астрономии.
Солнце, там говорилось, лишь одна из миллиардов звезд, составляющих одну
из рек галактики, другая же звездная река в виде Млечного пути опоясыва-
ла все небо.
- Покойно то как, - прошептал он наконец, - звезды такие тихие и веч-
ные. Как их много, а я лишь ничтожная пылинка против величия этого...
Господи, как покойно! Это же надо было создать такое огромное и гармо-
ничное. Мы то люди только можем этим любоваться, покой из этого чер-
пать... А сами носимся с этими мелочными страстями, с этой суетной зло-
бой - да что эта злоба да суета, да все страсти мои, все надрывы перед
этим бесконечным небом? Все это лишь жалкая толкотня в кровавой пыли на
ничтожно маленьком пяточке мировоздания. Вон она вечность какая глубо-
кая, а моя то рука с ножом, жалкий отросток перед ней - протянул руку с
ножом, да... А оно вон взирает на меня и на всех нас взирает, всю нашу
маленькую землю под собой видит, все наши ничтожные дела. И ведь не
просто смотрит, а и наши взоры к себе зовет, чтобы мы тоже на нее - на
вечность смотрели. Только мы не смотрим, а все больше в пыль эту вгляды-
ваемся, о мелочном, да о подлом думаем... А кто же я против этого? Как я
могу теперь поднять нож на живое существо и пролить эту вязкую кровь...
господи, да разве я это желал? Разве же я, о господи? Или мне это только
причудилось... как мог Я это желать? - он с отвращением отбросил нож в
сторону и, быстро поднявшись, пошел к забору.
Он позвал негромко:
- Эй Ханс! Тебя ведь Хансом зовут, да?
Он уже стоял перед ним, а по вишневому морю над их головами побежал
волной шелест неожиданно налетевшего ночного ветерка. Сейчас Иван
чувствовал себя, как пьяный: было легко, по жилам разбежалось спокойное
тепло и хотелось сказать всем людям добрые слова, обратить их взор на
небо, чтобы поняли и почувствовали они то же, что и он.
Ханс насторожился, собрался ведь, словно хищник готовый к прыжку, по-
тянулся было за револьвером, но почувствовав, что никакой угрозы от Ива-
на не исходит расслабился:
- Ханс так мое имя, русский Иван. Ты есть пить водка сь Томас?
- Нет, я не пил водки. - тихо, спокойно проговорил Иван. Его голос
все таки дрожал, но это было не от напряжения, а от уже пережитого...
- Ты есть не пить водка, а говорить, как пьяный!
- Да, я пьяный! Я просто услышал, как ты играешь - ты хорошо играешь!
- О есь гуд! - усмехнулся Ханс и, поднеся гармошку ко рту, резко по-
дул в нее и рассмеялся. - Да есть гуд, а ти умеешь играть на гармошке?
- На твоей маленькой гармошки не умею, а вот на гармони умею, и еще
немного на гитаре, правда давно ее в руки не брал - сейчас, наверное,
совсем разучился.
- А на бальялайке ти умеешь играть? Знаешь, такая русская бальялайка?
Брынь-брынь, дрынь-дрынь? Ха-ха...
- Умею.
- О есть гуд, ти научишь меня, есь?
- Да, но только если ты меня научишь играть на своей гармошке.
- Есь.
Иван присел у вишневого ствола рядом с немцем, и закинув голову вверх
к мерцающему за темным вишнево-лиственным облаком небу, проговорил нег-
ромко, боясь разрушить это таинство:
- Ты давно здесь сидишь, Ханс?
- С заката, у вас быль красивый закат, русский Иван. Только у нас
всерявно лучше.
- У вас, это где?
- В деревне Гнесельберг, там есть жить моя Хельда.
- Хельда... она, наверное, красавица, эта твоя Хельда? Да ведь, Ханс?
Вот, наверное, сейчас сидит в этом... Гнеселе... у забора и смотрит на
это же небо. Небо ведь у вас такое же, да Ханс? Ведь оно везде одинако-
вое, ну, быть может, на севере и на юге звезды разные, но небо то все
равно одинаковое. Ты понимаешь, о чем я говорю, Ханс?
- О, есть да, это хорошая ночь, русский Иван.
Но тут в эту ночь ворвался хрипящий, шипящий голос певицы и вместе с
ним рассеялся по саду свет из распахнувшейся двери.
- Иван! - крик Марьи почти зримым клином промчался сквозь ночь...
Резко, отрывисто залаял пес, в каком-то из соседских домов. Ханс лениво
потянулся и проговорил что-то на немецком.
Марья бросилась через сад прямо к Ивану.
- Господи, Иван, я то смотрю тебя в доме нет... ты знаешь, что я по-
думала, о господи... - тут только она заметила Ханса и, отвесила ему
пренебрежительный кивок.
- Пойдем, - кивнула она в сторону сарая.
* * *
Той ночью, впервые за долгое время, Ивану приснился покойный, тихий
сон: он сидел на зеленой траве под синим небом и кругом разлита была
звенящая тишина и даже птицы не пели...
Его разбудили резким криком и ударом в бок:
- Просипайся, рус Иван!
- А, это ты, Ханс, - прокряхтел Иван, поднимаясь в полумраке сарая.
- Работать! Ти есть опаздывать!
