Фэнтези - Щербинин Дм.

Сборник рассказов

   Дмитрий Щербинин
   Сборник

Автобиография
СВЕЧА
ВСЕ КРУГИ АДА
СОЗДАТЕЛИ
ГРАНИТНЫЕ БЕРЕГА
ЕРЕТИК
ОТСУТСТВИЕ ПОНИМАНИЯ
МИЛЛИОН Я
ПУТЕШЕСТВИЕ ООРА
ВИЗИТЫ В МЕРТВЫЙ ДОМ
ВОСКРЕСЕНЬЕ
ВЭЛРА
ПАДАЛЬ
СЫН ЗАРИ (ПОЭМА)
ДРАКОН (ПОЭМА)
ИСПЫТАНИЕ (ПОЭМА)


	Автобиография

   Мое творчество включает в себя произведения, написанные в жанрах: фэ-
нтези, фантастика, драма, но их объединяет одно - большая доля романтиз-
ма. Проза во многом поэтична,  также характерной особенностью можно наз-
вать неистовый, порой совершенно умоисступленный накал страстей...
   На данный момент завершено 4 романа, около сотни рассказов  и  повес-
тей, а также несколько поэм и множество стихов. Обучаюсь на 2 курсе  Ли-
тературного института им. Горького.
   Предложения от издателей очень приветствуются.

   Писательством я начал заниматься в восьмилетнем возрасте, и в то вре-
мя это были какие-то короткие рассказы, собранные мною  в  толстую  тет-
радь, озаглавленную "Ужас". Тетрадь не сохранилась, и  я  могу  примерно
вспомнить сюжет только одного рассказа - он  явно  был  навеян  повестью
Волкова "Семь подземных королей"...
   В дальнейшем, мы с другом Сергеем разрабатывали концепцию некоего фа-
нтастического мира: извели  не  одну тетрадь,  начертили множество карт,
придумали десятки, а то и сотни причудливых имен;  ну,  а главным героем
всех тех  историй  был мой младший брат, которому тогда было год или два
(ха-ха!). Тогда только и разговоров у нас было о том мире - могли прого-
варивать часами...
   Не осталось и тех тетрадей, и получилось так, что на некоторое  время
позабыл я о своих творческих порывах. Я читал,  и  любимым  моим  жанром
становится фэнтези, а "Властелин Колец" я  перечитывал  пять  раз,  хотя
многие, конечно, могут похвастаться и большим  числом.  Перечитал  почти
всего С. Кинга, Муркока, Желязны, многих иных.
   Итак, в девятнадцать лет,  а это был конец декабря 1994 года, посещая
ДК им. Горбунова ,  известное,  как "Горбушка", я увидел обложку альбома
одной группы  (слышанной  много раз до этого, и любимой по сей день) - и
вот эта обложка и послужила толчком к моему пробуждению. Кому интересно,
сообщаю,  что - это была группа "NOCTURNUS" альбом "The Key". Сейчас эта
обложка передо мной в СD буклете, а тогда единственное,  что запомнилось
мне - там был кто-то вздымающийся из ада на черном троне...
   До нового 1995 года я написал повесть "Создатель". После - месяц  ни-
чего не создавал, но, перечитав Толкиена, взялся за роман  "Назгулы",  и
даже помню день, когда начал - 8 марта. Летом того же года по  некоторым
причинам забросил. Осенью покупаю компьютер и начинаю  заново  переписы-
вать "Cоздателя". Первая версия была написана корявым языком, да и  вто-
рая, если попытаться перечитать ее сейчас - немногим лучше. В то же вре-
мя создается еще несколько повестей и рассказов (один из  лучших,  пожа-
луй, "Еретик", вдохновленный композицией группы Helloween "I believe").
   3 декабря 1996 года начинаю писать роман "Одинокая береза" - это  ро-
мантическая фэнтези,  навеянная  русскими  сказками,  а  еще  -  фильмом
"Гостья из будущего", который и по сей день является одним из любимейших
моих фильмов, и который я даже записал на кассету. Роман был закончен  к
лету, тогда же, воодушевившись Булгаковским "Мастером  и  Маргаритой"  я
взялся за роман "В Пламени" - тоже фэнтези, но с некоторой претензией на
историю - своих героев я поместил в Италию 16 века, времен разгула  инк-
визиции. Роман был закончен в ноябре, когда я уже обучался в  Лицее  при
Литературном Институте.
   В декабре 1996 я начал роман "Пронзающие небо" и завершил его к  июню
1997, когда благополучно провалил экзамены  на  дневное  отделение  Лит.
Института. Тем летом написал еще несколько повестей и рассказов, а также
усиленно готовился к повторным экзаменам. В августе был принят на  заоч-
ное отделение, а в сентябре - пишу повесть  "Падаль",  действие  которой
происходит во время второй мировой войны - наверное, на меня оказал вли-
яние роман Фадеева "Молодая гвардия", который я в числе иных  произведе-
ний перечитал в то время. Во всяком случае, следующий роман  "Лебеди"  я
опять-таки начал писать как  фэнтэзи  на  русской  основе,  но  основное
действие разворачивалась на  захваченной  вражескими  войсками  террито-
рии... Роман не был закончен, так как зимой того года я увлекся поэзией,
и после некоторого количества стихов первой моей поэмой  стал  "Сын  за-
ри"...
   Весна, лето, осень 1998 года... - никогда я не писал так много.  Соз-
дано множество повестей, рассказов, поэм, бессчетные  стихи.  Я  написал
первую часть романа "Обреченные", который является продолжением "В  Пла-
мени" - этот роман будет завершен сразу же после "Назгулов"
   "Назгулы", заброшенные мною в 1995 году - сейчас я отдаю все творчес-
кие силы именно им. Роман был начат в июле, и до Нового 1999  года  было
написано около 1000 страниц. Сначала я  предполагал,  что  это  конечный
объем, однако, теперь чувствую, что объем превысит 2000 страниц...


                                        СВЕЧА

                                               Я на ночь запылаю свечою,
                                               Разгоняя весь холод да страх,
                                               И объятый, о вечность, тобою,
                                               Весь сгорю, испылаю в стихах...


   Закат выдался красивым и в то же время, тревожным. Солнце уже  погру-
зившись за лесные стены, наполнило недвижимые облака цветом  темно-розо-
вым, и, казалось, что это выступила молодая,  нежная  и  невинная  кровь
майского неба.
   Спрятался не только ветер, но, несмотря на теплую  погоду,  и  птицы.
Молодые, но уже пышные травы, а так же кроны деревьев - все прибывало  в
состоянии недвижимом, но воздух полнился живыми запахами этих  растений.
Да и все было как-то незримо напряжено, во  всем  чувствовалась  младая,
вместе с маем всходящая сила - тишина была обманчивой, тишина была пред-
вестницей бури, которой суждено было разыграться в ту ночь...

                      *                *                *

   Юноша двадцати лет, именем Пьеро весь день провел,  шагая  по  дороге
через дремучий, старый лес. Дубы исполины, вязы с мешковатыми наростами,
черные ели - все эти, и многие другие деревья целые день сцепляли  ветви
над главою Пьеро, или же кривились корнями по сторонам дороги. За  целый
день Пьеро встретил лишь одну повозку, да и та, катилась к нему навстре-
чу.
   Повозкой правил некий старец, - увидев Пьеро, он  вздрогнул  и  подх-
лестнул лошадей, чтоб они скакали быстрее.
   - Эй, уважаемый! - нарушая напряженное лесное безмолвие окрикнул сог-
нувшегося старца Пьеро, когда повозка поравнялась с ним. - Вы так  испу-
гались, приняв меня, видно,  за  разбойника.  Но  я  не  разбойник  -  я
странствующий музыкант. - Он показал лютню, что была закреплена  на  его
спине. - Понимаете, за целый день я не встретил ни одного человека.  Хо-
тел бы узнать...
   Старец взглянул на него, а Пьеро вздрогнул, ибо увидел в глазах стар-
ца ужас - казалось, что сейчас тот завопит.
   Вот раздался надтреснутый, быстрый голос:
   - Кто б ты ни был музыкант иль разбойник - дальше не  ходи!  Слышишь,
заклинаю - если не хочешь  лишиться  жизни,  а  то  и  души  -  не  ходи
дальше... Садись в повозку!
   - Да что такое, вы объясните мне! - изумился Пьеро.
   Старец, не останавливая повозки, скрипел через плечо:
   - Быстрее же!
   Повозка доехала до дорожного изворота, вот уже и скрылась за ним.
   Пьеро оставался на месте.
   - Вот еще. - молвил он, поправляя свою лютню. - Я человек  вольный  -
куда хочу, туда и иду. Что там такое, - какая смерть - разбойники? Да  у
меня и нет ничего, кроме лютни.
   И он пошел дальше, между застывших, в ожидании бури деревьев.
   И вот в час закатный, когда на небе  младая  кровь  выступила,  вышел
Пьеро на широкое поле.
   И сразу Пьеро увидел молодую девушку.
   Она стояла шагах в двадцати от дороги - стояла возле векового  раски-
дистого клена, и шептала. У Пьеро, как у музыканта,  был  хорошо  развит
слух и, он смог различить ее слова:
   - Прощай, мой милый клен. Вспоминай меня каждую осень, роняя золотис-
тые и бардовые листья. Вспоминай меня и каждую весну, возрождаясь в  мо-
лодой зелени; прощай соловушка, свившая себе гнездо в  кроне;  прощай  и
Солнце - ведь это последний закат, а впереди ждет меня ад...
   Пораженный столь необычной речью, Пьеро замер, внимательнее вглядыва-
ясь: девушка была не высока ростом, у нее были  густые,  волнистые  тем-
но-каштановые волосы; и, хоть и стояла она в пол оборота к нему - хорошо
видно было и личико ее: оно было светлым, с ясными, некрупными  чертами,
а глаза же были столь весенне чисты, что одно счастье в эти глаза  смот-
реть было. Одета девушка была в длинное черное платье, без всяких  укра-
шений...
   - А это не сообщник ли ее? - раздался тут грубый голос, и тут  только
Пьеро увидел троих королевских гвардейцев, причем, в полном боевом обла-
чении, да с обнаженными мечами.
   - Эй, ты кто?! Назовись! - потребовал тот же гвардеец.
   - Меня зовут Пьеро. Я странствующий музыкант...
   - Ну вот и проходи дальше!
   - Я бы хотел поговорить с этой девушкой.
   - Проходи, коли не хочешь изведать стали в своем тощем желудке!
   А девушка обернулась на голос Пьеро, вздохнула...
   Не обращая внимания на солдат, Пьеро все-таки направился к ней:
   - Извините - глупо, конечно, но я просто не могу пройти мимо, не  по-
говорив с вами... не узнав в чем дело.
   - Эй! - окрикнул его гвардеец, но другой заступился за Пьеро:
   - Да, дьявол с ним...
   - Не поминай сейчас дьявола!
   - Какая разница - не видишь - это, действительно, странствующий музы-
кант. Пускай поговорят напоследок.
   А Пьеро остановился в двух шагах от девушки. Верно,  он  разглядывал,
лицо ее довольно долго, да и не замечал этого, пораженный  духовной  си-
лой, которая сияла от этого девичьего лика. Но глаза - никогда не  видел
он такой ясности - это была даже не небесная, но некая невиданная, не от
этого мира ясность.
   - Да, что бы вы хотели узнать? - спросила она - и голос у нее был не-
обычайной. С какой-то девичьей хрипотцой, он отливался, чеканился, опять
таки выделяя душевную силу.
   - Проходя мимо, я услышал необычайные ваши слова. Так, точно вы  про-
щались с жизнью.
   - Да, действительно - я прощалась с жизнью.
   - Но почему? Вы, ведь, такая молодая... Неужто  же  вас  тяготит  ка-
кое-то преступление?
   - Единственное преступление - это то, что в этом году жребий выпал на
меня и я не ропщу, так как на моем месте могла бы оказаться любая другая
девушка, и так же вот говорить последнее "Прощай" Солнцу. Вы, верно, ни-
чего не слышали про город Лиэр?
   - Нет...
   - Вы можете увидеть его, если оглядитесь повнимательнее.
   Тут Пьеро оглянулся и увидел, что за полем, за темнеющей гладью реки,
на которой застыли несколько рыбацких лодочек, высился на  холме,  взме-
тался к небу островерхими башенками, обнесенный высокой каменной  стеною
град, видны были даже и флаги, которые застыли в безветрии над  башенка-
ми.
   - Эту историю вам может поведать любой житель Лиэра, но  уж  если  вы
хотите услышать ее от меня, так что ж -  пожалуйста.  Полстолетья  назад
отец нынешнего нашего правителя - Рорика печального,  седовласый  Динор,
прибывал в тяжких раздумьях. У него была жена - светлокудрая Элна, и  он
любил ее всею душою, и не было на земле любви более крепкой,  чем  между
ними. Но беда - у них не было детей. Сокрушался  Динор:  "Кто  же  будет
наследником?  Неужто  начнутся  распри  между  братьями?.."   Ни   какие
средства, ни какие советы не помогали - в скорби прибывал Динор, видя  в
кошмарах обагренные кровью, озаренные пожарищами земли. И вот,  однажды,
отправился этот правитель на охоту. Так случилось,  что  он  отбился  от
своей свиты и заплутал в лесу. Близилась ночь,  а  конь  нес  его  среди
древних стволов, и дивился Динор, ибо никогда в этих местах не был.  Уже
черно стало под ветвями, когда впереди, между стволов  замерцал  огонек.
"Наверное - это дом лесника!" - обрадовался Динор: "Вот переночую у  не-
го, а утром он укажет мне дорогу".
   В избушке он обнаружил одного старца, столь древнего, что и  не  смог
он подняться - лицо у старца столь сильно было изъедено  морщинами,  что
не видно было ни носа, ни рта - только глаза - то не человечьи глаза бы-
ли, но глаза ворона.
   - Хочешь ли ты, чтобы родился у тебя умный сын, который мудро  правил
бы твоими подданными много-много лет? - спрашивал старец скрипучим голо-
сом.
   - Неужто можешь ты мне помочь, старый кудесник? - подивился Динор.
   - Я один и могу помочь. Скажешь свое согласие и,  вернувшись  завтра,
узнаешь, что Элна твоя ожидает ребенка.
   - Если бы исполнилось такое, мог бы пожелать ты любую награду,  любые
почести.
   - Э-э-э! - покачал тут кривым пальцем старец. - Мне многое не  нужно.
Должен ты только подписать договор, что каждый год, одна молодая девушка
и юноша должны отправиться погостить на денек в мое королевство.
   - В твое королевство? - изумился Динор. - Неужто  есть  такая  земля,
где ты старик правитель?
   - Да, в этой вот избушке. - был ответ.
   Решил тогда Динор, что кудесник  на  старости  лет  тронулся  умом  и
впрямь почитает эту маленькую, покрытую паутиной избушку. Решил он,  что
старец просто хочет хоть бы раз в году общаться в своем глуши с молодыми
людьми, и потому, рассудивши, что вреда от этого все равно никому не бу-
дет, согласился.
   - Хорошо же. - молвил старик. - Теперь скрепим наш договор кровью,  и
запомни, что в тот год, когда двое не будут избраны, умрет твой  наслед-
ник, и начнутся кровавые войны.
   - Нет ли здесь подвоха?
   - О нет - мое королевство в этой избушке, а гостить они у меня  будут
лишь один день.
   Достал старец черный лист, махнул рукой и тут, из пальца Диора высту-
пила кровь, на тот лист пала, и запылала там его подпись.
   - Все! - зашелся тут каркающим смехом старик. - Ты свободен, но перед
тем, как уезжать, загляни-ка в мой подвал.
   Он махнул рукой, и, откинулась крышка в подвал - она оказалась желез-
ной, и очень толстой - с громом рухнула она на пол, а по горнице забега-
ли тут кроваво-огненные сполохи и раздались вопли.
   - Подойди, подойди к крышке! Загляни в мое королевство!
   Побледнел Диор, покачиваясь, точно пьяный, подошел к проему, заглянул
туда, да и вскрикнул, ибо понял, что заключил договор с нечистым. Откры-
лась там, под ним, адская бездна - кровь, боль, цепи,  чудища  -  да  не
опишешь того!
   А старец смеялся:
   - Я не обманул тебя - и бесконечность может помещаться в одной пылин-
ке, и весь ад в моей избушке, в подвале. Так же и  привычная  тебе  теч-
ность времени совсем иная - бесконечно иная там. В одной  секунде  этого
дня, сливаются там, тьмы тысячелетий. Ну а привычный для вас день  -  то
есть вечность для ада. Хотя ты и не поймешь этого, Диор!
   - Я бы хотел отменить договор!
   - Поздно! - засмеялся старец.
   Тут проход в ад стал огромной пропастью, а сам старец - драконом цве-
та запекшейся крови и был он столь огромен, что мог бы  разом  поглотить
старого короля. Избушка же разрослась в черную залу, у которой  не  было
видно ни стен, ни сводов.
   Поднявши ветер, взмахнул дракон крыльями и, стремительным вихрем, ка-
нул в свой ад, оттуда услышал король его хохочущий вопль:
   - Помни, что, ежели, хоть раз договор не будет  выполнен,  исполнится
проклятье: наследник умрет, королевство твое затопится кровью на  многие
годы!
   Тут нахлынула на Диора тьма, повалился он без сил, ну а когда очнулся
- уже светало. Он лежал на земле, между корней деревьев, и,  поднявшись,
увидел своего коня, который купался в солнечных лучах на  цветистой  по-
лянке.
   Узнал Диор те места - это неподалеку от  нашего  Лиэра  было.  И  все
столь мирно там было:  птицы  щебечут,  где-то  звери  кричат,  ветер  в
листьях поет, что решил Диор: "Приснился мне просто ночью кошмар".
   Вот вернулся он в город, а там узнал радостную весть - оказывается, у
жены его Элны наконец-то ожидается ребенок.
   И тут он никому не стал рассказывать про то, что было ночью, успокаи-
вая себя, что это, все ж таки, был просто сон.
   Через девять месяцев родился наследник - здоровый, румяный мальчик, и
великий, по этому случаю, был праздник во всем королевстве.
   А еще через три месяца пришел ужас: разверзлась пред городом земля  и
из нее, вместе с огненными сполохами, вырвался кровавый змей. Он  проле-
тел на площадь и, сложивши крылья, уселся возле дворца.
   - Где двое моих гостей? - усмехнулся он. - ...На первый раз я даю вам
день, чтобы выбрать этих счастливцев! - сказал так, а сам отлетел на это
поле, разлегся - на том месте, до сих пор земля черная, словно до  самой
сердцевины выжженная.
   Словно черное облако нахлынула на наш Лиэр,  когда  король,  собравши
люд на площади, поведал им всю правду.
   Тогда и нашлось двое, самых, наверное, прекрасных наших жителей - мо-
лодые влюбленные. Они поклонились правителю и заявили,  что  готовы  по-
жертвовать собою, ради родной земли Они знали, что впереди их ждет  веч-
ность страданий и, все же, несмотря на это, готовы были ради счастья лю-
дей, ради мирных красот земли родной - пожертвовать всем.  На  следующий
день дракон забрал их.
   Теперь, каждый год прилетал он за своею  жертвою,  но  отныне  введен
жребий, который может выпасть на любого юношу и любую девушку из  нашего
города, или из владений Рорика печального.
   В этом году жребий выпал мне, что же - я не ропщу, против того -  как
я уже говорила - на моем месте могла бы оказаться любая другая  девушка.
Мне претит сама эта неизменность - не желание изменить,  что-либо!  Ведь
нет ничего такого, чего нельзя было бы изменить. Полстолетья  прошло  от
подписания договора - сто молодых душ томятся в аду... Вскоре и я присо-
единюсь к ним.
   Рассказ был закончен; девушка вздохнула, и подняла свою личико к  яр-
кой, в темно-голубом небе Луне, молвила негромко своим сильным голосом:
   - Скоро уже...
   Пьеро, пораженный этой удивительной и страшной историей, с нежностью,
с любовью смотрел на нее.
   В голове молодого музыканта вспыхивали потоками огненными мысли: "Как
же эта прекрасная молодая девушка, с таким сильным льющимся из очей све-
том душевным, вся она такая чистая, светлая - такая необычайная, что ни-
когда раньше и не встречал я подобной, как же ее сегодня уже не станет -
отправиться она в ад..." - и мысль о том, что раз встретив,  он  никогда
ее больше не увидит, показалась Пьеро столь ужасающей, что он тут  же  и
сказал, от всего сердца:
   - Я отправлюсь с тобою.
   - Что, в ад?
   - Пусть в ад... - он со страстью взглянул в сияющие могучими родника-
ми очи. - Знаете - ад для меня раем станет, коли буду видеть там  вас...
Нет-нет, что я говорю - мы придумаем что-нибудь  -  непременно  придума-
ем... А вас как зовут?
   - Меня Аннэкой. Но вы... молодой... ведь вы говорите так, потому  что
не представляете, что ждет вас!
   - Но и вы не представляете, никто из людей не представляет. Послушай-
те, Аннэка, я уже твердо решил, потому что... потому что - я люблю вас!
   Тут раздался окрик гвардейца:
   - Эй, пора уже!
   - ...Любите... Вы так говорите, будто знаете меня, но ведь мы  только
познакомились. - промолвила девушка.
   - Этого - одного мгновенья, одного взгляда на вас достаточно.  Взгля-
нув, я увидел чистую, огромную,  неземную  душу,  такого  я  никогда  не
встречал, никогда не чувствовал. Ради вас я готов создать  новый  мир  -
это ли не Любовь? Ради вас  я  готов  на  все  -  это  ли  не  искреннее
чувство?! А что дало бы более ближнее знакомство - узнал бы ваши интере-
сы, узнал бы побольше про вашу жизнь - но вот она, предо мною, душа ваша
- всю ее, необъятную, как небо, вижу в ваших очах. Чего же желать  боле?
Только хочу сказать, что, глядя  на  вас,  любовь  моя  возрастает,  все
больше - так стремительно...
   Пьеро задыхался от нежности, от огромного, все растущего мировым  ду-
бом чувства, для которого века пролетали в мгновенье.
   - Ах... если... если это чувство будет расти так же и дальше мне ско-
ро уже станет тесно в этом космосе... Дайте мне руку мы  взлетим...  нет
крыльев... Аннэка, мы разорвем ад!
   - Эй, вы! - подошедший гвардеец довольно сильно  встряхнул  Пьеро  за
плечо, голос его был напряженным, испуганным. - В полночь мы должны быть
на том месте, где поднимается ОН из земли. Иди своей дорогой,  музыкант,
а ты Аннэка иди с нами...
   - Нет, подождите. - твердым голосом молвил Пьеро и тут дальняя  часть
небосклона высветилась зарницей. - Вы уже избрали юношу?
   - Да.
   - Где же он?
   - Да вот он. - тут только Пьеро увидел бледного,  трясущегося  юношу,
закованного цепью - он сидел на земле и что-то жалобно лепетал, глядя на
небо. - Пытался бежать - пришлось посадить его на цепь.
   - Вместо него пойду я.
   - Что? Ты безумец?
   - Считайте, если хотите, меня безумцем, но, вместо него, пойду я.
   - Что ж, никто не спорит...
   Юношу освободили, и он, несколько раз переспросив у гвардейцев о сво-
ем счастье, завопил безумно и, размахивая руками, бросился в сторону ле-
са.
   Вскоре, по тропинке, среди колышущихся на свежем,  предвещающем  бурю
ветру, трав - пошли они в сторону Лиэра. Впереди Аннэка, за нею - Пьеро,
а позади, шагах в десяти - гвардейцы.
   Пьеро не страшила встреча с драконом, не страшил  его  ад  -  он  был
счастлив от того, что рядом - Аннэка, что он может слышать ее голос, ви-
деть, как взметаются ее плотные, похожие на волны, волосы.
   Аннэка шла молча, шла быстро, подобна была  черному  лебедю  летящему
сквозь ночь.
   - Извините. - молвил, подрагивающим от чувства своего голосом Пьеро.
   - Да, да - я вас слушаю. - у Аннэки голос сильный и теплый,  облачен-
ный в облако, каких-то раздумий.
   - Когда я увидел вас - в тот первый миг - вы прощались  с  кленом.  У
вас, видно, какие-то воспоминания с этими местами.
   - Ах, да. Когда батюшка был еще жив, мы часто приходили  сюда,  здесь
еще неподалеку ручеек течет - вы не видели. Мы играли, бегали, потом за-
пыхавшись сидели, или лежали в травах, смотрели в небо, и батюшка  расс-
казывал мне волшебные старые сказки, а потом я ходила, собирала  луговые
цветы. Я так люблю луговые цветы. Признаюсь вам - прижмешь к  лицу  этот
живой букет, и словно в мир любви  небесной  погрузишься.  Словно  бы  в
объятья самого Творца...
   Аннэка вздохнула, и Пьеро нагнал  ее,  рассекая  травы  пошел  рядом,
вглядываясь в очи - там сияли две огромные, пышущие Лунным пламенем сле-
зы.
   - Не бойтесь - мы обязательно, что-нибудь придумаем.
   Аннэка еще раз вздохнула и с ясной, печальной нежностью взглянула  на
него.
   Они больше ничего не говорили - быстро шли, да все хотелось им  побе-
жать - побежать все быстрее-быстрее, отсюда да и в звездное небо взмыть.
Они не чувствовали ног - они летели сквозь ночь. Они не смотрели  больше
друг на друга, но чувствовали присутствие близкого духа рядом.
   И вот вышли они в черный круг, где от выжженной земли  взметался  при
каждом шаге сухой пепел. До стен  Льера  оставалось  не  более  получаса
ходьбы - но города почти не было видно во мраке - он казался вымершим  -
ни единого огонька не горело ни на стенах, ни за стенами...
   - Сегодня все попрятались в погребах. - пояснила Аннэка. -  Все  ждут
не дождутся завтрашнего утра, молят у неба, чтобы дракон не сжег  родной
город, а их не забрал в Ад.
   Тут по полю пронесся дальний рокот, а  отсвет  молнии,  перекатившись
через все небо, высветил величественные контуры надвигающихся, клубящих-
ся, поглощающих звезды дождевых стен - рванулся прохладный, несущий вла-
гу, ветровой порыв.
   В это же время земля в центре выжженного круга  зашевелилась,  начала
вздыбливаться, вырвался оттуда наполненный огненными сполохами дым, раз-
дался скрежет, отдаленные вопли, и близкий, оглушающий вой - словно нес-
колько сот разъяренных волков великанов, рвались навстречу небесной  бу-
ри.
   - Все уходим! - раздался переполненный ужасом крик гвардейца - и  вот
эти воины были поглощены ночью.
   Аннэка глубоко вздохнула и взяла за руку Пьеро...
   - Ничего, не бойтесь. Я уверен, что мы найдем выход...  Аннэка,  ведь
нас не вместит ад, хоть он и бесконечен.
   Вот земля рывком распахнулась - взметнулся из нее,  заходясь  пронзи-
тельным воплем, многоглавый змей - был он ужасен, но Пьеро его не  боял-
ся, так как не его видел, но вспоминал красу очей Аннэки. Так же и Аннэ-
ка выглядела спокойной - ладошка ее оказалась маленькой, почти  детской,
теплой, нежной.
   И вот дракон, сложивши крылья, уселся у  входа  в  свое  королевство,
множеством своих пронзительных черных глаз буравил он Пьеро и Аннэку.
   - И вновь молодые влюбленные! - прогрохотал его пронзительный  вопль,
перерезанный громовым раскатом. - Готовы ли вы погостить у меня денек? -
из кровавой пропасти долетел протяжный, нечеловеческий вопль.
   Дракон стал приближаться,  вот  протянул  к  ним  когтистую,  залитую
кровью лапу...
   Тут Пьеро громким и свободным, сильным голосом крикнул:
   - Ты как-то заключил договор. Теперь договор предлагаю тебе я!
   - Да кто ты такой, чтобы предлагать мне договор?! -  заскрипело  нас-
мешливо чудище. - Что ты мне можешь, когда единственное, что мне надо  -
душа твоя уже принадлежит мне.
   Пьеро несколько не смутился - да он чувствовал себя уверенно -  перед
этим стоглавым чудищем, он чувствовал, что своим чувством  он  и  Аннэка
сильнее этой злобливой плоти.
   - Я предложил бы развлечь вас своим пением...
   - Ха-ха-ха! Ты будешь развлекать меня им в аду веками.
   - Все же предлагаю повременить до утра. Ежели заставлю забыться тебя,
ежели с пением моим ты вспомнишь, что есть любовь, тогда оставишь  ты  и
нас, и этот город навеки.
   - Ха-ха-ха! Любовь! Ты говоришь, чтобы я вспомнил, что такое Любовь?!
Ха-ха-ха! Я согласен! Я, клянусь, что оставлю этот город и вас... О, нет
- если ты заставишь меня вспомнить, что такое любовь - а это совсем  не-
мыслимо, то я возьму тебя в ад, ну а возлюбленную твою - Ха-ха! - так уж
и быть - оставлю для неба.
   - Я согласен! - сильным, уверенным голосом изрек, словно  бы  договор
подписал Пьеро. Нет - все ж тоска сжала его сердце - ад, муки его вечные
- все это вовсе не страшило, от понятия того, что этой ценой будет  спа-
сена Аннека. Больно было от осознания одиночества,  от  понимания  того,
что там -  в  бессчетных  веках,  он  никогда  больше  не  увидит  ЕЕ  -
единственную, которую полюбил он, да полюбил всем сердцем...
   Пьеро поднес ручку Аннеки к своим губам, поцеловал  ее  осторожно,  а
потом встретился с ней взором и увидел, что вся глубина, вся  ее  беско-
нечная глубина обращена теперь нежным чувством к нему.
   И тогда он засмеялся! Он засмеялся, ибо вновь  почувствовал,  что  Ад
никогда не вместит его, что Ад со всей его болью - лишь ничтожная пылин-
ка, против Любви их.
   И вновь раскатился гром, а Пьеро, отпустивши руку Аннеки, но  продол-
жая смотреть в ее очи, достал лютню, вот провел по ней своими  длинными,
музыкальными пальцами. И, наигрывая, запел сильным, одухотворенным голо-
сом.
   О, что это было за пение! Каждая фраза взмывала все выше  на  крыльях
чувства. Пьеро обладал прекрасным голосом,  но  так  проникновенно,  так
искренно никогда он еще не пел. Он смотрел на Аннеку, и он любил ее  все
больше и больше и не было конца, тому духовному росту. До этого  он  рос
медленно: день за днем, год за годом - как обычное дерево. Но тут  плес-
нулась из бездны очей живая вода, и вот он растет стремительно и беспре-
рывно...
   Вот слова той баллады, как помнят их ныне, - но ни при чтении, ни при
пении, никогда и никому не удавалось достичь той же высоты чувств:
 
   В глуши лесов,
   Во час закатный,
   Все в свете нежных облаков,
   И льется свет, душе приятный.
 
   Меж веток не листва,
   Но поцелуи мягкие парят,
   И на земле то не трава,
   Но очи теплые горят.
 
   И, кажется, что глубина лесов безбрежна,
   За древом - целая страна,
   Страна та столь огромно-нежна,
   Что бога в ней душа видна.
 
   В такой вот час закатный,
   Шел по лесной тропе,
   Крестьянин младый, статный,
   Нес хлеб младой жене.
 
   И тут разверзлись корни,
   Открылась глубь земли,
   Уходят туда торни
   Ступени - тьма вдали.
 
   "Ну, что ж. - вздохнул крестьянин. -
   Ступени - не беда,
   Быть может - это погреб, где много сладких вин?
   Иль камень драгоценный сияет, как звезда?"
 
   Сказал так, пошатнулся:
   Не удержался то ж:
   Чрез главу обернулся,
   И понял - это ложь.
 
   Да поздно он хватился,
   Теперь не удержать,
   Он про себя молился,
   Чтоб жизни не терять.
 
   Но вот конец ступеням,
   Вокруг - железный сад.
   Закрылся ход ко дверям,
   О боже - это ж ад!
 
   Кругом все из железа,
   Во ржавчине, в крови,
   Скрипит во мраке реза, -
   Тут бога не зови!
 
   Текут огнисты реки,
   Озера из свинца.
   Прикрой от жара веки,
   Не вымолви словца!
 
   И тут, из ржавой пасти
   Выходит дух большой,
   Скрыт во крыльях страсти,
   Мотает головой.
 
   Вот голосом скрипучим
   К крестьянину изрек:
   "Не бойся - мы не мучим,
   И радостен твой век.
 
   Тебе дадим мы царство,
   Тебе дадим мы трон,
   Получишь ты богатства,
   И много сладких жен.
 
   Получишь уважение,
   Получишь и почет,
   Получишь вдохновение,
   И много - все не в счет!
 
   Ведь, ты не глуп, я вижу,
   Хоть и крестьянский сын,
   Не бойся - не обижу,
   Ведь ты такой один.
 
   Итак, ты все получишь,
   Взамен - лишь пустота,
   Лишь женошку отпустишь -
   Она вам не чета!"
 
   Собрался сын крестьянский,
   Я твердо так сказал:
   "О дух, о демон адский,
   Пред чувством ты, ведь, мал!
 
   Ты думаешь дарами,
   Сим тленным кошельком,
   Растравишь дух с мечтами,
   Забыл ты об одном!
 
   Забыл со дня паденья,
   Что свята есть любовь,
   В ней сила вдохновенья,
   И в ней святая кровь!
 
   Ты думаешь - палаты,
   Красивые леса рук,
   Каменья, троны, златы, -
   Мне ближе голый сук!
 
   А речи! Речи - лживы,
   Льстецов, глупцов почет -
   Милей мне голос нивы,
   Да птаха как поет.
 
   И, чтоб не предлагал мне,
   Все будет плоть да плоть,
   Все для душевной бойни,
   Прикрыто лаской хоть.
 
   Да, - троны и богатства,
   Прелестные тела,
   Все то - душевно рабство,
   Все дьявола дела.
 
   Во мне нет искушенья,
   От тленного - вратит,
   К любви мои моленья,
   К жене, что небо чтит."
 
   Тут демон рассмеялся,
   Со злобой говорит:
   "Ты с лесом не расстался?
   Мой ад тебя сгноит!
 
   Не знаешь, что есть голод,
   И, что есть адска боль,
   Наивен ты и молод,
   Но ты сыграешь роль!"
 
   "Не испугаешь мукой,
   И голод не в нови!"
   "А я тебя разлукой,
   С женой твоей любви!"
 
   "Ее перед женитьбой,
   Я десять лет искал,
   Держал с летами бой,
   О ней одной мечтал.
 
   А после нашей свадьбы,
   Готов годы прождать,
   Да и столетья, кабы,
   Не шло тут время умирать."
 
   "И боли не страшишься,
   Разлука не страшит,
   Но вот ты покривишься,
   Коль боль ее ранит!
 
   Нашлю на дом проклятье,
   Болезнь в нее нашлю,
   Из крови будет платье,
   И скажешь ль ты: "Люблю"?
 
   Согнется мукой долгой,
   Лишится красоты,
   Уродливостью колкой
   Покроются черты!"
 
   "Да, тяжко испытание,
   Но я стерплю его,
   За плотью, ведь, пылание,
   Любимого всего.
 
   Ведь, я искал едину,
   В кой часть моей души,
   Не на ночь хворостину,
   А звездной свет выши.
 
   Ты можешь тело мучить,
   Но душу ты не тронь!
   И души не разлучить,
   В них бога, ведь, огонь.
 
   Да - плоть твое призванье,
   В любви же власти нет.
   Для плоти истязание,
   Но во душе, ведь, свет!
 
   Смотри в глаза, нечистый,
   И знай, что и такой,
   Свет глаз ее златистый,
   Сияет мне звездой!
 
   И за согнутой плотью,
   За шрамами лица,
   Увижу святу ладью,
   Священного венца!
 
   Она меня дождется,
   Она - то часть меня,
   Пусть в смертии вернется,
   Любовь взойдет, храня!
 
   О ты, хозяин плоти, -
   Душа творцом дана,
   Она, как в малом гроте,
   Любовь - вот она!"
 
   Тут покачнулся демон,
   И злобно зашипел:
   "Иди, иди же вон,
   Раз ты того хотел!
 
   Не ждал такой отваги,
   Не ждал такой любви,
   В крестьянской то коряге,
   Могучей столь крови!"
 
   Вот двери распахнулись,
   За ними - уж Луна,
   И крыльями взметнулись,
   В борце том: "Где ж она?!"
 
   Бежит он по ступеням,
   Он оставляет ад,
   К дубовым то коленям,
   Вот он - древесный сад.
 
   Под звездами до дома
   Скорее он бежит,
   И громче майска грома,
   Уж в дверь свою стучит.
 
   Но вот порог распахнут,
   Пред ним ОНА стоит,
   Ах, как цветами пахнут,
   Как нежно говорит!
 
   Обнялись - тихо, нежно,
   И в дом, в тепло вошли,
   И светло, безмятежно
   Беседу повели...
 
   "Ты опоздал, любимый..."
   Да, было - ерунда,
   Какой-то нечистивый,
   Хотел, чтоб молвил "Да".
 
   Давал мне безделушки,
   О коих я забыл,
   То тленные игрушки, -
   К тебе мой вечно пыл!
 
   В тебе я вижу космос,
   И бога, и себя,
   К тебе чрез годы рос я,
   Любя, любя, любя!
 
   Не спрашивай, что было,
   Что было - то прошло,
   Ты душу мне обмыла,
   И стало хорошо!
 
   Я рад, что мы с тобою,
   И в сердце так светло,
   Как с девою святою,
   Мне в доме все мило!"
 
   Пока Пьеро пел, начался ливень; дождевые потоки прорезались молниями,
гром вспыхивал небесными барабанами и, вовсе, не мешал пению, но  подыг-
рывал ему, вплетался в музыку; как бы еще добавляя силу в  голос  певца.
Подпевал ему и дождь, а в некоторых местах - своим сильным голос Аннэка.
   Но вот прозвучала последняя строчка, и Пьеро ждал теперь, что  дракон
возьмет его душу, ну а Аннэку оставит - он очень на  это  надеялся;  для
того, чтобы спасти душу Аннэки он так и изливал свою душу.
   Когда дракон заговорил, голос его изменился. Раньше насмешливый,  те-
перь в нем совсем не осталось иронии - он говорил, как равный с равным.
   - Не знал, что на земле остались столь хорошие певцы... Но, знай, что
не заставил ты меня вспомнить, что такое любовь! Если хочешь пробудить в
моем сердце любовь, так знай, что это не под силам даже самому  Богу!  Я
слишком далеко от его рая! Ты, все же не выполнил то, что хотел - а  хо-
тел ты не возможного... признай...
   - Подожди! - глядя в очи Аннеки, крикнул Пьеро.
   Дракон то потянул было к ним свои окровавленные лапы, да вздрогнул от
этого голоса. Какая сила душевная! Какая небывалое чувство!
   И дракон почувствовал в себе тревогу - что это за богатырь, со  столь
могучей душой? Что же это за сила в его голосе, которая заставляет  его,
стоглавого повелителя преисподней вздрагивать и останавливаться?
   - Что же ты еще хочешь?
   - До рассвета еще далеко, а я сказал, что заставлю тебя вспомнить Лю-
бовь до первых лучей Солнца. Сейчас ты услышишь следующую песнь...
   Пьеро неотрывно смотрел в глаза Аннеки, и вот  вздохнул...  От  того,
что он уже спел, от тех чувств - много сил ушло из тела - душа  то  выше
взошла, и вот, теперь, тесно ей было в теле, не чувствовал Пьеро  больше
своего тела.
   Капли дождя сбегали по щекам Аннэки, но все же видно  было,  что  она
плачет - это глаза ее печальными, теплыми озерами среди  дождя  серебри-
лись.
   - Все выше... - вздохнул Пьеро. - Тела не сдерживают этого пламени...
Тела сгорают, как всякая плоть...
   И он провел рукой по струнам, и он запел - запел и голос его гремел с
громом, сверкал с молниями, глаза пылали столь ярко и пронзительно,  что
и Дракон не мог в них смотреть. Он не разу не остановился - пел не чело-
веческим голосом, но голосом пространства; казалось, что пение такое да-
ется ему легко, но на самом то деле, выливаясь в каждую строчку, он рвал
что-то в своем теле - нечеловеческая страсть - разрывала, иссушала чело-
веческое тело...
   Слова баллады, конечно, не могут передать того, что звучало под  дож-
дем - там не слова - но чувства, но пылающие ярче Солнца образы перепле-
тались, и голос могучий гремел так, что Аннэка, вздрагивала, и все время
песни плакала, неотрывно глядя на него, целуя его взглядом - и вновь,  и
вновь вздрагивала от приливов чувства.
   Буря, начавшись, не унималась, но возносилась все выше, и громче  ре-
вели обрушивающиеся, вновь, но еще выше восходящие валы:
 
   Тому преданью много лет,
   Тогда лишь мир родился,
   Но и поныне пышет свет,
   О том, как он стремился...
 
   В безбрежье миров,
   В темной бездне,
   И в вое холодных ветров,
   Начало печально сей песне.
 
   Родился один, одинокий,
   Один во всей бездне миров,
   Дух ясный, прекрасный и звонкий,
   Дите тех пустынных оков.
 
   Он глянул вокруг - только темень,
   Гонимая светом души,
   Веков безысходная племень,
   Хоть болью во мраке пиши!
 
   Века одиночеств угрюмых,
   Безумий и жажды любви,
   Столетья мечтаний причудных,
   Да пусто все - хоть ты зови!
 
   Как чувствовать - ты одинокий,
   Нет больше нигде, никого,
   Весь космос, бездонно-широкий,
   И в нем лишь огонь одного.
 
   Веков мириады терзали,
   Пока не увидел он свет,
   "О, новые годы настали,
   О - вижу свет сладостных лет!"
 
   И облаком ясно-певучим,
   Он к свету тому полетел,
   Он чуял себя уж могучим,
   И вот, что он там углядел:
 
   Во тьме, струиться нежным синем светом,
   Нет не стремиться - не грохочет, не бежит,
   Святая дева слитая с душевным летом,
   И ласку и любовь небесную струит.
 
   Вот подлетел к ней первый дух,
   И все собой почуял:
   Она есть неба, времени спокойный пух.
   И вот его огонь Творения обуял.
 
   И говорил он гласом мощным,
   От коего качнулась тьма,
   "И будешь ты Твореньем точным,
   Ушла навек холодная зима!
 
   В тебе, прекрасной чистой деве,
   Я вижу образов спокойных глубину,
   Взойдут они в Созданья первом севе,
   И птичьи трели пусть наполнят тишину!
 
   В тебе я вижу музу всем твореньям,
   Ты есть Любовь - ну а Любовь, есть Жизнь,
   Есть нынче неугасный хворост всем моим стремленьям,
   Ты только это все скорее вынь!"
 
   Раздался голос тут покойный,
   Во тьме, что светом зажурчал:
   "Ведь в нас самих есть пламень стройный,
   Не станет ярче, чтоб не создавал.
 
   Расти в себе, расти стремленья,
   Расти движенья к тишине,
   Что б не создал - то лишь моленья,
   Столетий одиноких вышине.
 
   Те образы, что ты создашь -
   Все будет тленно, игрушка времени, богов,
   Все в окончании ты пустоте отдашь,
   И все заполнится тут холодом ветров."
 
   "Нет, не понять тебе, о свет, о дева -
   Они стремятся, рвутся из меня,
   И все гремит создания напева,
   Пусть же появятся, но славя - не виня!"
 
   "Постой, - мои вобравши силы,
   Ты выпускаешь капельки себя,
   Они тебе и злы и милы,
   Но создаешь ли их любя?
 
   В конце времен, они тобою станут,
   И, настрадавшись, вновь войдут в тебя,
   Ну а пока столетья грянут,
   Где будет боль струиться, о тебе скребя!
 
   Ведь тленное, создашь ты на потеху,
   Или на скорбь себе,
   Создашь ты мнений разных веху,
   Чтоб было созерцать чего тебе!"
 
   "Нет, пусть в боли они взрастают,
   И выше став, в меня огнем войдут,
   Пусть между войн о вечности мечтают,
   Пускай невиданное раньше создадут!"
 
   Так он сказал и запылал зарею,
   Весь космос свет той страстью возлюбил,
   Огнистою стремительной мечтою,
   Там первый дух звездою закружил.
 
   То первый сын зари, он богу почти равный,
   В нем дух огня, и первый дух борьбы,
   И тут возжег ему кусочек Богом данный,
   До ослепительной, пылающий свечи:
 
   "Эй ты! Ты, возомнивший себя главным,
   Отдай мне пламень бытия,
   Я стану править сим творением начальным,
   И мужем девы стану я!
 
   Ты, чую, хочешь стать владыкой,
   Игрушек бесконечных, тварей и святых,
   И хочешь, чтобы Я, побитой горемыкой,
   Касался в страхе ног твоих.
 
   Нет, нет! Мы жаждем все творенья,
   Все жаждем что-то создавать,
   Во все вдыхать сердечное биенье,
   А после то - любить и угнетать!
 
   Чем больше создадим себе подобных,
   Тем больше хаос разных мнений наплывет,
   Не будет больше сих просторов ровных,
   Но все там боль да кровь зальет!
 
   Нет, ты не наполнишь жизнью космос -
   Ты лишь частички в бесконечность разорвешь,
   Пока нас трое - каждый разных мнений космос,
   Но вскоре в миллиарды одиночества вольешь!
 
   Отдай мне деву - первую, святую,
   А сам лети и странствуй дальше в пустоте,
   А я ее навечно поцелую,
   И будем вечность мы расти в душевной чистоте.
 
   Творить в себе, творить без разрыванья,
   На мир ненужных, тленных форм,
   В себе растить веками сны, мечтанья,
   Пусть будет то единый духа дом!
 
   Пусть хаос первозданный окружает,
   Но будет он лишен проклятой суеты,
   Пусть в бесконечность диск спокойствия взрастает,
   Вот таковы зарей рожденные мечты!"
 
   Как рассердили речи эти Бога!
   Он ослепительно и гневно запылал:
   "Умерь капну ты пламенного стога,
   Ишь, первенец, о чем ты замечтал!
 
   Ты будешь мне служить в любви, в почете,
   А я тебя за это лаской награжу,
   Ты будешь годы проводить во сладостном полете,
   Иначе наказаньем поражу!
 
   О деве - роднике сим чистом, изначальном -
   И не мечтай - она моя.
   И будь веселым, да не будь печальным -
   Смирись - уж такова судьба твоя!"
 
   Но тот, рожденный первым, не желал смиряться,
   Расправил крылья тысяч зорь,
   На Бога стал он устремляться,
   Уж чуя океаны боли, горь.
 
   Они схватились перед девой,
   Сплелись страдающим клубом,
   Победа тут досталась первой,
   Тому кто заселить замыслил кровью дом.
 
   А сын зари, рожденный первым,
   Был скручен в цепи, но не побежден,
   Смотрел на деву взором светлым,
   И был ее словами осветлен.
 
   "Я буду ждать тебя, рожденный первым,
   В тебе горенье Бога - боль его и страсть,
   Ты на века останешься мне светлым,
   Хоть ждет тебя страданий злая пасть.
 
   Но ты отважен - ты отважней всех потом рожденных,
   Осмелился подняться на Творца,
   Там - впереди, так много пустотою побежденных,
   Но ты незыблем - ты из одиночества венца.
 
   О знай и помни, милый сын рассвета,
   О первый луч пылающей зари,
   О знай в бреду веков - там без любви , без света,
   О там мечтою обо мне гори!
 
   О ты, сын мужества, сын света,
   Сквозь времена мечту свою неси,
   В конце родится из души твоей сонета,
   Которая взметнется до небес выси.
 
   И боль твоя такою станет,
   Что рухнет в крике мир обманных форм,
   И вот тогда час единения настанет,
   Утихнет буря и утихнет боли шторм!"
 
   "Что говоришь ты - ты зачем его смущаешь,
   И силы подливаешь для борьбы,
   Зачем ненужные мечтанья ты вливаешь,
   Ведь ты все мои любимые рабы!..
 
   Ты не покаешься, я вижу, сын мой первый?
   Да, - ждет тебя темница пустоты,
   Но и в конце ты не услышь голос светлый,
   Ты распадешься - не спасут мечты!"
 
   "Я чую силы - выдержать эпох давленье,
   И вопль будет в сердце и копиться, возрастать,
   И сокрушит в конце твое творенье,
   Мой глас - его то из души вам не забрать!"
 
   Тут вздрогнул Бог, почуял начертанье,
   Веков, судьбы, времен и пустоты,
   Почуял, что в конце ждет полыханье,
   И мир без образов, но полный единенья, чистоты...
 
   Он вздрогнул, и не в силах с волею бороться,
   Безмолвно в клетку боли, одиночества его пустил,
   И дух зари веками стал уж там молоться,
   И начал глас его взрастать из духа сил.
 
   Он там, в давящей клетке, огненным бураном,
   За разом раз все яростней в душе ревет,
   И к деве рвется он бурлящим станом,
   И в силе одиночества растет.
 
   И сам того не зная, силы из любви черпает,
   Вновь вспоминает изначальный, ласковый родник,
   О единенье, росте духа в бесконечности мечтает,
   И все растет в нем разрушенья крик.
 
   И где-то в боли помнит первое стремленье:
   Любить всегда, любить спокойный тот родник
   Хоть в нем огня бурящее движенье, -
   Любви хрустальной голос не поник."
 
   И вот Пьеро закончил эту страстную песнь. И, когда пропел он  послед-
нюю строчку, - в последний раз в отдалении  раздался  раскатистый  голос
грома.
   Буря ушла, вновь высветилось во всю свою серебрито-звездную высь небо
- нет - не небо, но бесконечность - не представимые, и  чарующие  красой
своей пустоты.
   А Дракон, когда пропел Пьеро последний куплет, вздохнул, и  вырвались
из сотни его глоток, вместе с раскаленными облачками стоны  -  стоны  от
которых вздрогнула земля, а с неба посыпался обильный и яркий звездопад.
   - Я помню... - раздался неожиданно жгучий, страстный глас - казалось,
что каждое слово - это копье. - Та песнь сложенная кем-то из  людей,  не
так ли?
   Пьеро чуть покачнулся, но вот взяла его за руку Аннэка и почувствовал
он сил достаточно, чтобы выстоять. О, сколько страсти он вылил в  пение,
- но, смотря все это время на Аннэку, вобрал в  себя  неизмеримо  больше
чувства. Тело его горело, сердце стремительно наливалось в груди  -  все
шире и шире. О, как он сам жаждал пронзить теперь все творенье -  вместе
с Аннэкой пронзить, и расти, расти где-то там, за пределами вечно.
   Голос могучим, в котором каждое слово, словно гром  сотрясающей  небо
звучало, он заговорил, взглянув прямо в сотни огненных очей дракона:
   - Да, - эту песнь придумал ЧЕЛОВЕК. Его звали Антонио, и он был  моим
ровесником. Он знал, что не признание, но муки и смерть его ждут, ибо не
было в песни той слепого поклонения перед Богом, но была  страстная  по-
пытка взглянуть на все эти незыблимые устои по новому. И он писал  песнь
эту искренне, как только может верящий в Любовь человек. Он пел ее людям
и был схвачен инквизиторами - теми, кто и есть Зло - этой подлой трясине
подлости людской. И его ждали муки, а потом сожжение на костре. Но,  как
бы не терзали его, он остался верен своей идеей - он остался  борцом  до
конца. Когда же грозили ему адом, - он, истерзанный  до  неузнаваемости,
смеялся им в лицо, и говорил, что их Рай - это ад для него. Ну а  истин-
ный Ад одиночества, - что ж, он готов был пройти  и  через  него,  чтобы
стать потом свободным, чтобы любить вечно. И, когда сжигали его на кост-
ре, он запел эту песнь перед людской толпой. Инквизиторы хотели заткнуть
ему кляпом рот, да не смогли от жара пламени, который уже подошел к  не-
му. И последние строки проревел уже не юноша, но сжегшее его  тело  пла-
мя... Текст песни остался, его записал один из слушателей, - в  дальней-
шем мой, так рано скончавшийся учитель Лука. И вот я спел эту песнь  для
тебя, Дракон, повелитель, иль слуга ада. Не знаю, есть ли ты  Сын  зари,
но, скажи, - что дрогнуло в тебе, что  ты  вспомнил?  Неужто  юноша  был
прав, неужто он, единственный увидел то, что было в начале времен?
   Дракон весь застыл и очи его,  изжигая  пространство,  ослепительными
болевыми шильями прорезались в ночи, - Пьеро глядел в них  неотрывно,  -
он чуял, он понимал страсть этого стоглавого.
   - Ты спрашиваешь - я ли сын Зари, так ли было? Но я не помню! - в бо-
лящем страдании вспыхнул его стоглоточный голос:  звездопад  усилился  -
все небо чертилось стремительными шрамами, а горизонт  вспыхнул  беспре-
рывной, яростной зарницей. - Я не помню, что было в начале. Но  я  помню
боренье, я помню начальное стремленье к чему-то недостижимому  -  да,  -
это я помню! Я помню время, - бесконечное время одиночества, -  миллиард
веков... Это вспышки ада - это вопли порожденной мною боли! Там, в  моей
бесконечной избушки, - я не знаю, есть ли я повелитель той,  давящей  на
меня бесконечности - или же слуга ее! Твоим пеньем я вспомнил, что  было
что-то за тьмою этих мучительных веков; было  что-то  столь  прекрасное,
что, не в силах этого вспомнить, я страдаю  сейчас  так,  как  давно  не
страдал! И это страдание принес мне человек... я благодарен тебе!..  Что
же это было - о как мучительно жажду я вернуться туда - за этот  ад  ве-
ков... О-о-о-о!!!
   От вопля этого из ушей Пьеро и из ушей Аннэки кровь  хлынула,  однако
они даже не вздрогнули, и, вновь смотрели в очи друг другу,  чувствовали
себя Богами, способными, питаясь из  бесконечных  родников  друг  друга,
расти бесконечно...
   И вновь глас Дракона:
   - Помнишь ли ты наш уговор, певец? Помнишь ли, что,  ежели  заставишь
ты сердце мое всколыхнуться, вспомнить про ЛЮБОВЬ, то я навсегда оставлю
этот город, оставлю и эту девушку, но возьму в Ад тебя. Так  вот  -  что
такое ЛЮБОВЬ я не вспомнил, но ты принес мне в сердце сладостное, напол-
няющее меня какими-то неясными мечтами страдание! За тьму веков ты  пер-
вым донес это до моего сердца!
   - А юноша и девушка?
   - Про кого ты?
   - Про тех двоих молодых влюбленных, которые первые  из  этого  города
пожертвовали жизнью, пошли на вечные муки, ради свободы своей земли род-
ной, ради детства, ради пения птиц!
   - Про тех... я не знаю, где они... Но я возьму в ад тебя! Слышишь - я
оставлю этот город, я оставлю эту девушку - я исполню  свою  клятву!  Ты
пойдешь в ад со мной, навечно!
   - Да, я готов...
   - Что же... - в страдании прошептал дракон, медленно  приближая  свои
огнистые очи.
   - Но подожди. - остановил его Пьеро. - Мы уговаривались до  рассвета,
а он еще не наступил - у меня еще есть время, о страдалец одинокий!
   - Но, какой тебе в том толк, певец? Часом больше, часом  меньше;  все
одно - тебя ждет вечность в аду, все одно - вечность ты будешь петь  для
меня все новые песни...
   - Но я увижу в последний раз зарю! Я прощусь с этим миром на  рассве-
те, когда все пробудится к жизни новой. - он смотрел на Аннэку,  которая
плакала - плакала безмолвно, и лик ее в звездном  свете,  не  был  ликом
плоти - но был ликом духа - бесконечного и чистого родника. -  ...  И  с
тобой мы простимся. - шепнул он.
   И вот он вновь провел пальцами по струнам, - глядя на Аннэку, он  ви-
дел и небосклон за нею - извлекая эту, последнюю свою песнь,  он  видел,
как с каждым его словом разгоралась за нею заря. Как эти могучие  огнен-
ные потоки страстью по небу разливались, - он огненным вихрем, видя  Лю-
бовь и Деву, мчался навстречу заре. И дух его парил над телом, он не  на
Земле ныне стоял - нет он был духом могучим и свободным.  И,  зная,  что
Аду Никогда не вобрать его, он свободным голосом пел. Он пел то, что вы-
рывалось потоком, те строки, которые в этом парении изливал  дух  его  -
строки не придуманные раннее, но извлеченные для вечности прямо  теперь,
перед зарею, перед смертью тела.
 
   Среди звезд, в бесконечной пустыне,
   Расправляя крыл светлую стать,
   В серебристо-холодной святыне,
   Змей летел и не знал, что сказать.
 
   Он не знал, кто такой он, откуда родился,
   И зачем он, - но жаждал узнать,
   В нем, ведь, разум нетленный вихрился,
   А не космоса тихая гладь.
 
   Вот пред ним, среди звезд, черный замок,
   А из замка чуть слышится стон,
   "Вот изгиб, вот судьбы моей рок,
   Ну, вперед и сомнения вон!"
 
   Вот влетает он в черные залы,
   Холод их, как клещами щемит,
   Но для крыльев просторы те малы,
   Он быстрее на голос летит!
 
   Что за чудо! - так, будто, весь космос,
   Нет весь Бог, Жизнь, Печаль в тех словах,
   "Нет, не зря в одиночестве рос я,
   О неясном грезил в мечтах!"
 
   Вот, пред ним, вся из холода зала,
   Ну а в центре, на черной цепи,
   Клеть, которая в прутья вобрала,
   Ту, что только Любовь назови!
 
   Да, - за прутьями, крылья сложивши,
   Пеньем бьется из света душа,
   О свободе так долго моливши,
   Нежным светом и страстью дыша.
 
   Крылья птицы летавшей сквозь вечность,
   Глава девы божественных снов,
   А в очах - всего сущего течность,
   Также - гул запредельных ветров.
 
   "Кто ты?" - грянул тут змей чистой страстью,
   "Кто посмел тебя в клеть заковать?
   И какой же, ответь мне, напастью,
   Мог так низко он в сердце то пасть?!"
 
   "Ах, ты, змей, ах ты странник крылатый,
   Не к чему тебе долгий мой сказ -
   И довольно - а то будешь ты смятый,
   Не найдешь на свободу ты лаз!
 
   Он могучий кудесник, нет равных,
   Да и ты, милый мой, обречен!
   О, не надо страданий напрасных,
   О, лети, пока ты окрылен!"
 
   "Разобью эту клетку сейчас же!
   Вместе, в вечность с тобой убежим,
   Не узнает кудесник сей даже,
   Где любовь мы свою сохраним!"
 
   "Нет! Он сразу узнает дорогу,
   Нас догонит в мгновенье одно,
   Нет ведь равных ему - нет и Богу,
   Начертание лишь боли дано!"
 
   Змей ударил своими крылами,
   Клеть разбил, путь к своде открыл,
   И, пылая своими мечтами,
   Вот, что в страстном полете провыл:
 
   "Что же, пусть так горит начертанье,
   Не приемлю спокойствия мглу,
   Ненадолго возьму я мечтанье,
   Эту думу мою присвяту!
 
   Что ж - пусть ждет впереди наказанье -
   Наказание тягостней нет,
   Чем веков в пустоте истязанья,
   Без любви среди холода лет!
 
   Пусть нагонит - но я, ведь, старался,
   И, как мог, для Свободы пылал,
   Нет - не вором в темницу прокрался,
   Просто свет в свое сердце вобрал!
 
   Пусть нагонит, навеки разлучит,
   Но я честен был, я вас Любил!
   Пусть меня он и скрутит, замучит,
   Победить жажду нету в нем сил!
 
   И за свободы несколько мгновений,
   Презрев оковы рока и судьбы,
   Готов отдать бесцельных океан стремлений,
   Ах, было вечно это - ах, кабы!
 
   Но презирая то, что должен сделать -
   То испугаться, бросить и бежать,
   Предателем Любви сердечной стать,
   Я сокрушу Его - хоть вечность буду там страдать!"
 
   Позади черный замок остался,
   Окружает их звездная пыль,
   Да вот рок тут же к ним и подкрался,
   И судьбы уже впилась тут быль!
 
   Лишь мгновенье, с любимой полета,
   За мгновенье свободы - весь Ад,
   И мгновенье иль вечность - нет счета,
   Он в мгновении вечности рад.
 
   И без лишних тут слов, звездной дланью,
   Протянулась созданья рука,
   Легкой, сильной, стремительной ланью,
   Крылья смяла - пришла тут тоска.
 
   Повеленье без слов, но едино,
   Змея сжало, скрутило всего,
   Прежних черт в нем отныне не видно -
   Камнем длань обратила его.
 
   Черным камнем в безвольном полете,
   Он века, во страдании плыл,
   Среди звезд в этом давящем гроте,
   Бился дух его, жаждущий пыл.
 
   А потом, притяженье позвало,
   И летел он падучей звездой,
   Много сил то горенье забрало,
   Но остался он с вечной мечтой.
 
   И упал он на поле широком,
   Черной глыбой навечно там встал,
   И к земле то притянутый роком,
   Ах, как камень душе его мал!
 
   Подойдет кто к прожженной той глыбе,
   Тронет - хладом себя обожжет,
   Прикоснулся, к бескровной как рыбе,
   И не знает, что пламень ревет!
 
   Там под черным, зажатым заклятьем,
   В клетке тесной пылает душа,
   Одиночество стало уж братьем,
   Им живет он, о Деве дыша.
 
   И лишь только на звездное небо,
   Выйдет в вечной печали Луна,
   Средь колосьев взошедшего хлеба,
   Слышна песни печали одна:
 
   "Я навеки вас, Дева, запомнил,
   Ваши крылья, очей ваших свод,
   И в темнице они придавали сил,
   Бегу времени, тягостных вод.
 
   Вижу небо, и знаю - разлука,
   На века - но века, ведь, пройдут,
   Изгорит Богом данная мука,
   Крылья наши друг друга найдут!
 
   Из темницы я к небу взываю:
   Не вберет Ад уж скоро меня,
   Я уж к звездам в горенье взмываю,
   Я люблю, в сердце вечность храня!"
 
   А заря разгорелась во всю силу! Нет - не во всю!  Не  было  окончания
тем силам!
   Во весь небосвод поднялось огненно-кровавое, высокое, чарующее  своим
грозным величеством зарево.
   Вложивши в эти, вырванные из души строки все силы, Пьеро стоял теперь
совсем бледным; ноги не держали его, не держал его и воздух, весь разод-
ранный его пеньем.
   Но он, все же, еще держался на ногах - тело - это жалкое, против души
тело, уже было мертво, но еще как-то держалось. Дух еще бился, пред  ос-
вобождением в очах.
   Да - это были очи!
   На этом бледном лице, в синих полукружьях -  это  были  две  утренние
звезды. О - это был сам Дьявол, возросший настолько, что мог  бы  теперь
захватить огонь созданья!
   А Аннэка, глядя в этот нечеловеческий лик - прекрасная Аннэка, родник
бесконечный - услышала гремящие в воздухе слова самого неба:
   - Не забывай меня! Мы встретимся - пусть за гранью  времен  -  но  мы
встретимся - Дева! Вечность, создание, любовь - я лечу к заре!
   Тут издал Дракон горестный стон, и две сотни  пылающих  слез  прожгли
землю - въелись до самого ада.
   И Дракон взмыл стремительно, рыча на весь мир:
   - Да, я вспомнил, что такое ЛЮБОВЬ!  Какое  это  страдание!  Я  жажду
пронзить, расколоть небо! О ты - ты уже оставил меня, ты уже взмыл  выше
всех этих сфер, как и те другие! Опять меня  ждут  века  одиночества,  в
этой клети, где гуляют отголоски моих воплей,  а  внизу  кипит  какая-то
безвольная слизь! О эти сладостные мгновенья полета  вместе  с  молодыми
душами вверх - хоть немного вверх, хоть раз в году!  Теперь  я  лишен  и
этого!.. Ну что же, прими меня, мой Ад, раз иного пока не дано!
   И, вновь, разверзлась земля и стоглавый дракон - этот бесконечно оди-
нокий, страдающий дьявол был поглощен в свою клеть,  в  эту  обветшавшую
готовую рухнуть избушку.
   Земля закрылась - лишь черный круг остался на том месте...
   А Аннэка стояла - эта невысокая девушка, лик  которой  и  раньше  был
прекрасным, чистым, - за эту ночь осветился красой неземною, и в ней ви-
делась бесконечность.
   Ветер - сильный, упругий ветер, колыхал ее плотные волосы, в  которых
появилась теперь проседь...
   И она поклялась своим сильным, чуть хрипловатым, бьющим чистым родни-
ком голосом:
   - Я буду помнить тебя. Каждое мгновенье жизни души  своей  -  я  буду
помнить тебя.
 
                         *             *              * 
 
   Великий праздник пришел в город Лиэр в тот день.  Город,  наконец-то,
был освобожден от дракона!
   Аннэка рассказала, как все было правителю - Рорику печальному...
   Через день были устроены торжественные похороны героя - Пьеро-освобо-
дителя. Место его захоронения, по просьбе Аннэки, было на высоком, окру-
женном дубами холме, в отдалении от шумного города.
   В тот день, люди и, радуясь свободой, и печалясь по  молодому,  прек-
расному юноше провожали, положенное в черный гроб тело, до самого холма.
Многие молодые девушки плакали. А сколько цветов было  положено  на  его
могилу в тот день!
   Через неделю, изготовили, по просьбе Аннэки,  и  надгробие  -  статую
черного ангела, расправившего свои широкие крылья, взмывающего  от  этой
земли, да к самому небу...
   Король Рорик приглашал Аннэку поселится во дворце, в числе придворных
дам, однако, она отказалась, попросила лишь об одном: чтобы позволили ей
построить домик в уединении от людей, поблизости от могилы любимого  че-
ловека - конечно, героине, не было отказано в такой малости.
   Да, - молодые девушки плакали по герою. И часто,  особенно  в  первые
месяцы после освобождения, появлялись на его могиле цветы. Еще приходили
разные люди - вздыхали, мечтали. А кто-то приводил учеников и  читал  им
возле могилы торжественные речи об отваге и мужестве героев...
   Но проходили годы - и подвиг, который был когда-то у  всех  на  устах
забылся. Девушки плакали по иным причинам, появлялись новые герои.  Умер
Рорик, стал править его наследник...
   Некогда нахоженная тропинка к лесному,  окруженному  вековыми  дубами
холму, заросла травою, - и теперь уж только старожилы  могли  рассказать
страшную сказку про стоглавого дракона, и отважного Пьеро...
   А над лесом, над певучими, похожими на облака кронами дубов,  раскрыл
свои крылья к небу черный ангел.
   Птицы, парящие в небе, часто видят у ее подножья небольшую фигурку  в
черном платье. А раз в году, в майский цветущий день,  в  годовщину  его
вознесенья, - Аннэка восходит на холм не одна, но с букетом живых  луго-
вых цветов.
   Она восходит медленно, ибо долгие годы согнули ее спину... Ветер лас-
кает ее плотные, совершенно белые, как первый снег, волосы.
   Она мягко положит цветы на черный гранит и поднимет свои очи к небу -
в свет - в очах горящий родник, в них - Дева. Из этих  родников,  словно
две вечности, два мира любви, вспыхнут две слезы, падут на гранит, а вы-
соко в теплом небе запоет ей черный ворон: "Я люблю тебя, люблю..."
 
      21.05.98 
 
 



      
 
                       ВСЕ КРУГИ АДА 
 
                                      Женечке этот рассказ посвящаю. 
                                
                                      Вновь мир погибнет и вновь возродится 
                                      И целую вечность этот ад будет длиться. 
 
 
   Год 1490. Рим. Италия.
 
   - Проклятая духота, проклятая вонь! - с такими словами вскочил с кро-
вати юноша лет двадцати и чуть было не ударился затылком о низкий  пото-
лок. Да, юноша был прав, вонь стояла та еще - она проникала в  его  ком-
натку с улицы через приоткрытое окошко которое не мыли наверное  со  дня
Великого потопа!
   Но духота в комнате стояла жуткая и потому юноша подбежал к окну рез-
ким движением распахнул его полностью и перевесившись  через  подоконник
глубоко задышал смрадным городским воздухом.
   Вот над головой его затрещали раскрываемые ставни  и  он  едва  успел
увернуться от летящих помоев... Отошел от окна и быстрым шагом  прошелся
по своей комнатке. Он был высок, этот юноша, черноволос, а звали его Ан-
тонио. Два года жил он уже в Риме в услужении у ткача  Жака  к  которому
устроил его отец - бедный крестьянин в надежде на то  что  сын  вернется
мастером....
   - Духота! Как же душно здесь! - воскликнул Антонио, выскочил из двери
на скрипящую лестницу, промчался по  ней  перепрыгивая  через  несколько
ступеней и вот выбежал, нет вылетел на узкую улочку... Он  сморщился  от
непереносимой вони... Эта вонь особенно сильна была в этот,  только  что
наступивший жаркий летний день. Вонь и духота.
   За спиной Антонио раздался крик ткача Жака:
   - Эй ты! Куда это ты собрался?! Давай-ка назад, сегодня работы много!
   Антонио согнулся от отвращения когда представил грязный подвал в  ко-
тором шумел ткацкий станок. Не оборачиваясь он крикнул:
   - Скоро вернусь!
   И не слушая проклятья и угрозы Жака, который с утра уже  успел  поря-
дочно набраться, рванулся вверх по узкой  улочке...  Его  влекло  что-то
вперед...
   Рев толпы. О да, теперь он слышал: голоса кричали на Круглой площади.
Антонио знал этот рев, этот звериный, безжалостный  людской  рев.  Толпа
ревела в преддверии зрелища - сожжения человека. Антонио ненавидел  этот
кровожадный рев! Ненавидел он эту толпу, жестокую, безумную!  Да  право,
какая толпа не безумная - в любой толпе нет отдельных людей, нет личнос-
тей, а есть только одна масса... толпа.
   "Что орут эти безумцы?"
   Антонио прислушался:
   "-Ведьма! Ведьма!"
   Сколько ненависти в этих криках, Антонио зажал уши и тут увидел ее...
Он полюбил ее. Просто полюбил. Она была прекрасна, чиста, и ее тело было
изуродовано инквизиторами.
   В каком-то лихорадочном бреду,  шатаясь  Антонио  расталкивал  что-то
кричащее, что било его и толкало.
   Но для него не существовало больше ни грязного города  ни  толпы,  он
шел за повозкой, смотрел на нее, страдал... О как он  страдал!  Мира  не
было больше, только он и она... Ее глаза - она смотрела на него. И он  с
жадностью смотрел на нее и вдруг начал говорить:
   - Меня зовут Антонио, а тебя?
   "Маргарита" - прозвучал в его голове ответ.
   - Маргарита, знаешь чего я хочу?
   "Чего же?" - голосок был таким тихим, нежным, понимающим.
   Голосок этот зажег в Антонио пламя:
   - Хочу я чтоб мы были вместе. Чтобы всегда мы были вместе, что бы  не
было никого, только я ты и бесконечный мир: поля, реки, озера и звездное
небо. Ты ведь любишь смотреть на звездное небо?
   "-О да," - прозвенел голосочек, "-А еще я люблю закаты, когда большой
красный диск солнца окунается в пелену облаков."
   - И я тоже люблю закаты! - подхватил восторженный Антонио. О,  он  не
страдал более, душа его почти что отделилась уже от  тела...  И  он  все
шептал, или говорил, или кричал не в силах оторвать взора от прекрасного
личика Маргариты, от ее глаз:
   - Как здорово! Мы всегда значит будем вместе! Как же я раньше жил без
тебя не представляю! Родная ты моя!
   С ужасом он увидел что Маргарита объята пламенем. Кожа на лице ее на-
дувалась и лопалась от чудовищного жара. И голос, милый  голос  сменился
пронзительным воем.
   Антонио понял что сам кричит. Орала и толпа...
   Он рванулся, вперед к ней, крича:
   - Не уходи! Меня подожди! Прошу подожди!
   Но она ушла и он остался один. Что-то пинало его  и  било,  что-то  в
черном подхватило его уже у самого костра к  которому  он  пробивался  и
отбросило назад, он вновь рванулся и вновь его отбросили...
   Очнулся он на пустой площади, залитой раскаленными лучами полуденного
солнца. Вновь вонь, духота и одиночество.
   О какая это адская боль - одиночество!
   - МАРГАРИТА!!! - заорал он пронзительно, роняя из носа  капли  крови.
Вскочил на ноги, огляделся ища ее и зная что ее нет, что он один! Да  он
был один, что-то правда шевелилось вокруг него, что-то говорило какие-то
слова, но ее не было.
   Но образ ее все еще стоял перед глазами юноши. О как он  желал  вновь
услышать ее голосок, как желал! Но была только вонь, духота и одиночест-
во, мучительное жуткое одиночество!
   - Что же мне делать дальше! - прокричал он в отчаянии, терзаемый  та-
кими муками что все пытки инквизиции по сравнению с ними были ничем...
   - Что же мне вернуться сейчас к мастеру  Жаку?  В  этот  душный  под-
вальчик, прясть там... а потом, потом вновь спать в душной комнатушке...
Нет!!! Этого уже не будет, никогда это  уже  не  вернется!  Я  не  смогу
больше жить! Не смогу! Она ушла, но я... я догоню ее!
   Крича так он рванулся по городским улицам  и  прыгнул  в  реку.  Вода
сомкнулась над его головой и он пошел ко дну...
 
 
   Год 1943. Бухенвальд. Германия.
 
   Андре стоял и с ужасом, не смея даже пошевелиться, взирал  на  беско-
нечный поток тел что протекал подле него. Скрюченные, сгорбленные, в ка-
ком-то грязном рванье, такие тонкие что казалось это скелеты  восставшие
из могил. Восставшие за тем лишь чтобы спустя какое-то время быть  обра-
щенными в пепел... Метрах в ста вздымались в низкое  серое  небо  черные
трубы из которых валил густой-густой дым и вливался в серые облака. Анд-
рэ вздрогнул когда ему вдруг подумалось что неба - высокого синего  неба
на которым он еще в детстве любовался в деревне  у  дядюшки  Ганса,  нет
больше. А вместо него всю землю застилает это ужасное облако поднявшиеся
из печей концлагеря - тысячи, миллионы сожженных...
   Андре сжал покрепче ружье и вздохнув опустил глаза: страшно ему  было
смотреть на эти измученные лица, жутко было смотреть на этот поток обре-
ченных на мучительную гибель в пламени людей.
   "О господи, да что же я здесь делаю?" - проносилось в его  голове,  -
"Что же за безумие это?! Зачем все это?! Как могут люди  так  ненавидеть
друг друга? И я... я ничтожество, частица этого безумия. Я  простой  па-
рень, натянули на меня форму, дали в руки ружье, внушили что все  так  и
надо, и вот теперь я стою здесь не в силах изменить что либо..."
   - Эй ты! - окрикнул его приятель - Питер, тоже охранник,  тоже  малая
частица большого безумия, - Что приуныл то? А?!... Что  спрашиваю  приу-
ныл?! Пойдем сегодня напьемся, девок возьмем..."
   Андрэ сделалось тошно от этого голоса, голова его раскалывалась: "Да,
напиться и забыться в объятиях шлюх, вот он мой удел -  удел  ничтожест-
ва...". В мольбе задрал он голову к небу, словно ища  там  спасения,  но
небо было скрыто серой тучей, все было затянуто этим грязным покрывалом.
   Вновь он глянул испуганный взгляд в толпу смертников и увидел ее: де-
вушка лет двадцати, лицо худое, под глазами синяки. А глаза от этого ка-
жутся такими большими-большими и черными, в них  кажется  собралась  вся
боль, все отчаяние и вся надежда этих людей... Она совсем ослабла,  едва
на ногах держалась и что бы она не упала ее поддерживал какой-то человек
- быть может ее отец, может брат, а может любимый, трудно  было  сказать
ибо лицо его было обезображено шрамами, а волосы стали седыми от пережи-
тых мук...
   Еще не понимая что делает Андрэ рванулся к девушке и  схватив  ее  за
руку выдернул из толпы, и заговорил ей с жаром:
   - Кто бы ты ни была, знай что я... я... Да, черт, да полюбил я  тебя!
- и по щекам его покатились слезы, - Место то жуткое какое, да,  да?!  -
выпаливал он быстро-быстро, - А мы вот  встретились  в  нем...  я  знаю,
знаю, все это отвратительно, мерзко, мне это мерзко до смерти и  я  зна-
ешь, знаешь я тоже убежать отсюда хочу, нет, улететь, улететь! Не уходи,
спаси меня! Спаси - любовь не уходи! - кричал Андрэ в исступлении.
   А она вдруг плюнула ему в лицо и сказала несколько  гневных  слов  на
незнакомом ему языке. Тут подбежал тот  с  изувечнным  лицом,  оттолкнул
Андрэ в сторону и нежно спросил что-то у девушки -  Андрэ  понял  только
имя ее - Маргарита.
   Появились охранники - штук десять, они налетели на двоих, стали изби-
вать их ногами и прикладами... кровь... кровь. И Маргарита и тот кто был
с ней все уже были окровавлены.
   Дико крича Андрэ бросился к Маргарите, растолкал, схватил ее за окро-
вавленную, слегка вздрагивающую ручку и попытался  вытащить,  но  кто-то
ударил его в спину, и отбросил в сторону.
   Он упал в грязный снег и словно в бреду увидел склонившегося над  ним
Питера, тот что-то говорил ему, но Андрэ не слушал его, он только  видел
лицо - лицо той девушки Маргариты.
   Вот встал он пошатываясь и увидел как ее  окровавленную,  едва  живую
подхватили и волоком, за ноги, потащили  в  сторону  собачника  -  Андрэ
знал, там ее ждет жуткая смерть в клыках специально обученных псов.
   - Да вы звери, оставьте ее, вы гады! - заорал он.
   На него закричали что-то и поволокли Маргариту дальше.
   - Да вы...вы! - Андрэ задыхался, слова застряли у него где-то в  гор-
ле, в глазах его потемнело и он зашептал качаясь из стороны в стороны  в
сторону от разрывающей его боли душевной, - Да ведь это же ад.  АД!!  За
что я здесь... - и заорал вновь поднимая свой автомат,  -  Оставьте  ее,
оставьте, вы, ничтожества! Да как вы смеете... - и он нажал на курок вы-
пуская в их сторону заряды смертоносного свинца, и вновь кровь, кровь  -
весь снег уже был залит кровью, а потом что-то ударило Андрэ в  грудь  и
еще и еще, отбросило назад и он почувствовал  что  тело  не  принадлежит
больше ему. Он лежал в окровавленном грязном снегу,  а  в  остекленевших
глазах его застыло низкое серое покрывало.
 
 
   Год 1997. Москва. Россия.
 
   Антон стоял у входа на станцию метро и  беседовал  со  своим  другом.
Подле него проплывал бесконечный людской поток. Этот поток, стекал  сюда
с улиц, как грязная вода стекает в сточную  канаву  после  дождя.  Поток
этот, гудящий словно растревоженный улей, просачивался меж турникетов  и
по эскалатором стекал куда-то в рычащую преисподнюю.
   Антон старался не смотреть на это бесконечное мельтешение лиц,  смот-
рел он на своего друга Сашу и слушал его рассказ о художниках эпохи воз-
рождения. Антону приятно было слышать голос друга: не так  то  часто  он
общался с кем либо, к тому же Антон сам был художником...
   Что-то заставило оторвать его взгляд от лица друга и он увидел  ее  -
ее лицо мелькнуло в толпе и что-то вспыхнуло в Антоне.
   Все вдруг: и толпа, и друг его, как бы расплылись и стали ничем,  ос-
талась только она одна.
   Он летел за ней не слыша и не видя ничего нагнал ее уже у самого  эс-
калатора...
   - Меня зовут Антон, - выпалил он восторженно  вглядываясь  в  светлые
черты ее лица, в глаза ее, где-то в глубинах которых была спрятана  веч-
ная любовь и гармония.
   - Очень приятно, - сказала она холодно, но молодому художнику показа-
лось что голос ее слаще всего что есть на свете. Он даже весь засиял  от
своей радости...
   - А вас как зовут? - спросил или даже скорее выкрикнул он  восторжен-
но.
   Она смутилась, и проговорила нехотя:
   - Маргарита.
   - Маргарита! Маргарита! - Антон несколько раз пропел это имя, оно ему
казалось самым дивным, самым чудным именем на всем свете.
   - Маргарита как здорово что  мы  встретились!  Я  так  счастлив,  так
счастлив. Ведь мы теперь никогда не расстанемся! Маргарита!
   Девушка еще более смутилось, но Антон не замечал этого, он был  пере-
полнен любовью и счастьем и никого кроме нее не существовало для молодо-
го художника на всем белом свете.
   С каким-то неземным упоением смотрел он как откинула она со лба прядь
волос. "О как совершенны ее черты, что-то блеснуло на ее  пальце  и  это
чудесно, чудесно. Вся она есть вечная любовь!"
   - Мы ведь теперь всегда будем вместе! - восклицал он, -  Ну  вырвемся
сейчас из этих стен и на простор полей и лугов, к морю, к горам, к звез-
дам, правда ведь?! Ну конечно же, как же может быть теперь иначе то... о
как счастлив я, как счастлив!
   - Да что вы вообразили себе такое молодой человек! - в крайнем смуще-
нии и растерянности проговорила она, но Антон не понял ее слов, он услы-
шал только прекрасный звонкий голос поющий какую-то дивную песнь.
   - Осторожно! - воскликнула она и Антон  почувствовал  что  споткнулся
обо что-то и падает... Конец эскалатора.
   Кто-то подхватил его под руки... все вдруг  завертелось,  закружилось
перед глазами молодого художника. Нахлынула вдруг со всех сторон  толпа,
лица, лица стремительно мелькающие, стремительно говорящие  что-то  друг
другу. Он оглядывался выискивая взглядом ее... Подпрыгнул, закричал:
   - Маргарита!
   И вот увидел мелькнула она, садясь в  электричку.  Антон  рванулся  к
ней. Что-то мешало ему, но он расталкивал это что-то и прорывался к ней.
Он видел ее лицо, она стояла в набитой электричке держась за поручень.
   "Б-бах!" - звук закрываемых  дверей  показался  Антону  пронзительным
криком, он и сам закричал: "-НЕТ!!!",  когда  электричка,  набирая  ход,
скрылась в черной дыре туннеля. В отчаянии он забегал по платформе, пов-
торяя без конца:
   - Маргарита, Маргарита...
   Вот подъехала другая электричка и Антон впихнулся в нее. Сердце коло-
тилось быстро-быстро, оно готово было выскочить из его груди, он то хва-
тался за поручни то отпускал их, бился головой о стекло с  надписью  "НЕ
ПРИСЛОНЯТЬСЯ".
   Наконец эта дверь распахнулась и Антон выбежал на  другую  платформу,
зовя ее по имени, во весь голос. А вокруг него все та же  толпа,  тысячи
лиц, шум, рев, грохот...
   - Любовь моя где же ты! - заорал Антон с полными слез глазами.  -  Да
что же это... ее эта толпа поглотила, она теперь в этой массе,  как  мне
найти ее... как?
   Антон плакал... Его окрикнул кто-то. Какой-то мужчина в форме...  Ан-
тон бросился бежать все выкрикивая ее имя, высматривая ее в толпе...
   Вновь эскалатор, он бежал теперь по нему вверх перепрыгивая сразу че-
рез несколько ступеней. Вот и улица он словно порыв ураганного ветра вы-
летел на нее...
   Ох, вечерний зимний город, грязный снег, улицы  полные  машин,  улицы
полные чего-то текущего куда-то. Как же много  лиц,  как  же  много!  Он
схватился за голову и долго метался по улице выискивая ее. Он горел,  он
кричал, а все вокруг было так равнодушно к его боли,  к  его  чудовищной
боли. Сердце разрывалось от боли, гудела голова из носа текла кровь...
   - МАРГАРИТА!!! - его надрывистый крик потонул в реве машин и вновь он
бросился в метро сметая все на своем пути.
   Что-то взрывалось и лопалось в его голове, вот мчится электричка,  он
втискивается в нее... новая станция, вновь толпа  и  вновь  он  мечется,
выкрикивая ее имя.
   А боль в сердце все увеличивалась, он один, один, вновь он  один!  Он
не мог переносить эту боль, она была чудовищной всепоглощающей.
   Заревела приближающиеся электричка  и  Антон  схватившись  за  голову
прокричал:
   - Почему нет любви! Почему?!! Я ведь хочу любить, хочу гореть,  я  не
могу жить дальше без нее, без Маргариты, без вечной любви, ни минуты!  О
этот АД! Где же выход из этого круга! Где?!! Маргарита-А-Ааа!
   И с этим криком он бросился на рельсы. Его тело было  разрезано  над-
вое.
 
 
 
   Год 2278. Лос-Анджелес. Содружество свободных государств.
 
   - Холодно, как же холодно! -  с  такими  словами  вскочил  с  кровати
Альберт и подбежал к окну. Там он остановился с ненавистью глядя на ули-
цу - он ненавидел улицу. Она словно грязная, распутная шлюха лежала  за-
жатая меж небоскребов. По ее  покрытой  грязью  поверхности  текла  бес-
чувственная масса из плоти и железа. Ревели машины,  они  проносились  в
отравленном воздухе...
   Альберт посмотрел вверх - там где исполины из стекла и стали терялись
в плотном грязно-сером облаке которое накрыло весь мир еще в те  незапа-
мятные времена когда погибло последнее дерево...
   Альберт вдруг сам того от себя не ожидая со всего размаху ударил  ку-
лаком по стеклу; кулак был разбит в кровь, а стеклу ничего не  сделалось
- еще бы! Стекло не пробил бы и боевой бластер модели А-15. Оно предназ-
началось для защиты его жилища от кислотных дождей которые терзали  шлю-
ху-улицу каждый день.
   За его спиной включился телеком и голос его друга Джонни проговорил:
   - Эй "старик" как дела?...
   Да его звали "стариком". Альберт вполне заслужил это свое прозвище, и
не имел ничего против, ибо он хоть и был молод, но в душе чувствовал се-
бя стариком. О, он чувствовал какую-то страшную усталость, и часто каза-
лось ему что все он уже видел и жизнь его  повторялась  уже  много-много
раз... Он чувствовал усталость и какую-то страшную тоску. Он никогда  не
смеялся ибо смех казался ему чем-то совершенно противоестественным,  ка-
ким-то диким насилием над собой. Сидел он часто один, погруженный в себя
с глазами полными слез и смотрел в одну точку. Если бы в такой миг спро-
сил бы у него кто-нибудь о чем он думает, он бы пожал плечами  и  сказал
бы что ни о чем. На душе и на сердце его были только боль, одиночество и
усталость... Страшная усталость...
   - Да-да! - крикнул он раздраженно Джонни, хотя и не понял о  чем  тот
говорил, отключил телеком и вновь подбежал к окну. Там сжал он  окровав-
ленные кулаки и вжался лицом в холодное стекло:
   - Как же стар этот мир! - воскликнул он, - Как же он мертв и  я  тоже
мертв! Да мертв! Что, разве я живу?! Но я хочу большего, о как же я хочу
большего! - глотая слезы прошелестел он, глядя на низкое ядовитое  обла-
ко, которое вот уж два века заменяло человечеству небо...
   В дверь постучали:
   - Войдите! - крикнул не оборачиваясь Альберт. По  ровному  шороху  он
понял: въехал робот привез на завтрак пиццу...
   Спустя пол часа Альберт уже топтал  ногами  грязную  шлюху-улицу.  Он
топтал ее с остервенением, с самой настоящей ненавистью. Он шел в защит-
ном костюме, и мир за мутным стеклом представлялся расплывчатым,  словно
грязевое пятно...
   Над головами пролетела проекция из лазерных лучей изображающая  пяти-
метрового космопроходца Джона и голос доносящийся из этой  проекции  ве-
щал:
   - Сегодня! Спешите на премьеру пятой  серии  голографического  фильма
"Джон-космопроходец -Битва с Русзами!" спешите не пропустите. В  главной
роли супер звезда наш несравненный Урбан Егорт!"
   Альберт бросил взгляд на улыбающегося Джона и заспешил дальше.  Город
гремел и стонал, все вокруг перемешивалось в какой-то  безумной  пляске.
Мелькание, мельтешение, что-то рвущееся куда-то, стонущие  и  пустое.  О
как много раз он видел уже все это раньше!... У него закружилась  голова
- каким же он чувствовал себя старым и одиноким...
   Он проходил подле огромного сверкающего небоскреба из которого лилась
приятная музыка и слышались громкие голоса объявляющие что-то...
   И за большим прозрачным стеклом он увидел ее - она прекрасная,  такая
прекрасная как то истинное небо которое Альберт никогда  не  видел,  она
прохаживалась там в одиночестве...
   Альберт рванулся к двери, но там его остановил массивный робот на ко-
тором красовалась многоцветная надпись: "Джон  космопроходец  5...".  Он
объявил Альберту что в здании проходит премьера голографического  фильма
и что ему придется заплатить полмиллиона кредиток за вход. Да это только
для элитной публики. Но что деньги! Деньги для Алберта в этот миг ничего
не значили, он стремился во внутрь, к ней...
   Он протянул роботу руку и тот сравнив отпечаток его пальца связался с
банком и снял со счета деньги - полмиллиона кредиток, почти все накопле-
ния Альберта.
   - Проходите! - проговорил вежливый голос и Альберт в нетерпении  вбе-
жал в переходное помещенье где был окутан очищающими от ядовитых уличных
паров потоками и мягкий голос сообщил ему:
   - Вы можете войти и сдать свой защитный костюм роботу гардеробщику.
   Альберт вбежал в помещение, нажал кнопку на рукаве после чего  защит-
ный костюм сложился...
   Альберт в своем заношенном свитере и потертых  брюках  смотрелся  как
нищий на фоне роскошно одетой публики что собралась в просторном  холле.
Впрочем он и не замечал этого, он высматривал ее и вот увидел.
   О, она показалась ему еще более прекрасной. Никогда,  никогда  раньше
не испытывал он столь прекрасного, столь возвышенного чувства! Как часто
забилось его сердце! Как жарко вдруг ему стало и он, сгорающий от  пере-
полнившей его радости, полетел через весь холл к ней!
   Вот она уже совсем близко, и он уже весь горит жаждя услышать ее  го-
лос. И вот он услышал, и как это было блаженно - ее голос был таким  ми-
лым, полным любви, Альберт знал что не ошибается - действительно в голо-
се ее звучала любовь, и доброта, и нежность. Голос ее был  тихим  и  та-
ким... таким волнующим что Альберт понял что их души должны слиться вое-
дино, сейчас же тут же, иначе он не выдержит...
   Она сказала:
   - Здравствуй милый.
   И Альберт уже хотел пасть пред ней на колени взять руку и целовать  и
целовать ее в упоении...
   Но тут другой голос басистый, сытый прозвучал словно гром в тиши:
   - Здравствуй Маргарита!
   Альберт не видя еще обладателя этого голоса рухнул пред своей короле-
вой на колени. И тут его подхватило что-то и отбросило назад:
   Прямо на ухо ему зашипели голоса:
   - Ты что рвань?! Куда лезешь?! Посмотри...
   О да теперь он видел - рядом с прекрасной Маргаритой стоял тот  кото-
рого звали Урбаном Егортом... Он говорил ей что-то и она смеялась, а  на
него, на "старика" Альберта даже и не смотрела...
   Его оставили и он стоял теперь посреди этого большого холла,  который
вдруг показался ему необычайно душным и пустым... Он видел еще ее, жадно
впивался в нее глазами, слышал ее отдаленный звонкий и  нежный  голос...
Но вот она развернулась и пошла под руку  с  этой  звездой,  космическим
первопроходцем, в темноту зала...
   Альберт заплакал, никогда раньше он не плакал, разве что  в  детстве,
но то не в счет. Он подошел к лифту и за три секунды вознесся на трехсо-
тый этаж... Последний этаж...
   Он выбежал в пустой коридор, взбежал по лестнице на крышу и там оста-
новился пораженный.
   Это был один из самых высоких небоскребов в Лос-Анджелесе и крыша его
возносилась выше смогового облака - над головой Альберта сияло  звездное
небо и Млечный путь протянулся сияющий дорогой где-то  в  безмерной  вы-
си...
   Альберт пораженный красой и величием этой бесконечной сверкающей глу-
бины простоял долго, но ему показалось что лишь один миг...
   Потом он подошел к краю и встал над пропастью из глубины которой  до-
носился отдаленный шум и грохот большого города... За многометровой  пе-
леной он не видел грязную улицу-шлюху, не видел и не хотел видеть никог-
да больше...
   - О небо, - заливаясь слезами проговорил он,  не  чувствуя  холодного
ветра который давно уже трепал его волосы... На такой  высоте  и  дышать
было трудно но и этого не замечал Альберт. По прежнему плача он говорил:
- Вот я стою здесь сейчас над этим мертвым старым миром, одинокий - да я
один - ведь мир мертв, давно уже мертв. И я стар, стар так же как и этот
мир. И что же может быть после того что я пережил? О какие это были бла-
женные мгновенья, как они были упоительно прекрасны, лишь краткие  мгно-
венья истинного счастья, они слаще этой спокойной вечности,  о  да!  Эти
краткие мгновенья, которые бывают лишь раз в жизни! А вечность, к  черту
вечность... Но и жизнь тоже к черту, единственное чего я  хочу,  чего  я
молю у кого-то высшего кто пронизывает всю  эту  холодную  бесконечность
это то, чтобы эти мгновенья повторялись вновь и вновь.  Ради  них,  ради
этих кратких мгновений истинной любви, не жалко и жизней прожитых в этом
аду!
   Он все плакал, глядя на Млечный путь, простирая к нему в мольбе руки,
и не руки даже, а всю душу свою исстрадавшуюся, истерзанную  бессчетными
кругами Ада.
   И он шагнул...
 



                                  СОЗДАТЕЛИ 
 
                                                    Кате этот рассказ посвящаю. 
 
   Человек, которого звали Дмитрием, в величайшем  нетерпении  охватывал
взглядом прибор, которому отдавал он все свои силы физические и душевные
в течении вот уже нескольких лет. И трудно было поверить,  что  все  эти
неимоверные усилия уместились теперь в этом черном, двухметровом яйце из
глубин которого доносилось добродушное урчание.
   Дмитрий поднялся со своего старого,  скрипучего  стула,  и  медленно,
словно опасаясь чего-то, подошел к сфере, провел по ее холодной,  совер-
шенно недвижимой поверхности рукой и, глубоко вздохнув, перевел взгляд в
окно.
   А там, за окном, как и вчера, как и на прошлой неделе,  все  падал  и
падал из низких туч серый плотный снег, мертвые хлопья  его  невесомо  и
беззвучно опадали вниз по стеклу, потом, утомленные  долгим  паданием  с
неба, желали остаться полежать на подоконнике, но летящий волнами  ветер
сдувал их дальше, в холодное марево...
   - Какой странный мир, - прошептал Дмитрий задумчиво, провожая  взгля-
дом особенно крупную снежинку, напоминающую по форме конскую  голову.  -
Почему здесь все так, как есть, как установлено по каким-то странным за-
конам? Почему люди так с многим могут смириться - смириться  с  ужасным,
неприемлемым? Почему они так часто бывают равнодушны к окружающему  миру
и к собственному одиночеству... Одиночество... одиночество, какая же это
страшная, все-таки, вещь - одиночество! Это оно - одиночество, придавало
мне силы, да еще и еще любовь к этому дрянному, так много о себе  возом-
нившему, и все-таки великому человечеству... все эти долгие годы...
   Черты его бледного, иссушенного лица заметно оживились  и  он  нервно
провел тонкими длинными пальцами по редеющим, блеклым волосам.
   Затем он включил видеокамеру и начал уже было говорить,  обращаясь  к
ее мертвому стеклянному зрачку, как дверь негромко приоткрылась и в про-
еме появилось изъеденное морщинами лицо маленькой старушки:
   - Внучек, внучек, - мягким, грудным голосом проговорила она, -  завт-
рак то я тебе уж третий раз разогреваю. Давай-ка, иди, а  то  совсем  ты
себя без еды в скелет превратишься... а то я и не уйду, пока ты не  пой-
дешь...
   Дмитрий при первых же ее словах бросился к видеокамере выключил ее, и
затем уж подлетел к двери, остановился там в величайшем раздражении  пе-
ред бабушкой и проскрежетал невнятным отрывистым голосом (он только шеп-
тать мог внятно, и даже глубоко):
   - Иди, иди, не отвлекай меня! Не отвлекай, слышишь, не смей меня отв-
лекать, своими этими... едой!
   Он вздрогнул весь и осторожно оттолкнул ее вглубь  темного  коридора;
затем захлопнул дверь и еще приставил к нему тяжелое дубовое  кресло,  и
вновь зашептал, смотря на бесконечную снеговерть за окном:
   - Ну вот, зачем же я так... Ну и она тоже хороша -  знает  ведь,  что
нельзя ко мне, а все норовит заглянуть... ну вот - отвлекла меня...
   Он вновь включил видеокамеру и, встав прямо перед ней, заговорил  так
сбивчиво и глухо, что его едва можно было понять,  хотя,  не  смотря  на
это, самому ему казалось, что речь его летит весьма стройно, без  всяких
изъянов; вот что он хотел сказать изначально: "Сегодня великий день  для
всего человечества. Знаю - сказано громко и, должно быть, многие так го-
ворили и до меня. Но, все же, я повторю - сегодня великий день для всего
человечества. Ну в том, конечно, случае если все это  заработает,  ну  а
если нет, тогда и жизнь моя ничего не стоила и никто этого и не услышит.
Так вот она, эта темная сфера, за моей спиной, урчит мягко и кроет в се-
бе бесконечность. Когда я, сняв с себя одежду, залезу  в  нее  и  закрою
дверцу, оборвется всякая моя связь с этим странным  миром,  и  если  кто
сейчас подумал, что это простая компьютерная система - нечто вроде  вир-
туального шлема, то он ошибся.  Здесь  мне  удалось  собрать  не  только
компьютерные блоки, но и системы поддерживающие  бесконечный  цикл  дея-
тельности организма. Это значит, что те ресурсы,  которые  есть  во  мне
сейчас, бесконечно будут циркулировать во мне, вырабатывая  энергию  для
работы клеток мозга - это будет, как бесконечное горение, как Солнце.  И
я целую вечность смогу прожить в глубинах сферы без еды и  без  воды,  я
навсегда уйду из этого СТРАННОГО мира, в ее глубины,  и  там  мельчайшие
импульсы и желания моего мозга подхватят процессоры и преобразуют в  ви-
дения столь яркие, что их невозможно будет отличить от реальности... Нет
- они будут даже более яркими  чем  вся  эта  бесцветная,  одинокая  ре-
альность. Там, только своим воображением я смогу создать свою  бесконеч-
ность, полную любви и света, хотя, что я говорю - сто,  миллиард  беско-
нечностей! И я мог бы уже никогда не возвращаться сюда, а остаться  нав-
сегда там, в своем мире, с ней... Но я вернусь - испытаю и вернусь:  как
бы не был прекрасен тот мир - я все равно вернусь сюда, в эту  суету,  в
этот мир умирающих тел и принесу всем вам, люди, это. Для всех,  слышите
- для всех! Каждый из вас должен получить по такой сфере,  создать  свою
бесконечность и жить в ней вечно! Это ведь то, о чем  мечтали  создатели
всех религий - это рай: место где дух может жить вечно, творя или же со-
зерцая. И я верю, что счастье будет, я верю, что мой эксперимент  закон-
чится удачно! Если он закончится удачно, то каждый получит в подарок  по
бесконечности... Если я сойду там с ума или погибну, все чертежи все эти
формулы найдете в памяти моего компьютера... и используйте их во благо."
   Таков был смысл его сбивчивой речи. Потом он выключил камеру и,  глу-
боко вздохнув, разделся и подошел к сфере. Сказал негромко, дрожащим  от
волнения голосом:
   - Откройся.
   Часть черной поверхности послушно отъехала в сторону,  обнажая  внут-
ренности сферы. Там, в проеме ведущем через  покрытую  черным  пластиком
толщу механизмов, в самом центре сферы виднелась внутренняя полость  за-
полненная желткообразной жидкостью, которая испускала сияние  столь  яр-
кое, что комната разом наполнилась ярким светом, будто к Дмитрию  загля-
нуло погостить солнце. Жидкость вздрагивала, словно живая, и от этого по
стенам и по потолку и даже по полу, отражаясь от потолка, бежали  свето-
вые волны.
   - Ну что же, не будем терять времени. Сейчас все и решится, - прошеп-
тал Дмитрий и, нырнул в проем.
   - Верни меня через час... А теперь закройся,  -  раздался  из  яркого
сплетения солнечно подобных лучей его шепот, и  мгновенье  спустя  сфера
уже вновь была без единого изъяна, а яркие лучи пылали в ее  глубинах  -
там же где был теперь и Дмитрий, ушедший из этого мира...
 
                                                      *            *            * 
 
   Желтая, светящаяся жидкость объяла его со всех сторон,  и  тогда  ему
стало страшно - захотелось вернуться назад, но вот он уже вдохнул в себя
это плотное скопление лучей и разом все погрузилось во тьму кромешную.
   Чернота, чернота и ничего кроме нее не было вокруг.
   - Где я? - прошептал он негромко, и вдруг, не услышав своего  голоса,
закричал уже во все горло, как никогда не кричал, - Да где  же  я?!  Что
это за место?!... - потом уже тише, - так, надо  успокоиться,  в  начале
ведь был свет так пускай он будет...
   И в глубинах его сознания  мелькнул  мимолетный  образ,  который  был
подхвачен компьютерными системами где-то в ином мире и вот уже  запылал,
радостным светом прямо перед ним огромный, тысячегранный  живой  камень,
чем-то напоминающий бриллиант, но в тоже время несравненно более  краси-
вый. Гонимая яркими лучами, тьма отхлынула в стороны, а на  лице  юноши,
вспыхнула улыбка.
   И вдруг обрисовался вниз огромный горный склон  покрытый  снегами,  и
бесконечный чистый,  наполненный  ветрами  простор  воздуха  раздвинулся
стремительно во все стороны, из небытия вырисовывались горы, склоны  ко-
торых спускались стремительно в зеленеющую, пышущую тысячью ярких цветов
долину, дальше золотилось море, высокие острова, тоже полные жизни  под-
нимались из его таинственных глубин.
   - Неужели... неужели, - юноша задыхался от счастья, то жар, то  холод
сотрясали его тело и в тоже время он испытывал  невиданное  раньше  бла-
женство, - Неужели это все было во мне?! Неужели же только своим вообра-
жением я создал все это?! - голос его был теперь таким мощным, что  сот-
рясались горы и пускали со своих склонов снежные реки.
   - К морю! - закричал он восторженно и перелетел в одно  мгновение  на
песчаный, сияющий в крупных янтарных россыпях пляж. - Я создал это! Гос-
поди!... Да ведь я сам теперь "господи!"... Ведь я же создал этот мир  и
он бесконечен, и я могу жить в нем целую вечность, созидая все время но-
вое, никогда не останавливаясь! Все время новое, все  время  паря  своим
духом!
   И Дмитрий упал на песок и целовал маленькие солнца живущие в глубинах
янтаря, и ронял слезы, которые превращались в золотых рыбок и  ныряли  в
глубины моря.
   И вот уже стояла перед ним она, какая заполнилась она ему:  стройная,
с нежными тонкими чертами лица, с глазами сияющим нежностью и любовью ко
всему сущему, ко всему миру, и в особенности к нему,  белые  с  серебром
звезд, длинные волосы пылали на ее плечах, и она едва заметно  улыбалась
ему и не было ничего лучше во всей бесконечности этой улыбки.
   Он весь задрожал и стал облаком от счастья, и весь мир вокруг потерял
свои цвета, стал ночным, звездным, и светила пылали в  глубинах  неба  и
моря.
   - Это ведь ты, - прошептал он, - я ведь все это время помнил о  тебе,
- Нас ведь жизнь с тобою разлучила - помнишь, как все это было?...
   - Да, конечно помню Дима, - прозвенел ее тихий,  нежный,  но  в  тоже
время и отчетливый, стройный, как свет звезд, голос.
   - Я ведь знал, что в том мире, нам  не  суждено  было  больше  встре-
титься. Понимаешь, как это было бы ужасно -  никогда  больше  не  встре-
титься? Ведь после смерти в том мире нет ничего, просто пустота...  А  я
хотел жить в своей бесконечности вместе с тобой -  всегда,  всегда  жить
вместе с тобой. Глупо было бы ходить в храм и молить о такой  милости  у
бога, и я решил все сделать сам, я ведь ЧЕЛОВЕК, у меня есть разум  и  я
создал это. Теперь мне не страшна смерть, и я вместе с тобой!  Ведь  это
ты, правда ведь, Катя?
   - Да это я, любимый. И ты знай, что я ждала тебя все это время.  И  я
люблю тебя, люблю, все это время любила и теперь нас действительно ничто
не разлучит.
   И вот они уже сидят на каменном подоконнике  старого  увитого  плющом
замка, внизу под могучими, хранящими какие-то дивные тайны стенами  жур-
чит и плещет рыбами река, дальше высится дубовый,  многовековой  лес  из
глубин которого доносятся пение птиц, а в воздухе витают запахи  трав  и
цветов.
   - Мне скоро надо будет уйти, любимая, - шептал он, неотрывно  вгляды-
ваясь в ее сияющий внутренним светом лик. - Я мог бы  остаться  здесь  с
тобой, навсегда, но не могу забыть о всех остальных людях, жалко мне их,
они ведь все такие же создатели, такие же боги, как и я.  У  каждого  из
них есть бесконечный мир, как и у меня, и каждый  из  них  достоин  жить
вечно, не боясь смерти и пустоты в этой своей  бесконечности.  Я  должен
донести это свое изобретение людям, иначе ведь столько бесконечных миров
погибнет. Но я вернусь, жди меня...
   - Да, я буду ждать, если надо я целую вечность буду ждать тебя, Дима!

                                                 *            *            * 
 
   И вот очнулся он в лучах желткообразной жидкости, и лучи эти  показа-
лись ему теперь блеклыми, тусклыми, безжизненными.  А  потом,  когда  он
дернулся вверх и вывалился на холодный, твердый пол - какой же  отврати-
тельной, безжизненной показалась ему комнатка, в которой провел он  дол-
гие годы истощив свое тело и обратив все порывы, все  радости  юности  в
научные изыскания! И за окном, как и вчера, как и на прошлой неделе, все
падал и падал плотный снег, и летящий волнами воздух сбивал его с  подо-
конника в морозное серое марево. Теперь за стеной, в соседней  квартирке
кто-то кричал и ругался, слышны были удары чего-то.
   - Люди, люди, - зашептал, заплакал он, - что же вы беситесь  в  своих
маленьких, узких норах?! Что же вы, кроящие в себе бесконечные миры, так
легко примеряетесь с окружающим вас? Почему живете вяло, так много дума-
ете о всем этом плотском, низменном, почему вы не способны изменить все?
Почему вы так мало творите и расходуете свои эмоции в  пустоту,  в  нич-
то...
   Дубовый стул с тяжелым гулом задвигался по полу, дверь начала  откры-
ваться и из темноты коридора уже доносился голос бабушки.
   Но Дмитрий, не понимая, не желая понимать ее слов, рассмеялся и  про-
говорил:
   - Что - еда... ты зовешь меня есть... а ты знаешь, что пока ты разог-
ревала мне в пятый раз завтрак я создал целую бесконечность. И  ты,  ба,
не хуже меня, понимаешь, ты тоже можешь теперь  создать  свою  бесконеч-
ность и жить в ней вечно и не совсем больше не думать о завтраках и обе-
дах! И каждый человек сможет... скоро, скоро так и будет... Хотя, ты ме-
ня не понимаешь...
 
                                                  *           *           * 
 
   - Ну-ну... - в сотый уже, наверное, раз повторил полный мужчина,  об-
ладатель отвислых щек и редких усов, которые делали его похожим на хомя-
ка. При встрече с Дмитрием он представился Андреем Николаевичем,  первым
приемщиком новых изобретений концерна "Электра" -  крупнейшего  концерна
по выпуску новейшего электронного оборудования. Тогда, при встрече, этот
похожий на хомяка человек без всякого удивления перевел взгляд с Дмитрия
на черную сферу, которую ввез в широкую дверь робот погрузчик -  видать,
часто привозили к нему изобретения таких необычных форм.
   Теперь же, спустя час с небольшим, он только и повторял это свое бес-
конечное: "ну-ну..." и судорожно скрещивал пальцы; наконец он  неровным,
возбужденным голосом перебил Дмитрия:
   - Ну... вы изобрели... Как вы меня то в нее  усадили,  я  ведь  думал
что, может, - вы уж простите теперь меня, - думал, может сумасшедший ка-
кой, думал, может и убьет меня в этом... ну такая уж у меня работа... ну
вы гений... вы хоть понимаете, что изобрели?
   - Да понимаю - я ведь всю жизнь к этому стремился.
   - Нет вы еще не понимаете - вы говорите эта жидкость...
   - Это не совсем жидкость, - в нетерпении прервал его слова Дмитрий, -
там больше световой энергии, она проникает во все клетки организма и за-
щищает их от старения и разрушения...
   - Ну-ну...
   - ... Я всегда сравнивал это с солнцем, и это действительно как солн-
це, многие миллиарды лет может провести человек в центре  этой  сферы  -
лучи ведь не стареют, и человек не постареет, как в утробе  матери,  как
цыпленок в яйце он будет прибывать там в своем мире, не  заботясь  ни  о
чем, получая и чувствуя все, что он захочет, - никогда Дмитрий не  гово-
рил так красноречиво, но сейчас так долго хранившиеся в нем, невысказан-
ные слова сами вылетали из него.
   - Это гениальное, но и опасное изобретение - ведь вы  это  понимаете,
Дми... - Дмитрий, да?
   - Опасное, в чем же? Ведь...
   - Нет, ну мы непременно начнем его выпуск  -  сегодня  же  собирается
весь наш директорат - я думаю, все наши проекты будут закрыты, все  силы
будут брошены на освоение вашего изобретения, но ведь вы понимаете,  что
стоимость его должна быть очень высока - невозможно допустить, чтобы это
стало общедоступным....
   - Нет, вы не понимаете! Мое изобретение должно  стать  общедоступным,
все люди - все кто живет на этом свете должен заполучить себе такую сфе-
ру!...
   - Ваше изобретение гениально, но все же вы подумайте, что будет, если
каждый сможет заполучить это? Кто останется тогда здесь, кто будет рабо-
тать?...
   - Каждый человек, независимо от того сколько у него  этих  бумажек  -
денег, достоин жить вечно и созидать свой бесконечный мир! Каждый,  слы-
шите вы - каждый, а не только эти ваши избранные! - с  гневом  выкрикнул
Дмитрий и схватился за голову, которая раскалывалась от боли.
   - Это ведь вы меня вернули, Дмитрий? Она ведь слушается вашего  голо-
са? А ведь если бы не вернули вы меня я бы там навсегда и остался - все,
что я хотел стало там явью, я мог все чувствовать и уже назад хочу. Нет,
вы понимаете, как это сильно - сильнее всяких наркотиков, я уже и  забыл
зачем жил здесь, жизнь здесь показалась мне блеклым пятном,  прозябанием
в болоте по сравнению с жизнью там! У меня ведь жена и дети,  которых  я
люблю, так вот - я встретил их там и они  были  лучше,  совершеннее  чем
здесь, я их всегда хотел такими увидеть. И я уже хочу  назад  -  ведь  я
знаю, что я серьезный, деловой человек, и вот, как мальчишка какой рвусь
туда!
   - А я думаете не хочу - думаете стоял бы я здесь перед вами? Да я  бы
мог сейчас летать среди галактик, я бы в миры нырял, я бы... да что  го-
ворить, но я отдаю его вам, изучайте, а я буду ждать...
 
                                                    *           *           * 
 
   На кухне шипели и булькали сковородки - там  бабушка  готовила  ужин,
Дмитрий же сидел в своей комнате и смотрел на экран старого, впервые  за
несколько лет включенного телевизора. Там мелькали кадры старого  фильма
- кто-то убивал кого-то, кто-то куда-то бежал... "Ведь меня  могут  "уб-
рать", как в этом блеклом, мертвом фильме" - решил он, когда на  экране,
"хороший" совершил убийство нескольких "плохих".
   В это время с кухни раздался привычный голос бабушки:
   - Отвез сегодня это... свое? Ну и как?... Ну иди, а то ужин  уже  го-
тов.
   Вот он сидит на кухне, ковыряет вилкой вареную картошку и не видит ни
этой картошки, ни кухни, ни бабушки, которая как всегда крутится у плиты
и перебирает там посуду.
   Голова кружилась - страстно хотелось поскорее вернуться туда, в  нас-
тоящий, его мир. Все же окружало его в этом мире представлялось ему зас-
тывшим и мертвым, уродливым даже.
   - А ты хотела бы жить вечно? - спросил он вдруг глухо, не к  кому  не
обращаясь.
   Но ему отвечала бабушка, и он слышал ее голос, но не понимал, что она
говорит; и казалось ему, что он разговаривает со всем человечеством.
   - Жить вечно... так всем ведь людям изначально бессмертная душа дана,
- отвечал этот голос.
   - Да нет - это ведь сказки, людям просто хочется  верить  в  то,  что
после смерти их ждет вечная жизнь в раю, и надо только не грешить и тог-
да и попадешь в этот рай. Но ведь это люди придумали, когда  поняли  как
ужасно ничто, пустота, которая идет за смертью. Это  ведь  действительно
ужасно, а людям свойственно находить себе утешение, а если нет его,  так
придумывать такое утешение, надеться, что  кто-то  добрый,  светлый  все
сделает, спасет всех от зла! Какая это красивая сказка и как многие были
обмануты ею! Ну чем мы, люди, лучше тех же собак  или  кошек?  Ну  скажи
чем? Ну знаем мы всякие формулы да интегралы, цифры  да  деньги  считать
умеем, машины строим, ну и этим ли мы зверей лучше, скажи мне?  Вон  бе-
жит, торопится куда-то по улице деловой человек, и что за мысли у него в
голове - как бы заработать побольше денег, да еще как бы успеть по  всем
своим делам, а потом уже прокручивает в голове, как он вечер проведет  в
компании со своей девушкой, может, в ресторан ли с ней сходит,  предста-
вит, как он есть там будет! А потом он ее целовать, да лапать  будет!  -
со злостью и безумными, горькими слезами на глазах выкрикнул он, - а вон
рядом с ним и собака - тоже ведь думает где еду найти, о  щенятах  своих
думает, ведь она тоже чувствовать может так же как и человек; а  человек
этот, чтобы совесть свою облегчить, когда убивает ее, говорит что у него
вот есть душа, а у собаки нет! Да и деревья не хуже, а то и лучше  этого
человека, просто стоят безмолвные, единые с этим огромным миром,  растут
всю жизнь, а под их корнями мелькают, бегают эти двуногие да  всю  жизнь
думают, как бы заработать побольше денег, облапать кого-нибудь,  да  по-
меньше грехов совершить, чтобы жить потом вечно. Так все  и  движется  и
умирает и уходит в некуда... И я понял это однажды, и ужаснулся, и решил
восстать и все-все изменить. Ведь этот рай - это прекрасная задумка,  но
ведь его надо создать и я его создал! Я сам могу  быть  богом!  Что,  ты
скажешь на это? Что ты можешь на это сказать?
   В налившейся тяжестью голове его били колокола и он все ждал ответа -
ждал, что же может она сказать против того, во что верил. Но  она  долго
ему ничего не отвечала, а потом он почувствовал горячий дух парного  мо-
лока, который теплой успокаивающей волной коснулся его мозга. И она  на-
конец заговорила где-то совсем рядом; говорила она негромко, но  проник-
новенно:
   - А помнишь, внучек Дима, как мы в деревню ездили? Ты тогда  еще  ма-
леньким был и глазки у тебя так и светились, ну прямо, как  две  росинки
были. Помнишь - мы шли по лугу к храму, что на холме стоял? И так то  ты
все радовался и смеялся и смех у тебя прямо, как колокольчик был. Пришли
мы в храм божий, и лик у тебя прямо, как у ангелочка был,  когда  ты  на
образа то древние смотрел и на голубя и на облака. А потом, вышли мы  из
храма, ты по сторонам то на свет посмотрел и засмеялся,  внучек.  Там  и
собачка была, приютил ее сторож церковный, так ты  собачку  ту  обнял  и
глазки то у тебя, как росинки сверкали.
   - А ведь люди тот храм сделали, слышишь - люди, а не этот бог, о  ко-
торым ты сейчас начнешь толковать! Да, люди, я то их хоть и  с  собаками
сравниваю, а все ж и люблю и жалею безмерно, ведь эти все храмы и карти-
ны, все это из них вырывается в лучшие минуты их жизни, они хоть и звери
развитые, но создавать могут. И несправедливо, что пустота, а не  беско-
нечность ждет их в конце! Понимаешь?! Люди это и собаки и  боги  в  тоже
время!
   - Ох, внучек, забил ты себе голову. Ведь все так просто...
   - Нет, не говори, все сложно, все очень сложно! Тебе  не  переубедить
меня! Да теперь уже и не изменишь ничего, все - поздно, великий  перелом
скоро ждет все человечество...
   Он вскочил из-за стола и бросился в свою комнату и, упав там на  кро-
вать, провалился в какую-то черную пропасть, в которой не было ничего.
 