- Господи, - Иван схватился за наполнившуюся болью голову и, все еще
храня в себе воспоминанья волшебного сна, с непониманием посмотрел на
Ханса, - Чего ты хочешь от меня? Я не куда не пойду...
Наступил серый, дождливый день - осень окончательно вступила в свои
права, затянула траурным покрывало небо, орошала холодной, медленно опа-
дающей влагой землю и шумела печальными порывами ветра в кронах де-
ревьев... Ханс, сыпля без разбора ругательствами на языках немецком и
русском, вытолкал Ивана под это тусклое, закрывшее небо покрывало.
- Ти есть свинья, - выкрикивал он среди куда более крепких выражений.
- Ти есть раб, ты должен не спорьить!
- Я не хочу больше, господи, я не хочу больше! - закричал Иван, схва-
тившись за голову и рухнув посреди двора на колени.
- Встать! - рявкнул Ханс, сморщившись от отвращенья.
Иван медленно поднялся... Окружающий мир казался ему теперь бесцвет-
ным, тусклым, словно бы уже умершим - ему даже чудилась вонь разложения.
Совсем не таким представлялось ему мировоздание ночью. Тогда мир напол-
нен был звонким звездным волшебством и прохладной легкостью, и то, что
терзало до этого Ивана казалось совершенно невозможным, чудовищным бре-
дом; теперь же, в сером, размывающем все контуры зыбком мареве, напротив
- ночной разговор с Хансом и все пережитые им чувства казались чем-то
безвозвратно потерянным.
Теперь Иван со стоном поднимался с размытой слякотью, дворовой дорож-
ке и смотрел на Ханса... хотя нет - в умирающем свете, перед ним стоял
уже не Ханс, не тот Ханс, которого ждала где-то в далекой немецкой де-
ревне девушка по имени Хельда; не тот Ханс, который обещал научить Ивана
игре на губной дорожке, а безымянное, жестокое и тупое чудовище по имени
"жердь". И те, принесенные светом далеких звезд, опьянившие Ивана мысли
казались теперь глупыми, и вновь Иван проклинал себя за слабость: "Раз-
нежился вчера, звездочками залюбовался, с фашистом, с этим гадом, кото-
рый моему сыну уши рвет, да над женой измывается разговорился... черт,
забыл видно, как такие же как к забору нашего бойца гвоздями приколачи-
вали, а там ведь кровь до сих пор осталась - в доски въелась и ничто ее
не смоет. И девочку ту в белом платье забыл, и сотни других детей и
взрослых, забыл, забыл, падаль, под светом звезд о сотнях, которым шеи
прикладами перебивали, а они еще хрипели..."
Он, слегка покачиваясь, стоял перед "жердью", и буравил его мутными,
ненавидящими глазами, и этот, обычно невосприимчивый к чувствам "низших
существ" фашист отдернулся; сморщился, словно от удара, и сам с размаха
ударил Ивана в щеку...
И переводчику казался теперь невозможным ночной разговор, он чувство-
вал себя оскорбленным, показавшим свою слабость перед низшим существом.
Теперь и его глаза налились бешенством. И он взорвался в истерическом
визге:
- Свинья! Рус свинья! Гр... Не смьеть на мьяне так смотреть! Раб!
Р... Раб! Свинья!
Быть может, Иван тут бы и вцепился в него и перегрыз, как разъяренный
и голодный волк, ему глотку, но тут захлебывающееся, словно тонущее в
болоте, стрекотание мотора привлекло его внимание. В последние дни, не
так уж часто по улицам Цветаева ездили машины и мотоциклы, но все же ни-
кого их напряженным гулом нельзя было удивить. Но этот захлебывающийся
треск привлек внимание Ивана; в прерывистом рокоте мотора послышались
ему панические нотки, словно бы мотор кричал на всю, занесенную грязью,
забрызганную кровью, изуродованную землю: "Они гонятся за мной, только
бы побыстрее укатить... др-др-др... только бы побыстрее укатить, по-
дальше от них... др-др-др...". И Иван даже не удивился, что слышит и по-
нимает голос машины - он давно уже ничему не удивлялся, и часто слышал
голоса кровавой пыли или же детишек с изуродованными, гниющими телами.
Вот и теперь, без всякого удивления, но в величайшем напряжении повер-
нулся он на улицу и увидел - это был немецкий мотоцикл с коляской, ничем
непримечательный, весь залепленный грязью, но все же мотор его панически
кричал: "Они гонятся за мной!"
Ханс, почувствовав то же, что и Иван, осекся, посмотрел на мотоцикл и
побледнев, так, словно увидел собственную смерть, длинными шагами пере-
местился в окруженный хороводом пожелтевших яблонь дом.
Иван же, вернулся в сарай; наскоро, но с величайшим трудом запихал в
свой желудок, приготовленный Марьей завтрак, затем ласково потрепал дро-
жащей рукой Сашу, посмотрел на Иру и поспешил убежать от этого глубоко-
го, мудрого, совсем не детского взгляда - он поцеловал Марью и вновь вы-
бежал в слякоть. Там он подобрал из маленького мутного ручейка брошенный
ночью нож; вода обожгла его своим ледяным прикосновением, пальцы разом
онемели, но он все же положил нож в карман...
Уже идя по улице, туда, где у разворота дороги стоял порученный ему