                                           *            *           * 
 
   - Наш концерн собирается выпустить несколько  сотен  этих  аппаратов,
кстати название им вы, как изобретатель, можете придумать сами.
   Эти слова говорил сытым голосом, высокий подтянутый мужчина неопреде-
ленного возраста - глава всей корпорации "Электра", спустя полгода после
того памятного дня. Человек этот представился, но имя его Дмитрий не ус-
лышал, так как оно ничего не значило.
   - Почему так долго? - хрипловатым голосом выдохнул бледный, страшный,
похожий на мертвеца Дмитрий, - вы знаете, что я пережил  за  это  время?
Это кошмар для меня был! Я ведь только раз коснулся  того  мира,  только
начал создавать, только пожил, именно ПОЖИЛ недолго и тут  вновь  прова-
лился в это проклятое небытие! Раньше то я хоть стремился, создавал  эту
сферу, а теперь то мне только ждать приходилось, я не мог  ни  спать  ни
есть. Когда уж чувствовал, что умираю так насильно эту еду в себя впихи-
вал. Меня ведь там ждут, что если с ней случилась там что-то? А я в  это
время здесь, в этой каше торчу!
   - Да мы вас понимаем, и приносим свои извинения, хотя,  поверьте,  мы
приложили все усилия, чтобы провести все необходимые  исследования,  ра-
зобраться в вашем труде; да и вам была предоставлена прекрасная вилла на
берегу моря и все, что вам могло потребоваться.... - с зевком проговорил
человек неопределенного возраста.
   - Ну теперь то все? Теперь то все ваши исследования проведены, да?! Я
могу, хоть ненадолго, вернуться туда! - в нетерпении перебил  его  Дмит-
рий, - Именно ненадолго, ибо я хочу вернуться потом и видеть все до кон-
ца!
   - Да, одна из сфер будет предоставлена вам, и помимо нее будет  выпу-
щено их еще несколько сотен для самых богатых людей земли. Для тех,  кто
может заплатить за нее, скажем, несколько десятков миллионов долларов...
Впрочем, вся эта суета останется в руках моих  приемников,  для  которых
пользование сферой будет строжайше запрещено...  есть  здесь  для  этого
кое-какие контролирующие органы, я же, дорогой мой, ухожу на вечность  в
рай...
   - Я протестую...
   - Вы можете не начинать сейчас высказывать свою точку зрения, она нам
хорошо известна. Понимаете ли, Дмитрий, если  вы  попытаетесь  протесто-
вать, вас попросту не станет, и ваш мир так и погибнет... И, вообще, мне
очень скучно это вам говорить, так как все эти дела меня уже  совсем  не
интересуют... Так что выбирайте - либо бесконечность, либо пустота, -  с
полным безразличием проговорил он.
   - Моя бабушка умерла, - вдруг спокойным, усталым и печальным  голосом
прошептал Дмитрий, - она мне все хотела о чем-то поведать,  а  я  ее  не
слушал, и теперь она ушла и, кажется, я теперь совсем один...
 
                                                 *            *            *  
 
   Мысль о том, что бабушка, все хотела ему сказать что-то, а он  так  и
не выслушал ее, терзала его все то время пока он погружался в долгождан-
ное плотное скопление лучей и говорил, чтобы вернули его спустя месяц.
   И вот он вновь сидит на кухоньке, как и в тот бесконечно далекий  ве-
чер, и за окнами валит густой плотный снег. Прямо перед ним сидит бабуш-
ка и ласково ему улыбается.
   Дмитрий улыбнулся ей и молвил:
   - Прости, что я не дослушал тогда тебя. Ты говорила тогда что-то  про
детство, про простоту, а я был слишком уверен в своей правоте и  убежал,
но теперь, бабушка, что-то испугало меня. Что не знаю, но это  неизвест-
ное очень тревожит меня. Кажется, что-то пошло не так,  как  замышлял  я
изначально... нет, я не о количестве сфер: несколько сотен или несколько
миллиардов - не в этом дело. Просто что-то пошло не так и нет мне покоя,
научи, как мне быть, успокой меня...
   Неожиданно темный снегопад за окном прекратился и воздух разом прояс-
нился, наполнился солнечным светом, окна распахнулись  и  морской  ветер
зашумел по кухоньке. Там, за распахнутым  окном,  плескались  теперь  на
безбрежье волны, а бабушка, придвинула ему чашку полную парного молока и
говорила мягким, грудным голосом:
   - Ты прав был внучек, а вот я не права. Все ты верно говорил  и  люди
теперь свободными станут и жить вечно будут. Вот  увидишь,  что  все  по
твоему станет... Ну а я пойду, чтобы не мешать тебе...
   - Да, да, конечно иди, бабушка, - прошептал Дмитрий,  а  бабушка  уже
стала светлым облачком и вылетела в окно и затерялась среди облаков  не-
бесных.
   - Катя, Катя, как же долго я не видел тебя! - воскликнул он и вот она
уже стоит перед ним и в бело-серебристых ее  волосах  играют  прощальные
лучи заходящего солнца, а вокруг легонько вздрагивает одетая  приглушен-
ными цветами березовая роща. Как легко и прохладно! И в целой  бесконеч-
ности нет никого, кроме них и целая бесконечность принадлежит только им.
   - Как долго тебя не было, - вздрагивая от нежности легонечко,  словно
луговой цветок, прошептала она и лицо приблизилось, - я так ждала  тебя,
я так волновалась. Без тебя мне здесь было так одиноко и вот ты пришел и
все вокруг засияло... Дима...
   - И я только и думал о тебе, как ты здесь. Я волновался -  не  обидел
ли тебя кто?
   - Нет, нет здесь ведь никого нет. Никого кроме тебя нет в  целом  ми-
ре...
   Он уже обнимал ее и чувствовал легкий стан  и  трепещущий  прохладный
поцелуй на устах и, кажется, легкий  задыхающийся  от  любви  шепот,  но
что-то не давало ему покоя и он легонько отстранил ее.
   Налетел вдруг ветер и все усиливался и усиливался и срывал с дрожащих
березок листья. Эти стройные деревья клонились почти до  самой  земли  и
стремительно летели вокруг мертвые темные листья,  становилось  холодно,
быстро темнело.
   - А ведь это все обман Катя! - проговорил  он  вдруг,  вздрагивая  от
ужаса, и земля вокруг вздыбилась и разорвалась выбрасывая вверх  черные,
стремительно вращающиеся потоки. - Ведь я же создатель  всего  этого,  я
ведь знаю, как все это работает! Ведь все это и ты  лишь  мое  воображе-
ние!... - тут зашумело где-то совсем близко гневное черное море,  огром-
ные валы придвинулись совсем близко, нависли над ними громадными,  взме-
тающимися к самому поднебесью горами и медленно стали опадать на них,  а
Катя прижалась к нему и плача кричала:
   - Нет, нет это я, это ведь все на самом деле, только унеси меня отсю-
да, ты ведь можешь! Дима, милый мой!
   - Нет!!! - закричал он хватаясь за голову, но не в силах был уже выр-
ваться из ее объятий, - Нет!!! - закричал он страшным голосом и миллиар-
ды ослепительных молний вспыхнули вокруг, разрушая все.
   - Я потерял тебя в том огромном мире, потерял навсегда, и  невыносимо
мне было сознание того, что нам никогда вновь не встретиться. Я  не  мог
жить без тебя, но для тебя - для настоящей тебя, я никогда много не зна-
чил. Ведь ты - настоящая ты, давно уже забыла меня. И мне сознание этого
было невыносимо - я хотел быть с тобою вечно. Но ведь ты нынешняя -  это
лишь мое воображение, не настоящая Катя, а лишь то, что хотел бы  я  ви-
деть, лишь пустышка меняющаяся по малейшему моему желанию и  даже  облик
твой все время разный, такой каким улавливают его компьютеры  в  клетках
моего мозга... Уйди же прочь!
   И вот он один среди бесконечно далеких  звезд  парит  медленно  среди
грозных, наливающихся кровавым цветом туманностей. И мысли проносятся  в
нем, и вспыхивают время от времени зловещими виденьями.
   "Что же создал я? Рай ли это для людей, или же ад  вечный,  что  это?
Вот я - остался один на один со своим воображением на целый год -  целый
год все вокруг будет полниться льющимся из меня образами. Если я  захочу
стать могучим героем, так пожалуйста - вот!"
   И вот действительно в один миг он стал великаном воителем и разметал,
растоптал в гневе целое воинство мерзких зеленых тварей и тут  же  вновь
перенесся в беззвучную черноту наполненную болезненно пульсирующими  ру-
бинами.
   "Я создал это для людей, но нужен ли им такой подарок? Ведь  в  нашем
то мире у каждого человека есть какие-то свои кошмары, что если всплывут
они здесь..."
   И вот, при этой мысли о кошмарах, всплыло что-то туманное, расплывча-
тое из далеких детских снов... И вспыхнуло вдруг необычно, чудовищно яр-
ко так, что Дмитрий закричал от ужаса...
   Он стоял во тьме кромешной и не мог пошевелиться, он был  прикован  к
чему-то холодному. В голове один за другим стали отдаваться шаги кого-то
невидимого, приближающегося к нему в этой тьме. Он считал эти, все  воз-
растающие шаги и не мог думать о чем-либо кроме того, что приближалось к
нему. И вот стали медленно приближаться два блекло-белых глаза. Они  все
росли и росли и притягивали к себе взгляд и не было сил хотя  бы  отвер-
нуть от этого голову. Из груди Дмитрия вырвался болезненный стон...
   А из тьмы, прямо к его сердцу уже тянулся кривой,  острый,  как  нож,
отросток. И вдруг прямо перед его лицом в этой  холодной  тьме  медленно
стало разгораться бледное лицо страшной старухи с шевелящимися  толстыми
волосами. Она хрипела и лицо ее с каждым мгновением становилось все  бо-
лее и более ужасным; ее огромные  блеклые  глазищи  были  теперь  совсем
близко от лица Дмитрия. А потом  холодный  острый  коготь  распорол  его
грудь у сердца и он почувствовал страшную пульсирующую боль и  закричал,
но не услышал своего крика, зато чудовищная старуха хрипела теперь у са-
мого его уха, он почувствовал зловоние разлагающейся плоти...
   И вот его сердце выдрано и он чувствует его выдранное в когтях стару-
хи. Он чувствует, как сжимает она его все сильнее и оно болит, болит не-
выносимо! И он вновь закричал беззвучно, когда сердце взорвалось, рассы-
палось на сотни маленьких осколков...
   И вот он падает вниз среди миллиардов осколков стекла, все они  норо-
вят прорезать своими острыми гранями его глаза.
   Ему страшно захотелось вырваться из этого кошмара и, собрав все  свои
силы он вспомнил голубя из далекого детства, из храма стоявшего на зеле-
ном холме... И вот действительно зазолотился огромный голубь и,  стреми-
тельно разогнав взмахами могучих крыльев осколки подхватил Дмитрий и по-
нес его вверх, туда где сияли в лучах громадного солнца мягкие, без еди-
ного острого угла перины облаков.
   Дмитрий сидел на мягкой спине, чудесного голубя и,  обхватив  его  за
шею, заглядывал в золотящиеся вечные глаза и спрашивал:
   - Кто ты?
   - Я бог, - незамедлительно вспыхнул в голове Дмитрия  давно  уже  из-
вестный ответ, и в это время они влетели в нутро огромного туннеля стены
которого состояли из облаков.
   Где-то в глубинах сознания Дмитрия вспыхнуло воспоминание о бабушке и
вот она дымчатая и расплывчатая уже всплыла прямо перед ним.
   - Я ведь был прав, я ведь сделал рай для всех людей, так ведь?! - хо-
тел закричать он, но шепот его никто не услышал, а  лицо  бабушки  вдруг
стало преображаться в лицо той страшной старухи...
   - Ты прав... ты прав... прав... прав!!! - хриплым хором закричала тут
и бабушка и "бог-голубь". "Ты прав..."
   Тут потемнели облака и обратились в бессчетное множество человеческих
лиц, все наливалось тьмою и плач бессчетного множества голосов  слышался
ему... Он летел на вороне с содранной кожей и чувствовал его липкое  мя-
со. Ворон нес Дмитрия прямо на человеческие лица, а те жалобно стонали и
из их пустых глазниц вырывались слезы.
   Там, в пустых глазницах, увидел Дмитрий темные бездны в которых  кру-
жились в стремительных, ведущих в бездну водоворотах, кошмары...  кошма-
ры... бесконечные, бесчисленные кошмары, у каждого свои, но кошмары  эти
все росли по мере того как приближалась эта стена  лиц.  Кошмары  росли,
становились целыми бесконечностями мучений, от которых не было им  защи-
ты... вечность проведенная с одним своим сознанием...
 
                                                 *            *            * 
 
   Его вернули не через год, как он просил, а значительно раньше - через
шесть с половиной месяцев. Но, когда его вернули, он вывалился на пол и,
не видя еще лиц, захрипел страшным не человеческим, а волчьим хрипом:
   - Убейте меня! УБЕЙТЕ!!! Нет... нет, сначала уничтожьте  все  это,  а
потом убейте!!! Дайте мне только разломать все  эти  проклятые  сферы  и
тогда я спокойно уйду в ничто! У... как я хочу уйти в  ничто,  чтобы  не
было ничего...
   Он схватился за чьи-то брюки и стал подниматься на  ноги,  содрогаясь
бледным, худым, разве что не прозрачным телом.
   Он увидел чье-то лицо и заплакал, издавая при этом  истерический  ше-
пот:
   - Вы настоящие? Вы ведь не мое воображение? Вы ведь не  будете  гово-
рить моими мыслями? Так ведь... так ведь?! Я провел там  целую  жизнь  -
очень, очень много времени, долгие годы. Я почти сошел с  ума...  а-а!!!
Оно движется, оно плывет... а-а!! - он указал рукой на какой  предмет  и
схватился за чьи-то плечи, энергично их сотрясая и оря: - Вы меня слыши-
те!!! Никто меня не слышит!!! Смотрите лица оплывают... все двигается...
опять шатается, обломки... сердце, не надо, а... ААА!!!! Прошу  не  надо
больше сжимать сердце... тьма, господи, как холодно... Разрушьте все это
и убейте меня, скорее молю - убейте, избавьте от этого кошмара!  Это  не
рай - это ад - для каждого свой, бесконечный ад, там нет покоя, нет  от-
дыха, нет сна! Человек соткан из тьмы из света - слышите из тьмы и  све-
та! И тьма там всплывает, все время надо с ней бороться... все  время...
А-А!!! Опять сердце... стены рушатся... - Успокойтесь, прошу вас, -  ти-
хий, нежный, ласкающий женский голос обволок его, словно бы  мягким  ве-
сенним поцелуем и он с тихим, вздохом обнял эту женщину - так бы он  об-
нял бы и березку.
   - Я спокоен, спокоен, - шептал он,  обнимая  ее,  нежно  и  крепко  и
чувствуя, как вздрагивает в его объятиях теплый мягкий стан. - Я  споко-
ен, - прошептал он и провалился в черноту...
 
                                          *           *           * 
 
   Во тьме кружились сотни чудовищных образов,  сжимали  его,  рвали  на
части, перемалывали зубами, поглощали...
   - Очнитесь, очнитесь. Создатель,  сегодня  великий  день,  проснитесь
же... Введите еще одну дозу...
   Что-то мягко кольнуло его руку и волна льдинок пробежавших по его те-
лу, придала Дмитрию сил открыть глаза. Яркий, нестерпимо яркий, плотный,
застывший свет давил ему на глаза, а каждое слово тех тяжелых  контуров,
что окружали его казались ему падающими на него каменными глыбами.
   - Как вы себя чувствуете?
   - Вы уничтожили их?! Уничтожили?!
   - Спокойно, спокойно... - тот же мягкий, обволакивающий женский голос
как и прежде попытался успокоить его, но  на  этот  раз  безрезультатно.
Дмитрий, не смотря на то, что голова кружилась, а тело было, как  разор-
ванная тряпка, не желал успокаиваться до тех пор, пока на его глазах  не
уничтожат последнюю сферу.
   Словно какая-то пружина подкинула его, и вот уже  сидит,  и  пытается
подняться на трясущиеся ноги.
   - Прошу вас успокойтесь, - это говорил, громким, неровным от волнения
голосом, только что вошедший худой и высокий мужчина с рыжей бородкой. -
Мы вас понимаем, - продолжал он садясь на кровати  рядом  с  Дмитрием  и
похлопывая его по плечу. - Мы знаем, как угнетали вас  эти  нелюди,  эти
твари из "Электры"! Но сейчас все позади, поверьте все теперь под  нашим
контролем. Но я думаю стоит рассказать все по  порядку,  итак  слушайте.
Когда шесть месяцев назад были выпущена первая партия сфер и продана бо-
гатейшим людям планеты, все это держалось в величайшей тайне и даже  те,
кто был причастен к производству сфер в цехах "Электры", оставался в не-
ведении, что он делает. Количество выпускаемых сфер тем не менее  росло,
их выпустили уже несколько сотен и вот сферу под  номер  777,  заметьте,
это небесное число - это предзнаменование сверху. Итак, сферу номер  777
приобрел некий преуспевающий предприниматель, владелец нескольких  круп-
ных фабрик Владимир Андреевич. Он и сейчас хорошо помнит этот день - как
погрузился он в эту сферу и как вернулся спустя несколько  часов,  знаю-
щий, что именно ему суждено стать помощником спасителя человечества.  Не
только избранные, а каждый человек должен получит такую сферу и  жить  в
ней вечно - так решил Владимир Андреевич, и от  этого  дня  только  этой
мечтой и жил. Он начал собирать своих друзей, знакомых - всех на кого он
мог положиться, всем им он хоть на несколько минут давал  погрузиться  в
сферу, и те возвращались движимые теме же мечтами, что и он.  Постепенно
их число росло, было у них и оружие, но все же сил для  задуманного  еще
слишком мало. Тяжело всколыхнуть человечество, в наш спокойный век - все
эти людские массы предпочитают сидеть по вечерам у телевизора и не о чем
не думать, разжижать свои мозги. Но у нас был  один  замечательный  уче-
ный...
   - Это я! - раздался похожий на шипение паяльника голос.
   - Да он здесь. Он сделал так, что в один день экраны всех  этих  бес-
численных телевизоров и даже экраны компьютеров поведали людям все прав-
ду. На всех языках миры! Слышите, Создатель, что сделали мы  -  за  нес-
колько минут миллиарды людей узнали всю правду. За эти несколько  минут,
все на этом свете непоправимо изменилось. Прежнего уже было не  вернуть,
болото всколыхнулось! Пусть один из ста поверил. Но  если  собрать  всех
этих поверивших, то это уже миллионы борцов! Начались шествия,  митинги,
их разгоняли, и они ждали только того, чтобы кто-то встал во  главе  их.
Конечно же этим человеком стал я! И вот штурм "Прогресса", видели бы  вы
это, о! - это было великое зрелище! Стрельба, кровь, люди кричат, давят,
избивают кого-то, знаете, здесь была синяя стена у входа - ну такая, под
цвет неба в безоблачную погоду, так вот теперь она вся красная  -  толпа
ведь ОГРОМНАЯ! была, там, об эту стену несколько сот человек  раздавило,
кровь прямо в камень въелась! Но теперь все - во всем мире временный ха-
ос, правительства свергаются, люди строят сотни заводов для производства
сфер, и сферы строятся уже выпущено их несколько миллионов...
   Дмитрий вдруг все понял и закричал страшным  демоническим  воплем,  и
выдрал бы свои глаза, если бы его не усыпили.
 
                                                      *           *           * 
 
   На улице было серо и пустынно, из застывшего неба моросил  на  ржавые
стены домов мелкий осенний дождь, а редкие и чахлые  городские  деревья,
скорчились, словно умирающие, бездомные старушки. По стеклу сбегали  без
конца горькие слезы дождя и где-то вяло и сонно урчал гром.
   Дмитрий, с бледным и спокойным лицом стоял у окна и совсем не  слушал
Владимира Андреевича,  который  уже  долгое  время  говорил  что-то  про
счастье для всего человечества и вечную жизнь в раю.
   Вот по улице поехал, разбрызгивая широкими  плотными  потоками  лужи,
тяжело груженый грузовик, в кузове его виднелись сферы.
   - Можно мне уйти? - устало, безжизненно спросил Дмитрий.
   - Вам, уйти, куда же? - удивленно переспросил  Владимир  Андреевич  и
повел своей рыжей бородкой. - Вам не надо  некуда  уходить,  оставайтесь
здесь, в центре событий. Это ведь разрастается с огромной скоростью, все
человечество охвачено теперь жаждой попасть в  рай!  Все  с  нетерпением
ждут своей сферы, а вас считают мессией, хоть и не знают в лицо. Но  то,
скажу я вам, и хорошо - а то разорвали бы вас на кусочки! Это ведь  тол-
па... толпа, Создатель... Толпа эта страшная вещь, я и сейчас  спать  не
могу, все вспоминаю тот ужас, когда сотни человек о  ту  стену  раздави-
ло... Жду вот своей очереди, а это будут в конце - я уйду в  числе  пос-
ледних, хочу увидеть как все закончиться, и на этой земле останутся одни
роботы...
   - Вам никуда уже от этого не деться, -  глухо  молвил  Дмитрий  и  по
бледному его лицу, вместе с  отражением  плача  дождя,  побежали  еще  и
собственные слезы, он говорил спокойно - голос его  не  выражал  никаких
эмоций. - Вам теперь никуда не убежать от этих воспоминаний - они всегда
будут с вами и даже там в вечности, к которой вы так стремитесь  -  ведь
вы там будете со своим сознанием. Понимаете, целую вечность - ничего но-
вого, пришедшего из вне, вы будете замкнуты в бессчетных веках со своими
сегодняшними кошмарами и светлыми мечтами, и они будут  расти  и  расти,
пока вы не сойдете с ума...
   - Не говорите так! - с гневом воскликнул Владимир Андреевич. И  Дмит-
рий, взглянув на него, понял, что переубеждать  его  бесконечно,  и  что
Владимир Андреевич может убить его - Дмитрия если  он  как-то  воспроти-
виться дальнейшему распространению сфер. Хоть он и звал его  Создателем,
а все ж главным для него были сферы.
   - Простите меня, - очень печально проговорил Дмитрий,  и  во  вспышке
молнии вся комната наполнилась отражением текущих по стеклу мягких  кон-
туров, - Я понимаю теперь, что сотворил... Нет, вы  все  равно  меня  не
поймете, тогда дайте, по крайней мере, уйти. Не  волнуйтесь,  я  вернусь
потом, обязательно вернусь, но только дайте мне побродить по этой  земле
на прощание!
   Спустя полчаса, Дмитрий стоял у некогда синей стены - теперь она была
ужасна: кровь раздавленных сотен, каким-то  образом  въелась  в  глубины
камня и теперь стена казалась срезом гниющей плоти... кровавый поток из-
вивался к ближайшему стоку...
   Он шел по пустынным улицам, иногда ловил ртом холодный осенний  дождь
и дрожал от холода и от ужаса. Очень редко встречались ему люди, лица их
были бледны, напряжены, а у некоторых даже подергивались от возбуждения.
А какое презрение к окружающему можно было прочесть на этих лицах!
   - Эх, каждый-то из вас все вокруг презирает, - шептал негромко  Дмит-
рий, - направляясь к покосившемуся дому, в котором провел он всю прошед-
шую жизнь. - Каждый-то из вас себя теперь богом считает и ждет,  как  бы
побыстрее свою сферу заполучить, да из этого опостылевшего мира в счаст-
ливую вечность уйти! Все то вам теперь букашками  никчемными  кажутся...
уйти бы побыстрей, в блаженство погрузиться... что ждет вас?! Что  ждет,
господи!!!
   В тот же вечер, он собрал в своей  сиротливой  квартирке  всех  своих
старых друзей и знакомых, которые были еще в этом мире, и не знали,  ко-
нечно же, что это он Дмитрий создал сферу (всегда ему удавалось  держать
это в тайне).
   Большой стол весь заставлен был выпивкой и слышались со  всех  сторон
громкие голоса, выкрики, визги...
   - А я завтра уже...
   - Да ну, а я только на следующей неделе, никак не дождусь!
   - А все-таки здорово - никак не могу поверить!
   - А я вот не могу поверить, что люди раньше жили без  них!  Смерть  -
после нее то, может, и ничего нет, а тут вечная жизнь, и  все,  что  хо-
чешь, и весь комфорт! Ну чем ни рай!
   - Я... я это говорю - о-т-л-и-ч-н-о!!!
   Дмитрий держал неведомо уже какой по счету  бокал,  вздрагивал,  весь
перекручивался мучительно на старом, твердом дубовом кресле и  время  от
времени начинал стонать. Вот он закрыл глаза и начал говорить по прежне-
му плача:
   - Друзья мои! Знаете зачем я вас здесь всех собрал?! А собрал  я  вас
здесь, чтобы сказать: ничего у меня не вышло - я проиграл! К  сожалению,
я был глухим, не слышал того, что мне говорили, когда это еще можно было
остановить. Теперь поздно... Я творил это, чтобы встретиться с девушкой,
которую любил  и  потерял  потом.  Но  я  любил  ее,  слышите  -  любил,
единственную ее любил за всю свою жизнь! Все эти годы я жил мечтою,  что
нам удастся встретиться вновь, и еще верой в то, что каждый человек смо-
жет стать творцом своего собственного мира и жить в нем вечно! Быть  мо-
жет, к этому стоит стремиться каждому человеку - расти  до  конца  своей
жизни духом, мудрости набираться, в гармонии  с  природой  жить,  тогда,
быть может, и будет после смерти рай для такого сильного духа, а я  лишь
машину создал... она просто все образы из нашей  головы  подхватывает  и
проворачивает их перед глазами. Как в яйце там, как в утробе: ничего но-
вого, ничего свежего - только то, что есть в вас уже есть,  чему  вы  на
этой земле научились, да что кошмарами в вас легло, и  никакого  ученья.
Понимаете, вы как это ужасно - целую бесконечность плавать там в  одино-
честве, со своими старыми образами! Одумайтесь... одумайтесь!
   Он поднял голову и увидел сквозь покрывающую глаза муть,  что  пьянка
продолжается, а его даже никто и не услышал.
   - А я то все жду-жду, вон вчера на приставке целый день играл, до сих
пор монстры перед глазами мерещатся, такие вот: "У-у-а!!! А!!" Ха-ха!
   - Ну и дурак, а по этим улицам хожу, и так, знаете, все это ненавижу!
Всем этим гадам, которые от нас это скрывали, глотки надо  было  перере-
зать!
   - Дураки вы ребята! - раздался голос девушки, - у меня дочка, так  ее
в первую очередь в эту сферу положу, а потом уж и сама. Мне бы только не
состарится там, вот я только об этом и думала не состариться бы там, мо-
лодой бы остаться! Вот о чем думаю...
   - Да ты пей - там то выпивки не будет!
   - Да вы говорите просто чего не знаете - все, что угодно там будет.
   - А девочки будут? Ха-ха!
   - И девочки и мальчики, все, что хочешь будет...
   Судорога свела тело Дмитрия, он почувствовал,  что  чудовищный  напор
раздирает изнутри его голову, что он умирает. Он белый, холодный и  тря-
сущийся прополз к окну и склонился там над черной бездной  выбрасывая  в
нее содержимое своего желудка, глаза уже ничего не видели, но он стонал:
   - Нет, я не хочу теперь умирать, не хочу  теперь  этого  покоя,  этой
пустоты, хоть она и была бы блаженством по сравнению с тем, что ждет ме-
ня... - по голове его хлестали капли, а он все стонал.  -  Теперь  я  до
конца буду с тобой, бедное человечество, уж думал я о тебе...  мечтал  о
счастье, думал с тобой в рай пойти - не удалось, так значит пойду в  ад,
но убегать в пустоту от тебя, не стану... Нет - я люблю тебя! -  он  за-
кашлялся, его вновь стошнило и он обессиленный сполз куда-то на пол. Его
била дрожь, тело стонало, и он мог бы умереть, если бы захотел, но он не
хотел умирать, - Катя, Катя, нам уже никогда не быть вместе - не  сужде-
но... может та, настоящая Катя, уже умерла, а может  была  счастлива  до
тех пор пока не началось все это безумие... лучше бы ты умерла,  погибла
в какой-нибудь катастрофе - а если ты  сейчас  уже  там  -  в  одной  из
этих...
 
                                                  *            *            * 
 
   Следующий рассвет принес головную боль и  бабье  лето.  Друзья  ушли,
прибрав зачем-то никому уже не нужную квартиру.
   На улице все залито было ослепительно яркими, теплыми лучами  солнца,
который особенно ярко блистали во влажном после многодневных дождей  ми-
ре. Сильный раскидистый тополь шевелил плотной, сочной кроной  и  шелест
от бессчетных листьев врывался дивным свежей мелодией  в  комнату,  звал
прочь из этих бетонных узких стен на приволье, где можно насладиться да-
лями и хоть немного успокоить сердце.
   А в груди Дмитрий, словно поселился маленький неутомимый  кузнец,  он
бабахал там часто и в голове эти удары  отзывались  скрипом  несмазанных
петель...
   Он шел прочь от города...
   Последние дома уже остались за его спиной и теперь  впереди  в  ярких
лучах, падающих с безбрежного неба, колыхалась зеленая даль - поля,  пе-
релески, холмы, взгорья; вон речушка блещет, вон птица в небе...
   Он испил из этой речушки холодной водицы, окунул в журчащую глубь го-
лову и потом лег на песчаном бережку около поваленной молнией старой бе-
резки и долго смотрел на небо.
   - Если ты есть там - могучий, и не такой глупый как я и как все люди,
так приди сейчас или чуть позже, но только приди, не оставляй нас совсем
одних. А ведь если ты и есть, а ты должен быть, то знай, что люди  скоро
совсем забудут о тебе - хотя, кто захочет тот будет видеть  тебя,  таким
каким им хочется видеть, и тот ложный ты, в миллиардах образов будет  им
говорить то, что они хотят услышать и дозволять им все то, что  они  хо-
тят. Знаешь, господи, я ведь сейчас надеюсь робко, что есть все-таки ду-
ша и у человека, и у зверей, и у птиц, и у деревьев. Ведь весь мир  твой
озарен изнутри этим прекрасным, все растет, стремиться вверх, развивает-
ся: из маленького ростка поднимается великий дуб, а из младенца, если он
жил истинно, вырастает мудрец, вечность чувствующий. И есть в  мире  лю-
бовь, что бы ни говорили, как бы в грязь ее не втаптывали, а все ж  есть
она - разве же не она, разве же не любовь мною все это  время  руководи-
ла... Разве же одни только клетки мозга, воспоминания  о  ней  хранящие,
все эти одинокие годы сил мне придавали! Вот оно ведь есть, есть!!! Ведь
я тогда, давно еще, в юности не тело в ней полюбил, а душу - душу, кото-
рая ее такой прекрасной делала! Ведь если бы я только тело одно полюбил,
так и нашел бы спокойствие, удовлетворение в этой сфере где не было  ее,
а только лишь образ, который компьютеры из меня  вытащили!  Образ,  тело
они вытащили, а душу то нет! Душу то не повторить компьютерам, она  одна
- она целая вселенная, а там лишь пустышка мне вторящая... и не было мне
покоя! - он замолчал и по щекам его текли слезы, и глаза его  так  жгли,
что, казалось, прожгут небо и увидят тот вечный свет, который создал все
это... Потом он встал и пошел покачиваясь обратно к пустеющему с  каждой
минутой городу.
   - А быть может, мне просто сейчас очень-очень  захотелось,  чтобы  ты
был на самом деле, чтобы ты спас всех нас и даже меня от этого  безумия.
Мне просто так захотелось этого, что я действительно поверил  в  тебя...
Но, быть может, это опять только самообман, просто слабость - просто  то
прекрасное, недостижимое, как вершина, вздымающейся над всем миром горы,
которая лишь мираж для слабых сердец... Но господи, господи,  как  хотел
бы я чтобы был ты на самом деле, чтобы спас всех  нас  раз  уж  мы  сами
слишком для этого слабы, и я надеюсь, что мы еще встретимся, любимая...
 
                                              *             *              * 
 
   Он прошел у кровавой стены "Электры" и затерялся  среди  бетона.  Там
его ждала сфера, у которой он разделся и, взглянув на прощанье на нежное
сентябрьское солнце, живущее за окном, сказал:
   - Закрой меня до последнего дня этого мира... там, а аду и  в  одино-
честве, я все же буду с тобой, человечество, любимое мое!
 
 
   12.08.97 - 19.08.97
 
 
   P. S. Если человек по настоящему любит, хоть всю  свою  родину,  хоть
одну только девушку, его ничто не должно пугать: ни  боль,  ни  расстоя-
ния... А если это пугает его, то значит - это не любовь, а лишь какой-то
самообман. Только высшая любовь - высшее самоотречение во благо любимого
и отличает нас от животных.
 
 
 



 
                         ГРАНИТНЫЕ БЕРЕГА 
                                                      There's No Time For Us 
                                                      There's No Place For Us 
                                                                                     
                                             QUEEN "Who Wants To Live Forever" 
 
   Холоден, заполнен пронизывающими до костей ветрами, месяц ноябрь. Не-
бо затянуто низкими, быстро летящими, свинцово-серыми тучами, из которых
целыми днями падает к размокшей, покрытой холодной грязью земле,  серая,
пробирающая дрожью, пелена дождя. Природа словно бы умирает в это  время
года: птицы, которые так искренне заливаются трелями  весной  давно  уже
улетели куда-то далеко, в жаркие страны, молчаливы черные дубравы, негде
нет ярких цветов, и лишь кое-где на  покрытых  густыми  каплями  ветвях,
дрожат в холодных порывах, почерневшие листья, им осталось  жить  совсем
немного, слабо-слабо держаться они, и каждый ледяной порыв может сорвать
их и бросить на черный ковер сложенный из  мокрых  и  истлевших  тел  их
братьев...
   О город Петра! - ты поднявшийся, гранитными стенами и гранитными  бе-
регами, из топи русских болот, как холоден, как темен ты в это время го-
да! Все-все одето в холодный, твердый гранит: и набережные, и стены  до-
мов, и небо, и воздух, и волны которые с тяжелым гневным рокотом обруши-
ваются на твои берега, словно бы пытаясь сокрушить их...
 
                                             *        *        * 
 
   Пронзительно завыл где-то меж узко сдвинутыми крышами ветхих,  старых
домишек, где-то меж их покрытыми, грязно-темными  отеками,  серых  стен,
ветер. В серовато-промозглом воздухе пролетела с гранитного ледяного не-
ба, разорванная бумажка, она печально прошелестела что-то  в  воздухе  и
пала в грязь, которую, казалось, размазал по всей улице, неравномерными,
местами слишком жирными и глубокими, мазками, какой-то  безумный  худож-
ник. Пустынна была эта улица, иногда лишь скрипнет где-нибудь дверь,  да
мелькнет за грязным окном бледное и расплывчатое лицо, окруженное тьмой.
Иногда ледяные порывы приносили откуда-то издалека, быть может из друго-
го мира, шум людской толпы, но так эти голоса были далеки  что  казались
лишь каким-то призрачным мертвенным шепотом вплетенным в  вой  ветра.  И
ветер уносил эти голоса куда-то дальше по улице, где серый  воздух  сгу-
щался и стены домов расплывались в зябком мареве.
   В этом сером морозном и вязком  воздухе  неожиданно  резко  застучали
удары каблучков, они, словно острые копья, пронзали болотное  марево.  А
вскоре из зяби вынырнула и фигурка: девушка  среднего  роста,  одетая  в
темно-зеленое старое пальтишко, запачканное кое-где в грязи, тесно-русые
ее волосы убраны были в аккуратную, полную косу, спускающуюся до плеч, а
бледное личико выглядело уставшим, изнеможенным даже, она жалась к  сте-
нам домов, стараясь обходить грязь, но это  ей  не  вполне  удавалось  -
грязь была повсюду.
   Вдруг от стены, навстречу девушке выступила высокая фигура.  Это  был
человек - быть может юноша лет двадцати, а может и тридцатилетний мужчи-
на, трудно было определить это с точностью - лицо его было покрыто нале-
тами грязи и копоти; заросшие двухнедельной щетиной щеки; волосы длинные
спутанные, словно бы облитые какими-то помоями; одет он был  в  какое-то
рванье, насквозь пропитанное грязью,  местами  разорванное,  в  разрывах
видно было бело-синее, тощее, замерзающее тело. Вообще обликом своим  он
скорее походил на кошмарное видение, на мертвеца восставшего из  могилы,
потому девушка и испугалась и отдернулась от него и  наверное  бросилась
бы бежать прочь, приняв его за какого-нибудь безумца или насильника, ес-
ли бы не его голос...
   Голос этот был мягок и очень печален, негромок, спокоен и тепел слов-
но дыхание весны; только услышав первые звуки, не поняв даже  слов,  по-
чувствовала она как сердце ее словно бы охватило мягкая волна  сотканная
из вечернего заката, когда золотисто-бордовый,  жаркий  солнечный  диск,
опускается за край небосвода.  Потому  она  остановилась  и  внимательно
взглянула на этого человека.
   - Извините я вас кажется напугал, - говорил он, - простите ради бога,
не хотел... Хотя знаю мой облик сейчас не может  вызывать  ничего  кроме
отвращения, ведь я похож на кошмарный сон не  так  ли?...  Ох,  девушка,
знаете ли у меня есть картина, я совсем недавно нарисовал ее...  старал-
ся... Хотите покажу вам, если вам понравиться, если  захотите  купить  я
продам, совсем не за дорого, сколько денег дадите столько и возьму,  мне
бы, хлебушка покушать, я так давно ничего не ел... Не помню уже сколько.
   - Вы голодны... - проговорила девушка, и жалость  к  этому  голодному
художнику вдруг разом охватила всю ее сущность, она неуверенно подошла к
нему, вглядываясь в его глаза. О какими были удивительными были его гла-
за - на этом грязном, изнеможенном лице, на этой серой  улице,  во  всем
этом огромном гранитном городе, они были необычайно ясны, глубоки, жгучи
и печальны. "Господи, как же они печальны!" - вспыхнуло в ее голове.
   - Как вас зовут? - спросила она.
   - Анатолий, - ответил юноша, который смотрел теперь на личико  девуш-
ки. Лицо ее вовсе не было лицом красавицы - нет, худенькое,  бледненькое
личико, которое однако притягивало к себе взгляд  словно  некий  могучий
магнит. Какая-то внутренняя сокрытая еще сила переполняла ее и нечто ог-
ромное и прекрасное рвалось из  каждой  ее  черточки,  рвалось  вверх  и
что-то пламенное охватывало душу от одного только взгляда на нее.
   - А меня зовут Аня, - произнесла она. - Вы знаете  Анатолий,  у  меня
нет денег, но если хотите я могу вас накормить, пойдемте ко мне домой...
   - Да, право я был бы очень вам благодарен, но только перед этим  поз-
вольте все-таки показать вам мою картину, если она вам  понравиться  так
забирайте, да-да непременно возьмите ее Аня, обязательно возьмите...  Вы
очень хорошая, добрая, я вижу это. Пойдемте, прощу за мной.
   Он направился в какой-то узкий проход, словно ножом  прорезанным  меж
стенами домов. Аня последовала за ним, сердце ее  переполнено  было  жа-
лостью к этому доброму человеку - о как ясно чувствовала она что он доб-
рый!
   - Вы где-то здесь живете? - спросила она неуверенно когда они вышли в
совершенно жуткий двор, окруженный со всех сторон серыми,  перекошенными
стенами домов без окон: тот проход по которому прошли они был единствен-
ным ведущим в это место. Аня вздрогнула -  ей  неожиданно  представилось
что вздумай кто этот проход замуровать и они навек останутся погребенны-
ми меж этими стенами, как в гробнице. Какую ту жуть наводило  на  сердце
это место: стены домов, испещренные выбоинами, смерзшиеся груды мусора у
стен, и еще бесформенный обрывки одежды разбросанные повсюду, словно  бы
разорвало в этом дворе кого-то на части.
   - Еще раз извините, - проговорил Анатолий и пошатнулся на слабых  но-
гах, - не надо мне было вас сюда вести...
   - Нет, нет, что вы, - сказала Аня, с ужасом оглядываясь по  сторонам,
- так вы здесь где-то живете?
   - Да. Идемте за мной, - вздохнул Анатолий и опустив худые свои плечи,
поплелся к зияющему в нижней части одной стены пролому.  Но,  подойдя  к
нему, он вдруг остановился и сделался совсем бледным,  опустил  глаза  и
вздрагивая от продирающего его тело холода произнес отрывисто:
   - Как же это глупо получилось... Аня вы извините меня что привел  вас
сюда... ну вот теперь вы можете уйти... какой же я дурак... не  полезете
ведь вы за мной в эту дыру, в подвал... еще раз извините... и если  поз-
волите я провожу вас обратно...
   - Нет, прошу вас, проведите меня, я хочу взглянуть на вашу картину, -
говорила Аня и на миг ей сделалось жарко, а потом вдруг бросило в холод.
   Анатолий вновь вздохнул, шагнул к провалу и спустившись в него первым
подал руку Ане. Так в былые времена, кавалеры подавали руку дамам, кото-
рые распахнув золоченную дверцу, выходили из кареты. Здесь же Ане  приш-
лось спрыгнуть на бетонный пол, покрытый сальными лужицами,  на  которых
отражались мертвенные призрачные блики от лампочек  которые  горели  под
низким потолком подвала. Вокруг тянулись и хаотически переплетались ржа-
вые трубы, большие и малые, низкое вибрирующее  гудение  раздавалось  из
них, и казалось что это в голове гудит и вибрирует какой-то ржавый меха-
низм, словно бы желая разорвать черепную коробку, от этого гудения и  по
лужицам на полу бежала мелкая рябь. Меж труб что-то часто и гулко капало
или просто ударялось об воду.
   - Вы здесь живете... - в ужасе произнесла Аня, ступая следом за  Ана-
толием в узком проходе меж урчащих труб.
   - Да так сложились обстоятельства, - глухо и  безжизненно  проговорил
он и плечи его опустились еще ниже, -... Прошу здесь осторожно, придется
пролезть под этой вот трубой и смотрите не дотроньтесь до нее, она  рас-
каленная, вот я сам дотронулся случайно..., - он показал Ане  ладонь  на
которой сохранились еще следы старого ожога.
   Затем он первым нырнул под массивную трубу которая преграждала им до-
рогу. Аня вздохнула глубоко и последовала за ним, от трубы ее обдало жа-
ром, зашипело даже пальто на спине когда она случайно дотронулась она им
до трубы, но вот уже подает ей свою худую руку Анатолий и говорит:
   - Ну вот мы и пришли.
   Аня выпрямилась в полный рост и едва не задела головой потолок,  Ана-
толию же приходилось ходить все время вобрав голову в согнутые плечи что
бы не задевать потолок.
   Вот что увидела Аня: это была площадка с трех сторон окруженная  тру-
бами, а с четвертой бетонной стеной, под потолком мелко дрожала, то  за-
гораясь поярче, то слегка затухая небольшая, покрытая грязью,  лампочка,
свет от который исходил такой неживой, такой отвратительно тусклый,  что
лица в этом свете казались какими-то жуткими масками, покрытыми  темными
впадинами и серыми острыми выступами. Стул со сломанный  ножкой  (на  ее
место подложены были кирпичи) стоял у стены, там же  у  стены,  навалены
были какие-то доски, заменявшие Анатолию стол; был и матрас, конечно  же
грязный, изорванный, в местах разрывах торчала желтовато-серыми  комьями
его начинка; а когда в этом месте появились Анатолий и Аня, юркнула  под
одну из боковых труб тощая мышь.
   И еще в этом аду, созданным какими-то безумными творцами, была карти-
на. Она, нарисованная на большом листе белого картона,  стояла,  присло-
ненная к стене, на тех самых досках, заменявших Анатолию  стол.  Картина
была нарисована цветными карандашами, останки которых валились в  беспо-
рядке подле нее. Аня как только увидела эту картину так быстро подошла к
ней, с жадностью вглядываясь, в каждую черточку, в каждый штрих.
   Анатолий проговорил, несколько смутясь:
   - Ну как?... Я так знаете хмм... были бы у меня получше карандаши или
краски, да белый лист... ну вот видите что получилось... ну как вам?
   Аня молчала. Внимательно, с умилением вглядывалась она  в  этот  лист
картона поставленный на грязных досках и казалось ей что это окно - окно
в иной мир. Там видела она ласковые прозрачно золотистые волны моря, ко-
торые с ласкающим душу и сердце, шепотом, ложились на прибрежный  мягкий
песок. Огромный, словно, наполненный горячим золотом,  многогранный  ал-
маз, диск солнца, коснулся уже где-то вдали края моря и вокруг него кру-
жили чайки и темноватые, испускающие по бокам бирюзово-золотистое сияние
облачка, словно воздушные корабли застыли в небесной лазури. А на берегу
стоял уютный домик, на пороге которого сидела девушка, обнимавшая в  ру-
ках большой букет цветов, целый луг которых раскинулся прямо за домом. А
среди золотистых волн виднелся и парус, и рыбацкая  лодочка,  и  кажется
даже маленькая фигурка рыбака сидевшего в ней. Были еще и горы, они сво-
ими снежными, окрашенными уже в закатное  золото,  шапками,  возвышались
где-то далеко-далеко, над полями и над лугами...
   Такова была эта картина. Глядя на нее Аня на время забыла  обо  всем:
забыла о том где она находится, забыла о том что спешила  до  этого  ку-
да-то, забыла и не слышала уже отвратительного гула исходящего из  труб,
и отвратительный тусклый, помойный свет заливающий  этот  жуткий  подвал
словно бы померк для нее; теперь видела она свет иной, исходящей из это-
го окна в светлый мир, и слышала она ровный, такое, теплое и  печальное,
вечное пение волн морских, ласкающих берег, и видела, и чувствовала  она
все это... Хотя... картина эта вовсе не была совершенно, и скупой и  хо-
лодный ценитель искусства сказал бы что некоторые черты  в  ней  лишние,
некоторые штрихи неточны... Но что какие-то отдельные штрихи -  для  Ани
тот мир был прекрасен, совершенен, могла ли видеть она в нем,  гармонич-
ном и возвышенном, какие-то отдельные неточные штрихи - вот весь мир ко-
торый окружал ее был создан из отвратительных, извращенных, кривых штри-
хов...
   Анатолий закашлялся. Согнулся весь в три  погибели,  тощее  тело  его
сотрясалось от глухих ударов которые рвались из его груди,  казалось  он
вот-вот, должен был развалиться на части. И Аня резко обернулась и  под-
бежала к нему, осторожно обхватив за плечи, от чего весь  он  вздрогнул,
передернулся даже:
   - Анатолий... Толечка, что с вами? - спрашивала она и на глаза ее на-
вернулись слезы и заблистали они словно два солнышка, сердце ее  стучало
быстро-быстро, и все быстрее и быстрее словно бы желая вырваться из  те-
ла, тесно ему стало в груди, что-то большое, необъятное как тот мир  ко-
торый увидела сквозь окошечко проделанное Анатолием в стене, рвалось  из
души ее и жаждало обнять, расцеловать, подхватить, унести вместе с собой
этого изнуренного голодом и холодом человека.
   - Анечка... отойдите... от меня, - задыхаясь от кашля выдавил из себя
Анатолий, и вырвавшись из ее объятий рухнул лицом вниз на матрас, кашель
все еще сотрясал его тело... Потом кашель прошел, а  он  остался  лежать
совсем недвижимым, уткнувшись лицом в грязный матрас, иногда только раз-
давалось хриплое, надорванное его дыхание. Наконец он спросил:
   - Вы еще здесь?
   - Да. - ответила Аня, которая все это время простояла, не смея  поше-
велиться.
   - Вам понравилось? - раздался его голос.
   - Да... вы... я... вам нельзя здесь оставаться не в коем случае, пой-
демте со мной. Я накормлю вас, напою, отогрею,  Толечка,  пожалуйста,  и
возьмем вашу картину из этого жуткого подвала, пожалуйста, пойдемте...
   Он помолчал немного, потом спросил:
   - Вы что же одна живете?
   - Нет, что вы... - тут она смешалась и нервно сцепив свои ладошки,  с
каким-то мучением, точно только тут припомнив что-то неприятное,  болез-
ненное, выдавила из себя, - вовсе  не  одна...  матушка,  две  маленькие
сестренки и братишка, еще отец..., - тут на лбу ее  собрались  маленькие
морщинки и она с каким-то глубоким отвращением продолжала,  -  он  пьет,
вечно в стельку пьяный... - тут она резко замолчала...
   Вновь только трубы гудят, да капает что-то или ударяет о воду часто и
гулко... Аня повернулась и смотрела в окно стоящее у стены подвала,  по-
том она подошла к Анатолию и говорила:
   - Я не оставлю вас теперь. Не за что не оставлю, слышите вы это? Я не
позволю вам оставаться в этом ужасном месте! - выкрикнула она.
   Анатолий повернулся и сел на своем матрасе, лицо его в тусклом, пада-
ющем из залепленной грязью лампе, свете, было ужасно.
   - Здесь по крайней мере тепло, - произнес он, - да, трубы не дают мне
замерзнуть...
   - Но вы... так молоды, -  запинаясь  говорила  Аня,  -  где  вы  жили
раньше, где ваши родители?
   - Рассказать..., - Анатолий прикрыл глаза, - дни детства и  отрочест-
ва, какими счастливыми, солнечными, полными звонких ручейков и шума моря
вспоминаются они мне, особенно детские годы, тогда помню я и начал рисо-
вать... На берегу моря, у зеленой рощи... но это ушло, ушло...  остались
только воспоминания и мечты, четырнадцатый год, отец мой  был  офицером,
его забрали в армию... через год пришло уведомление о его смерти... даже
хоронить было нечего, он сопровождал обоз со взрывчатыми веществами,  ну
и в общем попал туда немецкий снаряд... мы остались вдвоем с матушкой...
К тому времени я добился уже чего-то в  художественном  ремесле,  -  тут
Анатолий закашлялся надолго, а потом отдышавшись продолжил, -  перебива-
лись в общем, кое-как, а потом начался этот хаос, все перемешалось  зак-
ружилось, весь мир встал с ног на голову, все бегают, кричат что-то уби-
вают друг друга, зазывают в какие-то партии... Весь  этот  год  какой-то
кошмарный, с самого своего начала, с зимы... какие-то банды, толпы озве-
ревших людей кругом, да, да, мир сошел с ума! Помню какая-то шпана поби-
ла стекла в нашем доме, убили нашу Жучку, потом, помню,  мне  надо  было
отлучиться, некогда не забуду тот день... начало ноября было  или  конец
октября, на улице сыро, темно, холодно, я бегу  по  этим  улицам,  спешу
быстрее домой к матушке, и все по углам люди какие-то, черные словно те-
ни, и группами стоят, и песни поют и целыми толпами всю идут и идут  ку-
да-то, кричат, псы лают... Вот домой прибежал, а там все темно и  разби-
то... мать я так и не нашел, только на кухне все в крови было... -  Ана-
толий задрожал, - мне так жутко стало тогда, я кажется закричал что-то и
бросился бежать, по этим темным улицам, бежал-бежал,  сбивал  кого-то  с
ног, ничего больше не помню, но очнулся я в этом подвале  и  это  значит
проведению так угодно было что бы я здесь оказался, а дорогу домой я за-
был и вспоминать не хочу... Понимаете вы меня, Аня?
   - Да... да конечно понимаю... понимаю, - повторила она упавшим  голо-
сом и по щеке ее побежала быстрая слеза.
   - Я редко вылезаю отсюда, - продолжал Анатолий, - на улицах  мне  еще
хуже чем в этом подвале, здесь по крайней  мере  нет  этих  перекошенных
рож, этих бесконечных толп, бегущих куда-то... Уж лучше я здесь умру...
   - Не говорите так, как вы можете! - воскликнула Аня.
   - Подождите, послушайте лучше меня, я все-таки раньше вылезал отсюда,
обычно ранним утром, когда на улице никого нет, шел на свалку, она здесь
неподалеку, и там находил себе пропитание, и представляете  каково  было
мое счастье когда я нашел там набор карандашей, правда они были  наполо-
вину исписаны, ну ничего, я как мог экономил, вот хватило как раз на эту
картину... Но мне совсем нечего стало есть, на свалке теперь  поселилась
огромная свора бездомных собак, нет знаете, не собак даже, а волков, бе-
зумных, голодных волков, бока обвислые и слюна с клыков капает.  Ну  мне
без еды совсем туго стало, вот представляете до чего я дошел  -  пытался
поймать мышь, вы понимаете зачем?...
   Аня вздрогнула, а Анатолий вновь закашлялся.
   -... Но у меня ничего не вышло - мыши то проворные,  ну  а  я  совсем
стал слабым... вот сегодня решился, выполз на эту улицу, дальше  то,  на
большие улицы идти, у меня сил уже нет, мне там так  тошно,  вот  увидел
вас, заманил сюда, разжалобил ваше сердце этой историей...  зачем...  вы
мне все равно не поможете, а я вам и подавно, только боль от всего этого
исходит...
   - Нет, нет, вы не правы, - спешила уверить его Аня,  -  очень  хорошо
что вы мне все рассказали, ведь вам так больно и вы держали это в  себе,
вы были один, ну а теперь мы вместе, слышите Анатолий - теперь я с вами.
И я совсем не жалею о нашей встречи, я рада ей! Я увидела  эту  картину,
это маленькое окошечко в иной мир из этого жуткого подвала... и я увиде-
ла вас умирающего в этом подвале... что с вами... вы... вы  голодны,  вы
простужены; этот ужасный кашель... вам нужна помощь врача  и  вам  нужна
моя помощь и я теперь от вас ни на шаг, и не гоните меня,  и  все  равно
никуда не уйду. Толечка пойдемте к нам, я устрою вас как-нибудь. Давайте
мне руку, - тут она сама взяла его за руку и потянула с матраса.  Анато-
лий не противился, он поднялся, заметно пошатываясь на слабых ногах, по-
дошел к столу и осторожно взял с него картину - удивительно это выгляде-
ло будто бы окно взмыло в серый, душный воздух и стало расти в размерах,
когда Анатолий подошел к Ане.
   - Ну что ж ведите, - просипел он.
   Вновь они шли меж гудящих труб, только теперь Анатолий, бережно  нес,
прижав к груди, картину, так мать несет своего младенца.
   - Расскажите мне про себя, - попросил он у Ани  когда  они  вышли  во
двор, словно бы замурованный меж четырех стен.
   - Да в общем-то ничего интересного, но если хотите, то конечно  расс-
кажу, - тут они стали пробираться в узком проходе меж грязных и холодных
стен, от которых несло плесенью и гнилью. Аня часто смотрела в  грязное,
бледное лицо Анатолия и, не в силах догадаться сколько же ему лет, прис-
лушивалась как часто-часто стучит ее сердце, как нестерпимый жар  пылает
где-то в ее душе, сбивчиво она рассказывала, - нет ну право ничего инте-
ресного, самая обычная у нас семья, отец мелкий служащий в какой-то кон-
торе... название... вот я даже названия не помню, но это впрочем  и  не-
важно, он не всегда был таким, раньше когда я была еще маленькой он сов-
сем не пил и матушку любил, часто придет из этой своей конторы и  прине-
сет ей цветы, мы и на природу ходили, а потом началась эта война,  стар-
шего моего брата, любимого его сына Алексея взяли на фронт и  вскоре  мы
узнали о его гибели. Отец не выдержал, тогда начал пить, с каждым  годом
чем больше вокруг бегало этих... революционеров тем больше он пил,  кри-
чал что весь мир катится в бездну, начал бивать матушку, а в  этом  году
совсем спился, на человека уже непохож и нас за людей не считает, мне  и
жалко его и в тоже время и презираю я его. Конечно не хорошо  так  гово-
рить, но вы сами увидите и поймете... он  все  деньги  пропивает  и  как
напьется так матушку колотит, а нас трое детей, хорошо что я еще на поч-
те работаю... точнее работала, теперь то все с  ног  на  голову  встало,
весь мир перевернулся, это вы верно сказали...  теперь  и  училище  наше
закрылось, я ведь знаете раньше в училище занималась, словесности, лите-
ратуре и другим наукам, хотела я учителем стать, я знаете так  маленьких
детей люблю!... Вот ну что еще про себя рассказать, - Аня очень волнова-
лась, - стихи очень люблю Лермонтова, Пушкина... вы "Демона", читали?
   - Да еще в том цветущем, светлом мире, в котором жил я с  матушкой  и
батюшкой.
   - Эта поэма просто чудо! Ее, знаете, сразу надо читать, только  тогда
как целую картину увидите и вас такой вихрь горячий охватит, нет вы поп-
робуйте, попробуйте, это необычайно неземное чувство, может есть  в  нем
что-то демоническое, но и небесное тоже...
   Так за разговором (причем говорила по большей части Аня,  а  Анатолий
либо спрашивал у нее что либо, либо же тяжело дышал), проплутав по како-
му-то дикому переплетенью улиц, дошли они наконец до дома в котором жила
Аня со своей семьей. С гранитного неба быстро, под острым углом падали в
снеговое, грязное месиво, маленькие серые крупинки, пронизывающий ветер,
холодил до самых костей и сами кости, болели от каждого его порыва. Нас-
тупил уже ранний зимний вечер, в воздухе и без того затуманенным  снего-
падом, еще словно бы разлил кто-то темно-серые помои  которые  с  каждой
минутой все густели и густели, кое-где сквозь  эту  серость  прорывалось
пламя костров, часто проходили группы людей и быстро таяли в  этих  тем-
но-серых помоях, унося с собой то пьяное пений, то грубый  мужицкий  хо-
хот, то столь же грубую кабацкую ругань.
   Аня, придерживая за руку, совсем ослабевшего и посиневшего от  холода
Анатолия, ввела его в просторный подъезд, в темном, холодном углу, кото-
рого шевелилась, источающая запах гниющей кожи, бесформенная фигура,  из
нее раздался страдальческий, безумный крик:
   - Подайте инвалиду на пропитание!
   Анатолий как отдернулся от этого крика, а Аня поскорее  потащила  его
вверх по широким, покрытыми мокрыми трещинами,  ступеням,  она  говорила
так что ее едва можно было услышать:
   - Вот видите сколько сейчас кругом несчастных людей. Все несчастны  и
даже эти... которые бегут куда-то по улицам, они ведь все  там  заблуди-
лись в этой тьме, среди этих гранитных стен,  все  бегут,  убивают  друг
друга, ищут врагов, а ведь все они и есть враги сами себе. На  самом  то
деле, ведь на самом деле все так просто - надо только делать добро  друг
другу, нет ну право это ведь как-то по детски я говорю, да?...  Но  ведь
это правильно, если бы просто все друг  другу  помогали,  а  так  только
боль, страдания, войны и зачем, зачем? Никто не  может  сказать,  только
отнекиваются какими-то длинными речами... это у них хорошо  выходит.  Ну
вот мы и пришли.
   Они остановились подле двери, с  вырванным,  болтающемся  на  проводе
звонком; из-за двери раздавалась музыка  -  играла  какая-то  заезженная
пластинка - высокие трели певицы прерывались треском.  Аня  еще  шепнула
Анатолию: "-Ты только потише, будет мой отец что кричать так ты молчи  -
ему лучше не перечить.", затем она застучала в дверь.  Так  пришлось  ей
стучать с пол минуты, и внизу, в подъезде, инвалид с гниющей кожей,  на-
чал вдруг орать благим матом.
   Наконец за дверью послышались шаги и раздался мальчишеский голос:
   - Кто там?
   - Это я Петенька, открой, - отвечала Аня.
   Дверь приоткрылась и в проеме появилось лицо мальчика лет десяти, ху-
денького, бледненького, со старым шрамом рассекающим лоб, он бросил  не-
доверчивый взгляд на Анатолия.
   - А это еще кто такой?
   - Это мой друг, открой цепочку.
   Петенька вздохнул и звякнув цепочкой открыл дверь.
   - Папка то сегодня злой, - говорил он, - где-то в кабаке  набрался  и
пришел домой с синяком под глазом, да еще с ссадиной такой  здоровой  на
щеке, мама к нему подошла, а он ее по щеке ударил. Она теперь плачет ле-
жит, а он вон в комнате сидит, граммофон на весь подъезд включил и водку
пьет.
   Аня взглянула на Анатолия и молвила:
   - Тогда давай лучше обождем еще на лестнице пока он не заснет, а тог-
да прокрадемся потихоньку в мою комнату... Вот что Петенька, вынеси  нам
что-нибудь покушать, да тепленького, руки погреть.
   - Что есть то? - вздохнул Петенька, - папка как пришел так на  кухню,
все что было умял... Ну ничего я кое что все таки  припрятал,  сейчас  я
тебе картошки да горячей водицы вынесу.
   - Вот умница ты Петенька... - начала было говорить Аня, но ее прервал
неожиданно низкий, хриплый и жесткий мужской голос:
   - А вот она сама! Пришла! Где шлялась  б...  окаянная!...,  волосатая
маслянистая рука, схватила за  ухо  Петеньку  и  отбросила  его  куда-то
вглубь квартиры, тут же его место занял тот кому принадлежала эта  рука.
То был мужчина лет сорока невысокий, необычайно широкий в плечах;  каза-
лось что на него давит какая-то невыносимая тяжесть, всего его пригибало
к земле, голова была вдавлена в плечи, шеи совсем не было, спина изогну-
та была горбом, а толстые ноги тоже изогнутые заметно подрагивали.  Пол-
ному, красноватому и потному лицу его, придавали некую схожесть с  поро-
сячьим, маленькие, заплывшие жиром глазки, под одним из которых расплыл-
ся синяк, а под другим виден  был  след  от  старого  синяка.  Он  ткнул
пальцем в Анну и заорал:
   - Что нагулялась, теперь горячего - картошки захотелось!...  Ты  кого
привела, ты..., - он сплюнул на пол, под ноги Анатолию.
   - Это Анатолий, он художник. Ты посмотри какой он замечательный, пос-
мотри.
   Она взяла из рук Анатолия полотно и  протянула  его  отцу,  при  этом
сердце ее охватило радостное чувство, на какой-то миг она сделалась уве-
ренна, что только отец посмотрит на это полотно и сразу станет таким ка-
ким был когда-то, еще до того как погиб любимый его сын Алексей, и глаза
его прояснятся, и быть может даже заплачет он и  обнимет  их  и  скажет:
"-Да, вот он свет, вот она гармония, вот к чему  надо  стремиться."  Так
подумалось Ане, ибо было в ее взгляде на мир, что-то наивно детское и  в
тоже время высокое, неземное, так за сто лет до нее художник Иванов тво-
рил бессмертное свое полотно "Явление Христа народу" и в сердце его  го-
рела вера что стоит только людям взглянуть на его работы и очистятся  их
сердца от скверны и просветлеют души.
   Но отец взглянул мутными своими глазами  на  картину  и  пошатнувшись
закричал:
   - Да плевать я хотел на эту картинку и это художника!
   И он не плюнул даже а харкнул прямо на огромный залитый расплавленным
золотом алмаз солнца.
   - Проваливай! - орал он на Анатолия, - Убирайся прочь, щенок ты  эта-
кий, иди гуляй, убивай, свергай, рушь, строй, только убирайся  прочь!  А
ты иди сюда! - он схватил своей ручищей Аннушку и потащил было за собой,
но та неожиданно и ловко как кошка вырвалась, глаза ее теперь широко бы-
ли раскрыты и в них бушевало гневное пламя.
   - Как ты смел? - закричала она, - как мог ты плюнуть!...
   Отец побагровел и сжав кулаки ступил на нее,  теперь  он  всей  своей
массивной тушей выступил на площадку, он цедил сквозь зубы:
   - Ах ты стерва! Родному отцу посмела противиться, а кто тебя  кормит,
поит забыла? Ты...
   - Да уж вспомнил, - выпалила разгоряченная Аня, - уж не  ты  кормишь!
Ты все свои деньги пропиваешь! Забыл уж наверное что я на почте работаю,
я семью кормлю, а ты... ты только и можешь что в  кабаке  нажираться  да
матушку бить, на большее ты не способен...
   - Стерва! - заорал взбешенный отец и размахнувшись дал Ане  пощечину,
- А ну иди в дом, сейчас я с тобой поговорю, ты у  меня  надолго  запом-
нишь...
   Одновременно снизу раздался крик инвалида с гниющей кожей: "- Так ее,
так!" и Анатолий для которого этот удар по щеке Ане был совершенной, ди-
кой и противоестественной неожиданностью, был ударом по его  сердцу,  он
покачнулся в первый миг, а затем уже схватил Аниного отца за руку:
   - Не смейте! - только и мог он выдавить из себя.
   А отец не выпуская Аню, свободной рукой, схватил Анатолия, за  рванье
которое на нем висело, у шеи, там где должен был быть воротник и встрях-
нул так, что материя разорвалась, а Анатолий, отскочил в  сторону,  уда-
рившись спиной о перекошенные лестничные перила. А отец вырвал из Аниных
рук картину, оттолкнул Аню вслед за Анатолием и разорвал картину на  две
части бросил ее себе под ноги и с остервенением стал топтать, бессвязные
ругательства вырывались при этом из его глотки.
   Аня вдруг зарыдала и, обхватив покачивающегося от слабости  Анатолия,
восклицала:
   - Да что же это!...
   В дверном проеме, за спиной  отца,  появилось  заплаканное  распухшее
женское лицо, с разбитой в кровь губой, то была мать Анны. Она  схватила
своего мужа за руку и запричитала:
   - Кирюша, уймись! прошу уймись!
   А он оттолкнул ее вглубь квартиры и не удержавшись на трясущихся  но-
гах упал бы, да схватился за дверную ручку и вновь заорал благим матом:
   - А ну дочь давай в хату! Я тебя сейчас уму разуму  поучу,  будешь  у
меня знать... А ты, - ткнул он в Анатолия, - если я еще  раз  рожу  твою
немытую увижу, так отделаю так что мать родная не узнает!
   Аня повернулась к нему и в глазах ее гнев смешался с  растерянностью:
она не могла поверить, что эта картина, это окно в мир иной, слившееся в
ее сердце во что-то единое, прекрасное и жаркое вместе с чувством к Ана-
толию, что это ставшее уже частью ее самой, было так просто разорвано  и
истоптано.
   А отец уже вновь подошел к ней и схватив за руку  потащил  за  собой.
Аня вновь вырвалась, на этот раз не ловко по кошачьи,  а  силой,  именно
силой. Так в мгновенья наивысших духовных переживаний, даже в слабых те-
лах черпаются из духа силы великие.
   - Я уйду! - закричала она, и в этот миг приоткрылась  одна  дверь  на
площадке, на миг показалось испуганное старушечье лицо и дверь захлопну-
лась, а Аня все кричала в истерике отступая по лестнице и уводя за собой
Анатолия:
   - Довольно с меня! Хватит!... Как ты мог... ты не человек после  это-
го, не отец мне, ты... ты хуже животного!... Ухожу, видеть тебя не могу.
   - А ты потаскуха! - заревел словно разъяренный бык ее отец, - Ну иди,
иди со своим художником! Тебе мое проклятье! Иди, иди!
   Аня всхлипывая, потащила Анатолия за собой вниз по лестнице, а вослед
им раздался крик Аниной матушки:
   - Доченька, вернись! Да куда же ты?! Вернись! -  последний  крик  был
совсем уж пронзительным, таким что инвалид под лестницей словно бы отве-
чая ему сам зашелся в крике:
   - Да заткнитесь же вы! Дайте мне заснуть!
   Аня, по щекам катились слезы, все тащила за собой Анатолия и пригова-
ривала:
   - Что же это он сделал... никогда, никогда я ему этого не прощу!  То-
лечка, скажите, вы на меня очень сердитесь... вот я какая  дура  правда?
Точно на беду вы со мной встретились... Нет, нет, - тут же сама испугав-
шись своих слов поправляла она, - не на беду, не на беду, я знаете,  То-
лечка, буду теперь всегда с вами, хорошо? Ладно? Буду вам  помогать  как
смогу, все что хотите теперь для вас сделаю. И вы ведь  вновь  нарисуете
такую картину и даже еще лучше, ведь это у вас в душе, да ведь Толечка?
   В это время они вышли на улицу где стало совсем уже темно и в режущим
холодными порывами, жестком воздухе, летели и летели на  мостовую  бесс-
четные мириады снежинок; кое-где продиралось  сквозь  эту  падающую  без
конца к земле ледяную массу, пламя костров, и  еще  с  более  оживленных
улиц, виделись и мигали среди метели маленькие светлячки-фонарики.
   - Ну вот и настоящая зима началась, - слабым голосом проговорил  Ана-
толий и закашлялся, страшным, душившим его кашлем. Что-то заклокотало  и
треснуло в его горле словно бы разорвалось. Наконец он засипел, - теперь
мне надо назад в мой подвал. Анечка я сам дойду, слышите?!  Хватит  уже,
оставьте меня и идите отогревайтесь у себя дома!
   Аня вела его по улице, продираясь среди наметаемых сугробов в ту сто-
рону откуда, как ей запомнилось, они пришли.
   - Если бы у меня был дом Толечка, то ты сейчас бы отогревался в  нем.
Неужели ты этого не понимаешь, - горестно говорила она, проходя какой-то
подворотней где у стены валялась бесформенная заметенная снегом  фигура,
не то человека, не то собаки. Аня говорила: "- А моя матушка,  сестры  и
Петенька, что с ними без меня будет... хотя я сейчас  им  только  лишний
рот, на почте то сейчас тоже все перевернулось, меня  и  не  подпускают,
стоят там какие-то люди с винтовками... Да, я им  сейчас  только  обуза,
кому я такая нужна... Нет не вернусь я домой, Толечка, вы даже не угова-
ривайте меня..."
   А Анатолия вновь душили приступы кашля, каждый шаг давался ему все  с
большим и большим трудом, озябшие ноги  превратились  в  две  негнущиеся
палки, которые совсем не держали тело, а все норовили завалиться в любой
из сугробов, которые казались Анатолию мягкими, теплыми перинами, в  ко-
торых согреется он и заснет сладким сном. Потому он  ничего  не  отвечал
Ане, все силы свои он употреблял на то чтобы сделать еще один шаг, и все
же казалось ему что проваливается он в бездонную черную  яму,  все  тело
его и голова, все проваливались и проваливались куда-то вниз.
   А Аня чувствовала каким невыносимо тяжелым стало  его  тело,  которое
она придерживала и волокла за собой то одной то сразу двумя руками. И ей
каждый шаг давался с трудом и ноги устали, и голова кружилась - она ведь
как и Анатолий почти ничего не ела в последние дни, только у нее не было
этого жуткого кашля который разрывал Анатолия изнутри. Она хрипела "-Те-
бе же Толечка врач сейчас нужен. Не в подвал нам надо идти, а в  больни-
цу..." - и она оглядевшись завернула в другую сторону.
   Что описывать ту мучительную дорогу сквозь ревущий,  гранитный  мрак,
сквозь сугробы, сквозь сбивающий с ног леденящий ветер который заблудил-
ся меж бездушных стен и свистел отчаянно, жалобно и гневно, словно  волк
загнанный в ловушку - волк которому не было здесь  простора,  пойман  он
был средь этих стен. Что описывать ту дорогу, которая  превратилась  для
них в нескончаемую череду, мучительно тяжелых  шагов,  когда  каждый  из
этих шагов давался как надрывный, насильственный рывок, когда ноги  увя-
зали в снегу словно в болотной тине, когда голодные, замерзшие  тела  не
слушались и только быстро бьющееся в груди  Анечки  сердце  давало  силы
сделать еще один шаг не только ей, но и согревало Анатолия  и  придавало
сил и ему.
   Но наконец этот мучительный путь был закончен и они, измученные и за-
мерзшие, остановились у больших железных ворот, за которыми  виделось  в
свете фонарей, большое здание больницы, и несколько автомобилей и бричек
стоявших у ее крыльца.
   Рядом с воротами маняще, зовя согреться, трещал костер и рядом с  ним
стояли темные фигуры. Они вытянули руки к вьющемуся по мостовой  пламени
и громко меж собой о чем-то спорили. Когда же из ревущей вьюги вынырнули
Аня и слабо постанывающий, с посиневшими губами, Анатолий, один  из  них
поднял ружье и предостерегающе крикнул:
   - Эй, стой! Кто идет, назовись!
   Аня крикнула что-то в ответ и подошла к пламени.
   - Пропустите нас, - задыхаясь говорила она, - видите, ему очень нужна
помощь, он умирает...
   Часовой опустил ружье и разглядывал Анечку, посмотрел на Анатолия по-
хожего на мертвеца, с клонящейся на замерзшую грудь,  белой,  словно  бы
седой, головой и, вздохнув, молвил:
   - Где такого откопала то девица? Ему уж не поможешь теперь... Кто  он
тебе муж, брат?
   Аня рассеяно качала головой.
   - Ну так и брось его, - предложил неожиданно часовой, - сдался он те-
бе, сейчас знаешь таких мерзляков много развелось. Давай, подходи,  пог-
рейся с нами.
   - Пропустите меня скорее! - вскинув голову с жаром  говорила  Аня,  -
Нельзя терять ни минуты, ну скорее же!
   - Вот что барышня, - усмехнулся в побеленную бороду часовой, - У  нас
приказ никого не пускать, больница занята, закрыта, все! - и увидев  как
посерело, осунулось сразу Анино лицо, как вздохнула она вся  мученически
поспешил добавить, - Нет, ну я тоже человек, а не зверь, и все вот това-
рищи вам сочувствуют, - он кивнул на фигуры  других  охранников  которые
переступали с ноги на ногу у костра  и  с  любопытством  поглядывали  на
Анечку, - но пустить мы вас не можем, вот предлагаю постоять здесь с на-
ми до утра, погреемся, поболтаем, а? А  этого  вашего  мерзляка  положим
где-нибудь рядом, авось отлежится и согреется, а не согреется так и черт
с ним, я то чай не хуже, у меня, по секрету тебе скажу вот что  есть,  -
часовой достал из кармана объемную  металлическую  фляжку,  -  хоть  на-
чальство, понимаешь, запрещает, а все ж нутро то согреть надо; так я ба-
рышня говорю?...
   Аня, подавив рвущейся из груди  пронзительный  вопль,  повернулась  и
пошла, спотыкаясь на каждом шагу, волоча, за собой едва живого Анатолия,
холодное тело которого заваливалось в разные стороны  при  каждом  шаге.
Вослед Ане кричал разговорчивый часовой:
   - Да замерзнешь ведь дурочка! Куда с ним пошла то?! А ну вернись! Те-
бе говорю - вернись!
   "-Куда я с ним пошла?" - неслось в гудящей от холода и от боли, голо-
ве Ани: "-Ведь право, я во всем виновата, зачем я его позвала за  собой?
Не головой думала, а сердцем и вот теперь из-за меня дуры, этот человек,
этот замечательный, прекрасный, талантливый, добрый  человек  замерзает,
разве же дойдем мы теперь до его подвала... конечно же нет, у меня у са-
мой ноги уже одеревенели, вот повалюсь сейчас вместе с ним  в  сугроб  и
найдем мы там себе теплую кроватку на все времена... нет это  не  выход,
он должен жить, я должна его спасти, ему нужны лекарства,  я  даже  знаю
какой настой и таблетки... но ведь денег то нет... так надо зайти в  ка-
кой-нибудь подъезд - надо сначала хоть немного отогреться..."
   Она поволокла Анатолия к ближайшему дому - огромной холодной каменной
громаде, в стенах которой горели, словно входы в непреступные теплые пе-
щеры, окна. Вот и подъезд; немалых трудов стоило Ане  открыть  массивную
дверь, в какой-то миг, она даже испугалась что дверь заперта и что ей не
дотащить уже стонущего что-то в бреду Анатолия до  следующего  подъезда.
Но дверь все же открылась и Аня протащила Анатолия  в  проем.  В  мутном
свете лампочки видна была широкая лестница поднимающаяся вверх и еще од-
на лестница, спускалась в подвал и терялась там во мраке; дверь в подвал
однако была закрыта. Тогда Анечка протащила Анатолия под лестницу подни-
мающуюся на этажи, так в темноте, нащупала она рукой какие-то смятые ко-
робки и материю, положенную на полу, в углу запищали мыши. Видно это бы-
ло прибежищем какого-то бездомного, который перебрался в другое место; в
воздухе повисла вонь испражнений, но здесь, по крайней мере, было тепло,
гудели где-то совсем неподалеку батареи отопления, из-за стен слышен был
и гул ветра.
   Аня осторожно положила Анатолия на пол и сама села с ним рядом, дыша-
лось тяжело, воздух вырывался из горла с хрипом. Анатолий  стонал,  вер-
телся, у него началась горячка - когда Аня положила ему руку на  лоб  он
оказался горячим и покрытым испариной, Анатолий  перехватил  ее  руку  и
прижал к горящим губам:
   - Анечка, - быстро шептал он, - даже не вериться что  так  недавно  с
вами познакомился... как кружится голова, все... все  кружиться  и  плы-
вет... Анечка я вам не говорил вы...
   - Нет, нет ничего не говорите, - низко склонившись  над  ним  шептала
Аня, для которой за часы прошедшие с их знакомства этот человек стал для
нее самым близким, самым дорогим и самым любимым, - Все будет хорошо, вы
только не волнуйтесь, все будет хорошо, я помогу вам, и все у нас  будет
хорошо и вы нарисуете еще много прекрасных картин. Так, сейчас я  только
отдышусь и пойду...
   - Я умираю, побудьте еще со мной недолго, -  тут  его  начали  душить
приступы кашля, а потом слова его перешли в бессвязные стоны.
   - Нет я все таки пойду, - сжав все лицо в какой-то непереносимой  му-
чительной гримасе, выдавила из себя Аня.
   О знал бы кто-нибудь что творилось на душе ее.  Какие  штормы,  какие
бури, сотрясали изнутри всю ее, как что-то резало всю ее, и в то же вре-
мя возносилась в бесконечном самоотвержении для блага любимого. Да,  она
знала какое лекарство могло бы помочь Анатолию, знала что и стоит оно не
малые деньги и продается в аптеке. И вот когда шли они еще  к  подъезду,
качаясь из стороны в сторону как пьяные, сначала с ужасом  отвергла  она
эту мысль, но вот теперь чувствуя в темноте, рядом  с  собой  умирающего
любимого, даже не человека а целый мир, маленькое окошечко в который ра-
зорвал и растоптал ее отец, чувствуя что он умирает, вновь пришла к  ней
та мысль; и теперь разрывала ее на части, с одной стороны если  бы  речь
шла только о ее жизни, то она без всяких размышлений выбрала бы  смерть,
тому что она собиралась сделать, но здесь же речь шла о  жизни  человека
которого она любила, беспредельно любила с каждым мгновеньем все  больше
и больше, словно прорвалось в ней что-то  так  долго  сдерживаемое,  эти
чувства столь яркие, столь сильные  что  казалось  трещало  и  светилось
что-то в душном, наполненном зловоньями воздухе под лестницей. Черты ли-
ца ее заострились, совсем впали, дрожь пробивала ее тело и все это  были
следы титанической работы которая происходила в ее душе. Она  знала  что
во имя спасения любви своей должна добыть деньги на лекарство, как можно
скорее добыть, иначе он умрет. И вот шептала она, медленно, как неживая,
словно разрывая нити с прошлым выбираясь из под лестницы: "-Он даже  ни-
когда об этом и не узнает, ну вот и хорошо, только один  способ  знаю  я
как мне, молодой девушке, быстро добыть деньги в ночную пору..."  -  Тут
она содрогнулась от  отвращения  и  в  тоже  время  сладостное  чувство,
чувство того что способна она на великую от себя жертву во имя  спасения
жизни любимого, охватило ее. "-Да я сделаю это" - все шептала она  поша-
тываясь, выходя из подъезда.
   Потом долго шла она, петляя по темным улицам, несколько раз падала  в
сугробы, но вновь вставала и шла, как Христос шел на Голгофу. И вот выш-
ла она на большую улицу, всю залитую светом  фонарей,  в  свете  которых
проезжали иногда брички, да еще изредка автомобили, проходили,  падающих
с черного неба маленьких снежных осколков и люди...
   Анечка остановилась у стены, опустила голову и все повторяла: "Я вер-
нусь, обязательно вернусь Толечка, ты только дождись меня, ты только  не
умирай, Толечка, Толечка, я помню о тебе, ради любви..."
   Вот дохнуло на нее перегаром; тошнотворной вонищей в  которой  смеша-
лось и вино и водка и табак и пот и еще черт знает  что.  Она  испуганно
вскинула глаза и увидела склонившуюся прямо над собой огромную тушу. Ли-
ца она не видела, только какой-то  бесформенный  блин,  в  тени  фонаря;
только огромная туша - груда зловонной плоти, обтянутой  преющей  кожей,
даже одежда, покрытая мокрыми дырами прела, когда это существо стало из-
давать какие-то звуки, Аня чуть не задохнулась  от  нахлынувших  на  нее
зловоний, ей сделалось тошно с трудом сдерживала она рвоту. А тут огром-
ная, рыхлая рука стало жадно ощупывать ее... Потом ее схватили за руку и
потащили куда-то, а дальше был какой-то кошмар, трухлявая, жадная  плоть
терзала ее; и вонь, и духота; ей казалось что она тонет в каком-то  вяз-
ком болоте, не было сил дышать, не было сил двинуться, она все падала  в
какую-то пропасть и только один лучик был в этом аду  -  она  вспоминала
картину, тот чудный закат над дивным золоченым морем,  маленькую  хижину
на его берегу и она девушка, которая сидит на его пороге держа  в  руках
не букет цветов, а малыша, совсем еще маленького, он слабо  шевелит  ма-
ленькими своими ручонками и проводя нежно по ее лицо шепчет: "Мама,  ма-
ма..."; а вот и лодка мелькает среди волн, все ближе, ближе  и  она  уже
видит Анатолия который встал в лодке под парусом и машет  ей  приветливо
рукой, она машет ему в ответ, а потом переводит взгляд на полотна  кото-
рые стоят у крыльца, там чудные виды и моря и гор и наконец ее  портрет,
она с распущенными длинными волосами стоит среди цветов на поле по кото-
рому бегут тени от облаков, в руках она держит младенца, а за спиной  ее
поднимаются к самому небу горные вершины, с меховыми  белыми  шапками...
Вот она поднимает глаза и видит и поля и горы и дали, бескрайние,  зали-
тые светом уходящего солнца дали и она улыбается ибо видит что  Анатолий
уже идет к ней открыв свои объятия...
   Она очнулась у стены перегнутого подъезда из  глубин  которого  несло
водкой и помоями, она не помнила как  оказалась  здесь,  обнаружила  что
одежда на ней помята, не застегнута, а кое-где и  вовсе  разорвана.  Она
запустила руку в карман и обнаружила кипу банкнот, достала, с отвращени-
ем стало было пересчитывать эти масленые, мятые бумажки, но у нее  слиш-
ком сильно дрожали руки и она засунула их обратно в карман  и  бросилась
бежать.
   - Скорее, скорее в аптеку! Толечка я спасу тебя!
   Вновь она была на большой улице, теперь пустынной; ночь уходила, было
раннее утро, небо из ярко-черного стало темно серым, и снегопад  прекра-
тился и лишь отдельные запоздалые снежинки лениво кружась падали  в  се-
ром, промерзлом воздухе.
   Вот аптека; дверь оказалась запертой, но Аня долго барабанила в нее и
кричала что-то отчаянное, потом она бежала дальше, еще несколько раз па-
дала и наконец нашла аптеку которая работала в ночную смену. Пьяный про-
давец и двое его собутыльников с  удивлением  уставились  на  вбежавшую,
растрепанную, страшную Аню. Она выбросила на витрину всю пачку  банкнот,
и выпалила название лекарств которые требовались.
   Пьяный продавец пересчитал деньги, быстро сунул их в ящик, и  передал
Ане несколько коробочек. Она с жадностью схватила их, рассовала по  кар-
манам и с сияющим лицом выбежала из аптеки, и вновь побежала по улице.
   - Я спасу тебя Толечка. Ты только подожди милый, сейчас  я  приду,  -
повторяла она, бросилась какими-то темными подворотнями, пробежала, одну
улицу, другую и вдруг в ужасе остановилась и схватилась за раскалывающу-
юся голову. Только теперь поняла она что забыла в каком подъезде остави-
ла умирающего Анатолия, попыталась вспомнить и тут  же  поняла  что  это
бесполезно, ночью она двигалась в каком-то бреду, в душе ее ведь бушева-
ли бури и не до того ей было чтобы запоминать дорогу, она  бежала  тогда
наугад, куда вынесут ее ноги и не подумала как будет  возвращаться.  Те-
перь она бросилась в один подъезд, в другой, в третий...
 
                                                   *        *       * 
 
   О город Петра, поднявшийся из топких болот на берегу холодного  древ-
него моря, среди твоих, темных улиц, среди гранита и  мертвых  окон  под
безжалостным свинцовым небом, затерялся одинокий, пронзительный крик:
   - Толечка!!!
   О сколько боли было в этом крике, сколько отчаяния...  он  повторился
еще раз, потом еще, все страшнее, все отчаяние с каждым разом.  А  потом
перерос не в человечий, но в звериный вой, казалось  одинокая,  огромная
волчица, умирала среди стен домов.
   Спустя полчаса на гранитную набережную Невы вышла  одинокая  фигурка,
холодный ветер трепал ее волосы, а в покрасневших глазах  горела  адским
пламенем нестерпимая мука, лицо стало совсем серым, а в  волосах  появи-
лась проседь. Под ее ногами, черные ледяные и тяжелые волны, словно  ис-
полинские молоты били по граниту, но бессильны были его сокрушить. Анеч-
ка посмотрела на низкое, беспросветное небо и прошептала  так  тихо  что
только ветер ее слышал:
   - Это время такое холодное, зимнее, а до весны еще так далеко...  так
далеко... Как холодно мне здесь и нет никого рядом кто бы мог согреть  и
утешить... это не место для меня и не время для меня...  прощайте  же  и
простите если можете...
   И с этим словами она шагнула в  черную  ледяную  бездну,  из  которой
мгновенье спустя поднялась черная волна и в бессильной ярости дала поще-
чину гранитному берегу.
 
                                                                       15.04.97 
 



                           ЕРЕТИК 
 
   Альберт никогда не знал своих родителей. А виной тому был закон, гла-
сящий, что каждый рожденный в светлейшем круге Рая забирается от родите-
лей в духовную академию, а Альберт был рожден именно в этом,  светлейшем
круге.
   Духовной академией назывались несколько  массивных  зданий,  со  всех
сторон окруженных неприступными стенами, выход за которые  для  учащихся
был строжайше запрещен. Детей выводили на прогулки по  небольшому  внут-
реннему дворику.
   Однажды на такой прогулке маленький Альберт задумался -  "а  есть  ли
что-нибудь за этими стенами? И если есть то что?"
   Так он и спросил у воспитателя их группы.
   Тот нахмурился и ответил уклончиво:
   - Придет время и ты все узнаешь.
   Но Альберт был упрямым мальчишкой и все приставал к нему с расспроса-
ми, пока раздосадованный воспитатель не ответил:
   - Раз ты такой упрямый, я расскажу, хоть и не положено это знать  та-
ким малышам, как ты. За стенами - внешние круги нашего Рая, их  называют
рабочими уровнями. Тебе никогда не надо будет ходить  в  них,  это  удел
простых, рабочих жителей нашего Рая; ты же рожден в светлейшем круге,  а
значит, и жить тебе в нем. Вырастешь - будешь судьей, будешь судить  не-
верных и оступившихся. Дело это благое, так что учись,  старайся,  наби-
райся знаний.
   - А Бог наш, кто он? Расскажите, пожалуйста.
   - О, - глаза воспитателя заблестели, сделались  мечтательными,  и  он
заговорил изменившимся просветлевшим голосом, - он велик и мудр. Он весь
состоит из света и любви, он дарит всем нам счастье. Он живет в  золотом
дворце в самом центре светлейшего круга...
   Глаза Альберта тоже мечтательно загорелись, воображение его  рисовало
образ чего-то такого большого, светлого, доброго, и он спрашивал у  нас-
тавника:
   - А вы видели его?
   Тот опять насупил седые брови и сказал сердито:
   - Что ты такое себе вообразил? Велика мне  честь,  да  и  тебе  тоже!
Только избранные могут лицезреть нашего бога.
   Глаза Альберта наполнились слезами:
   - Но я тоже хочу! Чем я их хуже?
   На этом разговор был окончен; Альберта наказали за плохое  поведение,
а на следующее утро вся подушка его была мокра  от  пролитых  слез.  Всю
ночь он рыдал, и только под утро уснул. Зато в ту ночь  в  нем  родилась
мечта: во чтобы то ни стало он желал теперь свидеться с их  Богом-прави-
телем, и набраться от него любви и добра.
 
                                     *        *         * 
 
   Прошли годы, у Альберта появились друзья. Они разговаривали, мечтали,
учились. А учили их в основном так называемой Новейшей библии.
   Эта Новейшая библия сочетала в себе удивительную смесь сказаний, поу-
чительств и законов, по которым жили все обитатели Рая. Однажды  Альберт
задался вопросом: "Если мы живем в Раю, то почему мы  стареем,  умираем,
почему наши тела подвержены болезням?"
   С этим вопросом он обратился к одному из своих учителей, который  чи-
тал лекции по законам, установленным в раю. Когда тот выслушал его  воп-
рос, его лицо побагровело от ярости, и он заорал :
   - Учащийся Альберт, вы видно спите на лекциях, раз  не  знаете  такие
простые вещи! Разве вам неизвестно, что мы  ведем  постоянную  борьбу  с
Адом! На это уходят великие силы, черт вас раздери! - потом он неожидан-
но успокоился и уже нормальным голосом закончил . - Все из-за  Ада.  Все
из-за него. Вот как справимся с ним, так и заживем счастливо. Более под-
робно об этом написано в главе номер двадцать пять,  параграфе  шестнад-
цать... И больше никогда не задавайте мне таких глупых вопросов, учащий-
ся Альберт.
   Альберт так ничего и не понял из речи преподавателя. Прочитав же ука-
занный параграф в "Великой вере", он еще больше запутался. Там было  на-
писано так:
   "И настанут светлые дни, когда Ад падет, и святое воинство под  пред-
водительством светлейшего Бога - правителя ступит на его территории.  Не
будет больше голода и болезней, не будет больше убийств и  грабежей,  не
будет больше смерти. Рай воцарится повсюду и не будет больше зла."
   Альберту эти строчки показались какими-то глупыми и противоречивыми.
   Тогда впервые в его голову закрался вопрос: "- Где я живу? В Раю  ли,
и действительно ли наш правитель это Бог?"
   Но тогда он поскорее выкинул это из головы. Он знал,  что  такой  ход
мыслей ведет к еретичеству и ничем хорошим не заканчивается.  Он  просто
решил, что сам еще глуп и не может понять простых вещей,  и  еще  крепче
взялся за учебу, зубря молитвы, "святые сказания" и обширный свод  зако-
нов, по которому они жили.
   Прошли двадцать лет за стенами академии, и вот  наконец  настал  день
торжественного выпуска  бывших  учащихся  в  "светлейший  круг",  откуда
Альберт был родом. "Рай в Рае", так называли это место некоторые. "Свет-
лейший круг" был отгорожен от  кругов  внешних  высокими,  неприступными
стенами, за которыми жили представители духовенства.
   Альберт навсегда запомнил тот день.
   Он стоял в ряду выпускников, облаченных, как и полагается духовникам,
в чистые белые одежды. За их спинами вздымались высокие, вылитые из ста-
ли стены; Альберто знал что весь остаток своей жизни он проведет за эти-
ми стальными стенами. Этот "Рай в Рае" был расположен на некотором  воз-
вышении, так что с того места где стояли выпускники видна  была  большая
часть "Рабочего Рая". До самого горизонта тянулись унылые  полуразвалив-
шиеся домишки, и коптили небо бессчетные трубы военных производств. Тог-
да второй раз Альберт задался вопросом: "Где я живу?".  Казалось,  ответ
был прост, он вдалбливался ему с детства - "В Раю". "Но если это  "Рай",
то что же тогда "Ад?"
   Пошел мелкий противный дождь. Все небо было затянуто  низкими  серыми
тучами, так что дождь, похоже, и не думал кончаться. Никто не хотел мок-
нуть под дождем, поэтому все речи побыстрее закончили, из динамиков уда-
рил торжественный марш, а перед выпускниками открылись ворота. Когда они
проходили через них,  Альберт  заметил  вооруженных  охранников,  они  о
чем-то переговаривались и пересмеивались, глядя на вновь прибывших.
 
                                                      *   *   * 
 
   Так Альберт очутился во внутреннем круге Рая. В общем, этот  внутрен-
ний круг тоже был подразделен на несколько уровней.  На  внешнем  уровне
жили сборщики налогов. Кроме них и проповедников, никто  не  имел  права
выходить за стены. Средний уровень, на котором  жил  Альберт,  занимался
разбором различных правонарушений, а также судебных исков.  Самым  верх-
ним, конечно же, был уровень приближенных к Богу  -  правителю.  В  этот
уровень входили немногие избранные. Никто из внешних кругов не мог приб-
лизиться к Богу - правителю. Но у Альберта была мечта.  Он  считал,  что
встретясь с самим Богом, он станет мудрым, а его  душа  наберет  в  себя
света и добра, из которых, как считал Альберт, и состоял  их  Бог-прави-
тель.
   Как-то раз он разговаривал со своим  лучшим  другом,  которого  звали
Рон. Они сидели на скамейке в  одном  из  многочисленных  зеленых  садов
Среднего круга, и Альберт спрашивал у Рона:
   - Как ты думаешь, смогу ли я когда-нибудь пообщаться  с  самим  нашим
правителем - Богом?
   - Что, думаешь ты один хочешь с ним пообщаться? -  засмеялся  Рон,  -
Вот я, например, тоже хочу. Очень многие хотят, да почти ни у кого ниче-
го не выходит.
   - Да... - вздохнул Альберт, глядя в  сторону  высокого  многоэтажного
золотистого дворца, что был виден в отдалении. Там жил их  бог.  Альберт
замолчал на несколько минут, погруженный в себя, а потом вновь оживленно
заговорил:
   - Но мне обязательно надо поговорить с ним, задать ему некоторые воп-
росы... Да, некоторые вопросы, которые все время лезут мне в голову,  не
дают мне покоя, и на которые я не могу сам найти ответа. Никто не  может
мне дать ответа...
   - Ладно тебе , - дружески хлопнул его по плечу  Рон.  -  Какие  такие
вопросы могут тебя тревожить? Радуйся жизни, посмотри, разве  плохо  нам
тут живется, а? Разве это не Рай? Работы почти никакой нет, еды до отва-
ла, питья тоже, много чего здесь есть - развлечения, девочки...
   - Да, да! - Альберт вскочил и заходил вокруг,  словно  одержимый,  он
возбужденно говорил. - Питье, еда, девочки, для этого ли я сюда стремил-
ся? Конечно же нет, Рон! Понимаешь, я хочу найти  свет,  любовь,  чистую
веру, к которой всегда стремился, а это все не то, понимаешь -  все  эти
пирушки для нас, избранных, тех кто прошел сюда - все это не то, к  чему
я стремился, понимаешь?
   - Нет, не понимаю , - честно признался Рон.
   - Не понимаешь... ну и ладно. Но скажи, ты никогда  не  хотел  ничего
большего ?
   - О! - улыбнулся Рон . - Каждому хочется стать  на  ступенечку  повы-
ше...
   - Да нет , - досадливо перебил его Альберт , -  я  не  о  том,  не  о
карьере. Зачем ты живешь, Рон? Неужели только для того, чтобы пировать и
веселиться с девочками, неужели только для этого? Духовный, высший круг!
- Альберт печально вздохнул, потом опять сел на скамейку рядом с Роном и
продолжил уже значительно тише:
   - Мы живем здесь так роскошно за счет труда других, тех, кто работает
за этими стенами. Чем мы лучше их? Почему мы должны радоваться всем бла-
гам жизни и считать себя святыми, в то время как живущие за стенами вла-
чат жалкое существование? Рон не нашел что ответить, а только  неопреде-
ленно пожал плечами. Спустя некоторое время он сказал Альберту :
   - Оставь ты эти свои дурацкие мысли, не доведут они  тебя  до  добра.
Тогда Альберт ответил ему :
   - Раньше я тоже так думал - мол лучше успокоиться, учиться тому, чему
учат, там, глядишь, с годами и поймешь то, что непонятно мне сейчас. Од-
нако-ж сейчас я понимаю, что был неправ. Если я откажусь от этих  вопро-
сов, то буду неискренен сам перед собой. Не могу я  мириться  с  царящим
вокруг беззаконием, понимаешь? Глупцы те, кто называют  этот  мир  Раем!
Еще хочу узнать, почему наш правитель, если он сам Бог, не  может  поло-
жить этому конец...
   - Альберт, остановись! - прервал его Рон . - Одумайся, что  ты  гово-
ришь, - Рон огляделся по сторонам, выглядывая, не мог бы  их  кто  услы-
шать.
   - Вот видишь, ты боишься, что на нас донесут, обвинят в  еретичестве.
Доносы, клевета - как все это мелочно... На этом их разговор закончился.
После этого Рон не разговаривал больше с Альбертом, он  сторонился  его,
словно больного какой-то заразной болезнью.
 
                                                        *   *   * 
 
   Прошло еще несколько лет. За это время Альберт убедился, что обитате-
ли так называемого " Духовного круга " или " Рая в Раю " самые  порочные
создания, которых ему когда-либо приходилось видеть. Бесконечные  пьяные
пирушки и оргии - вот что было главной составляющей  их  жизни.  Альберт
видел, как его бывшие друзья по академии год от года  тупели,  превраща-
лись в жирные, ленивые куски мяса. Даже его некогда лучший друг Рон стал
таким же.
   Альберт большую часть своего времени проводил в одиночестве. Он читал
древние рукописи, размышлял. Иногда, когда это требовалось, он заседал в
суде.
   Судили в основном зажиточных людей из внутренних кругов. Их  обвиняли
в еретичестве и отправляли на рудники,  а  все  имущество  переходило  в
собственность духовного круга. Такие суды  не  длились  долго.  Максимум
один час. Бедняги обвиненные ничем не могли  доказать  свою  невинность,
все было подстроено так, что дело решалось в считанные минуты.
   Глядя на все эти несправедливости Альберт еще больше укрепился в  же-
лании встретиться с их Богом - правителем.
 
                                                     *   *   * 
   Тот день начался ничем не отлично от всех остальных дней,  ему  пред-
шествовавших. Альберт проснулся, подошел к окну и посмотрел  через  него
на парк. Октябрь. Холодный ветер срывал с деревьев  последние  листья  и
они падали кружась в сером, наполненной влагой воздухе, в лужи и  ручей-
ки... Уже несколько дней кряду моросил холодный мелкий дождь, и все небо
было затянуто низким серым покрывалом без единого просвета.
   Однако, холодная погода не помешала каким-то пьянчужкам всю ночь про-
валяться около лавки. Их когда-то белоснежная одежда была вся перепачка-
на в грязи.
   - И этих свиней жители внешних кругов называют святыми?! - воскликнул
Альберт.
   Как раз в это время в дверь сильно забарабанили. Открыв  ее,  Альберт
увидел человека в золотистом одеянии. В золотистые одежды были  облачены
только обитатели дворца, в котором жил Бог - правитель. Они редко из не-
го выходили, а если и выходили, то по чрезвычайным делам. Сердце Альбер-
та учащенно забилось в неясном пока предчувствии. А незнакомец, тем вре-
менем оглядев Альберта с ног до головы, спросил:
   - Меня верно к тебе порекомендовали, ты участник суда, не так ли?
   - Д-да, - заикаясь от волнения, ответил Альберт.
   - В таком случае, у меня к тебе есть дело. Видишь ли,  наш  дворцовый
судья тяжело заболел и не может прийти на заседание. Откладывать суд  не
имеет смысла, так что ты его заменишь...
   - Да, я согласен, - тут же выдохнул Альберт.
   - Твоего согласия никто и не спрашивал , - буркнул человек,  облачен-
ный в золотые одежды. - Тебе дается пять минут, чтобы собраться, я  буду
ждать внизу.
   С этими словами он повернулся и зашагал вниз по лестнице. Альберт еще
некоторое время остался стоять в дверях, глядя ему вслед. Он не мог  по-
верить в свою удачу. Такой шанс! Такое бывает только раз в  жизни.  Воз-
можно, его мечта сбудется, он увидит самого Бога! Это было столь  неожи-
данно, что Альберт совсем растерялся и довольно долго пробегал по  своей
комнате в поисках праздничной одежды, полагающейся по такому случаю.
   Когда он наконец сбежал вниз по лестнице, человек в  золотых  одеждах
недовольно крикнул на него:
   - Я же сказал пошевеливаться, а ты! Не хватало еще,  чтобы  я  тратил
свое время на какого-то жалкого судьишку!
   Альберт был слишком поглощен открывающейся  перед  ним  возможностью,
чтобы обращать внимание на оскорбительный тон этих слов.
   Когда они вышли на улицу, человек в золотом одеянии раскрыл зонтик  и
поежился от холодного ветра. Альберт забыл зонтик, но он не обращал вни-
мания ни на дождь, ни на ветер. Его голова горела от  вертящихся  в  ней
вопросов, и один из них он задал этому человеку:
   - Скажите, а смогу я увидеть нашего Бога?
   - Кого-кого? - недовольно поморщился его провожатый, который до этого
был погружен в какие-то свои размышления.
   - Могу ли я увидеть  нашего  Бога  -  правителя?  -  повторил  вопрос
Альберт. Его голос дрожал от волнения, он боялся получить  отрицательный
ответ. Он даже приготовился его получить, ясно себе представив, как этот
человек резко бросит ему "Нет".
   Но на его удивление, все произошло по другому. Его  провожатый  обер-
нулся и еще раз внимательно оглядел его с ног до головы, а потом рассме-
ялся и сказал:
   - Что ж, вполне возможно... - потом замолчал и для себя добавил  .  -
Может и мне перепадет какой-нибудь подарочек за  это  дело...  Потом  он
опять обратился к Альберту :
   - Жди, после этого суда я к тебе подойду и обо всем скажу.
   - И я встречусь с ним, с самим Богом ! - громко  воскликнул  Альберт.
Провожатый опять рассмеялся. Дальше до дворца они дошли в полном  молча-
нии. Провожатый был поглощен какими-то своими мыслями, а Альберт... Надо
ли говорить, что Альберт ни о чем, кроме как о  предстоящей  встрече  не
думал?
 
                                              *   *   * 
 
   Судебное заседание, на которое был  приглашен  Альберт,  проходило  в
большом, роскошно обставленном зале. На стенах висели портреты  знамени-
тостей, пол был покрыт красивым дубовым паркетом, а  на  потолке  висела
большая хрустальная люстра.
   Альберт ожидал, что судебное дело по которому его пригласили, окажет-
ся каким-то сверхважным. Еще бы, разве в этом прекрасном дворце, в кото-
ром жил сам Бог, могли судиться какието мелкие дела ? Но  все  оказалось
иначе. Дело было мелочное и пакостное : кто-то из служителей дворца  об-
винил своего коллегу в еретичестве, и теперь решался вопрос о наказании.
Альберт быстро прочитал бумаги дела и понял, что суд не продлится долго:
все было подстроено и сфабриковано так, что у подсудимого не  оставалось
никаких шансов уйти от наказания. Альберту и до этого не раз приходилось
присутствовать на подобных судах. Там, правда, он не выносил  приговора,
а лишь следил за тем, чтобы не нарушался заведенный порядок.  Здесь  ему
предстояло самому зачитать приговор обвиняемому : пожизненная каторга на
каменных рудниках. Альберт понимал, что приговор несправедлив. И неспра-
ведливость этого судилища, происходящего в такой близости от самого  Бо-
га, потрясла Альберта. Скрепя сердце, он зачитал приговор и про себя ре-
шил, что выскажет при встрече с Богом все, что он думает о так  называе-
мом святом законе и о людях, которые ему служат.
   Суд закончился, солдаты увели приговоренного, присяжные разошлись,  и
зал на какое-то время опустел. Альберт сидел один, он глядел перед собой
и ничего не видел, он ушел в себя, готовя вопросы, которые он  собирался
задать Богу. Потому он не заметил, как подошел его провожатый. Он сказал
:
   - Пошли, тебя ждут.
   - Что, сам он... наш Бог ? - еще  не  веря  в  происходящее,  спросил
Альберт.
   - Да, сам он, - коротко ответил проводник,  облаченный  в  золотистые
одежды, и пошел впереди Альберта, указывая ему дорогу.
   Дворец показался Альберту хаотическим переплетением переходов  и  за-
лов, малых и больших. Он быстро запутался и потерял направление, по  ко-
торому мог бы вернуться обратно. Они  шли  по  коридорам,  по  залам,  и
Альберт не мог не обратить внимания на необычную  роскошь,  которой  все
вокруг было буквально завалено. Золотые  украшения,  роскошные  сервизы,
стоящие на столах - все это не было гармоничным набором произведений ис-
куства, а скорее просто лишними вещами, которое попросту не уместились в
личных покоях верховных служителей, мимо которых они проходили.
   А из закрытых дверей доносились стоны, крики, а из некоторых -  звуки
пьяного застолья.
   - Что это? Неужели обитель Бога? - сорвалось с губ Альберта.
   - Что-что? - переспросил его проводник.
   Альберт ничего не ответил.
   Они остановились у большой золотой двери в два человеческих роста, на
двери было выгравировано изображение Солнца. У дверей стояли двое страж-
ников. Провожатый Альберта подошел к одному из них и  шепнул  что-то  на
ухо. Тот скрылся за дверью. Вскоре он вернулся обратно и сказал :
   - Гость может войти.
   Проводник подтолкнул Альберта в спину и сказал вслед :
   - Будь повежливее с нашим Богом, Альберт! Если ты ему понравишься, то
высоко поднимешься в своей карьере.
   Альберт переступил через порог. Дверь за ним закрылась.
   Он находился в небольшом зальчике,  большую  часть  которого  занимал
стол со следами пьяной пирушки, которая, судя по  всему,  прошла  совсем
недавно. Все окна были закрыты черными занавесками, отчего все помещение
было погружено в полумрак. Во главе стола сидел какой-то толстяк,  кото-
рый поманил Альберта. Они были единственными, кто находился в этом  мес-
те. Альберт медленно подошел, оглядываясь по сторонам и  силясь  увидеть
что-нибудь похожее на Бога. В этом  маленьком  зальчике  витал  какой-то
неприятный запах, заставивший Альберта поморщиться. Это был  запах  душ-
ной, не проветренной комнаты, в которой долго и медленно что-то  подгни-
вало. "Быть может, меня по ошибке привели не в то место?" - пронеслось у
него в голове. Это было вполне естественной мыслью, так как этот зальчик
походил на все что угодно, только не на обитель Бога.  Но  как  же  было
душно! У Альберта тут же разболелась голова, он подбежал к окну, намере-
ваясь его распахнуть, дернул за штору, и  занавески  мягко  разошлись  в
стороны, обнажая стекло. Из окна открывался вид на парк:  деревья  кача-
лись в порывах ветра, дальше виднелись  многочисленные  обители  жителей
светлейшего круга, а еще дальше местность опускалась, и там за серой пе-
леной дождя виделись стены, за которыми вдали едва различались тоненькие
ниточки, врезающиеся в низкую пелену - трубы военных производств.  Впро-
чем, Альберт созерцал этот вид не более одного мгновенья  -  он  поискал
форточку, не нашел ее, и  в  величайшем  волнении  обернулся,  оглядывая
зальчик.
   - А ты ничего, как и обещал мне Енгорт , - неожиданно склизкий,  кар-
тавый голос заставил Альберта вздрогнуть, перевести взгляд на толстяка и
повнимательнее его разглядеть. Казалось, этот человек полностью  состоял
из жира: необъятный живот, лицо - жировой шар,  лоснящийся  от  пота,  в
этом шаре была прорезана линия рта; и два  маленьких  близко  посаженных
глаза, которые постоянно моргали. Его голова была абсолютно лысой, и  на
его затылке тоже были видны складки жира...
   Альберт, наконец, определил откуда шел запах  разлагающейся,  гниющей
плоти - он шел от этого жирдяя.
   - Да ты ничего, ничего, ну-ка подойди ко мне...
   Альберт проигнорировал эти слова и спросил:
   - Извините, быть может, мой вопрос покажется несколько необычным,  но
я искал здесь Бога.
   - Я твой Бог, мальчик !
   Альберт не понял сказанного и повторил свой вопрос.
   Жирдяй за столом засмеялся тоненьким, визгливым голосочком  и  повто-
рил:
   - Дурачок, я твой Бог, все вы мои рабы, я Бог - правитель.  А  теперь
иди ко мне и сделай приятно своему Богу, а для начала разденься...
   Альберт, еще ничего не понимая, в порыве отошел на два шага от  окна,
потом вновь к нему вернулся. И за окном вдруг  увидел  он  что-то  такое
прекрасное-прекрасное, бесконечное, дающее любовь вечную... То,  к  чему
он всегда стремился. И тут вновь этот слизкий картавый голос за его спи-
ной:
   - Быстрее, я не привык ждать! Ты ведь жаждал встречи со мной...
   Альберт резко развернулся и уставился на толстяка: у того  из  уголка
рта текла то ли слюна, то ли слизь, и капала на его запачканную в блево-
тине одежду.
   - Ты... ты бог? - голос Альберта как-то весь переменился, в нем слов-
но бы зародился некий неудержимый ураган.
   И толстяк вздрогнул, услышав это, но тут же гневно взвизгнул:
   - Вы! Называй меня на вы! Да я... все, давай раздевайся, ты же  хотел
быть со мной, Енгорт так сказал. Награда будет высока: ты станешь носить
золотые одежды, получишь все привилегии...
   - Нет! - крик Альберта эхом прокатился под потолком,  заглушая  поро-
сячье повизгивание толстяка. Потом он заорал во все горло:
   - НЕ - Е - ЕТ !!! ТЫ МНЕ НЕ БОГ !!! ТЫ  НИЧТОЖЕТВО,  ГРЯЗНОЕ,  ГНИЛОЕ
НИЧТОЖЕСТВО !!!
   Альберт весь дрожал от ужаса, от падения всех своих идеалов. Вот  то,
к чему он стремился всю свою жизнь, это сидело перед ним и быстро  нали-
валось краской гнева...
   А как же миллионы обманутых, живущих и молящихся на этого так называ-
емого "Бога" ? Как же эти несчетные обитатели так  называемого  "Рая  ",
изготавливающего оружие для борьбы с " Адом "? Как все это глупо,  бесс-
мысленно... Хотя нет, не так уж и бессмысленно. В эту  отчаянную  минуту
на Альберта нашло какое-то озарение, и он понял, что в  какой-то  момент
истории власть политическая соединилась с властью религиозной и  создала
суперправителя. Правителя - Бога, которому все поклонялись, к которому с
младенчества внушалось благоговение как к вечному, высшему и  мудрейшему
существу, наделенному великой силой и знаниями.
   Но все это было гнусной ложью, и от боли душевной Альберт опять  зак-
ричал, но его прервал поросячий визг толстяка :
   - Стъяж-жаа! Взять его! Он плохой, он не хочет сделать приятно своему
Богу! Пусть он будет сожжен!
 
   А в голове Альберта бушевали штормы... И возопил он  когда  в  душный
зальчик ворвались стражники:
   - Свет - любовь, где же ты?! Мир где же ты?!
   И вновь его взгляд метнулся к окну и вот увидел он чудесный закат.  О
каким волнующе прекрасным показался он ему: там далеко, за  стенами,  за
трубами, за всем этим безумием огромный бардовый  диск  разодрал  пелену
серых облаков и садился теперь куда-то за край земли. И вдруг сотни кар-
тин, сотни чарующих видов, возникли в  голове  Альберта:  он  видел,  он
чувствовал как диск этот садится, вовсе не за грязный город -  "Рай",  а
куда-то за леса, за горы снежные, за моря над золотистыми пляжами  кото-
рых кружат птицы, за города волшебные купола которых блестят в его  про-
щальных лучах... И все это нахлынуло разом и полнило, и полнило его  ду-
шу, и не могло никак заполнить ибо бесконечна была его душа.
   Для кого-то это были это были лишь краткие  ничего  незначащие  мгно-
венья для Альберта же в них уместилась целая жизнь, ибо все-все что было
до этого было ничем и лишь теперь узрел он истину.
   И улыбнулся он спокойно, ибо знал что ждет  его  впереди:  и  он  по-
чувствовал что он может сейчас взмыть в воздух и помчаться следом за за-
катом, следом за солнце в тот свой бесконечный мир. А зальчик  стал  ему
необычайно тесен: как его душа - его бесконечная, рвущаяся  к  созиданию
душа могла быть заточена в нем? Как же это было нелепо!
   Он разбежался, выбил окно и устремился вслед за закатом...
 
                                                   *   *   * 
 
   По приказу Бога - правителя тело "непокорного еретика" сожгли, а  пе-
пел развеяли над одним из парков. Дело было утром и для Рая только начи-
нался новый рабочий день во имя борьбы с Адом...
 
   13.12.95 (авторская редакция 01.02.97)
 
 
 



 
       ОТСУТСТВИЕ ПОНИМАНИЯ 
 
  
   В этой жизни так, порой, бывает, что два человека - два хороших чело-
века обитают рядом, и у каждого из них есть свой  огромный  мир  чувств.
Каждому этот СВОЙ мир чувств кажется  единственно  верным,  проникающим,
как бы во все уголки мировоздания; однако - это слепота.
   Я расскажу вам историю, которая началась в первых числах апреля, ког-
да леса стояли уже освобожденные от снега, но еще темные -  без  единого
листика, и, если бы не голоса птиц, если бы ни  капель,  ни  сосульки  -
пейзаж очень бы напоминал ноябрьский.
 
                    *                *                 * 
 
   Каня жила в большом каменном доме, в одном  из  наросших,  как  грибы
после дождя, "новорусских сел" в Подмосковье.
   Родители Канины были вовсе не плохими людьми - не  какими-нибудь  там
новыми русскими, а творческими, добившимися на  своих  поприщах  немалых
успехов личностями.
   Каня любила и маму (которая в юности, судя по фото, выглядела так же,
как и Каня ныне); любила и папу, и брата своего старшего, и сестру.
   Кроме родной сестры, была у Кани и еще одна сестренка  -  не  родная,
но, может быть, являющаяся для Кани самым близким человеком на свете.  В
селе то "новорусском" жили по большей части те, в честь кого село и  по-
лучило свое название - бандиты  то  бишь.  И  детки  этих,  развращенных
деньгами существ, недалеко от родителей своих ушли...
   В подобной среде, два чистых душою человека быстро находят друг  дру-
га, и, чтобы поддержать друг друга в трудную минуту, остаются вместе  на
всю жизнь; обучаются понимать друг друга с полуслова; всегда могут расс-
читывать на помощь - даже и сокровенные секреты (даже и их!) можно расс-
казать этой, единственной, самой близкой, второй половинке.
   Такой второй половинкой для Кани была Люда, с которой и сидели она  в
тот апрельский день на полу, в просторной, заполненной бирюзовым, утрен-
ним светом кухне Каниного дома.
   Каня была высокой, стройной блондинкой, с тонкими, чем-то похожими на
лисичьи, чертами лица, у нее были ясные, мягкие, очень глубокие глаза, а
голос - глубокий, бархатный, глубоко охваченный  внутренними  чувствами;
которые только в присутствии сестрички свой, Люды, позволяла  она  себе,
так открыто проявлять.
   У Люды было полноватое, часто готовое радостью заполнится лицо; она и
была веселушка - эта Люда, и часто весельем, подбадривала свою, склонную
к раздумьям, к печали сестричку.
   Сейчас, рядом с ними на подстилке лежала серая Канина кошка,  вылизы-
вала единственного своего котенка, и тот едва слышно пищал, не ведая  об
нависшей над ним беде.
   Каня бархатным своим голосом рассказывала Люде:
   - ...Моня вчера его родила, маленького. Родители, уже и  раньше  пре-
дупреждали: не найдешь, кому отдать - прогоним - на другую станцию отве-
зем, там и отпустим. Я родителей понимаю, дома - кот, кошка, пес...  Це-
лый зверинец. Но пропадет он на воле! Ты не выручишь меня, Люда?
   - Каненька, знаешь - если бы могла, если бы хоть как могла - так  по-
могла бы. Но у меня уже два твоих котенка, с прошлого, и с  позапрошлого
годов. Я уже говорила на эту тему с родителями - ни в какую. Но ничего -
мы с тобою обязательно что-нибудь придумаем. -  Люда  ободряюще  улыбну-
лась.
   - Да, конечно. - вздохнула Каня. - Поспрашиваю в институте - для  по-
иска мне срок в один месяц дали.
 
                     *              *             * 
 
   Каня училась в педагогическом институте в Москве на  учительницу  не-
мецкого языка. В группе ее были, в основном, девушки; ну а так же и нес-
колько парней, решивших связать жизнь свою с учительством.
   В институте у Кани было несколько подружек, не таких, конечно,  близ-
ких как Люда - Каня и не разговаривала почти в институте; сидела, слуша-
ла музыку в плеере или же читала книгу; несклонна была Каня  к  девичьей
болтовне...
   В первую очередь, именно у подружек своих  спрашивала  она  бархатным
своим, мягким голосом:
   - Не нужен ли вам котенок? Мама его египетских кровей.
   - Что, египетская кошка? - навострив ушки, спрашивали подружки.
   - Нет, нет. Ее бабушка была чистой египетской кошкой; но, все  равно,
многое осталось от египетской...
   - Нет. Нет. - теряли всякий интерес подружки...
   Тогда Каня стала подходить и спрашивать у всех - нет, никому,  оказы-
вается не нужен был котенок...
 
                       *             *               * 
 
   Миша сидел за предпоследней партой, около окна.  Откровенно,  в  этот
апрельский, солнечный денек, совсем ему не сиделось в институте; но  хо-
телось бросить все; побегать по лесу, потом, запыхавшись,  присесть  там
на бревно возле ручейка; сочинить стихотворение - одно из тех, что  вып-
лескивал он из себя в минуты печали иль радости.
   Он сидел, созерцая темные, мокрые ветви,  старого  тополя  за  окном;
время от времени смотрел на быстро проходящих по улице, не  видящих  это
красивое дерево прохожих, и удивлялся, куда же они  все  так  торопятся,
будто выгадают от быстрого этого хода что-нибудь, кроме двух-трех минут.
   У Миши были прямые темно-каштановые волосы, до плеч; сам он, благода-
ря стремительному, неспокойному своему сердцу, был очень худ. Лицо длин-
ное, черные густые брови, глаза серебристого цвета, большой  с  широкими
ноздрями нос, тонкие, часто плотно сжатые губы; одежду он носил исключи-
тельно темных тонов.
   Так сидел Миша у окна, размышлял о суетности,  беготне  городской;  о
том, что лучше бы этим людям направить энергию во  что-нибудь  благород-
ное, достойное Человека, как услышал совсем рядом бархатный, теплый  го-
лос:
   - Извините...
   Он повернулся, увидел Каню... Впрочем, Каню он видел и много  раз  до
этого, так как проучились они вместе почти уже целый год;  но,  так  как
сидели они в разных оконечностях аудитории, так как каждый склонен был к
задумчивости, к поглощенности в себя, то и не обмолвились за  это  время
ни одной какой-нибудь репликой, как бы и не составили о себе  какого-ни-
будь мнения - каждый оставался для другого лишь человеком из толпы,  ко-
торого, правда, часто видел он. И вот теперь  Каня  стояла  возле  Миши,
впервые обращалась к нему:
   - Извините, не нужен ли вам котенок? Серенький, одним из предков  его
была египетская кошка.
   "Котенок..." - Миша быстро сообразил, что котенка ему не позволят за-
вести родители, по той причине, что жили они тесно, и обитала у них  уже
собачка, и чирикала в клетке канарейка.
   Мысли об котенке, тут же отошли на второй план - не позволят, так  не
позволят - бог с ним, с котенком - на Каню он смотрел, на лицо  ее  доб-
рое, в мягкие, глубокие глаза.
   Придумывая, чтобы сказать он, вспомнил, что спрашивала она про  како-
го-то котенка, сказал:
   - Я у родителей спрошу, у друзей спрошу.
   Она улыбнулась, кивнула.
   - А тебя Каней зовут? - спросил Миша.
   - Да, Каня, а тебя?
   - Миша. Э-э-э...
   Она собиралась уже отойти, спросить у тех,  кто  сидел  на  последней
парте, но, видя, что Миша хочет у нее еще что-то спросить, остановилась.
   - Э... А какая музыка тебе нравится? - придумал, наконец, вопрос  Ми-
ша.
   - Рок-музыка 60-х, 70-х...
   - Ага, понятно! - перебил ее нетерпеливый Миша. - А мне больше совре-
менная, но и 70-е ничего: Блэк Саббат, Райнбоу - круто!
   Миша уже решил, что нынче прекрасный день: он познакомился  с  девуш-
кой, и уже в бурной фантазии его кипели образы: вот идут они за руку  по
парку зеленому, вот у фонтана сидят, и везде бархатный, теплый голос ее.
Тут же и полюбил эти образы Миша, так как, никогда раньше не представля-
лось ему столь прекрасного - он то привык к одиноким прогулкам по  лесу,
а тут, такое. Он и страстно не хотел, чтобы отходила она  от  него;  ему
очень хотелось сделать ей, что-нибудь приятное тут же, сейчас.
   Потому заявил он:
   - Я завтра вам, что-нибудь из записей своих принесу...
 
                    *             *             * 
 
   Каня несколько задержалась у последней парты, где парнишка с каштано-
выми волосами несколько обнадежил ее, заявил, что спросит насчет котенка
у родителей и у друзей.
   Парнишка, который, кажется, представился Мишей, стал спрашивать у нее
про музыку и она, рассеяно улыбнувшись, ответила, какая музыка  ей  нра-
вится. Парнишка предложил ей свои записи и она не стала  отказываться  -
по какой причине она должна была отказываться?
   Парнишка пробубнил что-то в растерянности, к окну отвернулся; тут  же
обратно к ней повернулся, и вновь, покраснев, к окну отвернулся,  ЗАСТУ-
ЧАЛ пальцами по столу.
   Не то, чтобы парнишка этот не понравился Кане - нет, почему  же:  она
знала, что он вовсе не плохой, она могла и пообщаться с ним  своим  бар-
хатным голосом - точно так же, как и с несколькими приятелями своими.
   Однако, каких-то чувств, каких-то образов,  относительно  прогулок  с
ним по парку, да сидения возле фонтана, она не испытывала. Она даже и не
представляла, что он испытывает к ней нечто подобное; она и размышляла о
совсем ином.
   Отходя от парты его, она только отметила, что на следующий  день  на-
добно ей подойти к нему, спросить относительно котенка.
   Котенок... котенок... Она вспомнила, как накануне вечером смотрела на
него - маленького, совсем - не котенка даже, а цыпленочка какого-то  ма-
люсенького, мокрого - смотрела, как Моня вылизывает его,  и  такая  неж-
ность материнская, к этому маленькому существу, обреченному на отрыв  от
семьи свой, в сердце ее родилась, что едва не расплакалась она -  у  ма-
тушки, у батюшки своих просить стала, чтобы позволили остаться они  ему,
вырасти:
   - Дом у нас большой и ему, малышу, у нас места хватит.
   - Если каждый год этих малышей оставлять, так не дом у нас, а  звери-
нец получится. - говорил, неотрывно следящий за экраном  телевизора  ба-
тюшка.
   - Не каждый год, но хоть один раз. Ты посмотри только какой он.
   - Хмм... Ничем не лучше прошлогоднего и позапрошлогодний тройни.  Ме-
сяц тебе, Канерина, на поиск подходящего, так сказать, усыновителя, ну а
потом придется его на улицу выпускать.
   Вернулась домой Каня, позвонила сестренке своей Люде и  та,  по  зову
подруги, пришла уже через несколько минут. Приготовили они чай, булочки;
Моне молока налили, уселись возле нее на полу.
   Люда, как всегда сияющая, рассмеяться готовая, спрашивала у своей за-
думчивой подруги:
   - Ну как?
   - В институте поспрашивала; никому, вроде, не  нужен.  Один,  впрочем
сказал, что у родителей своих и у друзей поспрашивает - невелика  надеж-
да. - она с любовью материнской смотрела на заснувшего, как в перине,  в
теплой, серой шерсти Мони, котенка.
   - А кто он? - улыбнулась Люда.
   - Кто? - спросила Каня.
   - Да тот "один"! - засмеялась своим звонким, похожим  на  звон  коло-
кольчика смехом Люда.
   И такой это был искренний, чистый, добрый смех, что и Каня тоже расс-
меялась, с любовью на эту вторую свою половинку взглянула.
   - Так, кто же этот "один" из института?
   - А парнишка. Учится у нас такой, кажется, Мишей зовут; хотя, может я
и ошибаюсь... Завтра надо будет к нему еще подойти, спросить. Хотя,  на-
дежда на него не велика... Давай-ка пить чай, да думать, что с маленьким
делать.
 
                      *             *             * 
 
   Миша, как и Каня жил в Подмосковье, не в селе правда,  а  в  городке,
окруженном темными, еловыми, в основном, лесами.
   В тот день, после института, Миша не домой отправился, но,  выйдя  из
автобуса, побежал в лес, где довольно долго ходил и стоял, любуясь  тем-
неющим, пропускающим все больше звездного света небом.
   Улыбаясь небу, улыбаясь деревьям; он все яснее представлял себе,  как
пригласит Каню в гости, как вместе с нею по этому самому лесу ходить они
будут, он даже так далеко, в фантазиях своих ушел, что и голос  ее  бар-
хатный рядом с собою слышал.
   О котенке же, Миша уже и забыл - какой там котенок, он образ Канин  -
растущий, становящийся все более прекрасным, благодаря воображению;  все
перед глазами своими держал; все представлял, как вместе они будут.
   Присев на поваленное дерево, он в темноте, на ощупь,  нашел  в  сумке
тетрадь и ручку, начал писать:
 
   - Так, порой, бывает, Что люди пробегают, Спешат и  поспевают,  Земли
красот не замечают. И так, порой, бывает, Что люди рядом обитают, Смеют-
ся и страдают, Любви своей не замечают. Одно ты место пробежишь, А в нем
- краса вселенной. Ты мимо глаз ее глядишь, А в них - костер нетленный!
 
                      *                *                 * 
 
   Две недели прошло. На фоне темных лесов зелень проступила, птицы  за-
ливали, радующуюся весне природу. И повсюду жизнь: все пробуждается, тя-
нется, поет; повсюду движение, повсюду радость.
   В тот воскресный день Каня и Люда взяли с собою рюкзачки, взяли  "су-
хие супы", и отправились в окружающий их "новорусское село" лес. Не боя-
лись они "новорусских" детишек, так как у тех  всегда  имелось  изрядное
количество "зеленых" и не достатка в  соответствующем  женском  обществе
они никогда не испытывали, и уж никогда бы не подошли они к Кане и Люде,
зная, что этим девушкам плевать и на их "зелененькие" и на весь их  под-
лый уклад жизни.
   Каня взяла с собой котенка; осторожно несла  его  -  маленького,  се-
ренького, недавно только ходить  научившегося,  сладко  мурлыкающего  во
сне. За ними по только-только поднявшейся, совсем еще  маленькой  травке
бежала Моня; что-то мяуканьем у дитя своего спрашивала, а тот отвечал ей
своим сладеньким, теплым мурлыканьем.
   На полянке они развели костерок, воду вскипятили,  супы  приготовили;
отпустили на травку котенка, и улыбаясь, с сияющими материнской добротой
лицами, наблюдали, как он сначала с некоторой опаской, а  потом  со  все
большим восторгом познает мир.
   Вот застучал он по травинке лапкой: наблюдая, как она  тоненькая,  но
сильная, спокойно и плавно распрямляется каждый раз к  Солнцу.  Замурлы-
кал, когда обнаружил такое чудо, как маленький, средь трав  золотящийся,
в неустанном движении прибывающий ручеек. Он замурлыкал громче, лапку  в
воду окунул, отдернул ее, подняв в воздух несколько золотистых капель; к
костру пополз, желая узнать, что это за  язычки  такие,  трещат,  белыми
струйками в небо пускают, да тепло вокруг разливают. Тут взялась за дело
Моня - легонько оттолкнула свою чадо обратно к ручейку...
   Каня вздохнула, смотрела теперь на покрытой светло-зеленой  россыпью,
но все же, по большей части, темный еще лес.
   - Печальная ты что-то в последнее время, Каненька, стала. -  жизнера-
достно улыбнулась Люда.
   Каня тоже улыбнулась в ответ, но неискренне, а затем только, чтобы не
печалить сестричку свою.
   - Все о нем, маленьком. - кивнула на котенка Люда.
   - Да о нем... Вот, прожил он в нашем доме две недели, и ты, знаешь  -
так я его полюбила. Что ты - отпускать  его  куда-то,  в  этот  огромный
мир!.. Он такой нежный, добрый, наивный; он не выживет. Юленька, вот  мы
люди, а он, вроде как зверь, но вот ночью, одна я в своей комнате,  сижу
на кресле - пред ночью то, пред красою и  пред  одиночеством  ее  тихим,
пред спокойствием этим темным и читать не могу...
   - Знаю, знаю - сидишь и в окну, в бездну эту смотришь.
   - Да, и он - маленький этот комочек серенький, мне на колени, а то  и
на плечо заберется, в щеку лизнет, и замурлычет так, словно песнь  запо-
ет. И забываю я,  что  это  котеночек;  чувствую,  что  это  братец  мой
меньший, как  теплое  облако  щеки  он  моей  касается.  И  так  хорошо,
Юленька... Не котенка я тогда, но душу, меньшую своей, но только  разме-
ром меньшую - как маленькое облако против большого, чувствовала. Но  чем
малое облако хуже облако большого, особенно против бесконечности. Против
глубины этой звездной, Юленька... Не знаю, как  смогу  отпустить  его  в
этот мир; что его в этом мире будет ждать - может, и самое страшное. Как
я могу жить спокойно после этого? Как смогу спокойно смотреть на звезды,
зная, что он где-то там один... А в зимнюю пору - ты представляешь!..
   - Ты уже отчаялась найти человека, который бы принял его?
   - Всех, кому можно доверять опросила - никто не берет.
   - И на газетное наше объявление тоже, значит, никаких откликов?
   - Нет, молчат. Если бы был чистым египетским так сразу бы налетели. А
что из того, как выглядит он. Пусть у египетской другая форма  мордочки,
окраска чуть другая, ну и что ж? Какая им разница до формы его  мордочки
- посмотри, какой он милый! А узнали бы они, какой он добрый,  ласковый.
Мне и отдавать то его, как от сердца кусок отрывать, да все одно - никто
не возьмет.
   - Все одно, не отчаивайся, Канерина. Что-нибудь да придумаем...
   - Две недели осталось.
   - Слушай, Каня. - улыбнулась Люда. - А что с твоим поэтом. - тут  она
хихикнула.
   Каня очень серьезно на нее посмотрела:
   - Он вовсе не мой, моим никогда не был и не будет.
   - А такие стихи тебе посвятил!
   - Люда, у меня от тебя одной нет никаких секретов, но те стихи я даже
и тебе не хотела показывать. Ты же знаешь.
   - Я не знала, что в ящике твоего стола лежат эти  любовные  послания.
Хорошо, извини, что я их случайно прочитала. - она, кажется, обиделась.
   - Ничего. Ничего. - поспешила успокоить ее Каня. - Все это  не  стоит
того, чтобы ты обижалась. У юноши, я бы выразилась так - весенняя горяч-
ка; похоже, ему нечем себя занять. Стихи его мне читать приятно, но  все
же, я бы хотела, чтобы он посвящал их кому-то другому, так как это не  в
моем стиле - отвечать на весенние горячки. Вот помог бы он с котенком  -
за это я бы была ему благодарна, действительно сделал  бы  мне  приятно,
хоть это, конечно же, за собой ничего не повлекло.
   - Значит чувства поэта обречены?
   - Ага. Нынешняя весенняя его лихорадка обречена. Да ладно - что о нем
- итак, на всех лекциях на меня, как не знаю на кого глазеет...
   Тут зашипела Моня и одновременно, с громовым, басистым, как Канящиеся
по мостовой железные бочка, взревел неожиданно вылетевший на поляну  от-
кормленный, огромный черный бульдог.
   Девушки вскочили, Люда успела сказать:
   - Это же соседский. Сами звери и из пса зверя...
   Дальше не успела она договорить: черный бульдог,  зарычал  яростно  и
бросился на котенка.
   - Стой! - крикнула Каня и прыгнула ему на перерез.
   Встала на защиту своего чада Моня, но бульдог,  размахнувшись  здоро-
венной своей лапой отбросил ее в сторону.
   Вот он уже над котенком навис, раскрыл пасть свою, вот-вот  перекусит
его, как мышонка. А котенок замер, с интересом в эту пасть  смотрел;  не
знал он еще, что это такое и пасть, и клыки ему столь же интересны были,
как и ручеек.
   - Прочь! - бульдог уже смыкал челюсти, как налетела на него  Каня,  в
сторону его оттолкнула и вместе с ним, по земле  пробуждающейся  покати-
лась.
   Бульдог, рыча, вцепился Кане в плечо, тут же  белая  Канина  кофточка
кровью пропиталась; однако, она не закричала, только  пыталась  высвобо-
дится.
   Подбежала Люда; схватив пса за шею пыталась оттянуть его в сторону  -
бесполезно - пес, как пиявка железная,  в  Канино  плечо  вцепился,  все
глубже в нее, с урчанием глухим вгрызался - вот и до кости дошел,  заск-
рипела кость под его клыками.
   Каня, не смотря на невиданную ранее боль, не кричала, не стонала даже
- губу прикусила и пыталась оттолкнуть от себя это черное чудище.
   И тут раздался похожий на разорванный кусок, чего-то жесткого, холод-
ного, в уши вгрызающийся окрик:
   - Эй ты, б..! Ты, че пса завалила! Че, за шею его  ухватила?  Эй  ты,
че, не слышала?! Чертыхан, ко мне!
   Чертыхан, тут же выпустил Канино плечо и поджавши  хвост  бросился  к
своему хозяину.
   Говорят, что между псом и хозяином его  часто  бывает  сходство.  Так
вот: эта парочка изумительно подходила друг другу. У хозяина  было  мас-
сивное, накаченное жиром и мускулами тело; было лицо обвислое  от  жира,
красное плотное; свороченный набок, плоский нос, лысая башка, со старой,
полу стертой татуировкой. И сам он не говорил слава, а как бы выкрикивал
их:
   - Ты че его за шею ухватила?! Я тебя спрашиваю - тебе кто давал право
Чертыхана хватать! Встать, когда с тобой разговаривают.
   Люда и не думала подниматься: она целовала  в  лоб  побледневшую,  до
крови губу закусившую Каню - никто бы не оторвал ее от  сестрички.  Каня
сама легонько отстранила ее, огляделась - вот он котенок - целый и  нев-
реМиший, вылизанный уже Маркизой, ползет к хозяюшке свой - почуял  таки,
что беда приключилась, вот уткнулся ей мокрым носиком своим  в  окровав-
ленную руку, лизнул язычком своим; заурчал нежно, как маленькое облачко.
   - Эй, че не поняли меня?! - нервным голосом кричал "бульдог".
   Каня осторожно подхватила котенка; прошептала на ухо Люде:
   - Помоги-ка мне подняться, я ему сейчас все скажу...
   - Не надо, может. Уйдет сейчас.
   - Да нет, пусть услышит всю правду про себя. Он, ведь,  не  привык  к
критике - этот последний из людей.
   И вот Каня поднялась перед этим мешком мускул и жира  -  стройная,  с
пылающими чистым, ясным светом глазами, с пропитанной  насквозь  кровью,
разодранной у плеча кофточкой.
   "Бульдог" несколько отшатнулся.
   - Слушай ты, последний из людей! Нет, ты даже не человек, не животное
- ты просто мразь! Я не злюсь на пса твоего,  мне  жалко  его!  Это  ты,
развратник, воспитал его таким. Привыкший к злобе, ко  всякому  зверству
привыкший, ты и пса своего воспитывал таким же! Побоями, голодом,  трав-
лей; ты воспитал такую же скотину  трепещущую  перед  кем-то  обладающим
властью; рвущим, от бессилия, тех кто физически тебя слабее -  такую  же
подлую скотину, как и ты! Ну, что - твой пес набросился на моего  котен-
ка; теперь ты, жирдяй, на меня набросишься! Давай-давай, вон аж побагро-
вел весь! Клыки так и скрепят!
   "Бульдог" засопел:
   - Я тебя... Я тебя... Да знаешь ли ты... - тут он разразился страшной
руганью, от которой сразу и птицы замолкли, и как-то  грязно,  душно  на
поляне стало. Вот он, все больше  распыляясь,  отвесил  бульдогу  своему
страшной силы пинок так, что зверь отскочил в сторону, завывая по  земле
покатился. Большой "бульдог", сыпля матом скрылся за деревьями.
   И вновь птицы запели, солнечный свет, в ручейках отражаясь, смыл зло-
бу с полянки. Только теперь Каня позволила себе застонать негромко...
   Люда, которая, кстати, училась на медсестру, осмотрела ее рану,  при-
говаривая с жалостью и испугом:
   - Разворотил то как... Сухожилия разодраны... Так, но вены не повреж-
дены. Каненька, пойдем поскорее домой, надо рану твою обработать.
   - Да, конечно... уххх... Ты меня за одну руку подхвати, ну а в другой
я котеночка понесу. Иди-иди сюда, маленький... Уххх... Что, напугали те-
бя? Ну, ничего все обошлось - в следующий раз аккуратнее будем. Точно он
тебя не повредил?
   Котенок замурлыкал в ее теплой, мягкой ручке.
 
                         *              *              * 
 
   Накануне, в течении целого дня и большей части ночи он писал для  НЕЕ
поэму. Весь дом уже спал, а он все сидел и писал;  голова  раскалывалась
от жара, от ударов сердечных, страшно хотелось спать, но он ходил в ван-
ную, включал холодную воду, голову в нее опускал; вновь в  комнату  свою
возвращался и писал - писал страницу за страницей, перечитывал  написан-
ное и повторял, когда совсем уж тягостно становилось: "Сегодня же покажу
я ей эту, за один день написанную поэму. Ведь, только увидит ее -  сразу
все поймет... Не знаю, может в тех, давнишних стихах, не ясно было  ска-
зано, но тут уж ясно перед ней выражу чувства; здесь уж все она поймет и
ответит, либо - "Да", либо - "Нет".
   И вот утром, дрожащий от слабости, он едва смог подняться с  кровати;
бледные, с синяками под глазами, до института добрался - в  напряженном,
мучительном выжидании уселся за парту свою; не известно, как дотянул  до
последний лекции, но она так и не появилась...
   Накануне, в воскресенье, когда он поэму начал писать, Каня  сражалась
с "бульдогом", а ночью, когда он в жару поэму  писал,  она  прибывала  в
настоящем жару, и приглашенный доктор заявил, что Каню придется, возмож-
но, отправить в больницу...
   Ничего этого Миша не знал, так как и дозвонится Кане из-за  дальности
не мог, да и не пытался дозвонится -  стеснялся;  считал,  что  звонками
своими только неприятно ей сделает. Но он, видя, что нет ее,  погрузился
в страшную депрессию, даже и лектор заметил это, спросил у Мише про  са-
мочувствие, предложил идти домой.
   Миша остался до последнего звонка; он, все ожидал ее, смотрел в окно,
молил страстно, неведомо у кого, чтобы появилась она, размышлял  вспоми-
нает ли она его, перечитывает ли его стихи, помнит ли те немногие слова,
что он ей сказал (ничего существенного он ей, кстати, не говорил).
   Так как все Мишины помыслы, воспоминания были, так или иначе, связан-
ны с ней, то он и мыслил, что она много вспоминает, думает  о  нем;  что
он, несомненно, много для нее значит, но, возможно, есть и  еще  кто-то,
неведомый ему.
   Миша и представить себе не мог, что тот котенок, о котором и забыл он
уже давно, занимает в ее чувствах несравненно большее место, нежели  он.
Не мог он представить, что она, в это время, лежа на кровати, поглажива-
ла это маленькое, мурлыкающее облачко пепельно-серого цвета; что котенок
для нее, как сыночек, как братик маленький. И, так как, всего Мишу пере-
полняла любовь к ней, он и ограничил представления о чувствах ее  подоб-
ными своим. Он и не мыслил, что она, может и не любить какого-то парня -
если не его, так, значит, неведомого третьего.
   Вернувшись домой Миша плюхнулся за стол свой; дрожащей, слабой  рукой
достал из портфеля смявшуюся поэму, стал читать с первых строк,  которые
написаны были как раз тогда, когда бульдог вгрызался в Канино плечо:
 
   - Спою вам печальную песню, О юности мира сего, Поведаю древнюю  тай-
ну, Холодного ветра его. Подует в закрытые ставни, Мне холодно - в серд-
це зима. И воет, за темной оградой, И долго стучится в окно... В те  го-
ды, от нас вековые, На ясном, в цветенье лугу, Скакали, средь трав  вер-
ховые, И гнали с собой тишину...
 
   От перенапряжения у Миши разболелась голова; и он с надрывом  прохри-
пел:
   - Все это бред, бред! Набор корявых, сухих слов! Даже и первоклассник
написал бы лучше, а я вообразил из себя поэта! Поэму ей написал  -  уве-
рился, что прочтет она и полюбит сразу меня! Да нужна ей эта поэма  кри-
вая! К дьяволу!
   Он стал рвать листы - рвал долго, в мелкие клочья, чтоб потом  никому
не вздумалось собирать их.
   - Так вот! Так вот! Поэт! Ха! Вот! Вот!.. А у  меня  же  все  тетради
этим бредом исписаны!..
   Он выхватил из стола тетради, покрытые самыми пламенными его чувства-
ми за последние несколько лет, и их принялся рвать.
   - Так! Так! Так! - холодный пот выступил на посеревшем  лбу  его;  он
дрожал, сжимал и разжимал руки, потом закапала из носа  кровь,  по  этим
листкам забила, расползлась по ним бардовыми пятнами.
   - Так! Так!.. Безысходно! Безысходно то все как,  черт!  Чее-еерт!  -
завизжал он с надрывом (дома никого не было) - завизжал, выпуская долеч-
ку огромного, накопившегося за эти недели неразделенного чувства.
   Получилась большая груда из разодранных тетрадей, которую он  в  нес-
колько приемов перенес на кухню; запихал там в мусорное ведро...
   После этого начался у него настоящий жар. Мать, вернувшись с  работы,
обнаружила своего сына лежащим на кровати, посеревшего, взмокшего всего,
едва языком ворочающего, да и то на языке одно только имя было: "Каня".
   Температуру смерили - оказалось 39.8.
   Пришедший врач, осмотрев больного заявил, что горячка возникла в  ре-
зультате чрезвычайного физического и нервного напряжение, которое  "судя
по всему продолжалось последние две недели... Он, как бы, изжег себя из-
нутри... С большой вероятностью можно сказать, что здесь всему  причиной
весна. Весенняя, так сказать, юношеская чувственность... Ему  нужен  по-
кой, покой, много свежего воздуха, фруктов, и еще раз покой..."
   Время от времени, Миша еще мог различить расплывчатый контур доктора,
очертания своей комнаты; но ни доктор, ни комната, ни  приглушенные,  из
иного мира долетающие голоса не значили теперь ничего.
   Пред ним, в темном воздухе, поднимался некто  без  лица,  огромный  и
грозный, изрыгающий из себя холодный, пронзительный ветер.
   - Кто бы ты ни был уйди с моей дороги! Прочь, я не хочу тебя  видеть!
- кричал Миша.
   Но тот, из темноты сотканный, и не думал уходить, он даже  приблизил-
ся, заслоняя расплывчатыми контурами все темное пространство.
   - Убирайся прочь!
   - Откажешься от нее, тогда уйду - свободной  станет  твоя  дорога!  -
раздался насмешливый, булькающий голос.
   - Ах вот чего ты хочешь! - Миша не знал, что находится  в  бреду;  он
думал, что все на самом деле; однако, нисколько этому и не изумлялся:
   - Никогда и не откажусь и не забуду! Слышишь ты! Прочь с моей дороги!
- он зашагал на этого черного бесформенного великана, без лица, вещающе-
го насмешливым, булькающим голосом:
   - Я же судьба твоя!
   - Да хоть судьба, хоть целый мир: прочь с дороги! Я никогда не  отка-
жусь от нее! - и он бросился на великана крича:
   - Я никогда не откажусь от нее, потому что люблю! Потому что ничто  с
этим чувством не может сравнится! Любить - это нельзя описать!  Господи,
да как же я могу отступиться, когда ничто не может сравниться с чувством
любви, а значит ничто не может и удержать меня! Судьба, Мир,  Бог  -  да
мне все равно! Я люблю! Слышишь!.. - кричал он, врываясь в черноту. -  В
жизни ничто не сможет остановить меня, может смерть... да и после смерти
не смогу остановиться, оно бессмертно - это чувство! Слышишь ты - Судьба
поганая?!
   Он врывался все глубже и глубже во тьму; грыз ее, разрывал, чувствуя,
как поглощает его черная трясина орал:
   - Ну давай - затягивай, умерщвляй меня; в ад посылай!  Я  знаю  -  ты
бог! И сейчас в лицо тебе кричу: пошел ты со своим  адом,  если  мне  не
суждено встретится с нею! Ты воспитываешь рабов!  Да  рабов!  Обладающий
силой подлец, ты и из меня хочешь сделать пса послушного, покорного!  Да
пошел ты! Отправляй меня скорее в ад, лучше уж на  сковородке  пожарюсь,
чем смирюсь! Давай, кидайся на меня! Давай, я ведь, что букашка пред то-
бой! Давай мучь, жги, наказывай меня - ведь это твоя награда тем, кто не
смиряется с твоей волей поганой! На большее ты и не способен! Тьфу тебе!
Понял! Даже и в аду не смирюсь! Жги - не боюсь! Люблю! Л-Ю-Б-Л-Ю!!! Даже
и в аду твоем любить ее не перестану!..
   Доктор в это время склонился над стонущим, мечущимся  в  жару  Мишой;
прислушался к шелесту губ его, молвил:
   - Правильно было бы назвать это весенней лихорадкой,  но  слишком  уж
ужасна, сильна эта болезнь, которую только глупец мог бы назвать  словом
"Любовь". Эта болезнь, страшная, отвратительная; разъедающая разум чело-
веческий, оставляющая только чистые чувства, инстинкты... Такого эффекта
мне, по правде, еще не доводилось видеть... Вот что, введем ему снотвор-
ное и успокаивающее... Да - это просто необходимо...
 
                       *              *              * 
 
   Каня не хотела покидать родного дома, и потому,  родители  рассудили,
что ежели отправить ее в больницу, так лечение ее только затянется,  бу-
дет она скучать, томиться - оставили ее лечиться дома.
   Каня лежала на кровати своей, а поверх одеяла, на животе ее  пристро-
ился пепельно-серенький комочек; мурлыкал сладко, песню теплого  облачка
напевал.
   Рядом с кроватью, в кресле с откидной спинкой, сидел Канин отец,  во-
левой, творческий, очень строгий к себе и к окружающим человек; с мягки-
ми теперь, рядом с дочкой, чертами лица.
   - Батюшка. - бархатным своим, мягким голосом обратилась к нему Каня.
   - Да? Что, доченька?
   - Ты видишь, батюшка, сколь близким стал мне за этот  месяц  котенок.
Он мне, что братик родной. Послушай, как мурлычет... Вот, хотела бы поп-
росить, чтобы позволил ты ему остаться, людей  то  сейчас  очень  трудно
найти.
   - Значит, так и не нашла?
   - Нет, батюшка...
   - Извини, доченька. Хочу я тебе приятно сделать, понимаю  и  то,  что
очень подружилась ты с ним за время болезни; но все ж, не могу ему  поз-
волить остаться. Это - против правил. В этом году одного такого  милого,
добренького мурзика оставим. А в следующем еще красивее родится; что  же
- тоже по нему слезы станешь лить? В одном году оставишь, в следующем  -
еще тяжелее отпускать будет...  Очень  жаль,  доченька,  что  приходится
расстраивать тебя, но мой окончательный ответ: "Нет"...
   На следующий день, в дневную пору,  когда  родители  Канины  были  на
творческой своей работе, и большой наполненный весенним светом дом  пус-
товал, к Кане пришла сестричка-Люда, которая по недугу своей второй  по-
ловинки, часто в эти дни пропускала занятия в институте,  сидела  с  ней
рядом, развлекала веселыми историями, да и смехом своим жизнерадостным.
   В этот день, побелевшая за время болезни больше прежнего  Каня,  была
особенно мрачна и задумчива, сидела прислонившись к  стене,  поглаживала
котенка...
   - Значит, переговоры прошли неудачно? - поинтересовалась Люда.
   - Да.
   - Каня, сколько же ты из-за него переживаешь  в  последнее  время.  Я
очень-очень тебя понимаю. Это когда вот такое живое существо  становится
очень близким, когда ты любишь его; когда, как сыночка  своего  лелеешь;
да с каждым днем все больше и больше это чувство в тебе растет...  И  ты
знаешь, что впереди неминуемая с этим родным существом разлука, что  его
ждут впереди какие-то испытания, что вы не увидитесь никогда  с  этим...
маленьким теплым облачком, которое рядом с облаком твоей души, Каненька,
сестричка моя, мурлычет... Так ведь? Так ведь?
   - Да... Ежели можно только эти чувства так вот, просто, в слова пере-
вести, если можно то - да...
   Сестрички обнялись, да и расплакались, несколько своих слез не  стес-
няясь.
   А за окном цвел, зелеными цветами, да голосами птичьими наливался ог-
ромный весенний мир; вдали надрывно, басисто  лаял  несчастный  бульдог;
кто-то шел по улице ругался, где-то шумел лес, а вдали  загудела  элект-
ричка.
   Каня осторожно подхватила котенка, к щеке своей прижала, и  прошепта-
ла:
   - Облачко то ты маленькое, но вокруг одна пустота...
 
                          *             *              * 
 
   И вот наступил этот роковой день - котенку исполнился месяц.
   И выдался этот, один из первых майских дней, очень солнечным, теплым.
Каждый листик, каждое деревцо, каждое озерцо и речка, каждый дом, каждый
человек - все окутано было нежной, золотистой  бахромой.  Все,  как  бы,
распахивало объятия, все плавно щебетало, текло, журчало...  Голоса  лю-
дей, птиц, а над всем этим - тихий лиственный шелест.
   В открытые окна Каниного дома; плавно, подобно густому меду,  вливал-
ся, наполненный запахами ветерок.
   Моня, чувствуя разлуку, в последний раз вылизывала своего  малыша;  а
Каня, сидела за столом на кухне, смотрела на серенького,  и  в  глубоких
глазах ее наливались жгучие слезы.
   Она сидела так уже давно; почти с самой полуночи, ибо ночью  и  вовсе
не могла уснуть. И ночью она несколько раз подходила к этому маленькому,
мурлычущему облачку, гладила его; тихо братиком звала...
   И вот в золотистое утро, на кухню вошел батюшка, прокашлялся:
   - Ну, вот...
   - Да, знаю. - печальным своим, светлым голосом молвила Каня. - Прави-
ла железные и от них нельзя отступать - ни дня больше. Я готова.
   Батюшка еще раз прокашлялся, взглянул в этот, тоскою  разлуки  напол-
ненный лик, в эти глаза, нежным светом котенка ласкающие; вздохнул:
   - Да, доченька... Отступить от правил не могу. А вот выпустить в  ле-
су, иль в городе - не знаю.
   - Я сама его выпущу, батюшка. Сама решу, где оставить его...
   - Ты, никак, дом сегодня оставишь?
   - Да, поболела я уже довольно; вот сегодня поеду в институт.
   - Как чувствуешь после болезни?
   - Плечо уже совсем не болит... - она все смотрела на котенка, и прек-
расен был ее лик - с такого лика можно было бы икону - святую Любовь ри-
совать.
   - Доченька, может, я все-таки это исполню? Мне то, легче чем тебе бу-
дет...
   - Знаю, батюшка; но, все же - исполню сама. Раз уж суждено нам  расс-
таться так... - она не договорила,  стараясь  скрыть  слезы,  приблизила
чашку к лицу.
   Вошла на кухню Канина мама, которая в юности так похожа на дочку свою
была - да и теперь еще оставалось сходство. Мама, вся в золотистом  неж-
ном свете, легкая, подошла к Кане, руку свою невесомую к  ней  на  плечо
положила, в лоб, словно ветром весенним поцеловала; ветерком же небесным
прошептала:
   - Доченька... - только одно слово, но сколько в нем любви!
   И вот матушка, обратилась уж к мужу своему:
   - Может...
   Видно - это было продолжением давнего разговора - батюшка Канин отри-
цательно покачал головой, к окошку, в майский сад отвернулся.
   Матушка хотела еще что-то сказать, но Каня поднялась  из-за  стола  и
тихим, спокойным голосом молвила:
   - Не надо, раз все уже решено.
   Через полчаса Каня вышла в покрытый густыми тенями и  пушистыми  сол-
нечными пятнами сад, за спиной ее, за черной кофтой был рюкзачок с учеб-
никами, а в руке она несла сумку в которой, свернувшись комочком, дремал
котенок.
   В саду Каню уже ждала Люда; рука об рука, в молчании, направились они
к станции.
   Только, когда электричка понесла их в Москву, Люда решилась  нарушить
молчание, тихо спросила у своей задумчивой подруги:
   - Ты уже решила, где?
   - Отпустить ли в городе, в лесу... нет - не знаю, не спрашивай.  Сей-
час в институте покажу его всем - может, возьмет, все-таки кто-нибудь...

                            *           *           * 
 
   Миша вышел в институт на три дня раньше Кани. В первый день  он  едва
высидел до конца занятий, большее время все  смотрел  в  окно,  выжидая,
когда же появиться ОНА.
   Во второй день чувство тоски, чувство потери ее, чувство  одиночества
давящего, жгущего достигло такого предела, что он и не слышал лектора  -
сухие, научные слова его, против чувств Мишиных, значили гораздо  меньше
скрипа двери.
   Погрузившись в своей, наполненный жгучим, кислым  туманом  тоски  мир
Миша, прикрыв тетрадь так, чтоб никто ненароком не увидел,  стал,  прямо
под беспорядочными, короткими записями выводить строки:
 
   - Как удержать мне эти чувства, Как сохранить сию тоску? Ты белым об-
лаком уходишь, В безбрежных весен пустоту. Как громко на душистом  поле,
Гремит вечерняя гроза. И время, быстро как смывает, Ее прекрасные слова.
Как тихо здесь идут минуты,  Они  слагаются  в  года,  И  юности  святые
чувства, Уходят с ними навсегда.
 
   Он с раздражением, с горечью перечитал написанное. Безмолвным, молча-
ливым, страшно тоскливым, некому неведомым, сокровенным криком  взревел:
"Да бред все это - пустые строки! И весь мир пустой, выцветший, бесцвет-
ный! Пусть поет, цветет, зеленеет; но нет ее рядом, а  значит  все  пус-
то..." - он стал методично и аккуратно перечеркивать стихотворные  стро-
ки... Он перечеркивал, сверкая своими усталыми глазами до тех  пор  пока
не порвалась бумага, пока не взревел тоскливо, одиноко звонок  возвещаю-
щий окончание занятий...
   И вот - третий, роковой день.
   Миша пришел раньше всех, уселся, в напряжении выжидая. Он не  говорил
не с кем, не понимал, что это за пустые вопросы, в которых  не  упомина-
лась ОНА - то есть, мир, вселенная, бог - именно до  таких,  грандиозных
размеров разросся в его воображении за этот, мучительной любовью  напол-
ненный месяц Канин образ.
   Она пришла! Бледная, с тоскою в глазах;  вот  окружили  ее  подружки,
стали расспрашивать, а она, отвечая сдержанно и, видно, очень  волнуясь,
достала из сумки котенка; негромким своим, сдержанным  голосом,  попыта-
лась объявить:
   - Посмотрите, никому не нужен такой котенок?
   Миша вздрогнул, с какой-то болью улыбнулся; порывисто на нее взглянул
тут же и потупился.
   При этих, скрывающих желание тут же и подбежать к ней, в любви  приз-
наться, действиях, он стремительно, как в горячке, как мчащийся под  от-
кос пылающий поезд думал: "Вот она - на меня даже и не взглянет... а вот
взглянула, как бы случайно мимоходом. И видно, ведь, что все чувства  ее
не ко мне, но к какому-то другому  человеку  направлены.  Знать  бы  кто
он!.. А зачем знать - что, на дуэль его вызвать... Бред какой - насильно
мил не будешь. Но ведь и любовь то тоже насильно из  сердца  не  вытолк-
нешь! Растет она там, как частицей меня уже стала. Но почему же она  так
холодна ко мне! Она же любит, она же сама и есть Любовь!  Вся  из  любви
она соткана! Господи, но почему же не ко мне?! Господи, да что же это за
мука такая?! Ведь, люблю!.. Люблю! Люблю! Люблю!"
   Он, чтобы никто не видел, страшной, рвущейся из него муки, отвернулся
к окну, вцепился в край парты и сквозь сжатые зубы процедил с  надрывом,
да так тихо, что и не слышал его никто:
   - Ежели бы мне только до конца высидеть... Да как же  высижу  я?  Все
так темно, господи, да как же все темно то вокруг! Да пошел ты, господи!
Здравствуй теплая вода в ванной, здравствуй  лезвие  папочкиной  бритвы!
Наполню ванну кровушкой; отправлюсь да хоть куда - да хоть в  ад...  Все
одно - ад хоть чем-то наполнен, а здесь все пустое, и все одно  -  боль,
боль, боль и пустота! Ежели не подойдет, ежели так и не скажет ничего до
конца этого дня, так - все! Нет больше сил жить так!
 
                          *             *             * 
 
   Прозвучал звонок, извещающий о перемене, перед началом последнего за-
нятия. Каня открыла сумку, дотронулась до котенка и в  вихрем  закружив-
шихся голосах, слышно только одному котенку прошептала:
   - Никому ты не нужен - маленькое,  серое  облачко;  маленький  братец
мой... Ты спишь, а во сне, пригревшись словами  моими  мурлычешь,  такую
песенку поешь... Не знаю, как смогу выпустить тебя в этот мир. Не  знаю,
маленький мой. Могла бы и с тобой, странствовать  отправиться,  да  ведь
родителям то боль!.. Как ты грел меня, как мурлыкал, как в самое сердце,
словно бы медом  небесным  заливал...  Маленький,  сыночек  ты  мой  ма-
ленький... Вот, высижу и последнюю лекцию - в мучении высижу,  ибо  буду
знать, что разлука наша, облачко, близится. Но высижу затем,  чтобы  по-
дольше с тобой, маленький ты мой побыть, чтоб подольше только эту минуту
оттянуть...
   И в глазах Каниных выступили слезы, поглощенная  воспоминаньями,  она
как-то краем уха услышала какой-то вроде бы стон из глубин  класса.  По-
том, к окончанию лекции - еще один стон, и даже,  вроде  как  слово  ка-
кое-то, голос лектора:
   - Вы здоровы ли...
   Каня не обращала на это никакого внимания  -  эти  непонятные  стоны,
вздохи, слова - неведомо кого, не значили ничего; так же как  и  аудито-
рия; так же как и весь, вроде бы весенний, но скорее ноябрьский,  отвер-
гающий его маленького братца мир. О Мише, о стихах его она попросту  за-
была - да что там какие то стихи, навеянные, по,  ее  мнению,  "весенней
горячкой" - она и раньше то не придавала им никакого значения; за  время
же болезни, они и вовсе забылись -  она  и  не  помнила  вовсе  про  эти
чувства...
   Вот последний звонок.
   Она подхватила сумку, быстро, не желая ни с кем разговаривать, прошла
по коридору. Растаял где-то, на грани сознания робкий, стонущий окрик  -
назвали ее по имени. Нет - это ничего не значило.
   Вот она оделась, из института выбежала, опустивши  голову,  не  желая
ничего видеть; зашагала по заполненной пешеходами, шумом, "весенней  го-
рячкой" улице.
   - Вот помнишь... - шептала она бархатным своим голосом, подняв  сумку
к лицу. -... Помнишь, как наступила ночь, двадцать пятого апреля... Небо
было ясное, чистое, без единого облачка. Я не могла сидеть, читать,  му-
зыку слушать - зная, что открылось Это, что слышится музыка иная. И  вот
помнишь, маленький; открыла я окно, кресло к нему подвинуло, и ты ко мне
на колени запрыгнул, и тоже в эту бездну смотрел. Ты не мурлыкал  тогда,
но я чувствовала, что тебе хорошо и мне было хорошо.  И  я,  и  ты,  ма-
ленький мой, смотрели в звездную глубь. И я, поверишь ли? - забыла,  что
ты котенок; ты и впрямь был для меня маленьким, еще не научившимся гово-
рить, но уже научившимся любоваться, братиком... Омрачилась помню мыслей
- что же лучше: твое маленькое, тепленькое, любовью к матери своей  про-
никнутое облачко; или же огромное, красное из нервов и  злобы  натянутое
облако "человеко-бульдога". Ответ тебе известен... И так мы просидели до
самого утра, забыв про время. Я тогда поняла, что и маленькое и  большое
облака равны против бесконечности, братик мой. А теперь вот... а  теперь
вот я тебя, братик, оставить должна. Ведь я люблю тебя и как-то  в  этот
отвергающий мир бросить тебя должна.
   Она зашла в какую-то подворотню, остановилась там, слезы заблистали в
ее, усталых после бессонной ночи очах.
   - Два мира: городской - жестокий, с бездомными собаками,  с  бомжами,
со всякою шпаной; лесной - где выживет сильный, где тоже не место  тебе.
Здесь в городе ты, по крайней мере, легче  сможешь  пропитанье  найти  -
свалки всякие... Но я же не смогу, не смогу отпустить тебя!
   В подворотне раздались быстрые шаги, на Каню бросилась тень.
   - Люда! Людочка, сестричка! - Каня даже заплакала.
   - Уф-ф! Насилу за тобой угналась! - своим, полным веру в Жизнь  голо-
сом молвила Люда. - Я, ведь, у института тебя ждала, окрикнула, а ты как
припустила...
   - Да, я слышала - меня окрикнул, вроде, кто.
   - А это уже не я! Это поэт твой, такой, прямо, весь несчастный...
   - О чем ты, Людочка?.. Как же хорошо, что ты догнала,  что  ты  ждала
меня после занятий...
   - Ну разве же могла я тебя оставить, зная, что тебе предстоит.
   - Слушай, я не могу, Люда... Пойдем в метро что ли, несколько остано-
вок проедем... Не здесь же его оставлять. Может, там где-нибудь...
   Вместе, взявшись за руки, в оживленной, шумной, безразличной к их бе-
де толпе, прошли девушки к станции метро...
   Когда они опускались на эскалаторе, едущая рядом, совсем неприметная,
невысокая, полная бабушка, поинтересовалась:
   - А вы, чай кассетами не увлекаетесь?
   Совсем не об кассетах думали подруги: Люда отрицательно головой помо-
тала, Каня и вовсе этого вопроса не слышала.
   Старушка вздохнула:
   - Это я так. - она кивнула на Людину майку "Doors". - Вроде бы вы все
в таких майках записи собираете. А я то на днях, нашла несколько кассет;
меня то и ентого... магнитофона нет, чтоб их слушать; я  уж  и  слепа...
без очков не разберу, что на них написано. Подумала я  -  что  им  даром
пропадать, авось - пригодятся кому... Вот так вот: прошли бы, отдала  бы
я вам эти кассеты.
   Каня не слышала ее, молчала; Люда же спросила:
   - А что за район у вас?
   - Да вот... - тут старушка назвала станцию метро.  -  Зеленый  район.
Довольно тихий, машин, по сравнению с центром, немного. Хотя, раньше  то
лучше было, щас все гудят, бибикают; раньше то, бывало, бабочка  в  окно
залетит...
   - Хорошо, мы поедем с вами. - решила Люда и шепнула на ухо Кане. - Не
все ли равно, куда ехать? Поедем, может этот район приглянется...
   Мрачные, суетливые подземелья метро остались позади, и  втроем  вышли
они под клубящееся тучами, раскатывающееся в отдалении громом, небо.
   А вот и дождик.
   - Первый в этом году! - улыбнулась прохладной капели старушка. - И  с
грозой! Ишь - разошелся! У меня зонтик есть, давайте-ка, молодые,  поне-
сите его вы.
   - Вообще-то мы... - начала было Люда, да не удобно  уж  было  отказы-
ваться; тем более, что от дождя все равно надо было где-то прятаться, да
и не к чему, собственно, было торопить время?
   - Да, мы вам поможем... Каненька, ты из нас самая  высокая;  давай  -
сумку, держи зонт.
   - Только поосторожней, пожалуйста. Постарайся не трясти.
   Между домов - падший из вольного, дождевого  неба  пронесся  громовой
раскат - первый в этом году дождь еще усилился, уже в ливень перерос,  и
в нескольких шагах ничего уж не было видно за сине-белесыми, напевающими
беспрерывную, весеннюю песнь стенами. Бурлили ручьи; пробегали,  шлепали
по лужам люди, где-то проносились, разбрызгивая шумные брызги машины...
   - Никак у вас там что живое, раз бережно то  так  несете.  -  бабушка
кивнула на сумку, которую очень аккуратно, в двух руках несла Люда.
   - Да, котеночек. - ответила Люда.
   Бабушка вздохнула, стала рассказывать про старые  дома,  утопающие  в
мокрых, зеленых холмах древесных - рассказывала, кто знаменитый в  каком
из домов этих жил; что да где, действительно примечательное, в былые го-
ды, в годы юности ее, в этих местах приключилось.
   Наконец, под чарующий гул дождя, свернули они между домами; прошли по
старому московскому дворику, где так свежо шумят мокрые деревья, где все
в глубокой и таинственной, словно бы со старых картин сошедшей тени.
   Вот раскатился по небу гром, а бабушка говорила:
   - У нас то в деревни почитали, что это Илья пророк на колеснице ката-
ет! А хто его знает - может, так оно и есть... Ну, вот мы и пришли.
   Домик был старым, довольно обветшалым, хоть и не до бедственного сос-
тояния. В некоторых квартирах, по случаю дождя, зажгли  свет;  откуда-то
слышалась старая музыка...
   Вот подъезд - с чердака слышалась частая капель, там же мяукнула кош-
ка.
   - Ну ж, Барсик! Кис-кис-кис! По лестнице слетел весьма  откормленный,
рыжий Барсик.
   - Вот и он! Ну что - поди нагулялся, хулиган. Ну, пошли, пошли -  на-
кормлю я тебя сейчас... Проходите, девочки. - старушка открыла дверь.
   В маленькой прихожей было тепло, уютно; пахло цветами; девушкам  даже
показалось, что перенеслись они из обычного мира в мир снов, что  в  ка-
кую-то пещеру населенную сказочными, разумными зверями попали они.
   Вот один из этих зверей - маленькая, белая собачка вышла из комнатки,
завиляла хвостиком своей хозяйке, тявкнула восторженно.
   - Вот там у меня кухонька. - бабушка указала на  маленькую  кухоньку,
где на подоконнике в горшочках распускались цветы, а в клетке, на  подс-
тавке возле столика, чирикала канарейка.
   - А вот здесь живу я. - бабушка указала на маленькую комнатку, откуда
вышла собачка; почти полностью загораживая одну из стен, стояло там пиа-
нино, у другой стены стоял письменный стол, над ним - стеллажи с книгами
и старые фотографии, наконец, в углу - маленькая кроватка.
   - Вот так вот и живем. - вздохнула бабушка. - Я,  Барсик,  да  Тим...
Муж то мой, Афанасий Карпович, на войне погиб... Другого полюбить  я  не
смогла, так вот и живу памятью о нем; ну, а звери - они, ако  братья  да
сестры помогают мне, особенно в зимние то месяцы. Вот так  в  зимние  то
вечера - за окном ветер воет, пурга метет, а Барсик -  не  по  себе  так
станет. Но запрыгнет ко мне Барсик на колени, замурлычет... Вот и знаешь
уж, что не одна ты на этом свете; вспомнишь юность - военная  то  юность
была, а все ж, все только светлое вспоминается - как верили,  как  люби-
ли...
   Старушка вздохнула - видно было, что ей многое - очень многое хочется
девушкам поведать, и она молвила:
   - Вы разувайтесь, на кухню проходите. Сейчас я вам чайку приготовлю.
   - Нет, нам бы... - вздохнула Каня. - Нам бы... как бы  здорово  было,
если бы...
   - Что, доченька?
   - Если бы вы взяли того котеночка, что в сумке сейчас спит.
   - Отчего ж то и нет? Я ж вижу, как вы за него болеете. Ну вы из сумки
его доставайте, да на кухню проходите, там и договорим.
   Каня улыбнулась - сразу показалось ей, что за спиной крылья выросли.
   - Каня, ты прямо как свеча сейчас. - рассмеялась Люда, когда  девушки
на кухню проходили.
   Бабушка тоже улыбнулась:
   - Вот уж сколько лет смех здесь такой не звучал. Сейчас, словно  род-
ник из под пола пробился. Вот всю квартиру светом своим  золотистым  за-
лил!
   Тут и Каня улыбнулась...
   Девушки помогли бабушки приготовить чай, и вскоре уже, закусывая  ба-
ранками разговорились.
   Бабушка взяла на руки котенка и тот, почувствовав доброту ее,  замур-
лыкал.
   - Назову я его... а, может, вы его уже как величаете?
   - Нет - просто котенок, облачко, братик. - улыбнулась и впрямь  похо-
жая на свечу небесную, Любовью сияющая Каня.
   - Очень хорошо. Пусть будет - Облачком. Уж очень он и впрямь  на  ма-
ленькое, теплое облачко  похож.  Облачко...  -  старушка  провела  своей
большой, морщинистой ладонью по этому Облачку и тот, замурлыкав  сладко,
потянулся...
   - У меня он не пропадет - вырастит в настоящее Облако. - говорила че-
рез некоторое время старушка. - Об одном прошу вас, девушки  -  хоть  бы
раз в месяц заглядывайте ко мне. Особенно зимой - сядем мы на  этой  ку-
хоньке вечером, раскрою я старый фотоальбом; расскажу - там  про  каждое
фото целую историю можно вспомнить...
   За окном уже засияло вечерним, мягко-бордовым, вечерним светом  небо;
а с мокрых ветвей, шумя по листьям, стремились к земле - частички  ушед-
шего дождя, капли.
   - Мы обязательно, обязательно будем к вам заходить! - сияющим,  свет-
лым голосом молвила Каня. - И к вам, и к братику моему! -  только  сдер-
жанность  Канина,  только  скромность  ее,  не  давали  проявиться  этим
чувствам как-то более ярко.
   В душе же Каня над полями летела, пела, и в хороводе,  вокруг  солнца
кружила. Как же счастливо ей было - братик ее попал в хорошие, в замеча-
тельные руки, и хоть иногда - хоть три, четыре раза в месяц - нет -  ча-
ще! - они будут видится.
   - И я тоже буду заходить! - воскликнула,  озарила  квартиру  верой  в
жизнь, в Любовь Люда. Рассмеялась и Каня - это был прекрасный, не с  чем
несравненный, так редко слетающий с уст ее смех.
   Старушка распахнула окна навстречу этому прекрасному, майскому вечеру
и он певучим вальсов ворвался в квартиру, по кухоньке, по  прихожей,  по
комнатке пролетел; заполнил все собою, зачирикал, засмеялся,  подхватил;
небесным простором все наполнил.
 
                          *             *             * 
 
   Надо ли говорить, что Миша прибывал в мрачнейшем состоянии.
   Приехав в свой подмосковный город, он идя по улицам, видел весь майс-
кий мир, мрачнейшим; всех людей враждебными, все пустым, вязким.
   Он смотрел на небо, но и небо  казалось  ему  выжатым,  темным,  бес-
сильным сделать хоть что-то. И везде  ему  бросалась  в  глаза  какая-то
ржавчина, а долетающих голосах - насмешка, издевка над его чувствами.
   - Каня. Каненька. - шептал он. - Хоть ты и  любишь  другого,  хоть  и
взглянула ты на меня сегодня с презреньем, все равно - Люблю тебя. Люблю
душу твою, которая сквозь очи, сквозь душу твою Любовью светится.  Люблю
тебя, всем сердцем, всей силой душевной! И я не живу без тебя, ибо кроме
тебя и нет у меня ничего - весь мир - пустота,  ржавчина,  злоба,  суета
подлая. А ты есть Бог, Вселенная - все, все ты для  меня,  Каненька.  Ты
даже поспешила прочь услышав нынче мой голос, а, значит, вызываю я в те-
бе отвращение; значит никогда не ответишь ты на мои  чувства.  Что  ж...
быстрее бы в ванну, да и прочь из этого подлого существования!
   Он ворвался в квартиру, буркнул что-то на ничего  для  него  значащий
вопрос матери и заперся в ванной, где сразу же включил горячую воду.
   Наблюдая за тем, как расплывается за покрывающим зеркало  паром,  его
лицо, прошептал:
   - Вот так и чувства твои растворятся под временем. Нет  -  ты  будешь
мучаться - мучаться долгие годы; ты  сожжешь  себя  в  этом  безответном
чувстве, потом умрешь старым, немощным, разбитым, так ничего и  не  дос-
тигшим. Все одно умрешь - так какая же разница сейчас или тогда -  через
мгновенье. Ведь вся жизнь, вся эта суета, и даже чувства  мои  тогда,  в
час смертный, покажутся одним мгновением - одним мучительным, иссушившим
меня мгновеньем; таким же мгновеньем, черт подери, как и  прошедший  ме-
сяц! Он страшно заполнен был чувствами этот месяц, но он и пронесся, как
одно мгновенье, черт подери!.. А что трудно: лезвие надавить на  вены  -
вовсе даже и не больно, легко; потом сесть в ванную,  чувствовать  расс-
лабленность всю большую и большую...
   Он взял коробочку с лезвиями, достал одну из этих маленьких,  нагрев-
шихся в паровых клубах, стальных заостренных  пластинок;  перед  глазами
подержал...
   Тут он вздрогнул: представил, как слабеет все больше  и  больше,  как
силится подняться, позвать на помощь из кровавой ванны, но не может  уже
этого сделать - может только лежать, расслабляться все больше - расслаб-
ляться до пустоты - до бесконечной пустоты, что ждет его впереди.
   - Черт. - он положил лезвие на стекло, перед покрытым  плотным  белым
паром зеркалом; сделал воду чуть потише, и протянув палец к зеркалу, вы-
вел вздрагивающие кривые буквы:
   "Зачем мне жить?"
   Скривился над раковиной, потом схватил лезвие и, поднося его к венам,
прошептал:
   - Да незачем. Пустота! Ну и пусть! Раз уж суждено пустоте быть...
   В дверь застучали, раздался встревоженный голос, почуявшей беду мате-
ри:
   - Миша, ты что там парилку устроил. Ну-ка выходи - ужин уже на столе.
   - А что если жизнь это круг? - в муке шептал Миша. - Что если все эти
мучения будут повторятся вновь и вновь - вся эта боль!  Тогда  -  это  и
есть ад! Да - это и есть ад!
   Он дотронулся лезвием до руки, даже и провел немного;  из  маленького
надреза выступила кровь и тут он вновь вздрогнул -  услышал,  как  дале-
ко-далеко за стенами, за гулом труб, загремел гром.
   - Ради первого грома весеннего. - вывел он, отбросив лезвие и  дальше
уже писал без останова.
 
   - Ради первого грома весеннего,
   Ради цвета роМиших полей,
   Ради светлого пруда осеннего,
   Ради снега российских далей,
   Ради вас, молодые березки,
   Ради теплой, весенней поры,
   Ради храмов, и ради всей моей,
   Необъятной родной стороны -
   Я из пепла, из мрака восстану,
   Песней солнца и неба вскормлен.
   И тебя, мать-земля, любить стану,
   Твоим громом чудесным спасен!
 
   Когда он дописал последние строки - первые уже покрылись новым  нале-
том пара, и их с трудом можно было разобрать, но Миша и  не  обращал  на
это внимания.
   Вновь, уже значительно ближе, пронзая  стены  дома,  свободно  громко
взревел гром; и Миша ясно представил надвигающуюся, стремительную  стену
дождя.
   На мгновенье ему жутко стало от того, что едва он не совершил. Выклю-
чил поскорее воду, крикнул через дверь:
   - Да, сейчас выхожу!
   Он убрал лезвие и выбежал на кухню.
   За окном все небо заволокли уже, пришедшие со стороны Москвы  черные,
клубящиеся дождевые тучи. Часто вспыхивали, протягивались к  земле  вет-
вистые молнии; тучи озарялись, и дух захватывало от этих, пребывающих  в
постоянном движении объемов.
   Миша распахнул окно; улыбаясь, высунулся - ветер  обдал  лицо,  унося
куда-то прочь остатки мрачности, пустоты. Вот  первые  прохладные  капли
коснулись его разгоряченного лица - все больше и больше их  становилось.
Вот вся улица уже зашумела, вот уже намок Миша.
   Уже и не было ничего видно за этими прекрасно гудящими стенами -  мир
преобразился, стал расплывчатым, окутанным аурой волшебного сна.
   - Стихи, господи - сколько же стихов здесь! В каждой  капельке,  вижу
стихотворение! Везде жизнь и она прекрасна! Она как  сон,  как  чудесное
волшебство! Жизнь - любовь! Отчаяние - ад! Я сам создал свой ад - я  сам
его и разрушил!.. Каня, ты прекрасна, как этот дождь, как гром,  но  вот
он дождь - рядом со мной, он мне песнь поет! Я люблю тебя, Каня, я люблю
эти тучи, и гром! Я целую эти капли, я целую воздух,  Каню,  землю,  все
мироздание прекрасное!.. Мама! Мама! Я пойду по улице побегаю!
   - Что... побегаешь? Закрой-ка окно! -  говорила,  вошедшая  на  кухню
мать.
   - Я побегаю! Как в детстве бегал я под дождем - так и теперь побегаю!
Буду ловить эти капли - стихи! Буду смеяться! Да как же прекрасна жизнь!
   Он надел ботинки и вот уже, перепрыгивая через несколько ступенек, по
лестнице полетел; вот он уже выбежал на улицу; поднимая снопы искр,  по-
бежал как мог быстро по лужам; рассекая, как  травы  на  лугу,  дождевые
стены, смеясь, крича свободным, счастливым голосом:
 
   - Вперед, под гул весенний, Бегу по ручейкам. И вместе с громом этим,
Кричу на весь квартал: Я здесь, я здесь родился! Я бегал во дворе,  Ког-
да-то здесь носился, То было в сентябре! И ныне с  ясным  взглядом  Бегу
под шум дождя, И вместе с каплепадом, Гремят мои слова...
 
   Миша остановился, подошел к старому, так много на своем веку поведав-
шему ясеню. Он обнял, покрытый наростами, мокрый ствол - обнял его креп-
ко, приник к темной, жесткой; но живой, мудрой поверхности.
   Миша прильнул к дереву в поцелуе и заплакал; он слышал, как шумит над
головой прекрасную песнь дождь, чувствовал, как  просачивающиеся  сквозь
крону прохладные капли, смывали с лица его теплые слезы.
   - Все это уйдет, уйдет. - шептал он в светлой печали. - Уйдет юность,
уйдет жар сердца; даже воспоминания о чувствах моих, об этой первой, са-
мой искренней и неразделенной любви - даже они обратятся  просто  в  пе-
чаль... просто в капельку из безбрежной весенней пустоты.
 
                                  КОНЕЦ 
 
                                                              11.04.98 
 



                                      МИЛЛИОН Я 
 
   Джовану Семирону исполнилось двадцать два года и произошло это 1 фев-
раля 2498 года. Встретил он свою годовщину в отдалении не только от сво-
их друзей, но и от родной планеты - матери человечества Земли.
   Встреча происходила в мрачной обстановке, навеянной состоянием самого
Джована, хотя еще накануне в своей, богатой на всякие  фантазии  голове,
представлял он, как вместе с друзьями и девушкой Катриной  отметит  этот
памятный день где-нибудь в зеленой роще, на берегу синего моря.
   Резкий поворот в состоянии Джована произошел, когда  накануне  пришло
сообщение от Катрины - оказывается, она получила  приглашение  от  своей
тетушки работавшей в исследовательском  комплексе  на  спутнике  Сатурна
Тритоне; конечно, отказать она не могла и в нескольких словах поздравила
Джована. К тому же - послание пришло одним только голосом, без объемного
изображения и без поцелуя...
   В одну минуту состояние Джована переметнулось из веселого в  наимрач-
нейшее, ночью он так и не смог заснуть; его мучила ревность: "Я для  нее
пустышка... она любит другого..." - ну и так далее.
   Когда заря коснулась громад Атлантического мегаполиса, он выскочил из
своей спальной камеры, где крутился в  невесомости,  отдал  распоряжение
домашнему мозгу послать всем друзьям извинения и,  не  сообщая  причины,
побежал к своему двухместному кораблику, который стоял в парковочной по-
мещении его квартиры.
   - Ну, куда прикажите, капитан Джован? -  дружелюбно  (как  и  полага-
лось), поинтересовался корабль. - Куда... куда... - попытался  повторить
мягкую интонацию корабля Джован, но вышло у него только мрачное бормота-
ние. - Не все ли равно? Неси в темное облако;  пусть  пыль  скроет  все;
пусть будет это далеко-далеко отсюда...
   - Темное облако АП23Е17 вам подойдет?
   - Не все ли равно? Е17 или какое-нибудь  Е117?  Главное,  подальше  и
чтобы ничего не было видно!
   - Хорошо.
   - Что, хорошо?! Ничего хорошего!
   Кораблик поднялся сначала над мегополисом, затем над  златистыми  Ат-
лантическими водами, наконец и над всей Землей.
   Проскользнув через кишащие мириадами больших и малых кораблей окрест-
ности матери человечества, двухместный кораблик Джована, как  и  полага-
лось, включил А - двигатель и переместился за 500 с лишнем световых лет,
в облако АП23Е17.
   Джован печальным взглядом смотрел на сероватую, похожую  на  утренний
непроглядный туман мглу, застывшей за смотровым экраном.
   - Мгла, мгла! - мрачно шептал он. - Далеко ли до света звезд?
   - Если бы свет мог пробиться через эту мглу... -  возвышенно  в  такт
своему господину говорил кораблик. - ... ему бы понадобились десятилетия
- мы в самом центре. Мрачнее не придумаешь, не так ли?
   - Да уж! - вздохнул Джован.
   Целый день смотрел он на мглу, вспоминал Катрину,  писал  стихи  (как
часто с ним бывало в мрачном состоянии); также,  придаваясь  меланхолии,
начинал даже и плакать и все больше и больше мрачнел с каждой минутой.
   - Быть может, полюбуетесь на туманность Конская голова?  -  участливо
поинтересовался кораблик, когда Джован уткнулся в смотровое стекло и из-
мочил его слезами.
   - Оставь меня глупая железяка! Не смотри на меня, я приказываю!
   К вечеру состояние 22 - летнего, Джована сделалось мрачным  до  край-
ности.
   - Вот тебе и день Рождения! - шептал он, прохаживаясь из угла в угол,
и время от времени ударяя кулаком по перекрытиям.
   Когда же, на одном из экранов в надписи "Сейчас на Земле  1  февраля"
цифра "1" сменилась на "2", он почувствовал, что мрачность этих непроби-
ваемых светом бессчетных верст, вскоре доведут его до отчаяния.
   Тогда в Джоване Симероне произошла очередная резкая перемена.
   - Вот что, друг. Обет молчания закончен. - неровным от волнения голо-
сом сообщил он кораблю.
   - Вы замыслили что-то не совсем законное, не так ли?
   - Послушай, если ты друг мне; если хочешь, чтобы не перерезал я  себе
вены и не проглотил марсианский лишай, так исполни одну просьбу...
   - Я весь внимание, командир.
   - Понимаешь ли, чтобы прошло мое мрачное состояние и  смог  я  писать
стихи не такие, как сейчас:
 
   - Все черным черно вокруг,
   И молчит мой верный друг,
   И горит во мне слеза,
   Я умру сегодня...
 
   А такие как раньше:
 
   - Снова свет в твоих очах,
   Словно луч вечерний;
   Снова страсть в твоих руках,
   Словно пламень летний...
 
   Чтобы произошло это, мне необходимо зрелище  потрясающее,  незабывае-
мое... Ладно, буду краток: я хочу увидеть нашу галактику, со стороны.
   - Понятно: могу прокрутить изображение.
   - Ты же понимаешь...
   - Понимаю, командир. Но перелеты дальше чем за шестьсот парсек от на-
ших внешних маяков не рекомендуются космическим  агентством.  Координаты
каждого броска автоматически поступают в главный мозг агентства, но  чем
дальше цель, тем менее точны те координаты, которые получит мозг, с  те-
ми, которые окажутся в действительности. Если мы хотим удалится  от  га-
лактики хотя бы на два ее поперечника, процент неточности  составит  де-
сять световых лет и если случится что, кто найдет  нас  на  этих  десяти
световых годах?
   - Да знаю я! Глупости все!
   - За последний год, нашлось только десять сорви голов - не научников,
а обучающихся, как ты, которые решились на такой шаг. Один из  них  про-
пал. Быть может, он и жив сейчас; быть может и любуется на нашу галакти-
ку со стороны, на своем сломавшемся корабле; но домой он уже не попадет.
Впрочем, несколько спасательных зондов тыкаются там  наугад,  ловят  его
маяк. Вероятность, что найдут: один к пятистам триллионам.
   - Хватит нудеть! - раздраженно потребовал Джован. - Мне все равно:  и
летим мы не на два, но на три поперечника галактики, чтобы ненароком  не
встретится с этим болваном. А  когда  занудит  с  предупреждениями  этот
мозг, включи Баха.
   Мозг Космического Агентства монотонным голосом бубнил  предупреждения
в течении получаса, а Джован плавал под потолком в волнах  музыки  древ-
них.
   Когда же голос, наконец замолк, кораблик  еще  раз  попытался  проти-
виться:
   - Впечатления от просмотра записи, не чем не хуже впечатлений от нас-
тоящего путешествия.
   - Такую же запись я мог просмотреть и дома, а  мне  нужно  понимание,
что я нахожусь за миллионы световых лет от дома и от Катрины.
   - Все, через десять секунд переход.
   Темный туман за смотровым экраном наполнился синеватым светом, а  за-
тем исчез - перенесся за миллионы световых лет.
   - Полное изображение! - потребовал Джован и кораблик весь стал  проз-
рачным, теперь Джован словно бы повис в бездне, на таком  расстоянии  от
дома, которое можно было назвать цифрой, но невозможно было представить.
   Пред ним, на этом невообразимом расстоянии  сияла  пятью  миллиардами
звезд родная галактика. Огромная сфера; в центре ее яркий шар, из  бесс-
четных звезд-гигантов, ну а по краям звезды менее яркие, такие как солн-
це, они подобны пылинкам, какого-то невообразимо прекрасного,  но  неиз-
вестного людям камня. Цветными вкрапленьями горели  пылевые  туманности,
два льющих звездный свет облака - Большое и  Малое  Магеллановы  повисли
над этим звездным островом.
   Космос же вокруг галактики был почти совершенно  черен;  пустоты  еще
более невообразимые, чем расстояние до дома, окружали Джована.  Вон  ту-
манность Андромеды - словно упавшее боком колесо, развалившейся при  ка-
ком-то катаклизме колесницы Создателя, еще редкие точки - совсем далекие
галактики, в большинстве из которых не побывал еще даже и автоматические
зонды.
   - Красота какая! - восторженно прошептал Джован, после нескольких ча-
сов безмолвного созерцания. - Какая необычайная извечная тишь  и  покой.
Представляешь - когда нас людей еще и в помине не было; все  здесь  было
так же, и когда от нас и следа не останется, все здесь  останется  также
неизменно...
   - Извините командир. - вежливо прервал его корабль. - Дело в том, что
из межгалактического пространства движется астероидный  поток.  Скорость
300 верст в секунду; протяжность потока от двенадцати до пятнадцати све-
товых лет. Передние глыбы вы уже можете видеть.
   Действительно, из черной бездны, как казалось медленно, выплывали по-
ка еще редкие, неправильной формы глыбы. Свет галактики отбрасывал на их
испещренных поверхностях тени, но температура на их поверхности, как со-
общил голос корабля, равнялась абсолютному нулю; далекие  звезды  совсем
не грели.
   - Судя по результатам сканирования: их возраст  около  12  миллиардов
лет; примерно тогда же образовались и галактики. Можно предположить, что
они частички вещества не попавшего в состав ни одной из галактик и обре-
ченные вечность парить в этом холоде. По моим расчетам, через пять  мил-
лиардов лет они пройдут у внешних рубежей нашей  галактики  и  продолжат
свое путешествие. А появись мы здесь на часок попозже, капитан  -  могли
бы столкнуться с одной из этих уродин. Предлагаю вернуться домой:  плот-
ность потока постепенно увеличивается, помимо довольно больших (до  нес-
кольких сот верст в поперечнике), есть здесь  и  булыжники  в  несколько
метров, столкновение с которыми при скорости в 300 верст может повредить
моей обшивке. Пока вы принимаете решение я приравниваюсь к скорости  по-
тока.
   Теперь каждую секунду кораблик пересекал периметр крупнейшего мегапо-
лиса Земли Москопетра - окраинами которого  были  древние  архитектурные
комплексы Москва и Петербург, но все оставалось неизменным, и чтобы  за-
метить ничтожное передвижение против галактики, понадобились бы многие и
многие тысячелетия. Несколько глыб стального оттенка неподвижно  застыли
перед висящем между галактик Джованом.
   - Что же; домой так домой. Объяснюсь с Катриной; домой, домой! Теперь
будет о чем вспомнить.
   - Через десять секунд...
   - Нет, подожди-ка; только сейчас увидел! - Джован  развернулся  в  ту
сторону, откуда вылетели первые астероиды. - Что-то я не припомню, чтобы
раньше была вон та звездочка.
   Он указал на оранжевую точку.
   - Сейчас, проведу сканирование. - прозвучал (как показалось  Джовану,
слегка раздраженно), голос кораблика.
   - Результаты, думаю, будут для вас весьма любопытны. Во  первых:  эта
уже не астероид, но целая планета, правильной формы, размером с Луну, но
с притяжением земным, засчет тяжелого ядра, состав которого не поддается
определению. На высоте шестисот верст поверхностью, планету обволакивает
полотно неизвестного газа. Газ реагирует на свет дальних звезд, нагрева-
ется и создает наблюдаемое оранжевое излучение. Таким образом, этот  газ
заменяет планете солнце. Климат там хоть и более жаркий чем на  Земле  -
так на экваторе температура 50 градусов - все же, вполне  пригодный  для
обитания человека. Помимо этого, атмосфера хоть и  несколько  отличается
от земной, но тоже пригодна для дыхания.
   - К ней! - тут же отреагировал Джован.
   - А я и не сомневался. Как жаль, что в нас введен интеллект, но  пол-
ностью исключена возможность говорить не правду  или  умалчивать.  Ведь,
сказал бы что...
   - Хватит болтать, скорее!
   - Слушайте командир: плотность астероидов и простых булыжников  возле
планеты чрезвычайно высока...
   - Хватит же болтать, скорее! Это же открытие!  Это  же  какая  удача!
Ведь какой ничтожный шанс был у  человечества  обнаружить  эту  планету!
Быстрее!
   - В одном случае из десяти мы получим повреждения и, возможно,  оста-
немся там навсегда. Если, что выйдет из строя, нас здесь...
   - Ох, ну знаю же! Лети скорее, и не появляйся!
   Невидимый кораблик вздохнул...
   Вокруг Джована стремительно и плавно отлетали назад освещенные галак-
тикой глыбы, большие и малые; одна пролетела совсем близко и Джован даже
вздрогнул, отдернулся.
   - Несмотря на наличие огромного числа астероидов и камней в этом  по-
токе, все они движутся в условленном миллиардами лет порядке. Каждый ка-
мушек знает свое место, и все столкновения произошли еще при  зарождении
потока, 12 миллиардов лет назад. - словно лекцию читал кораблик.
   Несколько раз кораблик вздрагивал, когда совсем незначительные камуш-
ки, расплавлялись его полем. Более крупные глыбы он облетал, иногда  ос-
танавливался и резко уходил то вверх, то вниз.
   - Да, да! - улыбаясь, и вытирая  ладонью  выступившей  от  напряжения
пот, выкрикивал Джован. - К черной дыре эту серую  туманность!  Надо  же
было просидеть там целый день рождения! Вот это да! Быстрее же!
   - Развитие большей скорости, увеличит вероятность столкновения 1/2.
   - Ну, зануда - так и знал...
   Джован не смотрел больше ни на галактику, ни на глыбы:  все  внимание
свое он перебросил на оранжевую планету. Сначала из точки переросло  она
в пятнышко, а потом уже и в шар; испещренный темными точками - плывущими
перед планетой глыбами.
   - Плотность потока увеличивается, снижаю скорость вдвое...
   Под оранжевой пеленой проступали очертания  горных  хребтов  и  пятен
цвета запекшейся крови - морей, или озер, как догадался  Джован.  Синего
цвета не было, зато кой-где проступали темно-зеленые пятна.
   - Получаю новые данные. - ворчал, по прежнему невидимый  кораблик.  -
На планете присутствуют растительные формы жизни. По мимо этого, из недр
произрастает большое количество минералов, состав которых  не  поддается
анализу... Внимание: в минералах протекают чрезвычайно сложные  химичес-
кие реакции не поддающиеся анализу. Нет возможности определить их приро-
ду, не достаточно данных... Внимание: проведен дополнительный  анализ  -
возможно несколько вариантов реакции газа из  внешней  оболочки  на  мое
вторжение, один из вариантов представляет опасность.
   - Если хочешь нудеть про эти опасности, так нуди, но только про себя.
Понял?
   Кораблик обиженно промолчал...
   Планета раздувалась все больше и больше; проступили все новые  детали
- бордовые реки, озера;  темные  ниточки  ущелий,  темно-зеленые  расти-
тельные массивы, а над всем этим висела  оранжевая  пелена  -  излучение
внешней оболочки.
   - Внимание: вхожу в верхние слои атмосферы.
   - Только не появляйся! - вздрагивая от восторга, произнес Джован  Си-
мерон. Он чувствовал себя богом.
   Да богом! Без скафандра, без ничего; позабыв о том, что  он  в  чреве
корабля; Джован стремительно летел  к  открытому  им  миру.  Исполинские
оранжевые облака плыли перед ним, приближались,  и  он  даже  чувствовал
ветры.
   Неожиданно, одно из облаков взвилось перед  ним,  завихрилось  много-
верстным потоком, обхватило окружающее пространство в  форму  кораблика,
расцветилось десятками ослепительных молний.
   Все больше и больше их было; вот уже все вокруг ослепительно пылает.
   - Что случилось?!
   В ответ шипение.
   - Эй ты, железяка! Отвечай немедленно, что случилось!
   Шипение усилилось и по прежнему ничего кроме слепящего сияние не вид-
но. Потом прерывистый, прерывающийся через гул пламени голос:
   - Повреждена охладительная система  двигателя...  Немедленная  посад-
ка... Перегрев коммуникаций жизнеобеспеченья. Пожар...
   Джован почувствовал жар; и тут только вспомнил, что сидит в  обзорной
каюте; понял, что приближается к нему невидимое, как и корабль, пламя.
   - Немедленно появись!
   Отчаянное шипение:
   - Не... шшш... перегрев... дополнительный резервуар на посадкушшш...
   Неожиданно белесое сияние исчезло и оказалось, что до поверхности ос-
тавалось уже не больше одной версты.
   Мелькнуло бирюзового цвета плато и изумрудные заросли.
   Ближе... ближе - складки местности слились в оранжевое месиво.
   - Перегрев... шшш...
   - Черт, да появись же ты! - Джован вскочил, побежал по невидимому по-
лу, но тут кораблик сильно дернуло и он врезался в прозрачную стену.
   Невидимое пламя обожгло его, но Джован уже вскочил,  на  ощупь  нашел
выход... До поверхности  метров  двадцать,  десять;  изумрудные  заросли
заскрежетали по днищу; потянулось бирюзовое поле и... сильный  удар,  от
которого Джован словно запущенный камень врезался в стену; кажется трес-
нула кость, нахлынула тьма.
 
                                               *         *           * 
 
   Сначала он услышал шипенье, затем почувствовал боль в руке; затем по-
явились перед ним расплывчатые контуры и, наконец,  сложились  в  четкие
очертанья.
   - Можем взлететь? - был первый его вопрос, а в ответ: "Ш-шшш..."
   Над ним разрывался потолок и из него  свисали,  плавно  покачивались,
словно маятники сотен часов, разорванные провода. Воняло жженными  плас-
тиковыми перекрытиями, и что-то гулко капало.
   - Пр-роклятье! - заскрипел зубами Джован, когда попытался подняться и
почувствовал сильную боль в ноге.
   Схватившись за погнувшуюся переборку приподнялся, присел,  осматривая
свою рану: оказывается, нога его зацепилась за что-то и теперь  разворо-
чена была почти до кости, но кровотечение уже остановилось, кровь  свер-
нулась, так как Джован, как и  любой  другой  человек  26  века,  еще  в
детстве получил вакцину, благодаря которой, при ранении кровь сворачива-
лась в течении одной-двух минут; благодаря той  же  вакцине  срослась  и
сломанная кость. Рана, однако, осталась; разорваны были мышцы и  сухожи-
лия - и пока Джован мог только прыгать на здоровой ноге.
   Так он и допрыгал к затянутому серой паутиной обзорному окну и потре-
бовал у "информационного ящика" отсчет о нынешнем состоянии корабля.
   Видно, все динамки были выведены из строя и появилось только  отобра-
жение на обзорном экране. Красными линиями  были  помечены  поврежденные
или выведенные из строя коммуникации.
   В течении получаса Джован, заглатывая одна  за  другой  болеутоляющие
пилюли, внимательно изучал этот план; потом вздохнул и прошептал:
   - Похоже, все повреждения достались моему собеседнику. Если бы  зала-
тать охладительную систему, я бы мог поднять корабль на ручном  управле-
нии, ну а там рывок и дом... Катрина... Так, надо осмотреть, эту трекля-
тую "охладилку"
   Подпрыгивая на одной ноге, хватаясь за стены, пробрался он в  хвосто-
вую часть кораблика, открыл люк, да там и вздрогнул, чувствуя, как  выс-
тупает на лбу испарина.
   Вот черный цилиндр - двигатель: он  цел,  но  оплавленные  перекрытия
вокруг еще исходили серым дымком, а между ними зияла двухметровая  дыра;
из перебитой трубы еще вырывалась по капелькам охладительная жидкость, с
шипением падала на железо и тут же застывала в синею пирамиду.
   - Ну, здорово! - дрожащим голосом прошептал Джован и допрыгал до про-
ема, опрометчиво схватился за его края и, обжегшись вывалился на  покры-
тую бирюзовым крошевом поверхность планеты.
   Словно кто-то пилой провел по больной ноге, но на этот раз Джован  не
потерял сознание; только перевернулся на спину, созерцая нависающий  над
ним бок кораблика, и небо - светло-оранжевое, ровное. Дышать было  тяже-
ло; казалось, что не воздух, но кисель вливал он при каждом вздохе  себе
в легкие. Таким же тяжелым, обволакивающим словно  саван  был  и  ветер,
прерывающийся лишь на недолгие промежутки.
   - Здорово... здорово... - тоскливо шептал Джован. - Я смогу  взлететь
на ручном управлении и перенестись за миллионы световых лет  к  Катрине.
Остается заделать только пробоину в охладительной системе. - тут на гла-
за его выступили слезы. - Ну а для этого, Джован, тебе потребуется  сов-
сем немногое: пробить шахту в недра планеты, найти руды А5 и Е67,  пост-
роить металлургический завод, или хотя бы кузнецу, выковать лист  толщи-
ной в метр и весом в полтонны, припаять его к обшивке. Только то и всего
- как раз через пять миллиардов лет управишься...  Катрина  меня  подож-
дет...
   Он вздохнул и вытер дрожащей рукой слезы, которые жгли лицо.
   Затем, перевернулся на спину; и замер так, оглядывая местность.
   Кораблик упал на бирюзовой долине окруженной  изумрудными  зарослями,
среди которых, впрочем, попадались и исполинские цветы с  радужными  ле-
пестками. За зарослями поднимались с одной стороны пологие холмы  корич-
невого цвета, с другой - крутосклонные горы, с зелеными шапками и с  се-
ребристыми пятнами.
   Бирюзовый цвет мягко излучали прямоугольной формы кристаллы,  которые
во множестве пробивались из недр. Высота их было от нескольких сантимет-
ров, до одного, а то и полутора метров. Толщина же  тоже  колебалась  от
нескольких сантиметров до полутора метров. Кое-где росли они скученно  -
из одного корня, в других же разделяло их до нескольких метров.
   - Сложные химические реакции... - бормотал Джован, ползя  к  кристал-
лам. - Черт... пошли они все! Мне бы присесть; отдохнуть, черт подери!
   Он уже подполз к ближайшему кристаллу высотой в полметра; поднимаясь,
схватил его рукой - сначала кристалл обжег ладонь холодом, потом  неожи-
данно стал теплым и ровный бирюзовый пламень в  его  глубине  разгорелся
сильнее, стал пульсировать, словно живое сердце.
   - Ну, ладно, дружок. - мрачно шептал Джован. - Если  ты  хочешь  меня
проглотить, так глотай. Делай, что хочешь, сложная ты  химическая  реак-
ция, но я все равно присяду на тебя!
   И он подтянулся и присел на гладкой верхней поверхности.
   Ничего не произошло: поверхность оказалась даже  мягкой,  как  плоть.
Джован повернулся к кораблю и осторожно положил больную ногу на  ближай-
ший кристалл.
   При падении он повредил недавнюю свою рану и теперь не  заметил,  как
капелька крови, скатившись по ноге, коснулась соседнего кристалла...
   Он услышал звук похожий на воркование большой голубиной стаи,  и  по-
чувствовал, как кристалл под его больной ногой вздрогнул, потом стал ме-
нять форму.
   Взглянул: и поспешил отдернуть ногу, забыв даже вскрикнуть от боли  -
кристалл теперь был куском плоти обтянутой розовой, младенческой  кожей.
Вот пробились волосы; кожа погрубела, вот выросли руки, ноги,  появилась
и одежда... не было уже кристалла - на его месте сидел человек.
   "Это же мое отражение" - понял Джован, вглядываясь в свои, изумленные
глаза - перед собой видел он свою точную копию. Такая же  одежда,  такая
же рана на ноге.
   Он не удивлялся и смотрел на это только как на отражение, как в обыч-
ное зеркало. Но вот двойник, провел рукой по лбу, вытирая испарину; хотя
Джован этого не делал - отражения такого не могут.
   - Ты кто?! - он услышал свой изумленный возглас, хотя и  не  открывал
рта - зато открыл рот двойник.
   "А ведь и я где-то в глубине хотел задать этот вопрос..."
   - Я... я Джован Симерон...
   - Стой! - вскрикнул двойник. - Ты откуда взялся!
   - Да кто ты такой?! - подхватил его крик первый Джован.
   - Ты житель этой планеты! - отодвинулся двойник.
   - Ты появился из этого кристалла, ты хочешь вступить со мной  в  кон-
такт. - дрожащим голосом предположил первый Джован.
   - Что ты хочешь этим сказать? - спросил двойник. - Это, ведь, ты поя-
вился из кристалла. Кто же ты...
   - Кажется, я кое что начинаю понимать...
   - Да и я тоже, черт подери!
   - Подожди, подожди - значит, несколько моих...
   -То есть моих капель крови попали на этот кристалл. Так, но  подожди;
прежде всего скажи - ты что же; знаешь все про Катрину, знаешь  все  мои
чувства, все чем жил.
   - Но ведь ты двойник. Это моя кровь попала на кристалл,  точно-точно!
Корабль говорил о каких-то сложных химических реакциях в их глубинах.  И
по видимому, мои молекулы ДНК, каким-то образом попали в него, были рас-
шифрованы и воспроизведены в точную мою копию - то есть в тебя.
   Джован второй внимательно смотрел на него:
   - Но ведь это я Джован Симерон! Я прекрасно все помню: помню падение,
помню, как полз сюда, помню, как клал ногу на этот чертов кристалл.  По-
том бирюзовая вспышка...
   - Вот оно! Вспышка! А я не видел никакой вспышки - я настоящий, а ты:
копия, дубликат.
   Второй Джован сжал кулак и кое-как поднялся, опираясь о растущий поб-
лизости кристалл:
   - Ну уж нет! К черту! - выкрикивал он. - Я люблю  Катрину,  и  ты  не
смей лезть в мою жизнь! Все разница в нас; то, что я видел вспышку, а ты
нет! И вообще, я ничего не видел...
   - Ты начинаешь лгать! - чуть дрожащим, но все же более спокойным  го-
лосом, чем двойник, говорил Джован первый, он то точно знал, что он нас-
тоящий Джован; зато второй помнил эту  мгновенную  бирюзовую  вспышку  и
страшные сомнения грызли его, хоть он помнил себя Джованом  Симероном  и
никак не мог представить, что он какой-то дубликат, что пару минут назад
его еще и не было. Сомнение страшное, жгущее, с ума сводящее...
   - Да откуда ты взялся! - завопил двойник, пятясь.  -  Пусть  вспышка,
пусть, но ведь... Ведь, это я Джован Симерон! - завопил он,  и  стараясь
держаться подальше от кристаллов, запрыгал к изумрудной роще.
   - Да, что же я. - шептал он, прыгая. -  Ну,  видел  я  эту  проклятую
вспышку; ну и что?! Почему это говорит о том,  что  двойник  я?!  Скорее
настоящий Джован и должен был видеть ее, а дубликат то и не  мог  ничего
видеть - он, ведь, только появился.
   Джован второй развернулся и погрозил кулаком Джовану первому, который
отползал к кораблю:
   - Самозванец! Лжец!
   Тут он услышал за спиной знакомый  ему  звук  похожий  на  воркование
большой голубиной стаи, и позабыв о больной ноге, резко обернулся;  уви-
дел, как на месте стоявшего у края рощи кристалла взметнулся  метров  на
десять диковинный цветок, распустился радужными, благоуханными листьями.
   Вот из листьев другого растения вылетела маленькая, трещащая в полете
коробочка, она упала на кристалл;  вздрогнула,  раскрылась,  высвобождая
изумрудную пыльцу.
   Заворковала голубиная стая и вот на месте кристалла поднимается увен-
чанный изумрудными листьями стебель.
   - Таким образом они, значит, размножаются. - рассуждал вслух двойник.
- Да, да; видно - это такой установившийся здесь за миллиарды лет симби-
оз: кристаллы принимают молекулы ДНК растений и воспроизводят точную  их
копию. Чем-то похоже на наше клонирование; только там требуются годы,  и
двойник только выглядит, как его родитель; воспитание же, характер,  ра-
зум - все, черт подери, получает он от учителей!.. Но кто  же,  в  таком
случае, я? Я не могу быть каким-то двойником, не  могу,  черт  подери!..
Ладно, ладно - пройдем подальше от этого проклятого места...
   Подпрыгивая на одной ноге, он углубился в изумрудные заросли.
 
                                            *           *           * 
 
   Когда двойник запрыгал прочь, Джован первый - пополз обратно к кораб-
лю. И по дороге он увидел вот что: там где полз он по бирюзовому  кроше-
ву, лежали теперь бесформенные, дымящиеся, как на сковородке, но заметно
подрагивающие куски мяса, меж ними кипела кровь и сокращались  вырванные
мышцы.
   "А ведь это я!" - понял он с ужасом. "-Ведь, это моя кровь попала  на
разбитые кристаллы и получился разбитый я!.." - он прополз  побыстрее  к
кораблю, сжав зубы, схватился за горячие края корабельной раны и вполз в
железные недра.
   - Ну, ладно, ладно, Джован, успокойся! - шептал он, уже сидя  в  воз-
душном кресле и все поглядывая на выход, все ожидая, что наброситься  на
него оттуда двойник:
   "Размышлять надо логично. Во-первых: чего я хочу? Ясно - убраться от-
сюда ко всем чертям. Для этого надо починить корабль, а чтобы  починить,
надо добыть руду и выковать пластину. Во-вторых: в одиночку тебе с  этим
не справиться и за всю жизнь. Значит, остается одно - размножаться таким
способом. Оросить своей кровью не один кристалл, а, скажем, сто. Что ж -
получится сотня Джованов Симеронов; таких же, как я. Если они точная моя
копия то, думаю, нам удастся прийти к соглашению - сначала надо починить
корабль, а потом уж решать, кто из нас главный, кто должен вернуться  на
Землю...
 
                                         *          *          * 
 
   Двойник в это время стоял среди изумрудных зарослей, перед двухметро-
вым зеркальным листом, разглядывал свое отражение.
   - Да это же я: Джован Симерон. Сколько раз точно так вот, видел я се-
бя в зеркалах. А как мы отдыхали с Катриной на  Эльтроне!  Да  разве  же
можно забыть такое! Да, как же я мог появиться из какого-то камня! Да  я
же, черт подери, Джован Симерон! Я! Я!
   Тут он оступился и вздрогнул от рванувшейся в ноге боли.
   - Проклятье! - заскрипел он зубами. - Тот жалкий выскочка,  пройдоха,
занял мой корабль. - тут он увидел Катрину и, сжав кулаки  тяжело  зады-
шал. - Я не позволю какой-то дряни из этого кристалла появившейся рушить
мою жизнь! Отражение! - он замахнулся и ударил кулаком по стеклянной по-
верхности листа. Изображение треснуло, разбежалось трещинами, померкло и
упало к земле серой требухой.
   - Вот так будет и с тобой! - произнес двойник и запрыгал дальше.
   До вечера он несколько раз останавливался, сквозь сжатые зубы  стонал
- рана жгла так, что в глазах мутнело. Несколько раз он видел плоды  ви-
дом напоминающие в сотню раз увеличенные персики, но не смотря на голод,
попробовать их так и не решился. Потом вышел на широкую, усеянную  крис-
таллами долину, за которой поднимались горы.
   - Будем рассуждать логично. Чтобы починить корабль, нам  потребуется:
во-первых - выгнать оттуда самозванца. Во-вторых - добыть руду, выковать
пластину и залатать пробоину. Не знаю, смогу ли я  справиться  со  своей
точной копий. Быть может, создать еще нескольких, которые были бы  верны
мне?.. Черт, а ведь он уже наверняка создал! Быть может, они уже гонятся
за мной!
   Он покосился на заросли, представляя, как выбегает оттуда  десяток...
нет - сотня! - Джованов Симеронов и набрасываются на него.
   - От него всего можно ожидать, черт подери! Мне нужна защита!  Создам
свою армию, потом уже построю рудники; да - пусть он сидит в моем кораб-
ле, все равно - руда где-то в горах! Ха! Будет  у  меня  большая  армия,
тогда пойду на самозванца... Ну что же, начнем прямо сейчас.
   Он запрыгал к ближайшему кристаллу. Положил на него ногу,  расковырял
рану и, наблюдая, как течет струйка  крови  проникся  таким  убеждением:
"Пока надо действовать сообща - терпеть этих двойников, тройников и  еще
черт знает кого! Сейчас - главная цель достать  того,  захватившего  его
корабль"
   Заворковали голуби и вот из кристалла появился третий Джован Симерон.
Он ни сколько не удивился; так как, помнил все-то,  что  помнил  двойник
первого Джована. Он знал его последние помыслы: "Главное действовать со-
обща...", и считал, что это он породил третьего,  что  это  он  истинный
Джован, и говорил:
   - Ну что же, как и решено, будем действовать сообща, а потом уж  раз-
беремся, кто из нас кто!
   - Не стану с тобой спорить - это мои мысли.
   - Я решил создать для начала еще несколько сотен.
   - Они все будут спесивы. - оскалился двойник. -  Нам  не  нужно,  так
много воображающих из себя истинных Джованов Симеронов. Надо указать  их
место, я создал тебя затем чтобы...
   - Это я тебя создал!
   - Если начнем спорить - дело заведомо проиграно.
   - Да, согласен, черт подери!
   - Итак, мы вдвоем должны скрутить следующего. Свяжем его этими лиана-
ми. - он кивнул в сторону зарослей. - Наверное придется его бить,  чтобы
потерял он свою спесь.
   - Да, конечно - каждый из этих Лжеджованов, будет помнить только  ис-
торию своего родителя - для всех общее останется только то, что было  до
падения на планету. Все остальное - у каждого разное. Так рожденные  тем
первым двойником, что засел в моем корабле, будут помнить  все  то,  что
видит, что чувствует он сейчас, они будут рождаться с его  помыслами,  а
наши, с нашими.
   - Правильно, ты хорошо рассуждаешь, помощник.
   - Помощник - ты. Хотя, не будем спорить.
   - Итак, в следующем Лжеджоване мы должны воспитать  подчинение;  хоть
он и появиться с моими помыслами, то есть сам захочет кого-то подчинять.
Но нас то будет двое, а он один. Заготовим какую-нибудь дубинку или  ка-
мень: как появится, так сразу по голове, скрутим; ну  а  там  посмотрим,
что делать дальше...
   Так они и исполнили: сходили в рощу, сломали там один из стеблей, от-
делили от него верхнюю часть - теперь в руках у них появилась увесистая,
изумрудного цвета дубинка.
   К тому времени раны на их ногах почти зажили - остались только  крас-
ные рубцы.
   - Ну, кто будет капать? - спрашивал второй Джован.
   - Давай ты. - предложил третий.
   - Черт подери, ведь это я тебя создал! Ладно, давай я.  А  ты  готовь
дубину.
   Итак, третий Джован встал над кристаллом и замахнулся изумрудной  ду-
бинкой, второй же расковырял рану, выдавил несколько капель...
   Раздалось воркование и второй закричал:
   - Бей же!
   Одновременно с этим закричал и только что появившийся четвертый:
   - Бей по нему!
   Этот четвертый Джован, помнил все то, что помнил  Джован  второй,  он
даже помнил, как расковыривал свою рану, как приготовился  отпрыгнуть  в
сторону. Потом эта неожиданная бирюзовая вспышка, сквозь которую он зак-
ричал:
   - Бей по нему!
   И с изумлением услышал рядом свой же крик:
   - Бей же!
   В следующий миг, в голове его взорвалась изумрудная звезда и  оранже-
вый мир на какое-то время погрузился во мглу.
   Медленно возвращалось зрение - склонились над ним двое: он узнал свои
лица, попытался подняться и тут обнаружил, что скручен по рукам и ногам.
   - Ты двойник! - закричал четвертый Джован,  полагающий,  что  это  он
прыгал через заросли и расковыривал свою рану.
   А тот, кто в самом деле расковыривал его рану, склонился  над  ним  и
произнес:
   - Не смей возомнить себя Джованом Симероном; коим являюсь я!
   Стоящий рядом третий, едва заметно усмехнулся, покосился на  второго:
мол - мели, мели, все равно, настоящий Джован - я.
   Второй же склонился над четвертым и потребовал:
   - Так признайся же, что ты есть моя копия, что ты вышел из кристалла,
а следовательно, обязан служить своему создателю!
   Четвертый Джован стал отчаянно извиваться:
   - Да это ты раб! Это ты напал на меня! Развяжи меня и служи, черт по-
дери!
   - Ну уж нет! - зло  усмехнулся  второй,  который  чувствовал  крайнее
раздражение к этому: "никчемному двойнику, который знает все его  тайны,
но является лишь порождением кристалла", он прохрипел:
   - Последний раз спрашиваю - будешь подчиняться?
   Четвертый вздрогнул, но все-таки ответил:
   - Никогда не стану служить своему двойнику, клянусь! Я человек  -  ты
камень неотесанный!
   И все же четвертый чувствовал сильный страх -  ведь  он  был  связан,
ведь он находился во власти этих двух "двойников". Второй же  чувствовал
только злобу. И еще до того, как он нанес первый удар, они уже были раз-
ными: разъяренный второй, испуганный, связанный четвертый и ухмыляющийся
выжидающий третий.
   Второй Джован принялся бить четвертого ногами...
   Не то, чтобы Джован Симерон был садистом, - ну да,  раз  он,  так  же
вот, ногами, избил укусившего его пса - но только один раз в жизни. Джо-
ван был человеком мрачным, неразговорчивым, но никогда не позволял  себе
распускать руки. Но сейчас он был в невиданной ранее  ярости.  Сказалось
все то, что накопилось за долгие, мучительные  прыжки  через  изумрудные
заросли, вырвалось, наконец, отвращение к этим двойникам,  смеющим  пре-
тендовать на его Джована Симерона сущность. И он был твердо уверен,  что
в этих "двойниках", что-то не так - что-то не человеческое...
   Ногами он ударял связанного четвертого в грудь, потом в живот, и  на-
конец в лицо - избиваемый закричал, все  пытаясь  подняться;  проклинал,
стонал, а Джован второй входил все в большую ярость;  бил  его  уже  без
разбора и со всей силы:
   - Ты ведь не человек! Ты ведь хочешь убить меня! Меня Джована Симеро-
на! Жалкий самозванец! Получай!.. Ну что -  будешь  служить  человеку...
кристалл неотесанный! Черт подери! Получи!
   Четвертый испытывал страшную боль - его самого никогда не били; а тут
столько отборных ударов! И от боли, и от ужаса, он  уже  не  мог  думать
связанно; все помыслы его крутились, рядом с примитивными порывами,  как
то, избавиться от боли и, просто вырваться, убежать куда-нибудь прочь от
своих мучителей.
   Он уже и не посмел бы утверждать, что Джован Симерон - это он.  Глав-
ное избавиться от этих ударов, а все остальное - и  Катрина,  и  починка
корабля отошли куда-то в сторону.
   Избавиться от боли! Приспособиться как-то к этим  условиям,  подстро-
иться; но только не испытывать больше эту боль! Хорошо, хорошо  -  я  не
Джован Симерон, вы сильные! Пусть будет по вашему, иначе я умру...
   Он застонал:
   - Я не Джован... я двойник... я подчиняюсь... хватит... хватит...
   Разгоряченный, тяжело дышащий Джован-второй присел на корточки:
   - Так то! Признаешься! Так я и знал...
   Он поднялся и, стараясь не смотреть на ухмыляющегося третьего, выдох-
нул:
   - Ведь у меня не было другого выхода. Понимаешь? Ты понимаешь меня?..
Я не хотел этого делать, но иначе бы ничего не вышло! Иначе и он  возом-
нил бы себя Джованом и задушил меня!.. Ну, что же ты молчишь?!
   Третий пренебрежительно ответил:
   - Ты хорошо поработал!
   - Не знаю, черт подери, что на меня нашло! В  следующий  раз  грязную
работу будешь исполнять ты.
   - Посмотрим... Так, думаю, следует поколотить его еще раз, чтобы  вы-
бить последнюю дурь, а потом пустим ему кровь, да разнесем  по  кристал-
лам. Пока потомки первого слуги будут лежать  без  движения  свяжем  их.
Главное - они все признают наше превосходство...  Потом  выделим  из  их
среды надсмотрщиков - ведь ты понимаешь, что каждый из них  захочет  те-
перь подняться повыше и каждый будет ненавидеть, но главное у них теперь
все же - страх! Так я говорю, компаньон?
   Второй Джован вздохнул - в глазах его плыли темные круги - он  устал,
он чувствовал отвращение и к этому жалкому, избитому, стонущему, моляще-
му о милости; и к самому себе.
   Третий сказал спокойно:
   - Одного из них еще заставим попробовать плод - ты знаешь, на  персик
похожий...
   Четвертый застонал, зашевелился; и вместе с кровью выдохнул:
   - Помилуйте... довольно... довольно...
   - Надо его еще отделать, чтоб уж наверняка - усмехнулся  Джован  тре-
тий.
   Он усмехался, потому что чувствовал свое превосходство и над избитым,
и над тем, кто его избивал. Ведь, он был уверен, что Джован - это он.  А
все остальные просто исполняли его волю.
 
                                           *          *           * 
 
   На этой планете, несмотря на отсутствие  солнца  все  же  происходила
смена дня и ночи. Оранжевая оболочка под действием  беспрерывных  ветров
вращалась над планетой и часть ее была более плотной, испускающей больше
тепла и света нежели другая - разряженная.
   Джован первый, отполз на два десятка  метров  от  корабля,  чтобы  не
чувствовать вонь горелого мяса получившегося из бирюзового крошева. Нес-
колько раз он оглядывался на изумрудную рощу, все ожидая,  что  выскочит
оттуда двойник. Раз он даже закричал:
   - Если ты, выходи! Нечего прятаться! Выходи, выходи! - в ответ только
новое растение поднялось на месте кристалла - в  это  самое  время  Джо-
ван-второй стоял перед бирюзовой долиной, в нескольких верстах от кораб-
ля и, усталый и раздраженный, воображал, что за ним уже гонятся  Лжеджо-
ваны; - замышлял создать себе воинов и рабов, чтобы они защитили его...
   И первый Джован, глядя на заросли тоже воображал, что двойник его уже
создал целую армию и выйдет сейчас; захватит корабль, улетит на Землю, к
Катрине, а его навсегда оставит на этой планете.
   - Да кто он такой? - в раздражении шептал Джован первый, глядя на ро-
щу. - Самозванец! Двойник из кристалла, но человек то я! Моя жизнь  это,
черт подери, моя жизнь!
   И тут ему, как и второму Джовану, пришла идея создать  подчиненных  -
рабов, роботов, пусть и с его внешностью, но покоренных.
   - Наверное, придется применить силу. - бормотал  он,  переворачиваясь
на спину.
   Так он остался лежать  долгое  время,  созерцая  спокойную  оранжевую
высь. Постепенно ветер сдувал плотные слои газа в сторону гор и  медлен-
но-медленно проступало черное, беззвездное небо. Там, в выси  этой,  над
головой Джована, смотрел сотканный из миллиардов звезд глаз. Он  виделся
Джовану печальным, и завораживающим осознанием  истинных  его  размером.
Где-то там, среди звездных пылинок был и его дом... в какой  неизмеримой
дали! Он смотрел на галактику и уходили из него и страх, и злоба, и нап-
ряжение. Оставалась светлая и глубокая печаль.
   - Я вернусь к тебя, любимая. - прошептал он  негромко,  протягивая  к
галактике руку. - Да, и с крови моей взойдут новые Джованы Симероны,  но
не для вражды; для дружбы. Вместе мы починим этот корабль; не будем спо-
рить - будем работать. Да и как ничтожны были бы все  наши  споры  перед
тобой, галактика.
   Прошептав так, он поднялся, прошел к ближайшему кристаллу, расковырял
рану. Голубиное воркование показалось ему прекрасным, предвещающим прек-
расное звуком. Он распахнул объятия навстречу появившемуся из  кристалла
двойнику, улыбнулся; и тот, знающий и чувствующий то же, что  и  первый,
распахнул навстречу ему свои объятья.
   Одновременно один из них сказал:
   - Здравствуй, друг мой!
   А второй:
   - Здравствуй, брат мой!
   Они уселись на земле; подняли головы  к  светящемуся  в  полнеба  пе-
чальному оку, помолчали некоторое время, созерцая.
   Первым заговорил двойник:
   - Мы никогда не должны спорить, кто из нас истинный.
   - Это приведет только к вражде. Ведь и ты считаешь себя Джованом?
   - Конечно, как и ты...
   - Ладно... Оставим это. Сейчас, под взором  галактики  разойдемся  по
этому полю; создадим до утра сотни две, три себе подобных...
   - А о еде ты подумал? Глядя на такую красу, конечно о еде и не  дума-
ется, но все же - найдут ли они чем себя прокормить? Не обрекаем  ли  мы
их на голодную смерть. Они проклянут нас.
   - Нет, не проклянут. Каждый из них будет считать, что он все это при-
думал. Каждый, будет помнить этот вот разговор. Что же  касается  еды  -
если в джунглях есть хоть один съедобный плод, мы его сможем воспроизво-
дить сколько угодно с помощью кристаллов. Прости, конечно,  что  я  тебя
создал не проверив это...
   - Нет - это ты прости мою трусость. Я, ведь побоялся пройти в заросли
один. Боялся, что нападет на меня тот... Ладно, оставим...
   Разговаривая о величии галактики, направились они к изумрудным зарос-
лям, которые засветилась - стебли растений оказались полупрозрачными и в
каждом медленно пульсировало длинное, от корней и  до  вершины,  сердце.
Непрестанный дневной ветер теперь утих, и в воздухе пахло чем-то  незна-
комым, сочным.
   Лица Джованов казались изумрудными, полупрозрачными, в глазах, как  у
кошек, вспыхивали зеленые искры.
   Вскоре они нашли плод, напоминающий огромный персик.
   - Давай одновременно
   - Нет, лучше уж останется один, чем  вообще  никого  не  останется...
Предлагаю бросить жребий... Только вот как?
   - Я кое-что придумал. - Джован первый сорвал еще лист. Одна его  сто-
рона была стеклянной, другая - темно-зеленой, мохнатой. - Какую  выбира-
ешь?
   - Мох.
   - Значит я - зеркало. - лист закружился в воздухе и наконец  упал  на
изумрудную, плотную травку - упал стеклянной поверхностью вверх и тут же
распался темной пыльцой.
   Через некоторое время они вновь вышли под озаренное звездным оком не-
бо.
   - Тебе страшно было первому пробовать.
   - В общем - да. Но по вкусу, как смесь персика и дыни. Еще согревает,
по жилам, как от вина, тепло бежит, но хмели нет.
   - Согласен с тобой.
   - Лучше бы ты не пробовал.  Мало  ли:  может  -  все-таки  яд;  может
действие только через неделю проявится.
   - Ну, к тому времени все равно  пришлось  бы  их  попробовать.  Лучше
смерть от яда, нежели от голод.
   Постояли некоторое время, подняв головы вверх.
   - А ты тоже умеешь сочинять стихи? - спросил Джован первый.
   - Да, умею, так же, как, впрочем, и ты...
   - Ну, ты все мои стихи знаешь.
   - И ты тоже все мои стихи знаешь.
   - А можешь под этим небом придумать что-нибудь новое?
   - Отчего же нет; придумал, когда жребий выпал мне - помнишь, как  за-
думался?.. Ладно, слушай.
 
   - Мне выпала тяжкая доля,
   Быть может, уйду навсегда,
   И светлый двойник в нашем доме,
   Обнимет, обнимет тебя...
 
   Двойник вздохнул и в глазах его вспыхнули слезы.
   - Это испытание навело тебя на столь печальный лад. - ободряюще улыб-
нулся Джован первый. А я, пока смотрел на небо, сочинил совсем иные сто-
ки:
 
   - Только в отдалении, понимаем мы,
   Как близки нам родины тучные холмы.
   Только в одиночестве, понимаем мы,
   Как согреют сердце, милые черты.
 
   - Ты про Катрину вспоминал? - спросил двойник.
   - Да, в общем - да. - молвил Джован первый.
   - И я тоже вспоминал... Ладно, ладно - все, расходимся.
   - Сделаем по десятку. Потом, каждый из этого  десятка  пусть  сделает
еще по десятку. Двух сотен пока хватит.
 
                                           *           *             * 
 
   Джован Симерон второй и третий - оба усталые, голодные сидели под не-
бесным оком, время от времени смотрели бросали на эти  мириады  звезд  и
туманностей взгляды, но тут же опускали глаза - было страшно смотреть  в
эту бесконечную высь и вспоминать совершенное:
   Джован третий придумал использовать листья для переноски  крови  "ра-
ба". Они сложили листья лодочками и без труда набрали из этого четверто-
го, лежащего без движенья, с  неузнаваемо  распухшим  лицом,  достаточно
крови. Они разносили эти капли по ближайшим кристаллам, и когда, появля-
лась там копия избитого раба, связывали заранее заготовленными  изумруд-
ными стеблями. Так сделали около полутора сотен...
   Даже третий, чувствующий свое превосходство над этими  "булыжниками";
чувствовал некоторую неприязнь к самому себе.
   - Натворили дел. - прошептал он, глядя себе под ноги и тут  же  попы-
тался себя успокоить, даже посмотрел на галактику. - Но  они,  ведь  все
двойники... Ведь они - это создания из камня. В них есть только мой  об-
лик, и воспоминания, а так они пустышки. Так я говорю?.. - он  вздрогнул
и вновь смотрел в траву.
   - Ну, раз начали падать, теперь за воздух не зацепишься. - слабо про-
шептал второй. - Ведь ты тоже можешь сочинять стихотворения?
   - А кто ж, черт подери, ха-ха, их может сочинять.  -  нервно  отвечал
третий.
   - Значит и ты можешь... вот пришло тут в голову...
 
   - Темна и бездонна меж звезд тишина,
   Во мраке не вспомнить святого лица.
   Я в темную бездну со стоном лечу,
   И боль в своем сердце, и грезы храню.
 
   - Кого ты сохранишь, кого ты можешь сохранить? - так же нервно вопро-
шал первый. - Уж не Катрину ли? Впрочем - оставим. Я сочинил - слушай. -
и прошептал слабым голосом, смотря под ноги:
 
   - Эй, жди меня! - тебе я ввысь кричу,
   Ты где-то там, средь звезд - тебя зову. -
   Эй, скоро я приду! Эй, скоро прилечу!
   Не затушить в душе свечу!
 
   Второй вздохнул:
   - Ладно, давай спать; завтра нам много дело предстоит.
   Они улеглись на исходящей едва заметным бирюзовым сиянием земле;  по-
вернулись на бока, чтобы только не видеть галактику и вскоре заснули.
   Разбудил их сильный оранжевый свет который лился из облачного  покры-
вала, завесившего небо в версте над их головами. Горы уходили в эти  об-
лака и подобны были стенам великанского дома.
   Дул непрерывный, медленный, тяжелый и вязкий ветер. Медленно  продви-
гал облачную громаду. Было жарко и душно, как в парилке.
   Второй тормошил третьего:
   - На утро мне пришло такое соображение: раз уж и ты и я считаем  себе
Джованами Симеронами, так, давай придумаем, друг  другу  какие-то  новые
имена, чтобы не смущаться.
   - Пойдет. - зевнул третий. - А рабам дадим просто номера.
   - Хорошо. Пусть я буду Хэг. - предложил второй.
   - Нет, ты будешь - Везелвул - где-то я это имя слышал.
   - Пусть Везелвул. Все равно - это не настоящее имя.
   - Конечно. - хмыкнул третий. - Ну а  я  назовусь  Мефистофелем.  Наши
имена должны, понимаешь, звучать как бич для наших  рабов.  Не  какой-то
там Хэг, а Везелвул и Мефистофель.
   Но и тот и другой добавили про себя: "Настоящее то мое имя Джован Си-
мерон"
   - Значит я Везелвул. - вздохнул второй. - Как же здесь жарко! С потом
уходят и последние силы. Надо заставить раба попробовать плод.
   - Это - без проблем. Но сначала  разделим  наши  должности:  в  твоей
власти Везелвул все рабы, ты волен их наказывать и награждать - ты  ста-
нешь их богом; в моей власти будет армия, которой пока нет,  но  которая
будет выделена через некоторое время из рабской среды. Ну что - согласен
ты?
   - Да. Да... - кивал тот, кого звали теперь Везелвулом - он сильно ус-
тал; за всю ночь так и не смог заснуть, всю  мучили  его  раскаянья,  да
страшные, постепенно все более развивающиеся мысли: "Что если,  все-таки
двойник - я. Все из-за той бирюзовой вспышки. Что, если я рожденный этой
планетой; и все что есть во мне от Джована настоящего - только  его  па-
мять. Если я - Джован Симерон, то, как я мог избивать так, того несчаст-
ного - может и не человека, но  существа  способного  испытывать  боль."
-Ему хотелось побыть одному; обдумать все.
   Что же касается третьего или теперь - Мефистофеля, то  он,  накануне,
наблюдая, как Везелвул избивает первого раба только больше  укрепился  в
уверенности, что он есть истинный Джован; он и забыл, что и сам уже  за-
нес ногу, чтобы ударить раба и ударил бы, но первым ударил  Везелвул,  и
дальше Мефистофель только смотрел, испытывая презрение.
   Почти все рабы пришли в себя, слабо постанывали;  все  вспоминали  то
Катрину, то родную планету и с ужасом поглядывали на Вузелвула и  Мефис-
тофеля.
   - Что вы так стонете? - с неприязнью глядя на избитых,  окровавленных
Джованов Симеронов кричал Мефистофель. - Вас здесь так много, и вы, если
не хотите, еще раз получить трепку,  должны  признать,  что  вы  рождены
кристаллами! Вас полторы сотни и каждый, кто возомнит себя творцом  Джо-
ваном будет сурово наказан. Ну, отвечайте...
   По лежащим рядам прокатилось, где более, где менее искреннее: "Да!" -
все зависело от того, куда их вели полные страха, почти бессвязные  вос-
поминания, об обстоятельствах своего появления и про боль...
   Вот лежит один, которому вскоре присвоили номер "А1", лежит, и  пыта-
ется вспомнить свою прошлую жизнь - все, как в  тумане...  гораздо  ярче
воспоминание, как был он Джованом вторым, как задумал  создать  рабов  и
капнул на кристалл - бирюзовая вспышка и удар по голове;  потом  избивал
его такой же Джован, наконец, в полубессознательном  состоянии  -  вновь
вспышка и очнулся он связанным, в стонущих рядах. Он не чувствовал  себя
больше Джованом Симероном, все затмевал ужас; и  еще  заискивание  перед
этими Везелвулом и Мефистофелем. В рядах себе подобных он чувствовал се-
бя в как грязи, и хотел как-то приблизиться к тем двоим - не  связанным,
способным дать ему голодному, ослабевшему, и еду, и какую-то власть.
   - Итак! - кричал, презрительно ухмыляясь, Мефистофель. - ...  Кто  из
вас хочет заслужить нашу благосклонность? Кто хочет услужить нам и  под-
няться из общих рядов?
   Тот, кого назовут "А1" первым закричал:
   - Я! - он еще испытал отвращение к самому  себе,  еще  вспомнил  себя
Джованом Симероном, который отмечал свой двадцать второй день рождения в
облаке космической пыли; но как вспомнил, что было дальше, так такая его
боль и отчаяние схватили, что понял - если будет дальше об этом  размыш-
лять, да вспоминать, так скоро сойдет с ума.
   - Я!.. Я!.. Я! - раздалось еще несколько запоздалых голосов,  но  Ве-
зелвул и Мефистофель уже подхватили А1 и поставили  его,  стонущего,  на
ноги.
   - Ты должен опробовать фрукт! - ровным презрительным голосом  говорил
Мефистофель, вглядываясь в избитое, подрагивающее лицо.
   А1 истово закивал:
   - Хорошо, хорошо. Только не бейте меня больше, а фрукт я и сам  хотел
попробовать...
   - Хорошо... Друг Везелвул, будь добр, сходи за этим плодом...
   Вскоре, дрожащий от ужаса А1, впихнул в себя похожий на огромный пер-
сик плод и заискивающе взглянул на Мефистофеля -  он  сразу  понял,  что
большей волей и, значит, властью обладает он.
   А Мефистофель поднял руку над дрожащей, стонущей толпой и мощным  го-
лосом рявкнул:
   - Эй вы! Видите, как услужил нам того, кого  нарекаю  А1!  Отныне  он
главный надсмотрщик, он получает привилегии: избавление от телесных  на-
казаний, от сдачи крови на размножение!
   А1, который совсем не давно, молил только о том, чтобы  не  били  его
так сильно, да чтобы накормили его; теперь склонил голову, а потом, что-
бы заслужить еще какого-то большего блага, даже пал на колени.
   - Вот так! - передернувшись от отвращенья кричал Мефистофель. -  Каж-
дый из вас может выделится над общей массой.  В  дальнейшем  понадобятся
новые надсмотрщики; потом и войсковые командиры. Так что вы - первые на-
ши слуги, если будете верно служить, избавитесь от телесных наказаний  и
получите такое же благо, как А1.
   Один из лежащих истерично захохотал, попытался подняться,  выкрикивая
страшные ругательства - его воспоминания, и размышления над тем, кто  он
привели в безумие. Теперь он крутился, выкрикивая бессвязные слова и все
пытался подняться.
   А1 вскочил, взглянул на этого, по его  мнению  ничтожного,  грозящему
ему лишится всех благ, истово поклонился Мефистофелю, бросился к безумцу
и со всей силы ударил ему ботинком в висок - выпустил часть накопившейся
к чему-то неопределенному злобе; желая показать этим избитым, что он  не
такой, как они, что он... пусть не Джован Симерон, но, хотя бы А1.
   Безумец затих навсегда, а А1 уже стоял на коленях перед Мефистофелем.
   - Хорошо. Хорошо. - испытывая отвращение к этому "низшему  существу",
процедил сквозь зубы Мефистофель. - На усмотрение  Везельвула  -  выбери
трех для сбора плодов и трех надсмотрщиков за ними.
   Везельвул наугад ткнул в избитые ряды рукой и вот уже стоят перед ни-
ми, смиренно склонив головы сборщики плодов С1, С2 и С3 и младшие  надс-
мотрщики Б1, Б2 и Б3.
   Они отправились в изумрудные заросли; набрали там сколько могли унес-
ти плодов, и вернулись. При этом никто из них и  не  думал  бежать:  они
знали, что где-то поблизости корабль, который, потом надо захватить,  но
пока недостаточно для этого сил. Все ждали нападения врагов.
   Избитые, голодные, находящиеся на грани умопомешательства, а  некото-
рые уже и перешагнувшие через эту грань - они верили, что сила  в  руках
Мефистофеля и Вазелвула, что если вздумают они бежать,  то  их  нагонят,
изобьют еще сильнее чем прошедшей, ужасной ночью.
   В каждом из них еще жил Джован Симерон, но был он затоптан, загнан  в
угол чудищем по имени ужас. В каждом из них жил  еще  Вазелвул  жаждущий
создать своих рабов - с ненавистью смотрели они друг на друга, с  покор-
ностью на тех, в чьих руках (или ногах?) была сила...
 
                                                *           *           * 
 
   В то время, как испуганный, ослабший,  но  все-таки  довольным  таким
"благополучным оборотом дел" А1, прохаживался перед угрюмыми рядами  ра-
бов - Джован Симерон сидел в позе лотоса, в большом кругу таких  же  как
он Джованов Симеронов.
   Созданные им этой ночью, они, как и он, появились в благодушном наст-
роении - некоторые даже, со слезами на глазах, читали только что  приду-
манные стихи и обнимали своих новых братьев.
   - Нас так много! - говорил один из них, помнящий, как он сидел совсем
недавно, созерцал галактику, сочинял стихи, и уверенный, что, конечно же
он - Джован, а все остальные милые, во всем с ним  схожие  помощники,  к
которым надо относиться, как к равным. - Нас так много и для каждого ос-
корбительно было придумывать какое-то имя в то время, как  он  -  Джован
Симерон. Так, давайте же звать друг друга просто Джованами или братьями!
Джован - поэт, брат - кузнец. Разве не прекрасно?!
   Со всех сторон полились улыбки, и одобрительные реплики.
   И вот теперь они сидели друг против друга, звали друг друга Джованами
и братьями; при этом считали только себя Джованами, но все же, соблюдали
это почтительное обращение: во-первых - из-за  того,  что  они  действи-
тельно не испытывали какой-либо неприязни к своим двойникам; а во-вторых
- понимали, что без этих "двойников" никогда  не  удастся  починить  ко-
рабль. Время от времени лицо какого-нибудь Джована омрачалось мыслями  о
том, что же делать, когда корабль будет починен, но вот вновь появлялась
улыбка и лились приветливые слова.
   - Прежде всего, надо выяснить, что сталось с тем первым, который сбе-
жал от нас. Пусть выступят добровольцы-разведчики.
   - Могу и я пойти. - поднялись разом несколько Джованов Симеронов.
   - Во-вторых. - подхватил один из сидевших в кругу. - Нам надо постро-
ить какие-нибудь укрепления и жилища.
   - Ведь здесь могут обитать и животные.
   - Хорошо. - кивал один из них.  -  Пусть  некоторые  займутся  строи-
тельством; хижины можно плести из местных растений.
   - Хорошо. Надо создать еще сотни две братьев,  которые  отправятся  к
холмам, искать рудные выходы. Я сам пойду с ними... Не забывайте: плане-
та по большей части состоит из металлов; отчего и притяжение,  как  зем-
ное.
   - Да уж помним, помним. - с мягкой улыбкой смотрели на своего  "двой-
ника", сразу пара дюжин Джованов.
   А сам первый Джован сидел, как и все в позе лотоса, улыбался и уж  не
знал: может он и впрямь не Джован? Может и впрямь, двойник? Столько  их,
таких же, как он, говорящих его языком,  слагающих  стихи,  которые  еще
только вертелись в его голове. Огляделся и  понял,  что  часть  Джованов
прибывает в подобных гнетущих рассуждениях.
   Кто-то предложил разделиться на группы: и оказалось, что никто не хо-
чет плести жилища из растений и идти на разведку; зато все Джованы хотят
идти в холмы, искать руду...
   Пока думали, что делать создали еще две сотни Джованов, а потом,  на-
конец, решили построить их в две колонны по двести "братьев"  и  бросить
жребий-лист. Колонне в которой стоял Джован выпало идти на поиски  руды.
Ну а из второй колонны быстро нашлось десять добровольцев, решивших, что
лучше уж пробраться к противникам (если они вообще есть), чем плести (да
еще не известно как) эти хижины...
 
                                              *          *          * 
 
   Вечером откачали из двигателя одну каплю горючего  -  и  ее  хватило,
чтобы воспламенить заготовленную изумрудную груду.
   Пламень сначала шипел, был почти невидимым, когда же  прожег  внешние
полупрозрачные слои стеблей и впился во все еще пульсирующие сердца рас-
тений - стал ярко изумрудным, повеяло жаром, раздался шум, будто  где-то
кружило целое облако пчел, а в воздухе во  множестве  повеяли  почти  не
приметные и невесомые пылинки. Сначала их сдували с кожи, да потом  бро-
сили это занятие, не замечая, что пылинки, смешиваясь с потом  растворя-
ются, впитываются под кожу...
   Четыре сотни Джованов Симеронов - все усталые; каждый уже с какими-то
своими мыслями, впечатлениями, расселись в несколько рядов вокруг много-
метрового изумрудного столба.
   Сначала, некоторые из них разнесли, похожие на огромные персики, пло-
ды.
   - Братья разведчики, вы вернулись? - крикнул кто-то - в ответ тишина.
   - Ладно, что их ждать то? Может, и  не  вернуться  совсем.  -  устало
вздохнул кто-то. - Не вернуться - новых создадим. Вы  давайте  рассказы-
вайте, что за день произошло.
   Из каждого отряда вышло по одному добровольцу. Первым  начал  рассказ
один из Джованов, что ходил к холмам:
   - Дорога заняла у нас несколько часов. Ветер дул с гор, подгонял  нас
в спины; такое ощущение, будто огромная  ладонь  подталкивает  в  спину.
Тогда и задумаешься - к холмам то хорошо идти, а, как обратно то возвра-
щаться! Когда мы подошли к холмам, выяснилось, что не холмы  это  вовсе,
но какие-то огромные растения - может грибы... Склоны их гладкие, отвес-
ные и такого же цвета, как человеческая плоть.  Вокруг  них  чувствуется
запах каких-то фруктов; просто сочный, свежий запах... не  знаю,  с  чем
его еще можно сравнить... Ладно, когда подошли мы к ним уже почти вплот-
ную, увидели растение высотой метра в полтора - стебель почти черный,  а
в верхней части расходилось оно чашечкой из  которой  непрерывно  пыльца
вырывалась. Но самое удивительное было в том, что растение это двигалось
и оставляло за собой бороздку...
   - Надо было поймать его! - высказался один из братьев.
   - Попробовали бы вы его поймать, когда нет никакого оружия. На кораб-
ле, правда, лежит один разрядник, но, надеюсь, никто не  станет  утверж-
дать, что оружие принадлежит ему?.. Итак, продолжаю. Подошли к  склонам,
фруктовый запах еще усилился; дотронулись до них - склоны мягкие, и  та-
кие, словно в них сердце прохладное бьется; ветер то  жаркий,  а  склоны
прохладные. На ощупь - мягкие. Мы попробовали от них кусок  отковырнуть;
только пробником дотронулись, как в "грибу" (я их "грибами" называть бу-
ду), так вот - открылся проход и полетела пыльца, била фонтаном - многих
из наших присыпала.
   Потом, значит, пыльца прекратилась, а отверстие осталось;  смотрим  в
него: идет туннель, такой что и два человека  могли  бы  разминуться;  а
стены, точно сердце, пульсируют. Туннель тот вниз заворачивал, но от не-
го еще и многие боковые проходы отходили. Тут вызвалось несколько добро-
вольцев, чтобы пройтись по этому туннелю. И мы правильно рассудили,  что
уж если идти в этот лабиринт - проходов то сколько! - надо  связать  ве-
ревку. Сходили в ближайшую рощицу, нарвали  там  этих  стеблей,  связали
их... ну и трех добровольцев, среди которых и я был к этой веревке  при-
вязали.
   Идем мы по туннелю, а там уж так фруктами пахнет, что и дышать  тяже-
ло, голова кружится; потом, правда, перестали замечать - привыкли,  зна-
чит. Я там даже и стихотворение сочинил, рассказать?
   - Нет - давай дальше!
   - Что в туннеле то было?!
   - До конца его мы так и не дошли - у нас ноги слабеть стали. Ну, ста-
ло быть, решили поворачивать.
   - Могли бы и дойти!
   - Вот вы бы и шли, "братья"!.. Ну, так вот - только собрались мы  на-
зад поворачивать; как оглянулся я - ДЖОВАН СИМЕРОН, и  вижу:  в  проходе
боковом вроде, как комнатка, в центре той  комнатки  коричневый  стебель
поднимается; в верхней своей части бутоном расходится, а в  бутоне  том,
та пыльца, что на нас вначале посыпалась. Подошел я  к  этому  растению;
рукой пыльцу зачерпнул - она в ладонях движется, щекотит. Ну, а как  вы-
шел обратно пыльца затвердела, как гранит стала, а может и тверже... Вот
тогда Я и понял, зачем нам это нужно...
   - Да, сразу понял. - кивнул другой Джован Симерон - ведь, он  считал,
что идея пришла первой к НЕМУ.
   - Конечно, мы можем с помощью этой затвердевшей пыльцы залатать днище
корабля. - улыбнулся еще один Джован, считавший, что все придумал он.
   Еще несколько дюжин кивнули этим "помощникам"...
   - Вот. - первый рассказчик протянул темно-коричневую, в форме  ладони
плюшку. - Мы ее уже пытались разбить, и пробником пробовали - все беспо-
лезно. Если бы там таких растений было побольше - мы уже и сегодня могли
бы залатать корабль, но я видел только одну такое.
   Вскочил другой Джован Симерон и, оглядев "братьев" созданных, как  он
полагал им - молвил:
   - Если вспомнить "фонтан" который вырвался, когда вы  дотронулись  до
"гриба" пробником, то можно предположить, что в этих лабиринтах находит-
ся достаточно подобных комнаток. С другой  стороны  интересно  -  почему
пыльца не застыла прямо на ваших телах?
   - Мы чувствовали щекотку, кожу покрыла  коричневая  пленка,  а  потом
сразу исчезла.
   - Я думаю, что она впиталась в нашу плоть...
   - И тут еще в воздухе что-то летает; видите - пепел от жженых  расте-
ний и кружит, словно живой...
   - Да уж - мы надышались тут всяким. Когда вернемся на Землю...
   - Так, эту тему пока оставим.
   - Тогда скажу я - поднялся один из "строителей". - Сегодня мы опробо-
вали эти стебли: если приловчиться, то из них вполне можно вязать  хижи-
ны. Примитивные конечно, но от ветра вполне могут защитить. К  тому  же:
нельзя чтобы все было на виду. Каждый из вас тоже имеет право на  личную
жизнь. Так вот: сегодня  создадим  еще  сотни  три  "братьев"  и  общими
усильями перенесем корабль к "грибам", там построим крепость... - он по-
вернулся туда, где за светящей ровным изумрудом рощей,  мерцали,  словно
росинками, серебристыми крапинками горы.
   - Будем все время увеличивать нашу численность. - говорил Джован  ка-
кой-то.
   - На добровольной основе разделим должности.  -  с  сомненьем  голосе
проворчал еще кто-то...
   - А вот и "братья"-разведчики вернулись!
   Из кустов медленно вышли и, не подходя к костру, остановились  десять
"разведчиков". Испуганными, напряженными голосами говорили они:
   - У ваших противников огромная армия; все долина за  лесом  заполнена
кострами, перед которыми сидят тысячи; смеются, громко кричат, грозят  в
скором времени вымести всех нас прочь. Наше воинство ничтожно против них
и потому не вздумайте преследовать!
   - Преследовать? - удивился целый хор. - Мы на них и нападать не соби-
рались, но, разве они уходят?
   - Нет, нет, нет... - зачастили испуганные голоса. - Только  не  взду-
майте преследовать их!
   - Да уж какой тут преследовать! - вскочили почти все Джованы. -  Соз-
даем три сотни!
   - Пять!
   - Ладно - пока пять и сразу уходим к "грибам"!
 
                                          *           *             * 
 
   Еще днем, когда двести Джованов подошли к грибам, а еще двести  пыта-
лись скрутить из стеблей хижины; десять разведчиков были схвачены дозор-
ными, которых выбрали Мефистофелем и Вазелвул из рабов.
   Этих десятерых испуганных, но все же держащихся с достоинством,  под-
вели к двум "владыкам", которые, словно на тронах,  расселись  на  самых
высоких, полутораметровых кристаллах. А вокруг столпились рабы  и  надс-
мотрщики; причем, надсмотрщики держали  в  руках  хлесты  из  изумрудных
стеблей, которыми должны были погонять нерасторопных.
   - Сколько вас? - спрашивал Мефистофель, глядя на низкое оранжевое по-
лотно заслонявшее небо.
   - Много; достаточно много; но мы не угрожаем, а приглашаем; войдите в
наше братство. Ведь сора наша произошла из-за незнания.  Шок  полученный
от первого раздвоения был гораздо большим нежели...
   - Заткнись! - раздраженно отмахнулся Мефистофель, продолжая разгляды-
вать волнистый оранжевый купол и думать.
   Несколько надсмотрщиков,  желая  услужить  тем,  в  чьих  руках  была
власть, и подняться, как можно выше от рабов - бросились на разведчиков,
скрутили их; связали руки лианами; избили, вымещая накопившееся...
   Мефистофель не вмешивался; он давно уже укрепился во мнении, что  все
эти "двойники" несравненно его ниже, что в  них  главенствуют  зверские,
первобытные инстинкты; что их использовать нужно только, как примитивных
роботов для достижения своей цели - уничтожение "первого двойника - дос-
тойного противника, который захватил его корабль, починка  корабля  и  -
домой к Катрине".
   - Сегодня он может выслать за нами погоню. - в раздумьях шептал он. -
Не так ли, Вузелвул? - не отрывая взора от оранжевого купола,  спрашивал
он.
   Вузелвул молчал - второй, задумавший все это, прибывал во  мрачнейшем
состоянии; чернота даже просочилась сквозь кожу, вырвалась на лице серы-
ми пятнами: "Какая мерзость вокруг творится; какие они все  идиоты  -  и
Мефистофель, и все эти жалкие цифры. Что творят они! Что сотворил я  на-
кануне, избивая это несчастное полуживотное! Как после всего этого смогу
я вернуться на Землю, предстать перед Катриной... Нет, я не Джован Симе-
рон. Джован Симерон - это бог, которого я видел лишь раз, с которым дол-
жен был бы остаться; но бежал и движимый  своей  гордыней  создал  демо-
нов!.. Что со мной - может, схожу с ума?.. Как  кружится  голова,  какой
плотный, густой ветер... эти лица,  мои  искаженные  окровавленные  лица
кругом, повсюду... Что про молекулы ДНК?.. Что за мысли лезут мне в  го-
лову - все искушения, все зовет меня, чтобы погрузиться  в  еще  больший
мрак... Да - я помню ту бирюзовую вспышку - я был рожден по его образу и
подобию; он мне дал благость в голову, но я разрушил все; я создал демо-
нов своей гордыни... Какой душный ветер, господи,  дышать  невозможно...
Что же мне теперь делать?.."
   А Мефистофель, разглядывая горы, говорил:
   - Мне потребуются десять смельчаков, которые вместо разведчиков  вер-
нуться в лагерь врага и скажут, что войско мое неисчислимо - награда бу-
дет соответственна риску.
   Тут же из рабских рядов  потянулось  множество  рук,  а  надсмотрщики
просто выступили вперед и склонили головы.
   Мефистофель чувствовал себя повелителем муравейника и оттого  испыты-
вал отвращение. Наугад тыкал он пальцем в этих "жалких своих подобий", и
те, кого выбирали, улыбались, тут же отходили  в  сторону,  подальше  от
тех, с кем недавно стояли.
   - Ваша задача - убедить противника в нашем численном превосходстве  и
не допустить, чтобы он направился за нами в погоню. - любуясь постепенно
расходящейся темно-оранжевой вечерней завесой, говорил Мефистофель.
   Каждый из десяти избранных, стоявших  перед  Мефистофелем,  размышлял
примерно так: "Был ли я не был когда-то на планете Земля,  была  ли,  не
была девушка Катрина - ничего теперь не ясно, все, черт подери,  переме-
шалось! Быть может - это некая цивилизация проводит эксперимент над моим
разумом; но если я хочу выжить, надо, как то приспособится к этим  новым
условиям. Иначе, опять будут бить; и если не покажу себя -стоять  мне  в
одной колонне с этими "полуживотными, рабами... А ведь и я хотел создать
рабов... Нет - это бред какой-то. А может рабы, созданные мной,  восста-
ли. Нет - лучше и не думать об этом..."
   Итак, через несколько минут, отряд во главе которого на двух  больших
изумрудных листьях, как на носилках; несли Мефистофеля и Вазелвула, отп-
равился к горам, а лжеразведчики отправились в лагерь к "братьям".
   - Быстрее! Быстрее! - кричали надсмотрщики; поглядывали на  предводи-
телей, помахивали кнутам, ударяли время от времени спотыкающихся, идущих
слишком медленно или неровно "рабов".
   И все эти Джованы Симероны "надсмотрщики" испытывали отвращение к то-
му, что делали; понимали, что поступки их мерзки, но все они ДЖОВАНЫ СИ-
МЕРОНЫ, боялись, как-то неугодно выделится из общей массы - тогда, ведь,
другие "эти ничтожества" - набросятся на  них,  вновь  избивать  станут;
поставят в конце концов в одну колонну с рабами.
   А некоторым, как А1, например, сложившаяся обстановка нравилась - это
они несли листья с Мефистофелем и Вазелвулом; заискивающими речами пыта-
лись вызнать о дальнейших их планах.
   - Пока идти, как можно быстрее. - бормотал  Вазелвул,  разлегшись  на
листе и разглядывая прояснившуюся в темноте галактику; сейчас в  ее  се-
ребристом свете он увидел и несколько камешков, неподвижно  застывших  в
небе - на самом деле астероидов, ежесекундно, как и планета  пролетающих
3 сотни верст. - Потом пробьем рудники, построите  металлургический  за-
вод. Изготовите пластину. - он зевнул.  -  Еще  какое-нибудь  простейшее
оружие; создадим мощную армию, двинемся на противника... Вот,  собствен-
но, и все... - промолчал, потом добавил  пренебрежительно,  как  лакомый
кусок псам бросил. - Вы  станете  командирами  крупных  отрядов;  будете
есть, пить до отвала; все что захотите делать... только служите мне  ве-
рой и правдой... - он даже сморщился от отвращения к этим "жалким ничто-
жествам, готовым на все ради достижения своим мелочных, подлых целей", и
Мефистофель глядя на подрагивающую в  такт  движения  "цифр"  галактику,
осознавал, как ничтожны эти рабы, эти надсмотрщики и даже Вазелвул, про-
тив этого светящегося миллиардами звезд ока:  "Быстрей  бы  только  выр-
ваться отсюда, да позабыть обо всей этой суете..."
   Вазелвул тоже смотрел на галактику и настолько глубоко  погрузился  в
свои размышления, что ничего не слышал, и не видел  ничего  кроме  этого
звездного острова: "Я ничтожество... - давил он себя. - ... Я сбежал  от
бога имя которому Джован Симерон; теперь несчастные  обречены  на  стра-
данья и все из-за моей гордыни! Я возомнил себя богом,  хотя  он  только
дал мне воспоминания о блаженной земле и святой деве, кои я по неразуме-
нию своему извратил, захотел присвоить себе; в то время, как  воспомина-
ния эти и сила божественная были даны мне для самосовершенствования; для
постижения новых истин... Прости же мою гордыню, о Джован Симерон созда-
тель! Но что же мне делать теперь, как искупить свою вину, как вернуться
в сад мудрости... Думай, думай...
   По земле между кристаллов протянулась мягкое и теплое бирюзовое  сия-
ние; казалось, теперь, что идут они по  огромному,  но  не  глубокому  -
только до колен спокойному морю, которое тянулось до самых гор. При каж-
дом шаге бирюза вихрилась, расплескивалась плавными, медленно опускающи-
мися каплями.
   - Эх... - стонали рабы, а потом кто-то из них решился и запел негром-
ким, забитым голосом:
 
   - Мы идем по чисту полю, Впереди громада гор; И горит в  сердцах  на-
дежда, Что мы вырвемся на бой.
 
   - А ну заткнись, мразь! - рявкнул кто-то из надсмотрщиков.
   - Пускай поет. - еще раз зевнул Мефистофель.
 
   - Обретем в горах мы силу, И захватим звездолет, И к  родимой,  милой
хате, Мы отправимся в полет!..
 
   Песенку неуверенно подхватили многие рабы, а потом и надсмотрщики;  и
пели до тех пор, пока раздраженный Мефистофель не велел им заткнуться  и
не заснул.
   По бирюзовому морю шли они до самого утра; впереди медленно вырастали
первые отроги, за которыми громоздились все новые и новые вершины,  ухо-
дящие в конце концов под самое небо; на склонах серебрились пятнышки, но
из-за расстояния не возможно было разглядеть, что это...
 
                                              *          *          * 
 
   Той же ночью, под оком той же самой галактики, "семь  сотен"  братьев
переходили к "грибам".
   Две сотни уместились под звездолетом и тужились, неся эту многотонную
громаду; остальные шагали вокруг, поддерживали добрыми словами тех,  кто
"дабы показать свое расположение к "двойникам", переносил звездолет.
   Шли медленно; обходили кристаллы, а когда это было невозможно,  пере-
носили прямо через них. Один раз звездолет стал заваливаться  на  бок  и
раздавил пятерых или шестерых братьев (в суматохе не разобрали).  Подня-
лись крики; звездолет кое-как выровняли и пошли дальше,  не  сколько  не
жалея о погибших - ведь на их место можно создать хоть шесть сотен, хоть
шесть тысяч, хоть шесть миллионов! Почти все видели вокруг  себя  только
наделенный речевыми способностями материал, к которому, чтобы  он  рабо-
тал, надо относится с лаской с уважением. Немногие, (в их числе и первый
Джован) сомневались; видя вокруг такое количество себе  подобных:  "Быть
может и не было ничего? Быть может, все воспоминания - ничто?"
   Уже к утру, усталые, измученные дошли таки до "грибов", крутые склоны
которых поднимались над ними метров на двадцать - попадались, однако,  и
такие, которые высились на полсотни метров. В темноте из глубин  их  шел
слабый коричневый цвет, такого же цвета была и земля между ними.
   В воздухе стоял сильный фруктовый дух, и без конца  слышался  шелест,
будто мириады песчинок терлись друг о друга.
   На рассвете между криками послышались отчаянные крики: десять  Джова-
нов Симеронов стояли на коленях перед почти тысячей своих,  не  изуродо-
ванных отражений; на лицах же недавних "рабов" сохранились еще следы бо-
тинок, уже каявшегося в то время Вазелвула.
   - Ваших разведчиков захватили! - иступлено кричали они. - А нас  зас-
тавили пройти к вам; на самом деле у Мефистофеля не такая уж  и  большая
армия, и он уходит с ней к горам. Только не гоните нас обратно! Давайте,
все станем братьями!
   И некто не пожалел тех десятерых разведчиков; вот если бы на их месте
были псы, или даже кролики - жалости было бы куда больше. Здесь же, каж-
дый рассматривал окружающих, как стихию, как море - испарилось  из  него
несколько капель, так и что ж - не жалко. Хотя, в целом,  ко  всем  надо
относиться с уважением; но, выделить кого-то не допустимо - все одинако-
вые, все двойники; кристаллов вон целые равнины, а крови еще больше.
   - Собираются завод там построить!.. Железо добывать!..  Армию  созда-
вать! - на перебой выкрикивали недавние рабы, желающие присоединиться  к
этому счастливому сообществу, ну и стать поближе к цели каждого - к  ко-
раблю.
   - Ушли в горы? - перекатывалось по рядам. - Ну и пусть уходят! Сегод-
ня же начнем строить крепость! Оставайтесь с нами! Сдавайте кровь!  День
начался! За работу!
   С воодушевлением занялась работа. Сначала выбрали место  для  будущих
укреплений; между четырьмя "грибами" высотой от двадцати до сорока  мет-
ров - была совсем ровная площадка метрах ста в поперечнике; в центр ее и
пронесли корабль. Затем сотни три воодушевленные идеей построить непрес-
тупные стены, не пожалели своей крови, создали  еще  около  шести  тысяч
строителей. Огромной толпой пошли в ближайшие заросли, размножили их  об
кристаллы и нескончаемой вереницей поволокли изумрудные стебли  к  "гри-
бам"; их сплетали, несли новые - потом поняли, что для всей грандиознос-
ти задуманного недостаточно шести тысяч и  создали  еще  двадцать  тысяч
Джованов Симеронов. Теперь все окрестности кишели одноликими братьями...
впрочем, среди них попадались и с лицами разукрашенными ботинками Вазел-
вула... Ползла и ползла вереница с изумрудными ношами; росли стены между
"грибами" и когда стебли касались коричневой поверхности, та слегка при-
открывалась заглатывала край стебля, изумрудный цвет жадно  впитывала  в
себя, а стебли окрашивала в коричневый - они становились такими  прочны-
ми, как малахитовое дерево с планеты Бурь.
   Где-то в пылу этой работы поступило предложение, разом от  нескольких
сотен Джованов, выделить специальный отряд для размножения фруктов - го-
лод чувствовали все и потому желающих оказалось более чем достаточно.
   - Нам нужен руководитель! - предложил один "брат".
   - На каждом направлении работ по руководителю! - перебил его  другой.
- Я согласен стать руководителем продовольственного отряда.
   - Да каждый бы хотел!
   - А не все ли равно! - презрительно ухмыльнулся один из тех,  у  кого
на лице остались следы побоев. - Вот ты, ты и ты. - он указал на  троих.
- Не чем не хуже других, вот и командуйте ими. - и он назначил, кто  кем
будет командовать. И с ним не спорили - решили, что  лучше  строить  по-
быстрее стены, разводить фрукты, да добывать коричневую пыльцу из  "гри-
бов" - все равно, все это мелочи главное, что Я (почти каждый из  десят-
ков тысяч) - настоящий ДЖОВАН СИМЕРОН, а кто, будет командовать  в  этом
братском МУРАВЕЙНИКЕ - не важно.
   Побывавшие в шкуре рабов, побывавшие и Вазелвулом, испытывали к  при-
нявшим их сильную неприязнь; тоже считали их муравьями и  кипела  в  них
высвободившаяся злоба: "Все из-за этих двойников! Вся боль, все  страда-
ния!" - крутилось в их сметенных мозгах...
   К вечеру, строительство стен было почти уже завершено: толстые  -  до
пяти метров, прочные, как малахитовое дерево, высокие  -  до  пятнадцати
метров - встали они между четырьмя грибами; огородили площадь  в  центре
которой стоял корабль. За день, усилиями нескольких сотен было  разведе-
но, целые горы, похожих на персики плодов - как  раз  достаточно,  чтобы
прокормить три десятка тысяч Джованов; зато, с высоты новой  стены  было
замечено, что окрестности были опустошены - ни зарослей, ни кристаллов -
только ровная, с бирюзовым подсветом земля.
   - Не много ли братьев? - вздыхали некоторые.
   - Создать легче чем разрушить. - придумал кто-то новую поговорку.
   Еще один отряд исследовал внутренности "гриба"; сплели длинные верев-
ки и опоясавшись этими "нитями Ариадны" ходили по колышущимся, заплетаю-
щимся в лабиринты туннелям. Было замечено, что  все  проходы  постепенно
опускаются вниз, и чем глубже - тем больше разветвляются в какой-то  со-
вершенно немыслимый, - как  кто-то  предположил  -  охватывающий  многие
версты лабиринт. Несколько раз в эти подземных, едва освещенных коричне-
вой дымкой переходах, видели подвижные растения из голов которых рывками
вырывались семена; только почувствовав  приближение  Джованов,  растения
срывались с места и скрывались в  коричневом  мареве.  Искали,  конечно,
комнатки с растениями, в чашке которых была коричневая пыльца и за  весь
день нашли только пять таких комнаток - всего пять горстей.
   Но и их не стали пока трогать - сначала решили изготовить форму буду-
щей заплатки; чтобы поставить ее у выхода и сбрасывать в нее  твердеющую
пыльцу.
   Примерками, затем изготовлением этой формы занимались сразу несколько
"умельцев" в течении всего следующего дня. Форму сплели из стеблей,  за-
тем краешком воткнули в "гриб" и когда она затвердела - общими  усильями
едва этот краешек вырвали.
   Сменялись дни и ночи... Вскоре выяснилось, что тридцать  тысяч,  соз-
данных в желании завершить за один день  строительство  стен  -  слишком
большое число. Для поиска пыльцы требовалось максимум сто человек - ведь
форма стояла у единственного открывшегося прохода.
   Итак, сотня, двигалась по проходам; кто-то в принесенным  из  корабля
объемной  чертежником,  заносил  все  переходы,   да   переплетения   от
"братьев-исследователей". Изредка, несли в горсти порошок...
   Форма медленно, день за днем заполнялась.  Кто-то  посчитал,  что  до
окончательного заполнения, потребуется еще два - два с половиной месяца.
   Из-за большого своего числа, Джованы братья, испытывали недостаток  в
еде. Ведь все окрестности благодаря их стараньям,  были  освобождены  от
кристаллов и для размножения "персиков" приходилось  бегать  на  дальние
поля. Порой, уходила утром толпа, несущая несколько плодов, и  возвраща-
лась уже под вечер, разросшаяся, напухшая персиковым цветом...
   Так и жили, стараясь не задумываться ни о будущем; ни от том, что ни-
ми происходит в настоящем - находились, впрочем, и такие, которые  заду-
мывались - они целыми днями ходили мрачными или же сходили с ума:  начи-
нали орать, что "они и только они Джованы Симероны!", что "Они улетят, а
все жалкие "двойники" останутся. Такую  "выбивающуюся  из  общего  цикла
массу" несли к расщелине шириной в метр, которая тянулась неведомо отку-
да и неведомо куда и дна ее никто не видел - в нее "взбесившуюся  массу"
и сбрасывали; дабы "не мешала общему трудовому спокойствию". Кстати, эту
же расщелину использовали и по особой нужде...
 
                                                *           *            * 
 
   Вазелвул, обхватив голову, сидел в просторном и высоком зале, прямоу-
гольной формы с ровными каменными стенами, полом и потолком. Сидел он на
каменном кресле. Вот из дальней части залы, где перед закрытыми створка-
ми стояли двое стражников-номеров, раздался стук. Торжественный громовой
голос возвестил:
   - Гонцы от великого Мефистофеля, повелителя гор; повелителя созданных
и прочее и прочее к владыке рудников горной империи Вазелвулу.
   Воцарилась в тишина... где-то далеко-далеко забил молот.
   Вузелвул рассеяно вскинул голову, огляделся: "Так, ведь надо их приг-
ласить", крикнул слабым, измученным голосом:
   - Входите!..
   Здесь надо сделать небольшое отступление и пояснить, что  голос  наз-
ванный "слабым и измученным" - прозвучал бы таковым для  жителей  гор  -
"сынов Мефистофеля"; если бы услышал его нормальный человек, так  принял
бы за рык непомерной силы. Все дело, как выяснили "номера-ученые", в се-
ребристой пыли, которая скапливалась в метровые наросты  на  поверхности
гор, и при разработке шахт, проникала и в легкие и под кожу. К тому  же,
выяснилось, что пыль обладает питательными свойствами и одной ее  горсти
достаточно, чтобы "раб" целый день прорубал туннели, для добычи  руды  -
это была единственная еда найденная в горах и от нее изменялся не только
голос, но и внешность обитателей "Горного королевства". В первые дни по-
явились железные наросты на коже, их пытались стереть, оторвать, но при-
ходилось рвать плоть и текла кровь. Потом глаза стали серебристого  цве-
та, без зрачков и они забыли, что такое видеть мир в цветах - все предс-
тавлялось теперь в черно-белой палитре.
   Когда же кто-то попытался снять одежду и обнаружил, что одежда уже не
одежда собственно, а пористая часть тела - многие  сходили  с  ума;  был
поднят даже бунт - участники которого, жаждали только одного - разрушить
все и остатки сбросить в лавовые озера; когда бунт был усмирен, они  са-
ми, по воле Мефистофеля, нашли покой в лавовых озерах...
   Итак, спустя три месяца после прихода в Серебряные горы,  в  каменном
зале; вырубленном трудом тысяч рабов сидел Вазелвул - трехметровая глыба
серебристого, каменного цвета, с квадратными руками, ногами и головой  -
вместо лица толстого складки, из которых вылуплялись, как бы под  давле-
нием, два огромных ярко-серебристых шарика-глаза. Вместо волос, на голо-
ве медленно двигался оранжевый, под цвет небес,  кисель.  Одежды  ни  на
нем, ни на стражниках, ни на вошедших послах не было.
   - Тебе благоденствия от Мефистофеля!.. - начали долгую речь  послы  и
через полчаса переполненных торжественными эпитетами,  добрались,  нако-
нец, до цели своего визита. - ... Мефистофель не доволен темпами  добычи
руды. Рудоносных жил ведь не так уж и много; и использоваться они должны
в полную силу, а не так, как нынче. Пусть надсмотрщики не жалеют  плетей
- пусть срок службы "номера-добытчика" не превышает одного  дня,  против
прежних трех; с внешних склонов готовы присылать  большее  число  рабов.
Нам нужно больше руды: на заводах разработаны новые технологии и  войско
в ближайшие недели готово выйти в Великий поход, о чем будет вам сообще-
но после".
   Вазелвул все это время сидел, обхватив свою, раскалывающуюся от  нап-
ряжения, квадратную голову; стонал и вырывался звук похожий на бульканье
лавы.
   - Хорошо. - застонал он, наконец. - Пусть, будет так! Пусть, пусть! А
теперь убирайтесь прочь и ни слова больше! Слышите вы  -  ни  слова!  Ни
слова! Про-очь!!!
   Стены задрожали, с потолка посыпались мелкие камешки, некоторые упали
на послов, которые поклонились и вышли из залы.
   - Оставьте меня одного! - рыкнул Вазелвул стражам, и когда вышли они,
соскочил с трона, повалился на пол, пробулькал там, а потом замер и  ле-
жал без движенья, в течении долгого времени.
   "Я помню счастливую жизнь, которой жил в раю, которым правил  светло-
ликий бог Джован Симерон; там было много чудес, суть которых  я  понимал
когда-то, но потом, по подлости своей согрешил, восстал на своего бога и
был изгнан в ад... Да... да - помню, как падал с неба в  этот  проклятый
мир, как говорил он со мной в последний  раз,  как  потом  я  продирался
сквозь изумрудный лес и в проклятой долине попал к демонам... Теперь лик
мой ужасен, и ежедневно продолжаю совершать богомерзкие поступки. Нет...
этому должен был положен конец, я должен вырваться из  ада  и  заслужить
прощение у бога - у Джована Симерона. Поддержки надо искать не  у  надс-
мотрщиков - этих прихвостней Мефистофеля, а у рабов. Я не выдержу больше
нынешнего своего состояния... сегодня же... только бы собраться,  только
бы говорить вдохновенно..."
   Размышляя так, он поднялся и, подобный каменной горе, прошел к створ-
кам, толкнул их и раздался звук, будто два камня терлись друг об  друга;
даже искры посыпались.
   Перед ним склонились два стражника; подняв в  знак  приветствия  свои
железные клинки.
   - Оставайтесь на месте! - прогремел он, когда они собрались  идти  за
ним.
   По широкому туннелю прошел он к узкой лестнице, которая вела  из  уп-
равленческой части рудника в рабочую; лестницей этой пользовались крайне
редко - руду несли по другому туннелю; передавали на носилках сплетенной
из темной травы сагриллы, рабам носчикам, которые уж бежали  по  проруб-
ленным среди горных склонов тропам, к металлургическому заводу...
   У начала лестницы; почти полностью ее перегораживая, дремал  страж  -
этакая огромная, бесформенная глыба; из широких пор в его теле, медленно
струились выделения организма...
   Вазелвул осторожно перешагнул через спящего и начал спуск.
   В течении получаса шагал он по ступеням, оставляя над собой  каменные
толщи пронизанные серебристыми жилками; из разорванных каменных жил вяло
струилась серебристая пыль, быстро распадалась в воздухе и чем ниже, тем
больше его затемняла - ведь, "Сыны  Мефистофеля"  не  могли  видеть  ка-
ких-либо цветов, кроме черного и белого.
   С каждой ступенькой все тяжелее становился воздух; и от избытка,  се-
ребристого вещества; с болью разрасталась грудь. Вот, наконец, и времен-
ное, все время углубляющееся дно преисподней.
   Железная стена уходила под углом в недра планеты; перед ней  усиленно
махали молотами, раздувшиеся; пышущие при каждом  вздохе  серебром  меш-
ки-рабы. Они еще что - они проводили здесь, под ударами плетей, надрыва-
ясь не больше трех дней, а потом надорванные, истощенные сбрасывались  в
лавовые озера. Они казались жалкими, против многотонных груд - надсмотр-
щиков; которые слегка (чтобы не разорвать их пополам) погоняли железными
хлыстами замешкавшихся. С каждым днем, они разрастались все  больше;  и,
чтобы поддерживать деятельность своих чудовищных  организмов,  постоянно
поглощали срывающийся с потолка порошок.
   - Вазелвул! - зарычали надсмотрщики и склонили свои маленькие, против
непомерных тел головки. Они даже подняться не могли -  только  сидели  и
моргали выпуклыми глазищами - беспомощные, как младенцы.
   - Всем остановится! - взревел Вазелвул и изо рта его раздулся и  лоп-
нул железный пузырь.
   Колонны рабов покорно остановились.
   - Передайте тем, кто наверху, чтобы бросали свои ноши и спускались  в
зал! - громыхал Вазелвул - его приказ был исполнен мгновенно и  безмолв-
но; освобожденные от нош; забитые, потерявшие уже всякий  рассудок,  ли-
шившиеся надежды рабы, как тупой скот  стояли  перед  ним,  ожидая  свой
участи.
   - Стражники, заткните свои уши и глаза! - повелел Вазелвул -  и  этот
его приказ был исполнен мгновенно и  безоговорочно.  Среди  многотонных,
бесформенных громад, подпирающих самый потолок, собралось безмолвные ря-
ды над которыми камнепадом, в исступлении надрывался Вазелвул:
   - Сознаете ли вы, как несчастны?!  Как  ужасно  ваше  существование?!
Завтра вас не станет - ваши измученные тела сольются с лавой! А на  ваше
место встанут новые и их будет ждать то же самое! Неужели не осталось  в
вас стремления к свободе; неужели не хотите разрушить все  это  -  мерз-
кое?!
   Толпа безмолвствовала - ожидала конкретных указаний.
   - Видели ли вы; гору, что высится над всеми остальными?!  Белая  гора
из вершины которой бьет в небо неустанная белая пелена! Видели ли?!  От-
вечайте - я приказываю!
   Один из рабов подался вперед и,  опустившись  бесформенной  лепешкой,
глухим, ничего не выражающим шорохом камнем поведал:
   - На белой горе живет верховный благодатный бог;  но  думать  о  нем,
указом владыки Мефистофеля запрещено, так же, как и тревожить свой  мозг
безумными виденьями из прошлого. Мы - слуги. Сгорим в лаве - перейдем на
следующую ступень - станем надсмотрщики. Потом - учеными.  И  наконец  -
искупим все грехи вкусим благости в земле Джовансимерон. Сейчас  главное
- добросовестно трудится, во благо...
   - То безумие - это демоны хотят лишить вас воли к борьбе!
   - Как вам будет угодно.
   - Ах, как мне будет угодно?! Тогда запевайте за мной песню:
 
   - Из сжиилеза в вверх,
   Из плеена, пр-рочь!!!
   Сжии-иих, Сжии-иих!!!
   К горе из сжиилеза пр-рооочь!!!
 
   Звуки вырывались из него, как скрип лобзика по железной  поверхности;
изо рта с каждой извивающейся стонущей строчкой  сыпались,  оставляя  за
собой дымные полосы, искры.
   - Мы идем про-очь, про-очь! - тянул он  безумную,  страшную  песнь  и
надрывное, иступленное это пение подхватывали рабы - сначала только нес-
колько, потом все разом, так что и стены и потолок задрожали, пошли тре-
щинами из которых сильно вырывался серебряный дым.
   - Ваалим охраанииковв! - завывая, исходя жаром, вопил Вазелвул и  ра-
бы, движимые его властным голосом, налетели на так и не слышавших  и  не
видевших ничего, покорных стражей.
   Многотонные серебристые глыбы с грохотом рухнули на  пол  и,  жалобно
завывая, затрясли беспомощно ножками; стали переворачиваться с  бока  на
бок и так раздавили нескольких рабов.
   - К бееелой гореее! - визжала за Вазелвулом толпа, а он  в  ее  главе
уже поднимался по длинному истоптанному туннелю, навстречу оранжевым не-
бесам.
 
                                              *           *           * 
 
   За один месяц, трудом тысяч и тысяч ушедших в лаву рабов, была возве-
дена из железных блоков крепость; которую властитель ее Мефистофель наз-
вал "Клыком галактики"; так как ночью, под падающим с небес светом,  она
подобна была сломанному, кривому клыку, отражающим ровный свет небесного
ока.
   Наружные стены поднимались на тридцать метров, и толщиной были в  три
метра; маленький дворик и над всем этим на добрую сотню метров собствен-
но "Клык Галактики" - сооружение уродливое, кривобокое,  режущие  воздух
сотнями острых углов; перекосившееся, свисающее подъемными  механизмами,
чернеющее провалами бойниц; покрытое слоем ржавчины.
   - Проклятье! - взревел в огромном зале, где все было из железа Мефис-
тофель. Он сидел на железном троне и сейчас, выслушав доклад о восстании
на рудниках, пришел в бешенство:
   - Проклятый изменник! Мерзавец, предатель! - он сжал в  своей  огром-
ной, каменной ручище знак своей власти - железный шар и смял его в  бес-
форменную лепешку; метнул ее в гонца, и тот, пролетев через весь зал,  с
грохотом врезался в стену и раскрошившись, бездыханный рухнул на пол.
   - ПРОКЛЯТЬЕ!!! - взревел Мефистофель и изо рта его вырвались огненные
клубы. Он резко вскочил со своего трона...
   Теперь было в нем добрых пять метров;  из-за  постоянных  напряженных
раздумий разрослась квадратная голова, а возложенная на нее в первые дни
железная корона вросла в каменную плоть. Когда  эта  бесформенная  глыба
двигалась, раздавался грохот, лязг, а в железном полу оставались царапи-
ны.
   Он остановился перед зарешеченным окном и так легко, будто  это  была
бумага, разорвал железную решетку.
   - Проклятье! - прохрипел он, и увидев во дворе одного из  своих  вои-
нов, вдохнул поглубже в грудь и выдохнул стремительную и  плотную  струю
пламени, которая преодолев сто метров превратила воина в лужицу булькаю-
щей лавы.
   Свою способность извергать на такое расстояние пламя, Мефистофель по-
лучал от слизи, которая накапливалась над подгорными  лавовыми  озерами.
Доставать эту слизь было очень трудно и подсчитали, что за каждую порцию
- маленькая железная тарелочка - гибли, в среднем пять сотен рабов.
   Испепелив солдата, Мефистофель несколько успокоился - разглядывал те-
перь свои владения. Прямо за стенами замка начинались солдатские казармы
- грубые, квадратные домины, наспех составленные их железных листов.  Их
было великое множество - все ближайшие склоны были изуродованными  этими
квадратами. На одном из пологих склонов примостился металлургический за-
вод; гораздо более низкий чем "клык Галактики", но протяжностью в добрую
версту...
   - Что ж - сейчас у меня более ста тысяч воинов: все отлично  вооруже-
ны; пусть орудиями ближнего боя - пусть многие погибнут, но они, как ла-
вина сметут "стручков" из долин!  Учеными  разработаны  огнеметные  ору-
дия... эх, еще бы немного!.. Если бы не предательство Вазелвула, еще  за
неделю, моя армия получила бы лучшее вооружение. Но теперь нельзя терять
время - на восстановление деятельности рудников уйдет, как раз эта неде-
ля... у меня не остается больше времени - враг может забрать  корабль  в
любой день...
   Он посмотрел туда, где за спускающимися вниз отрогами лежали гладкие,
выжитые их нуждами долины. У самого горизонта виднелись "грибы" и на ни-
ми висело полупрозрачное облако; представляющееся  Мефистофелю  серым  -
как и все обитатели гор, видел он мир черно-белым.
   Мефистофель развернулся, разглядывая трепетно  склонившиеся  каменные
глыбы у выхода, прогромыхал:
   - Мой приказ таков: завтра мы выступаем в поход. Когда глаз  небесный
закроется покрывалом, все воины должны быть построены. Вместе с утренним
ветром мы двинемся на долины! День настал!
   Глыбы у входа вскочили и с грохотом, ревя весть, бросились по  желез-
ным коридорам.
   Мефистофель стоял, задумавшись: "Пусть я был когда-то Джованом  Симе-
роном; теперь я совсем иной и Катрина, увидев меня, примет за жителя од-
ной из окраинных планет. Никто из людей меня не узнает,  никто  не  при-
мет... я властитель железного царства, где все боятся меня -  ненавидят,
если из них не выбит еще разум; или вообще не о чем не думают, если  это
рабы... И хоть это мои отражения, я не знаю, о чем думают  они.  Сколько
запрещал я сочинять стихи, сколькие воины и надсмотрщики  были  сброшены
за это в лаву, а все ж пишут... А их надо запрещать писать - все это ве-
дет к разрушению гармоничного труда; стихи ведут к  свободомыслию,  а  у
этих ничтожеств все эти помыслы должны  подавляться  в  зародыше,  иначе
возникают восстания, хаос, разрушения, как в случае с Вазелвулом...  По-
дожди, подожди - я еще доберусь до тебя, предатель..."
   Он со скрипом выдернул железный ящик в стене и  достал  металлический
лист, на которым когтем было выцарапано начало поэмы. Надсмотрщика,  ко-
торый ее писал выследил лично А1, и без суда (как и полагалось)  сбросил
эту многотонную глыбу в лаву, а поэму (как и полагалось) принес Мефисто-
фелю.
 
   - Когда-то я, легкий, как ветер, По небу с тоскою летал,  И  тихий  и
светлой мечтою, Твой образ в созвездьях мерцал. Я был невесомый  и  лег-
кий, Как ангел, мог вечность познать, Но в темный пылающий  рокот,  Меня
решил разум забрать. И вот среди демонов злобных, Среди камне-зубых  ра-
бов, Лишился я разума, боже, И как же мне выход узнать?! И я  уже  груда
каменьев, И мне не подняться к тебе, Со страшной тоской это пенье, Летит
пусть к родимой звезде...
 
   Мефистофель сжал кулаки; и с рокотом стал ходить по залу. Вот  скрип-
нула маленькая дверка и вошел со склоненной головой А1, дослужившийся до
звания первого советника; причем, ему так часто приходилось гнуть  перед
"повелителем" голову, что она уже навсегда застыла в таком  положении  и
А1, все время смотрел себе под ноги.
   - Я слышал, вы объявили на завтра выход? - заискивающим рокотом спро-
сил первый советник.
   - Да! - рыкнул Мефистофель.
   - Оставите здесь какой-нибудь гарнизон?
   - Минимальный! Битва решающая - все силы в нее!
   - Правильно. Ведь вы знаете - их войско всего тридцать тысяч - мы  их
сметем...
   - Да знаю, знаю... Скажи-ка мне А1, ты сам никогда не писал стихов?
   - Ох, да что вы! - истово всплеснул  каменными  ручищами  советник  и
рухнул на колени.
   - Да встань ты! - раздраженно рыкнул "повелитель". - Убирайся  прочь,
ничтожный! Прочь, раб!
   А1, весь согнувшись, уродливым булыжником, скрипя по полу,  пополз  к
двери.
   - Эй! - окрикнул его Мефистофель.
   - Да? - развернувшись боком, настороженно спрашивал А1.
   - А ты некогда не вспоминал о девушке Катрине?
   А1 вздрогнул, залепетал каменным баском:
   - Безумные виденья, навеянные врагом;  были  изничтожены  моими  ста-
раньями не только в ваших рабах, но и, прежде всего,  во  мне  самом.  Я
весь служу вам...
   - И что ты - мой двойник, избитый, растоптанный, жалкий, подлый -  ты
никогда ни хотел написать стихов или увидеть вновь ее? Неужели...
   - Не сомневайтесь! Я чист перед вашим величеством! Я никогда не допу-
щу в свою помыслы греха, никогда, о повелитель!
   - Так значит... ну убирайся же прочь!
   Мефистофель вернулся к окну и, рассматривая как задвигались, засуети-
лись десятки тысяч точек, по всем окрестностям,  испытал  страстное  же-
ланье выброситься со стометровой высоты; расколоться и стать  свободным:
"Что натворил я?! Ради какой цели столько боли?! Столько безумия?!  Нич-
тожные рабы - такие же, как и я; только те в ком проявляются самые  худ-
шие, самые подлые мои стороны, как в этом  А1,  пробиваются  повыше.  Но
ведь это все я!.. Нет, нет, как же я хочу жить! Как  хочу  оставить  всю
эту грязь, захватить корабль, вернуться на Землю, забыть все;  жить  как
прежде! Поэма, поэма!" - он скомкал железный лист сожженного надсмотрщи-
ка. "-А, ведь, и я написал почти такие же строки и в тот же самый день!
   Так каким же провиденьем я сидел в этом зале, а он - тоже я -  огром-
ная глыба, - с отвращеньем, только  для  того,  чтобы  сохранить  жизнь,
хлестал рабов в руднике?.."
   Он услышал за спиной быстрые шаги, почувствовал жаркое дыханье, успел
обернуться и увидеть склоненный лоб А1, затем - сильный толчок и  Мефис-
тофель, с диким воем рухнул на камни, разбился на мелкие камешки, и  по-
текла из него, вгрызаясь в горную плоть, лава.
   А1 уселся на трон, поднатужился в тщетных попытках поднять голову; да
так и замер с опущенной головой.
   В зал вбежали стражники.
   - Господин первый советник, что случилось с повелителем?
   - Мефистофелю наскучило жить и он решил выбросится из окна. Теперь  я
ваш новый повелитель; зовите меня... зовите меня просто Дьявол, черт по-
дери! Ха-ха-ха!
   Стражники, которым было совершенно все равно, кто сидит  на  троне  -
Дьявол или Мефистофель, почтительно склонились.
   - Указ о завтрашнем выступлении остается в силе?
   - Зачем завтра?! Ха-ха! Сегодня же! Сегодня, черт вас  всех  раздери,
болваны!
   Стражники еще раз поклонились и выбежали из залы.
   "Жалкий пройдоха! Спрашивает - не писал ли я стихи, не вспоминал ли о
Катрине? И надо было врать этому ничтожеству, этому двойнику - МНЕ  Джо-
вану Симерону, что не писал и не вспоминал. Да когда мог - тогда  писал,
а Катрину вспоминал всегда, черт подери! И сколько  надо  было  унижений
пройти, чтобы добраться, наконец до него! Ну  ничего  -  теперь  двойник
уничтожен и никто, и ничто мне - Джовану Симерону или, если хотите  Гор-
ному Дьяволу, не в силах помешать! Только надо держать все  эту  мерзкую
низость в стальных рукавицах; дисциплина железная - казни, террор -  они
не люди, они не звери; они камни,  наделенными  моими  Джована  Симерона
воспоминаньями, я их ненавижу!"
   Со он вскочил с трона; грохоча по полу, бросился к  выходу;  страшный
его рев скрипучими волнами понесся по железным коридорам:
   - Армию к бою! Выступаем сейчас же!
 
                                                *           *            * 
 
   "Грибы" единственное, что осталось на некогда пестревшей изумрудами и
бирюзой равнине. Теперь, здесь тянулась сероватая с коричневыми  прожил-
ками земля испещренная небольшими впадинами  в  тех  местах,  где  росли
раньше кристаллы.
   По стенам, протянувшимися между четырьмя грибами, день и ночь  проха-
живались прежние братья Джованы - теперь, во внешности их  было  столько
же сходства с изначальным Джованом  Симероном,  сколько  сходства  между
оленем и... пальмой. Как  объяснили  впоследствии  -  виной  всему  была
пыльца, которая впитывалась в их кожу, попадала  в  легкие,  в  глаза...
Вначале же, многие сходили с ума - бросались в  расщелину,  куда  раньше
сбрасывали "выбивающихся из общей массы".
   Да, нелегко было этим людям, развившим в себе чувствительность,  при-
выкшим вести долгие рассуждения о космосе; читающим стихи  о  прекрасной
деве Катрине - нелегко было увидеть себя в новом обличии.
   Изменения происходили в течении нескольких дней по истечении  которых
вот каким становился их облик: вместо ног  -  замысловатое  переплетенье
подвижных коричневых корней которые, когда "Джован-брат" шагал по земле,
впивались в нее, и без труда, как древней сохой, ее  рассекал;  оставлял
борозду. По корням из земли поднимались питательные вещества, а из  дру-
гих корней, уже переработанная - коричневая земля выходила в борозду.
   Корни переходили в туловище похожее на сильно вытянутый эллипс, спле-
тенный, как капуста из множества тонких изумрудных листьев в центре  ко-
торых пульсировали толстые жилы; от туловища отходили две  гибких,  ярко
изумрудных жилы, извивающиеся под любыми углами  и  заканчивающиеся  то-
ненькими но очень прочными и сильными хватательными отростками,  которых
было на каждой "руке" по три десятка.
   Наконец - голова. В верхней части "туловище-кочан" расходилась  свет-
ло-коричневыми, источающими фруктовый аромат лепестками, на которых раз-
местилось  и  дюжина   красных   крапинок   -   глаз,   благодаря   чему
"Братьев-ростков" могли видеть сразу все окружающее и спереди и сзади  и
сбоку - хотя где у них теперь перед, а где зад они сами уже не знали.  В
верхней части коричневые лепестки розовели, сходились конусом, который в
течении каждого получаса медленно опадал внутрь головы,  а  потом  резко
распрямлялся, выбрасывая в  на  многометровую  высоту  светло-коричневую
пыльцу, которая собиралась над их лагерем в облако, и вместе с не  заме-
чаемым уже никем ветром, относилась в сторону от гор...
   В самые первые дни "изменения" тридцатитысячное братство  раскололось
- большая ее часть - 25-тысячный изумрудный отряд во главе с  "Ростковым
мессией" в безумии создавшем свою религию, ушла к кровавому морю, берега
которого видели разведчики в землях "откуда приходят ночь"; в тех  водах
канул и "Ростковый мессия" и его безумные  приверженцы  жаждущие  "смыть
нечистое в крови небесного ока". Все что осталось от них  -  широкая,  в
версту шириной борозда, тянущаяся за горизонт...
   Итак, осталось четыре тысячи "Братьев-ростков", которые и  жили  без-
бедно - чтобы не сойти с ума, не думали ни о чем, кроме своей цели  (по-
чинке корабля) и сложении стихов для  "прекрасной  девы  Катрины".  Так,
день за днем, спускались в "грибной лабиринт" "братья-добытчики", шли  и
шли по его замысловатым бессчетным переходам, находили по несколько дра-
гоценный горстей твердеющей пыльцы и постепенно  заполняли  ей  форму  у
входа.
   В тот день на стенах, с внутренней и  с  внешней  стороны  изумрудной
кровью добровольцев была выведена цифра "3" - столько раз оставалось не-
бесному оку закрыться и вновь открыться до того, как форма была  бы  за-
полнена полностью.
   - Идут! - услышали четыре тысячи братьев тревожную весть стражей.
   Причем, слышали они не голоса, но чувства,  которые  передавались  по
земле и дальше в из корни (хоть стражи и ходили по стенам,  но  и  стены
являлись частью земли и при ходьбе по ним из корней выделялась  коричне-
вая, сцепляющая слизь)
   На этот случай было придумано 5647 торжественных песен, и теперь каж-
дый из братьев, поднимаясь на стены извлекал сочиненную им песнь  -  все
голоса сливалось в один многоголосый хор, единый в  своем  чувстве,  как
шелест листьев в весеннем лесу...
   Даже спускающиеся с гор железно-каменные ряды почувствовали, как дро-
жит под их ногами вспаханная и засеянная земля.
   "Дьявол со склоненной головой" которого две дюжины носильщиков тащили
на железных носилках впереди войска, велел остановить его  на  одной  из
голых возвышенностей в трехстах шагах от коричневых стен.
   - Ну! - в возбуждении говорил он своим командирам. - Не жалейте своих
глоток, гоните воинов на штурм! Крепость и корабль должны стать нашими!
   И каждый, из пробившихся в командиры не жалел теперь  своих  каменных
глоток - кто-то надеялся, что именно  ему  -  тайному  Джовану  Симерону
удастся обмануть всех и улететь на корабле; кто-то и впрямь  уже  считал
себя командиром каменного войска, а все прошлые воспоминанья -  сводящим
с ума, недостижимо прекрасным, и опасным для всеобщего блага бредом.  То
же и в воинах: кто мнил себя Джованом, кто вспоминал прошлое, как  бред,
или вовсе ни о чем не думал...
   А стены стали выше от стоящих на них "братьев-ростков", которые стоя-
ли плотно, обнявшись изумрудными лепестками, и склонив навстречу против-
никам свои втягивающиеся "головы". Большая их  часть  не  уместилась  на
верхней кромке стены; но не беда - цепляясь выделяемой из корней слизью,
они закрепились с внешней стороны стен; да так  плотно,  что,  казалось,
вся стена составлена из этих коричневых, медленно втягивающихся голов.
   Каменная лавина стремительно приближалась и  тогда  по  переплетенным
корням "братьев-ростков" прокатилось общее их желание: "Пора!".
   Каменные глыбы уже были под самыми стенами, уже  замахивались  своими
мечами, как розовые конусы окончательно втянулись в головы "растительных
братьев" и стремительным рывком распрямились  высвобождая  многометровые
струи коричневой пыльцы; когда она била в воздух то поднималась до сотни
метров - тут же, вся ударная сила была направлена на  бегущих:  передние
ряды были сбиты с ног, отброшены назад... они  сминали  бегущих  следом,
уже все вместе, вперемешку катились по земле; летели обломки их каменных
тел, шипела, вгрызаясь в землю, лава.
   Самое ужасное действие возымела на "обитателей гор" сама пыльца - она
вступала в реакцию с камнем, словно кислота прожигала его, и воины захо-
дясь воплем, испуская ядовито-желтый дым валялись под стенами; голосили,
визжали - так, что земля дрожала, а "Дьявол с согнутой шеей", прошипел:
   - Быстрей бы все это кончалось!
   - Быстр-рее! Сокрушите их, тр-русы! - надрывались,  громыхали  горной
лавиной командиры.
   А каменные ряды уже и невозможно  было  остановить:  стотысячное  во-
инство, затапливая долину, двинулось все разом; наращивая бег,  размалы-
вая в порошок тех, кто спотыкался, падал под ноги бегущим. Ряд за  рядом
летели они на крепость уже не в силах остановится ибо бегущие  сзади  не
ведали, что творится впереди и напирали, так, словно  сами  горы  решили
двинутся на крепость.
   Еще несколько рядов были разъедены пыльцой,  но  дующий  беспрестанно
ветер снес ее, и следующие, вминая плавящиеся останки  Джованов  Симеро-
нов,  уже  налетели  на  стену.  Нижние  ряды   развесившихся   на   ней
"братьев-ростков" тут же были порублены мечами; посыпались  растительные
внутренностями; струями хлынула ослепительно-изумрудная кровь  мгновенно
прожигающая в "каменных" дыры.
   "Каменные" все напирали и напирали; цепляясь за тела  "ростков",  ка-
рабкались вверх, своей тяжестью разрывали растительные тела, и сами  ра-
зорванные изумрудной кровью, падали вниз..
   Вот "брат-росток" - он развесился по всей стене,  он  чувствует  боль
своих частей ибо каждый из братьев, сцепившись составил единый организм;
он чувствует, как карабкается по его многометровой плоти плоть каменная,
как рвет его, как сама рвется от его крови. Все выше и выше  -  эх,  как
жалко, что до следующего "запуска" пыльцы еще полчаса - иначе бы...
   - Впер-ред! - в исступлении орали командиры, а мимо них  неслись  ка-
менные ряды. Не было видно ни крепости, ни грибов; все затянул  плотный,
беспрерывно относимый ветром, но и беспрерывно поднимающийся  из  разод-
ранных тел дым.
   Под стенами кипело уже целое озеро из расплавленных тел - новые ряды,
заполнили его, сами оплавились, а по ним бежали следующие  и  конца-края
им не было. Новая яростная атака:  каменные  достигли  вершины  стены  -
часть, бесформенной массой опала вниз; часть уже видела корабль.
   Огромный организм: "брат-росток", был при смерти - слишком многие его
части погибли, слишком много крови утекло в землю. Он стонал,  корчился;
сбрасывал мертвые части и уже отчаялся, готов был распасться, рухнуть  в
лаву, как вдруг почувствовал в себе великую силу. Он вырос -  в  него  в
одно мгновенья влились сотни тысяч новых составляющих.
   Настал день, названный в последствии "днем великого поднятия". Раз  в
полгода, планета выбрасывала из недр, вскормленные ею ростки: только ле-
жала голая, испещренная бороздами равнина и  вот  уже  все  в  бирюзовых
кристаллах, в рощах - как пыльца из голов "братьев-ростков", было выбро-
шено все это под оранжевые небеса.
   А там где раньше тянулись борозды, поднялись те, кто были в них засе-
яны. "Братья-ростки", сами того не ведая, при ходьбе выпускали из корней
семена, которые, удобренные ими же, все это время росли, не зная не вре-
мени, и вот теперь поднялись все разом, чувствуя себя  частью  огромного
растительного организма; уже зная все то, что знали и чувствовали защит-
ники стен.
   Между бирюзой двигалось море "ростков" и был их миллион!
   Они поднялись и между бегущих рядов, которые с высоты птичьего полета
представились бы теперь каменной нитью, в  движущемся  изумрудном  море.
Вот вобрался в головы миллион розовых конусов...
   - Нет! - заорал "Дьявол с согнутой шеей". - Я Джован Симерон! Слышите
вы! Вы цветки, вы не смеете, черт вас подери! Дайте мне вернуться домой,
черт подери! Дайте уйти, а сами...
   Он не успел доорать - из миллиона голов вырвался миллион струй и  за-
полнил долину огромным и плотным облаком, которое вскоре отползло к кро-
вавым морям, оставив долину такой, какой она была прежде - а от  "камен-
ных" остались только булькающие лужи, которые быстро засосала в свои жи-
вые недра планета...
 
                                              *          *           * 
 
   Прошло три дня.
   Огромный растительный организм, чувствуя  каждую  из  своих  частичек
расползался по планете, оставляя в бороздах новые семена, чувствуя,  что
планета, частью которой они является обо всем позаботится сама - остано-
вит, когда посчитает нужным его рост.
   Ему не нужны были больше плоды: всю силу он получали из корней  и  из
ветра, который видел теперь в плавных радужных цветах. Ему не нужна была
речь - ежедневно в нем рождался миллион поэм, и  каждая  из  этих  поэм,
представлялась в этом организме не как строки, но как огромное чувство.
   И на третий день, он приник к корням "грибов" которые  окутывали  все
ядро планеты, и высосал, сколько ему требовалось, твердеющей пыльцы.
   "Мне нужна, та которой посвящены миллионы поэм" - таково было  единое
чувство организма...
   Проем в корабле был залеплен и в распахнувшийся, ставший  чуждым  люк
вошла одна из частичек организма, никем не избранная - просто  частичка,
которая в это время была ближе всех других частичек к люку.
   Уже отделившись от земли,  частичка  почувствовала  сильную  тоску  и
оторванность от целого: "Вернусь на Землю - под любым  предлогом  вызову
Катрину на эту железку, потом настрою корабль на возвращение - астероид-
ный поток растянулся на несколько световых лет, хоть край его я найду, а
координаты планеты, относительно расположения других астероидов,  уже  в
памяти мозга... Я вернусь в единство, но и она разовьется; и она,  охва-
тит всю планету, сольется со мной, по всей этой  поверхности...  Я  вер-
нусь, вернусь"
   Кораблик, следуя заложенному курсу, поднялся в оранжевое небо, прово-
жаемый миллионами слитое в единое красных глаз, превратился в  точку,  а
затем исчез...
   На третий день он вернулся - люк откинулся и "росток" вынес на  руках
бесчувственное тело Катрины, другие "частицы" в благоговении окружили ее
плотными рядами и, заливаясь беспрерывной поэмой-чувством,  стали  засы-
пать коричневой пыльцой; она открыла глаза, закричала, вскочила на ноги,
и бросилась среди этих, тянущихся на версты рядов.
   Она бежала,  спотыкалась  о  кристаллы,  царапалась,  капала  на  них
кровью, двоилась, троилась... десять... сто... а из "ростков", из огром-
ного, давно уже не человека, но все еще хранящего в себе имя Джована Си-
мерона - из него сыпалась и сыпалась на увеличивающихся Катрин  коричне-
вая пыльца - впитывалась в кожу, попадала в легкие...
   Она кричала, она смеялась, она плакала, она понимала, она  сходила  с
ума, она обнимала его...
 
                                             *           *            * 
 
   И на седьмой день бывшие рабы, а теперь "Люди неба" во главе с Вазел-
вулом достигли вершины горы, которая им, видевшим все в черно-белом све-
те, представлялась ослепительно белой, но на самом же деле была она ярко
оранжевой, а из вершины ее неустанно вырывалась в небеса, сливаясь с ни-
ми, медленная оранжевая струя толщиной в полверсты.
   Вазелвул стоял перед этим "белым, как волосы небесной  девы  Катрины"
потоком газа.
   - О, братья мои! - рокотала в умилении Вазелвул. - Вот  он  -  предел
нашего пути - вот луч, который заберет нас на небо, к подножью трона  на
котором сидит сам Джован Симерон. Немногие из нас дошли - сколькие  рас-
кололись в ущельях, сколькие сорвались вниз! Будем верить, что  души  их
обрели покой, а теперь...
   Он запустил свои квадратные ручищи в поток согревающего планету газа,
почувствовал легкость, осторожно двинул руки назад - они ровно и  безбо-
лезненно были срезаны, и от краев их по телу разбежался яркий  оранжевый
свет...
   Бывшие рабы видели, как предводитель их сразу стал ослепительно белым
- "оделся в благость неба".
   По горам грянул заунывный, торжественный хор, от которого  посыпались
камнепады, затряслись ущелья.
   Один за другим, они - жаждущие познать "мудрость бога Джована Симеро-
на, от которого были изгнаны когда-то", ступали в слепящий  розовый  по-
ток, растворялись в нем, сливались с ним в единое, растеклись над плане-
той, созерцая суету под собой, и сотканное из  миллиардов  звезд  око  в
вечном космосе.
 
                                          КОНЕЦ 
 
                                                            1.02.98 - 8.02.98 



 
                           ПУТЕШЕСТВИЕ ООРА 
 
   В центре галактики расстояния между звездами совсем  не  так  велики,
как на окраинах; и чем ближе к ее центру, тем плотнее натыканы  эти  ог-
ненные шары. Расстояния между ними не больше, чем расстояние между Солн-
цем и Землею, и потоки раскаленного газа, многоцветные, красочные,  зах-
ватывающие своим величием перетекают с одной звезды на другую; да только
никому, кроме Эллев, не суждено покружиться между этих красочных струй -
ибо, каждая струя, могла бы поглотить несколько планет; ну а температура
между ними такая, что любой предмет,  тут  же  обратится  в  раскаленный
газ...
   Все ближе и ближе к галактическому центру летим мы в сиянии звезд;  а
они становятся все больше - огромные, то красные, то белые, кипящие  ша-
ры; между ними висят раскаленные облака, где беспрерывно извиваются мол-
нии толщиною в тысячи верст...
   Дальше... дальше сквозь облака эти...
   Здесь нет уже темноты межзвездной, все ослепительно ярко, везде  пла-
мень, везде струи его многоцветные.
   Нет, чернота все же есть - именно туда движется раскаленный газ...
   Мы в центре, образованной плотным облаком раскаленных газов и  повис-
ших средь них звезд сферы, которая столь велика, что в ней уместилось бы
несколько звездных систем; из разных частей сферы, опадают к ее  центру,
потоки газа раскаленного до нескольких миллионов градусов, скорость  его
столь же велика, сколь и скорость света, он летит в черное пятно висящее
в центре сферы - вокруг пятна разлита ровная синева.
   Миллиарды тон газа ежесекундно врезаются в это черное пятно  -  часть
их отскакивает в сторону, отлетает обратно к звездной сфере; большая  же
часть поглощается туда, откуда не в силах вырваться даже и свет...
   Один раз в несколько миллионов лет синева вокруг черного пятна стано-
вится ярче и из глубин ее поднимается тот, кого не увидит  никто,  кроме
эллев - только что рожденный черной дырой молодой элль.
 
                    *             *            * 
 
   Оор помнил, как прорывался сквозь тьму к пышущему свету -  прорывался
несколько столетий - совсем немного, для элля...
   И вот, наконец, он в сиянии сферы, среди потоков  раскаленного  газа;
вырвался из черной дыры, ему не страшен и раскаленный газ - как в парном
молоке, купался он в его потоках и слышал  мудрость  родителей  своих  -
звезд.
   Так он узнал, что для того, чтоб стать настоящим Эллем, получить бла-
гословение к началу постижения ИСТИНЫ за пределами космоса - он,  как  и
каждый рожденный до него элль, должен совершить деяние для блага  родной
галактики.
   Оору выпало такое задание: из межгалактического  пространства  двига-
лось облако раскаленного газа, и могло нанести довольно сильный вред од-
ному из рукавов галактики - разрушить около пятидесяти миллионов звезд и
все окружающие их миры.
   Оор должен был найти способ остановить это  облако,  после  чего  мог
отправляться к свету великой ИСТИНЫ.
   Всего лишь несколько тысячелетий - ничтожный, для галактики срок, по-
надобилось Оору, чтобы постичь свою  мощь,  поглотить,  часть  безмерной
мудрости звезд-родителей, и покинуть сферу...
   Видимый только родичами своими эллями, только для них  и  постижимый;
кружил молодой Ооор между потоков огненных, пролетал сквозь частые звез-
ды: летел быстрее света - ибо именно такая  скорость  понадобилась  ему,
чтобы из матери своей вырваться.
   Через несколько столетий, между звезд он встретился, с "красным  дра-
коном", одним из многочисленных порождений догалактического хаоса...
 
                           *             *             * 
 
   - И придет красный свет - правитель темного материка Хруга! И сцепит-
ся в битве с повелителем великого облака Пвасмом!
   Кричал проповедник И, перед толпой Ививов, жителей Ививского материка
планеты Ивоэ, которые собрались, дабы в трепете послышать его под звезд-
ным небом, половину которого занимал - сгущающийся к центру шар - состо-
ящий из мириад крапинок - центр галактики. Света от него было достаточно
для того, чтобы Ививы отбрасывали тени, а весь их ледяной мир, сиял при-
вычным их леденистым светом.
   Родная звезда - блеклый Итут, невзрачным глазом взирал на это действо
и давал света куда меньше чем центр галактики, который  Ививы  именовали
Великим облаком.
   Лед... лед; только лед кругом; повсюду до самого горизонта, где выси-
лись ледовые горы - жилища Ививов, везде его плавные  нагроможденья;  из
глубин которых медленно поднимался синий дым.  Ививы,  жители  Ививского
материка, отличались от Изивов, жителей  Изивского  материка,  тем,  что
покрывающий их панцырь имел синеватых оттенок - панцирь же Изивов,  имел
цвет зеленоватый.
   Был еще черный материк - дело в том, что планета Ивоэ всегда смотрела
на звезду Итут одной стороной, а другая, неосвещенная  часть  населялась
черными Хругами, откуда и пришел нынче в небо красный цвет - сам Хруга.
   Кровавый, наползающий на "великое облако" Хруга,  медленно  и  плавно
плыл по небу, а проповедник И протягивал к нему "жезл Итута" и кричал:
   - И придет красный Хруга, и один из нас: молодой  и  сильный;  только
один, почувствовавший в сердце своем призыв, должен будет  подняться  на
Пик Пробуждающейся Зари. Оттуда с вершины пика, где нечем дышать, где от
ветра трещит панцирь - протянет Псавму его потерянное копье.  И  заберет
Псавм не только копье, но и силы молодого храбреца! Кто же  он:  готовый
отдать жизнь во имя благоденствия народа Ививского?!
   - Я! - взревела разом большая часть толпы.
   И даже  прослезился.  Смахнул  зеленые  капельки,  которые,  остывая,
вгрызлись в лед и превратились там в изумруды, с тихим восторгом молвил:
   - Псавм может гордится вами. Я не в праве никого  удерживать.  Каждый
может совершить великий подвиг. Только один доберется  до  вершины  Пика
Пробуждающейся Зари, остальные найдут свою смерть на дне ущелий,  вмерз-
нут в стены... Вот оно копье Псавма! - И раскрыл панцырь и быстро достал
положенное в выемку у кристального  сердца  желтое,  распыляющее  вокруг
теплое облако копье.
   - Возьмет его глава рода; а если погибнет, пусть достанется оно  сле-
дующему по знатности! Удачи вам!..
 
                            *              *            * 
 
   Гри - последняя надежда Ививов, роняя слезы-изумруды, вжался в  ледя-
ную стену, на маленьком, ненадежном уступе под которым, сгущаясь, выла в
бездне темно-серая метель...
   Как-то быстро пронеслись в памяти все роковые мгновенья их пути:  три
месяца пути сквозь ледяные поля, к этому, к самым звездам  возносящемуся
пику, потом начало восхождения: остановки в пещерах,  за  которыми  выла
метель и, наконец, начало этого кошмара.
   Вверх... вверх... По уступам, по карнизам - вверх, вверх - чем  выше,
тем ветер сильнее; и глава рода их прокричал тогда каменной своей  глот-
кой, что выше и привычный им воздух будет замерзать и они увидят  его  -
вмороженные в лед желтые прожилки.
   Потом они остались вдвоем: глава рода и Гри - глава рода,  покрываясь
трещинами, раскрыл грудь и вытащил копье Псавма.
   - Возьми. - хрипел он из последних сил. - Отныне судьба  всего  Ивива
зависит только от тебя, кто бы ты ни был... Я уже ничего не вижу...
   Гри принял в свою грудь желтое копье  Псавма,  выпустил  единственный
изумруд, и оставил главу рода, который сразу же по своей смерти вмерз  в
ледяную твердь...
   Последние, мучительные метры... Беспрерывный, ураганный ветер, в  ко-
тором не осталось уж воздуха, а только хлад смертный. Промерзает, опада-
ет маленькими ледышками в бездну панцирь.
   "Один только святой Иг добрался до этой вершины... Ну и я доберусь...
Доберусь... Доберусь..."
   Вот она вершина!
   Одним своим отростком Гри ухватился за синий выступ, другим распахнул
грудь и протянул навстречу "Великому облаку" копье Псавма.
   - Я дошел! Прими этот дар, могучий правитель!
   А на небе красный дракон - Хруга, заполонил собой уже  большую  часть
"облака", и вдруг скривился мученическим рывком,  вспыхнул  ослепительно
ярко. Хвост его стал приближаться, вырос вдруг во все небо: да и не было
уж ни неба, ни "великого облака", а только стремительно падающая  оттуда
- из необъятного "верха", кроваво-огненная стена.
   - Прими! Прими! Прими! - кричал Гри, протягивая вверх копье, и следу-
ющий ураганный порыв сорвал его, понес его многотонное тело вверх, слов-
но крупинку ледовую.
   Гри еще видел белую вспышку, заполнившую весь мир, и успел  подумать,
что он исполнил то, что должен был исполнить, что  он  теперь  герой  не
меньший, по крайней мере, чем сам святой Иг.
 
                           *           *           * 
 
   Красный дракон - это порождение догалактического  хаоса,  еще  издали
почувствовав приближение Оора, попыталось улизнуть, так как шансы  выиг-
рать поединок у него были равны нулю.
   Ооор, рассудил, что "красный дракон", конечно,  ничтожный  сорняк  и,
обычно, присасывается к какой-нибудь звезде, или же высасывает планету -
не более того, но все же и мелкий сорняк надо выдирать.
   Без труда Ооор догнал этого старого,  почти  уже  потухшего  дракона,
тот, понимая, что обречен, все же попытался сопротивляться, но все обош-
лось очень мирно: были разрушены только две планетарные системы  и  нес-
колько повреждены, исчезло две цивилизации находящиеся в эмбрионом,  или
т.н. "твердотельном" состоянии.
   Ооор поглотив в себя останки "красного дракона" и отправился  дальше,
размышляя по дороге, как  остановить  межгалактическую  плазму,  которая
должна была поглотить по крайней мере пятьдесят миллионов звезд.
   "Времени не так уж и много: не более двухсот миллионов лет..."
 
                         *             *             * 
 
   Из этого облака газа должна была бы образоваться новая звезда, но  от
притяжения нескольких ближайших звезд, газ так и  не  смог  собраться  к
центру, так и остался висеть, растянутый где-то между центром  галактики
и ее окраиной.
   Спустя миллионы лет в центре облака, вместо звезды зародилась  разум-
ная жизнь. Это были красные и зеленые, состоящие из причудливой химичес-
кой смеси шары, каждый диаметром в пару сотен верст.
   Постепенно они научились обрабатывать окружающую  их  газовую  среду,
наполнять ее части разным составом приятным для размышлений, или же при-
ятной для поглощения.
   Оуа, медленно плыл в желтом газе, который  обратил  бы  в  пар  любую
твердую материю и выжег бы глаза любого, осмелившегося взглянуть на  не-
го. Оуа было тепло и безмятежно - несколько веков он уже созерцал,  нас-
лаждаясь бытием; и год от года рос, поглощая газ.
   Неожиданно, очень быстро - всего лишь в  несколько  месяцев,  к  нему
пришло понимание того, что с ним общается Создатель бытия; и если  выра-
зить словами то, что почувствовал Оуа, то это были бы такие слова:
   "Ныне я пришел к тебе, чтобы спросить: готов ли ты покинуть это  мес-
то, чтобы увидеть новое, невиданное раннее; тысячу образов невообразимых
здесь; стать самым разумным и могущественным; стать главою великого  ро-
да?"
   Оуа было хорошо в желтом свете, однако, он не хотел обижать Создателя
бытия и ответил, что: "Да, я согласен увидеть новое и стать главою ново-
го рода".
   Тогда невидимая сила легко подхватила Оуа и в  мгновенье  вынесла  из
облака в межзвездный простор.
   "Здесь холодно; не чем питаться и, самое отвратительное: все  слишком
быстро и хаотично движется для того, чтобы созерцать и наслаждаться  бы-
тием." - так можно изложить жалобу Оуа.
   "Ничего страшного" - послал примитивный импульс Оор, а сам так  заду-
мался о предстоящем, что даже и выронил между звезд этот ничтожный двух-
сотверстный шарик, и потратил триста лет на его поиски.
   "Мне холодно" - так была воспринята реакция этого куска плазмы Оором.
   "Ничего скоро ты согреешься" - дал он успокоиться Оуа, еще раз прове-
ряя его внутреннее строение; потом схватил его покрепче и перепрыгнул за
окраину галактики в то место, где через,  примерно,  двадцать  миллионов
лет, должно было появиться межгалактическое облако.
   "Я хочу назад, домой" - жаловался Оуа.
   "Ты станешь главой великого рода... тебе станет жарко!"
   "Хочу назад, в тепло - мне здесь страшно!"
   Оор, подул и проморозил его, дабы Оуа  не  испортил  от  расстройства
свою уникальную воспроизводящую систему.
   Оору предстояло нелегкое, даже для него - Элля, дело. Для  начала  он
несколько тысячелетий пролетал среди звездных систем, выискивая подходя-
щую черную дыру; наконец, нашел таковую, и настроив ее внутреннюю струк-
туру, на прием вещества перенес ее в окрестности того места,  где  летел
ледяной шарик - Оуа.
   Перенос черной дыры дело утомительное, однако, Оору некогда было  от-
дыхать - вновь несколько тысячелетий в поисках - и  вот  она  -  вторая,
подходящая по всем параметрам черная дыра. Надо еще потрудиться,  перег-
нать к ней окрестные звезды...
 
                           *             *              * 
 
   Великая беда приключилась над коричневыми облаками Пиора.
   Как всегда, поднявшись из облачных палат, летели там трое Иоров: Ора,
Ор и маленький Р.
   Так было на каждом рассвете: сначала они летели втроем: и Ора, и  Ор,
передавали маленькому Р мудрость свою -  через  несколько  часов,  когда
"Бардовое сердце" стояло в зените, Р становился достаточно мудрым и про-
должал полет уже сам, и звался уже Ор, вечером к нему присоединился вто-
рой Ор и тогда первый Ор, становился Орой и, на закате они ныряли в  об-
лачный дом, чтобы утром вылететь оттуда с маленьким Р...
   - А что под облаками? - спрашивал маленький Р.
   - Нельзя проникнуть под облака: чем глубже спускаешься, тем гуще ста-
новятся они и, наконец, можно завязнуть там и не  выбраться  никогда.  -
отвечал Ор.
   - А что будет, если лететь вверх?
   - Весь воздух там выпило "Бардовое сердце". -  отвечала  Ора.  -  Там
плавает оно, дающее всем нам жизнь, а над ним только бесконечное  черное
облако висит.
   - Куда летим мы?
   - Вперед, к закату - ибо иного пути нет. Мы бежим  из  плена  ледяной
птицы, которая захватила в плен множество "Бардовых сердец". Ты  видишь,
на каждом рассвете от нее вырывается одно "Бардовое сердце", за день  по
небосводу пробегает и на закате прячется в  блаженном  краю.  "Бардовому
сердцу" один только день нужен, чтобы пройти весь этот путь, ну а мы  уж
давно летим. Известно, что до сих пор спит ледяная птица, иначе  бы  она
поймала и вернула бы во мрак и "Бардовые сердца", и нас.
   - Но почему "Бардовые сердца" не сбегут все разом?
   - Тогда пламень их испепелит родной Пиор.
   - А может ли проснуться ледовая птица?
   - Нет - до тех пор, пока не замолкнет колыбель последнего  "Бардового
сердца".
   И тут коричневые облака стали быстро чернеть; трое Иоров развернулись
и вот что увидели: "Бардовое сердце" вдруг стало сужаться, и в несколько
мгновений стало лишь маленькой искоркой среди тысяч таких же, повисших в
черном облаке.
   - Свершилось! - торжественным хором возвестили Ора и Ор. - Проснулась
ледовая птица! Поглотила "Бардовое сердце"; вот и нас скоро догонит!
   - Как же мы почувствуем, что приближается она? - любопытствовал Р.
   - По холоду.
   - А что же нам делать?
   - Только ждать, маленький...
   Скоро пришел холод. Они еще пытались лететь  куда-то  в  черноте,  но
вскоре ледяной ветер разорвал их на части, распылил над черным,  мертвым
Пиором. Вскоре не стало и облаков - ледяной коркой въелись  они  в  про-
мерзлые камни осиротевшего, оставшегося без светила Пиора...
 
                           *             *              * 
 
   Оор, как и намеривался, стащил к черной дыре несколько окрестных све-
тил в том числе и бардового гиганта, который и должен был послужить  ос-
новным источником для исполнения всего замысла.
   Со всеми этими хлопотами истомился Оор, а еще предстояла  самая  кро-
потливая и трудоемкая работа.
   Слившись с потоками, хлынувшими из звезд в черную дыру, он как  нитку
через ушко иголки провел эту раскаленную струю через  иное  измерение  к
дыре, что расположена была неподалеку от Оуа.
   Оор вырвавшись вместе с потоком газа из дыры, разморозил Оуа, а  тот,
купаясь в плазме пожаловался, что ему, мол - "Жарко"
   "Ничего" - устало отвечал Оор: "Ты, главное, помни, что на тебя расс-
читывает сам творец сущего. Питайся этим жарким потоком, рости, и в кон-
це тебя будет ждать достойная награда".
   Оор сжал струю, раскаленной плазмы до предела - до нескольких  метров
и направил прямо в Оуа. Тот стал ослепительно красным,  попробовал  было
возразить - домой, в облако  свое  попроситься;  однако,  волей-неволей,
чтобы высвободить излишек наполнившей его энергии, вынужден  был  начать
расширяться. Теперь Оор подправил его стремительный рост магнитными  по-
лями, чтобы рос он, как блин, толщиной в несколько сантиметров. Понаблю-
дал за ним несколько столетий, а потом почувствовал, что перед  решающей
схваткой не помешало бы хорошенько отдохнуть; ведь в  запасе  оставалось
еще десять миллионов лет.
   Требовалось восстановить энергию; и в спокойствии,  пока  разрастался
Оуа, поразмышлять над судьбой галактики, над ее местом, среди  иных  га-
лактик; для подобного отдыха лучше всего подходила  спокойная  окраинная
ветвь без бурных газовых течений, с маленькими уютными звездочками  вок-
руг которых во множестве крутились зачаточные, имеющие твердые тела  ци-
вилизации.
 
                          *              *              * 
 
   - Засуха. Безводье. Жара. - Аштут без конца повторял эти  три  слова,
прохаживаясь в тени от каменного храма, иногда он, проводил своей муску-
листой, выгоревшей почти до черноты рукой по волосам;  вздыхал,  смотрел
на безоблачное, раскаленное небо и вновь повторял сухим своим голосом. -
Засуха, Безводье, Жара.
   По дорожке, вьющейся среди сморщенного кустарника  раздались  спешные
шаги и вот, вздымая облака  раскаленные  пыли  из-за  поворота  выбежала
женская фигура, вскрикнула и, протянув руки, бросилась к нему.
   - Аштут, мальчик мой! - горестный вопль и вот  она  уже  стоит  перед
ним: старая иссушенная последней засухой женщина - лицо темное, все мор-
щинами изъеденное; в больших глазах боль, но слез нет - нет влаги; худые
руки трясутся, к сыну тянутся.
   - Что же ты меня оставить вздумал?! Отец то твой уже оставил, меньшой
брат твой оставил, а вот теперь и сам ты, сыночек!
   - Мама, мамочка не плачь! Ты же знаешь - так надо. Только так  сможем
мы умилостивить Тарама, великого повелителя дождей.
   - Сыночек! - отчаянно вскричала она. - Подожди,  может  Тарам  и  сам
смилуется; может завтра уже дождь пошлет!
   - Ты же знаешь мама, как говорят жрецы: если Тарам не примет в жертву
быка, и третью не делю не даст воды, нужна человеческая жертва и человек
сам, по доброй воле должен прийти на жертвенник.
   - Почему же ты должен быть, сыночек?! Ты же последний у меня остался!
Почему из тех семей, где много сынов еще не вызовется никто?!
   - Насильно же их не заставишь, мама. Ясно ведь и сказано: "только  по
доброй воле". Ну а я готов - правитель Шутур не оставит тебя без  награ-
ды, до конца дней своих будешь жить в богатстве.
   - Пойдем, пойдем сыночек. Завтра Тарам дождь нам принесет.  Вот  уви-
дит, что у него такие преданные рабы, как ты, и сменит гнев на милость.
   - Мама, для блага страны своей я уже твердо решил.
   - Аштут, храбрый мой сыночек! Ведь ты еще молод совсем...
   - Мама, пожалуйста...
   - Я за тебя пойду! Тебе то еще жить и жить. Я  стану  жертвой  Тарама
вместо тебя, сынок.
   - Ты это сделаешь ради меня; ты будешь лежать на жертвенном  камне  и
думать обо мне, а не о Тараме; нет же, мама - он не примет такой жертвы.
   - Пойдем! Без тебя умру я! Как река потечет, так и брошусь в нее.
   - Благо родины дороже. Ты только горше муки мои делаешь, мама.
   - Ты молодой такой. Тебя жена молодая ждет, жизнь прекрасная впереди!
Ты, ведь, и жизни еще не успел порадоваться. Только подняться  успел,  а
уже в смерть! А что есть смерть - есть вечное блуждание на темных,  ого-
роженных стенами поля, где не за что уцепиться, где вечный холод, да го-
лод... Сегодня будет дождик, сыночек!
   - Да, хоть и не увижу я его! Зато увидит ребенок малый,  который  ле-
жит, умирает сейчас. Теперь я решил твердо! Прости и прощай мама!
   Он повернулся и,  сжавшись  от  пронзительного  вопля  матери,  вошел
внутрь храма...
   Той ночью начался великий и благодатный ливень который безостановочно
продолжался три дня. Еще до окончания живительных потоков, правитель Шу-
тур узнал у жрецов имя юноши добровольно пожертвовавшего собой во  благо
родины и велел выбить его на алмазной стеле рядом с известнейшими героя-
ми древности. Затем правитель велел собрать торжественную процессию,  во
главе которой поехал на покрытом изумрудами коне к дому матери героя.  В
руках Шутур вез сундук полный золотых монет дабы наградить  мать  вырас-
тившую такого героя, однако, когда приехал - узнал, что несчастная  жен-
щина, от горя лишилась ума и с криком: "Я согрею тебя, сынок"  -  броси-
лась в только хлынувшую реку.
   Шутур вздохнул; поинтересовался - не было ли у героя еще каких-нибудь
родственников и когда узнал, что нет - сказал еще несколько  торжествен-
ных слов про отвагу и, рассудив, что золото лучше потратить  на  военные
нужды, велел разворачиваться обратно, в столицу.
 
                          *             *              * 
 
   Йоки, новый правитель Свайна - третьей, т.н. "холодной" колонии Земли
в системе звезды Е363И3 (или Цицерона):  сидел  в  командном  помещении,
стены которого забрызганы были кровью.
   Он смотрел на мониторы: там недавние пленники Цицерона - все  затяну-
тые в обогревающие костюмы (не те костюмы, в которых мерзли они  добывая
алмазную руду в шахтах, а настоящие теплые костюмы  предназначенные  для
охранников).
   Вереницы тянулись к кораблям, шли и целыми семьями; роботы  загружали
провизию и оружие; маленькие дети родившиеся и выросшие  в  подземельях,
неотрывно и со страхом смотрели на звездное небо, некоторые плакали, не-
которые смеялись. Кой-где лежали трупы охранников  или  просто  какие-то
кровавые ошметки.
   В черный, оплавленный проем шагнула Этти - подруга Йоки и самый близ-
кий ему человек. У Этти до локтя была отсечена правая рука - напоминание
об оползне из под которого вытащил ее Йоки. Как и все обитатели Цицерона
Этти была пепельно-сера, а глаза ее были затуманены болезненным,  кровя-
ным облаком.
   - Ну что, как проходит погрузка? - спрашивала она.
   - Да вполне, укладываемся в график. - сосредоточенно говорил  Йоки  и
слова его появлялись рывками так, словно он их проталкивал через  камен-
ный запор в горле.
   Теперь Этти обратилась к компьютеру:
   - Где сейчас находится флот?
   Ровный, безучастный голос отвечал:
   - По получению сигнала тревоги с колонии Е363И3 "Цицерон" и выяснения
истинных причин, начата была перегруппировка внутреннего крыла  флота  к
указанному объекту. Окончательный сбор необходимого для подавления мяте-
жа кораблей произойдет двадцать минут, в районе звезды Е363И3. Даю  точ-
ные галактические координаты.
   - Заткнись, скотина. - попросила Этти и,  когда  компьютер  замолчал,
обратилась к Йоки.
   - Ведь большая часть, если не все, погибнет...  Кому-то  еще  удастся
прорваться, кому-то еще удастся потом затеряться, добыть документы.
   - Ну кто-то все-таки сбережется. - вздохнул Йоки,  наблюдая  как  ка-
кой-то мальчонка, засмеялся, указывая на Млечный путь.
   - Послушай, Йоки, а как мы все-таки вмазали этим гадам! А! Как  долго
мы готовили восстание... как выявляли осведомителей! Как  нам  все  уда-
лось, а?! Они, ведь, до самого последнего момента и  не  подозревали,  а
потом сразу восстала вся колония! Триста  тысяч  человек!  Триста  тысяч
разъяренных, свободы жаждущих человек! Йоки, что же молчишь ты?! Вспомни
только, как бросались с отбойными молотками на  лазерные  лучеметы,  как
сотнями, сожженные падали, и все же массой давили этих гадов,  на  куски
их рвали!
   - Я думаю, что мы подготовили все так, что лучше и не могли  подгото-
вить. Но мне за этих детей страшно! Смотрю на эти лица  и  понимаю,  что
большая часть из них, если не все, скоро в космосе распыляться! Что  это
мертвые дети впервые небу радуются!
   - Пусть так! Но мы задали этим сволочам, Йоки!  Пусть  так,  но  дети
хоть умрут свободными, а не будут расти, диградировать в тупых  рабов  в
этих проклятых шахтах.
   Йоки вздохнул, склонился над микрофоном:
   - Внимание! - пролетел по всему комплексу его тревожный глас. -  Пос-
ледний корабль отлетает через десять минут,  взрывные  устройства  будут
задействованы через пятнадцать минут.
   Потом, уже отключив микрофон, обратился к Этти:
   - Пойдем.
   Они вышли из обоженного помещения и быстро  пошли  по  окровавленному
коридору. На ходу Этти говорила:
   - Среди нас есть и воры, и убийцы; большего же всего революционеров и
дезертиров из "Марсианской мясорубки", у всех нас сроки  либо  пожизнен-
ные, либо такие, что вернемся немощными, некому ненужными калеками блею-
щими проклятой пылью! Но дети - почему же они детей то не вывозят?!
   - Знаешь ведь, Этти.
   - Да знаю: итак слишком велико население. Дети эти, что крупинки  ни-
кому не нужные их, как бы и нет - вроде, подкармливают их здесь; выращи-
вают тупорылых рабов, а вот это-то самое отвратительное!.. А откуда дети
берутся! Ха-ха! Охранники воистину благородны - не брезгают нами, женщи-
нами подземелий! Я запомнила, как трещала шея того подонка с жирной мор-
дой! Эх, добраться бы до самой главной свиньи, я бы...
   Они выбежали из здания на пронизанное ледяными ветрами взлетное поле,
на котором в последний корабль, загружали роботы ящики с провизией.
   Этти, своей единственной рукой обхватила  Йока  за  плечо,  зашептала
ему:
   - Ты должен пообещать мне одно: ты никогда меня не оставишь.
   - Ты же знаешь...
   - Нет, постой! Если нас окружат, если  не  останется  никакого  шанса
прорваться, ты должен будешь убить меня и себя. Я ни хочу возвращаться в
этот ад: лучше уж ничто, пустота, чем хоть еще один день такого  сущест-
вования.
   - Ты знаешь - именно так я все и исполню.
   Держась за руки, пригибаясь от  усиливающегося  с  каждым  мгновеньем
ветра ледяного побежали они к кораблю и, как только скрылись в  железном
чреве его корабль плавно  поднялся  и  стремительным  рывком  скрылся  в
звездном небе.
   Прошло еще несколько минут и зажатый среди черных  скал  острогранный
комплекс, и лабиринт шахт под ним поглотил белый пламень, который, впро-
чем, быстро затух... осталась только котловина, в глубине которой клоко-
тало, впивающееся в глубины шахт озеро расплавленного железа.
   А среди звезд появлялись и тут же  затухали  маленькие,  разноцветные
пятнышки; раз - переворачиваясь, плавясь, завертелась в воздухе; стреми-
тельно стала опадать за горы какая-то массивная форма; потом весь черный
небосклон осветился ослепительной белизной и поверхность сильно встрепе-
нулась, трещинами покрылась; через какое-то время пришел  гул,  а  потом
все замолкло; только померцали среди звезд все удаляющиеся  вспышки,  да
побулькало, точно варящаяся похлебка озеро расплавленного металла...
   А потом полная тишина: горы стоят так же как  и  миллионы  лет  назад
стояли, черные, холодные, хранящие в глубинах своих какие-то сокровенные
тайны, и звезды над ними светят ровно, спокойно - все погружено в извеч-
ный, недвижимый покой и не осталось и следа от человека  на  "Цицероне",
будто и не было его там никогда; будто и не было там ни  суеты,  ни  бо-
ли...
 
                          *             *             * 
 
   Истомленному перетаскиванием черных дыр и звезд Оору требовался хоро-
ший отдых и он выбрал приятный, заселенный несколькими зачатками цивили-
заций уголок, на окраине одной из галактических ветвей.  Благо  и  место
было удобное: можно было наблюдать, как тысячелетье за тысячелетьем раз-
растается раскаленным блином Оуа...
   Оор растянулся среди нескольких звезд, несколько из этих звезд даже и
вобрал в себя, греясь их теплом.
   Потом, протянулся к планетам, на которых двигалась, наделенная  опре-
деленным эмоциональным зарядом плазма. Чтобы получать от этих  цивилиза-
ций достаточный энергетический запас требовалась развить их хоть до  ка-
кого-то, хоть немного выходящего из зачаточного существования. С помощью
радиации он развил в них  мутации,  с  которыми  развились  они,  обрели
сплошь состоящий из заблуждения и комплексов разум; почувствовали  Оора,
придумали ему тысячи наименований, стали приносить ему жертвы,  молиться
ему. Постепенно, развиваясь, стало у них и больше жертв: какие-то безум-
ные войны, суета, боль - Оор, поглощал остающийся после их смерти прими-
тивный, но все же весьма сильный энергетический потенциал.
   Век от века цивилизации эти становились все более изощренными и сует-
ными; все больше, полнясь своими ограниченными  эмоциями,  гибли:  пока,
наконец, не стали разрастаться стремительно, засоряя все попадающиеся на
пути планеты.
   Оор, проведший около них несколько десятков  тысячелетий,  подсчитал,
что вред от галактики от этих мелких, случайно найденных сорняков ничто-
жен, и даже меньше чем от "красного дракона", но, все-таки, и от  подоб-
ного маленького сорняка неплохо бы избавится.
   Оор поглотил эту, разросшуюся, но так и не вышедшую  из  зачаточного,
чрезвычайно ограниченного состояния цивилизацию и, наблюдая, как разрас-
тается Оуа, медленно поплыл среди звезд.
   Делать, в течении нескольких миллионов лет, было  совершенно  нечего;
отдыхать уже не хотелось...
 
                           *            *            * 
 
   Дрог-дрог шел по полю и втыкал в зелено-слизкую землю похожие на  ал-
мазные  копья  семена  Тью,  единственного,  что  прорастало  на  родине
Дрог-дрога.
   Виной всему были природные условия: на небе постоянно то убывали,  то
прибывали, выстраиваясь в какие-то причудливые форма, различные светила,
что, впрочем, не вызывало ни у кого удивления, ибо так  и  было  испокон
веков. Испокон веков планету сотрясали, растягивали, разминали в слизкую
массу небывалой силы приливные волны, от которой сминались горы, испаря-
лись моря, только вот Дрог-дрогам и растению Тью было все ни почем.
   Недаром Дрог-дроги спокойно разрывали камни и поглощали алмазное Тью;
недаром сами Дрог-дроги выглядели, как лепешки, из которых, по мере  на-
добности, вырывалось несметное количество хватательных приспособлений...
   Сейчас начинался прилив: на небе зажглась, выстроилась в ряд с други-
ми светилами зеленая звезда: тут  же  стали  вдавливаться  вглубь  земли
дальние горы, все ближе, ближе...
   Ничего необычного: обычная, для восемнадцатого месяца погода.
   Слизь вокруг покрылась трещинами, из которых, обволакивая плоское те-
ло Дрог-дрога вырвались огненные потоки; трещины стали разъезжаться; од-
нако Дрог-дрог держался, удлиняющимися конечностями за их края и спокой-
но продолжал передвигаться вперед, втыкая алмазные семена Тью.  Под  ним
взметнулась новая гора - Дрог-дрог оказался на ее вершине, усеял ее  се-
менами Тью, ловко проехался по огненному склону и засеяв его, даже запел
Урожайную песнь, да так пронзительно и задорно, что молодые скалы  лопа-
лись и осыпали его сияющими белизной глыбами.
   Дрог-дрог, обрадовавшись нынешней хорошей погоде, проглотил даже нес-
колько этих глыб и побежал обратно, наполняя хранительный живот  созрев-
шим урожаем Тью...
   А вот и племя его: собрались стоят друг на друге двадцативерстной го-
рой, разговаривают, читают написанные на алмазных плитах расчеты  мудре-
цов, со всех сторон возвращаются сборщики урожая, а они все читают,  чи-
тают...
   А что читать? И так, ведь, все ясно: скоро начинаются ненастные меся-
цы: на небо приходят, как и положено, большие светила, поверхность вели-
кого запада будет все время поглощаться к ядру; нормально тут не посеешь
- все время придется скользить по лаве; все  время  относится  за  сотню
верст приливными волнами, да и жарко станет, от небесного пламени.
   Скоро уходить, а жаль: Дрог-дрог даже  проглотил  от  досады  другого
Дрог-дрога, но тут же впрочем был проглочен и переварен кем-то другим.
 
                           *              *             * 
 
   Ооор развлекся немного тем, что составил из звезд  несколько  мозаик,
изображая свои мысли, но устал, подкормился энергией нескольких зачаточ-
ных цивилизаций и решил, что уж лучше хорошенько выспаться в  оставшиеся
перед схваткой миллионы лет;  и  убаюканный  звездным  ветром,  действи-
тельно, погрузился в приятный сон...
 
                          *               *              * 
 
   Аштут медленно карабкался на вершину коричневого облака, рядом с  ним
взбиралась лучшая его подруга Этти.
   - Давай, ради Р. - предложила она. - они  раскрыли  облако  и  вскоре
вышли из него с маленьким Р, вновь стали взбираться на вершину облака.
   - Зачем мы туда взбираемся?
   - Чтобы на ледяной птице посеять великий дождь и обрести  свободу.  -
отвечал Аштут и Этти.
   Тут облако раскололось и, они в потоках пламени, над  звездным  небом
полетели.
   - А почему мы летим? - спросил Р.
   - Потому что летим. Потому что мы есть, такова сущность.
   И вновь они ползли по коричневому облаку, на этот раз к  вершине,  но
было она внизу. Рядом пролетели несколько Р, задающих друг другу  вопро-
сы, откуда-то снизу слетела кровавая струйка и тут же по склону пробежа-
ли некто двое, взявшиеся за руки.
   - А кто мы? - спрашивал Р.
   - Мы частички сна Оора.
   - А где мы?
   - Мы внутри Оора и каждый из нас есть Ооор, ибо без  частичек  нет  и
целого.
   - А кто такой Оор?
   - Дух, который парит среди звезд; и видения его столь же реальны, как
и окружающий его космос; мы эти видения - мы бессмертны так  же,  как  и
он.
   Тут выяснилось, что они стоят пред храмом сплетенным из слизкой,  зе-
леной земли; по поверхности храма ползали и сажали семена Тью  Дрог-Дро-
ги.
   - Хочешь, я тебя съем? - спросила у Р Этти.
   - А зачем?
   - Ты просто поймешь, что все мы частичка сна Оора - оказавшись у меня
внутри, ты окажешься в этом самом месте.
   - Да ешь, пожалуйста.
   Этти проглотила Р и он оказался в том же самом месте только теперь он
был храмом по которому ползали Дрог-дроги и безразлично взирал на входя-
щих в него Этти и Аштута.
 
                           *             *             * 
 
   Прошли миллионы лет сладкого сна  и  вот  Оор  очнулся:  оказывается,
звездный ветер отнес его в иную часть галактики, что, впрочем, было сов-
сем неважно. Ооор чувствовал себя хорошо отдохнувшим; тем более  уверен-
ности придавал растянувшийся огненным щитом Оуа; этот раскаленный  крас-
ный блин накрывал уже всю галактику, хоть толщины в нем было всего  нес-
колько сантиметров - но и этой толщины должны было хватить, если Оор  не
ошибся, а он не мог ошибиться...
   Без труда перенесся он к этому красному щиту, послал ему импульс при-
ветствие; тот, однако, отвечал ему воплем дикого, бесконечного  ужаса  -
за миллионы лет Оуа лишился разума и единственное, что осталось в нем  -
были ужас, и мощь.
   Растянувшийся во все стороны на тысячи световых лет, он все  еще  пи-
тался из черной дыры и все эти годы взирал  на  наползающую  раскаленную
тьму - миллионы лет она все приближалась и жар в ней  был  столь  велик,
что разрушались даже и атомы; она должна была поглотить и его...
   Оор попытался утешить Оуа, сказать, что потом его  ждет  награда;  но
тут понял, что любые утешения давно уже бесполезны...
   Оставалось совсем немного: пять-шесть столетий.
   Межгалактический газ был совсем уже близко; и уже не  было  видно  за
ним иных галактик...
   Оуа - это кровавое огненное поле,  размеры  которого  мог  постигнуть
разве что Оор или какой-нибудь другой Эллев, стонал жалобно, иногда  за-
ходился пронзительным воплем и тогда по поверхности его бежали оранжевые
волны.
   Оставалось двадцать лет: черная  дыра  была  разодрана  надвигающейся
довременной тьмою; тогда Оор постиг ее истинные размеры, и суть; и  ска-
зал:
   - Оуа, теперь совсем немного. Благодаря тебе, будут спасены пятьдесят
миллионов звездных систем. Ты уж помни об этом... Оуа об этом,  конечно,
не помнил и по прежнему не понимал и не чувствовал ничего, кроме ставше-
го за миллионы лет одиночества бесконечным, ужаса.
   Четыре, три года осталось... Оор почувствовал как что-то вязкое, при-
шедшее извне, заползает в его сущность. Шипение слышалось  из  той  тьмы
где даже и атомы не могли существовать. Оор отступил за  кровавого  Оуа,
прошептал:
   - Теперь вся надежда только на тебя, не подведи.
   Два года, один год... Вот он  -  затерявшийся  среди  миллионов  лет,
краткий миг столкновения!
   Нет, Оор, не ошибся, тогда, миллионы лет назад - он правильно опреде-
лил сложнейший, не поддающийся воссозданию химический состав Оуа,  точно
определил его реакцию на  столкновения  с  межгалактической  тьмою.  Они
столкнулись и Оуа сразу же затвердел, стал прочнее  любого  другого  ве-
щества в галактике - те несколько сантиметров плоти его  сдерживали  те-
перь наплыв межгалактического жара; и чем  сильнее  был  этот  жар,  тем
больше затвердевал Оуа; чем больше становилось давление, тем тоще стано-
вился он, поглощая в себя эту тьму... Ооор подождал пятьсот  тысячелетий
по истечении которых все облако, врезаясь постепенно в  Оуа,  спрессова-
лось в глыбу, протяжностью во всю галактику, и толщиной в несколько  де-
сятков световых лет. Теперь глыбу требовалось провести через пояс темных
галактик к одному из квазару: шару раскаленного газа,  в  несколько  раз
большему, чем самая массивная из галактик - только квазару было под силу
переварить, расплавить эту глыбу: однако это было  задание  уже  другого
Элля, который только родился в центре родной галактики.
 
                            *           *           * 
 
   Такова история путешествия Оора, уберегшего галактику от значительных
повреждений. Ему, если бы могли,  выразили  бы  благодарность  пятьдесят
миллионов звезд и семьсот тысяч крутящих вокруг них, или между ними  ци-
вилизаций; находящихся, правда, по большей части в зачаточном состоянии.
   Оор, таковой благодарности не требовал, да и утомительно было бы выс-
лушивать речь каждого муравья из спасенного муравейника. Нет - его  уто-
мили эти домашние дрязги - он, ведь, выполнил этот  старый,  как  космос
обычай, исполнил одно доброе дело во благо родной  галактики;  и  теперь
вернулся в центр ее, чтобы получить благословение к началу странствий  и
постижению ИСТИНЫ за пределами космоса.



                       ВИЗИТЫ В МЕРТВЫЙ ДОМ 
 
   Началась вся эта история в серый, промозглый день, в середине ноября.
Погода стояла отвратительная: в такую лучше всего сидеть дома  с  чашкой
крепкого чая и читать навевающий неторопливые  размышления  классический
роман.
   К сожалению, в такую погоду люди, а особенно городские, часто заболе-
вают и мой долг - долг врача,  обязывает  преодолевать  любые  ненастья,
чтобы помочь им.
   Обычно, утром мне выдают список сделавших накануне в "Медицинскую по-
мощь" звонок, с которым я и хожу по адресам, осматриваю больных,  назна-
чаю лечение; если это пожилые люди хожу к ним часто, приношу необходимые
лекарства, и, несмотря на разницу в  возрасте  (мне  сейчас  только  29)
быстро нахожу с ними общий язык; да, многие из них мне уже,  как  родные
бабушки да дедушки - кто пирог испечет, кто любимого моего крепкого чай-
ку заварит.
   Ну так вот - в тот день последней в списке была Анна Михайловна: оди-
нокая пенсионерка, живущая в маленькой, но уютной,  наполненной  запахом
парного молока комнатке. На улице уже темнело; тугими порывами ударял  в
окно морозный ветер несущий мокрый снег, а в комнатке тепло -  Анна  Ми-
хайловна только приняла лекарство от боли в сердце и теперь на  кухоньке
заваривала чайник, да готовила яблочный пирог.
   Я намеривался посидеть у нее до темноты - послушать  фронтовые  исто-
рии, которых знала она великое множество, да и во многих делах героичес-
ких сама принимала участие: недаром в коробочках хранились у нее  многие
ордена, медали, которые одевала Анна Михайловна только на 9 мая.
   Но сначала надо было позвонить в "Медицинскую помощь"  -  узнать,  не
поступало ли новых неотложных звонков.
   - А вот и ты, Сережа! - раздался в трубке голос медсестры Кати.
   - Да, слушаю. - негромко говорил я, вдыхая аромат крепкого чая.
   Голос ее мне сразу не понравился: обычно спокойный, он только в самые
тяжелые минуты становился слегка подрагивающим - теперь же  от  волнения
она иногда даже сбивалась:
   - Поступил еще один звонок.
   - Понятно, значит, не придется мне у Анны Михайловны почаевничать.
   - Да... видно...
   - Так, я записываю.
   - Что?
   - Ну, адрес...
   - Конечно, адрес. Просто сбилась немножко после этого звонка. Знаешь,
голос такой... мерзкий, как у змеи.
   - Да что ты... - я покосился на Анну Михайловну, которая вошла в  это
время с кухоньки с подносом наполненным вкусно дымящимися  дольками  яб-
лочного пирога.
   - Да, да, Сереж, ты не смейся. То ли мужчина, то ли парень говорил и,
казалось, что он сейчас вот сорвется, наорет на меня, изобьет... Заказы-
вал для свой бабушки, как он сказал "карге".
   - Понятно...
   - Да он и не бандит, каких много сейчас; не  какой-нибудь  блатной...
здесь, что-то иное, душевное.
   - Ну ладно - слышу короткий разговор произвел на тебя  огромное  впе-
чатление.
   - Да уж, говорю - змея какая-то...
   - Поговорим об этом после.
   - Да, да. Записывай...
   Через минуту я уже попрощался с Анной Михайловной в маленькой  прихо-
жей и, жадно поглощая теплый пирог, бежал по лестнице - если мои больные
живут ниже чем на пятом этаже, так я сбегаю от них по лестнице -  разве-
ваю опорно-двигательную систему.
   На улице вздрогнул от неожиданно злого порыва ветра. Поправил  ворот-
ник своего пальто, покрепче перехватил ручку чемоданчика - казалось, что
ветер хотел вырвать мои лекарства и исцелить ими свое промерзлое,  смор-
кающееся мокрым снегом нутро.
   Вздохнул, вспоминая о яблочном пироге и крепком чае; и быстрым шагом,
через подворотни поспешил по указанному адресу.
   За время работы я прекрасно изучил свой район, знал все переходы, все
эти узкие горбатые улочки, грязные арки, ведущие в проходные дворы,  на-
конец, дома по большей части старые, построенные еще до революции, и уже
после войны реконструированные и реставрированные, но, как у нас и пола-
галось - так себе; да им и не помогла бы никакая  реконструкция;  внешне
мрачные, темные, хранили они в своих квартирках какие-то маленькие  уст-
роенные жильцами мирки.
   "Кто же это такой?" - размышлял я, проходя в темно-серых,  почти  уже
ночных арках. Страха я не испытывал, возможно потому, что раньше в прак-
тике мне не доводилось встречаться с какими-либо опасными людьми.
   Темно, холодно; от падающего с небес частого, мокрого снега видимость
сужалась до нескольких шагов; дальше же все тонуло в таинственном, враж-
дебном мареве. Где-то, в нескольких минутах ходьбы шумели большие  улицы
загроможденные потоками машин; но здесь, на  этих  старых,  перекошенных
улочках царил совсем иной мир...
   Я не люблю людскую толпу, не люблю скопления машин, но  в  те  минуты
мне страстно захотелось броситься прочь и бежать на эти оживленные улицы
- холодная темнота, зажатая между ветхих домов, гнала меня прочь...
   Вот, наконец дошел я до темной, подсвеченной лишь несколькими тусклы-
ми окнами громаде.
   Раньше я много раз проходил возле этого дома, но  каким-то  стечением
обстоятельств, заходить внутрь мне не доводилось.
   Двери ведущие в подъезды находились во внутреннем дворике и я занялся
поисками ведущей туда арки; завернул на узкую боковую улочку, где не бы-
ло ни одного фонаря и видимость сужалась практически до нуля.
   Где-то в темноте под ногами хлюпала студенистая грязь, а на  расстоя-
нии вытянутой руки продвигалась темная стена.
   Тут я вздрогнул - черный провал! Да, эта старая, промороженная  стена
и вдруг - черный провал в ней!
   Я уж давно не верю в страшные сказки, но тогда, казалось, наброситься
на меня из этой плотной, совершенно непроглядной, веющей мертвенным, ка-
менных холодом черноты какое-нибудь чудище.
   Отступил на несколько шагов и тогда только понял, что это арка.
   "Вот занесло! Кто ж здесь живет? Да как тут  вообще  жить  можно?"  -
размышляя так, я сжал покрепче свой чемоданчик и шагнул в черноту.
   Шаг, другой - странно, в лицо мне бил холодный, до костей  пронзающий
ветер. Там, впереди, ведь, должен был замкнутый между  стен  дворик,  но
ветер дул такой, будто впереди поджидало меня бескрайнее и страшное, го-
лое поле. Ветер низко и беспрерывно выл со всех сторон: "У-у-у!" - слов-
но огромный плачущий волк.
   И не видно ни зги! Выставил вперед руки, чтобы не налететь на стену и
шагал осторожно, чтобы не споткнуться обо что-нибудь - и споткнулся!
   Налетел на какую-то железяку, не удержался и упал в эту грязно-снего-
вую кашу. Выставил руку, да и рука заскользила, отъехала куда-то в  сто-
рону и в результате уткнулся я лицом в мокрый, грязный холод. Слава  бо-
гу, хоть чемоданчик не выронил.
   Поднялся, стянул перчатку, нащупал в кармане платок и вытер им лицо.
   Здесь, неожиданно, и словно бы в насмешку на до мной,  оборвался  ве-
тер. Я потерял направление!
   Сделал два шага в сторону и уперся в стену...
   Сейчас, сидя в уютной комнате, при свете электричества, не могу воск-
ресить в себе тогдашних чувств, в такой обстановки кажутся они совершен-
но не возможными; но тогда, ничего не видя, не  зная  куда  идти  я  по-
чувствовал себя замурованным среди этих стен. А во тьме, казалось, стоят
и смотрят на меня зловещие призраки...
   Помню, как сделал несколько осторожных шагов вдоль стены,  напряженно
вспоминая обстоятельства своего падения, пытаясь определить иду ли я  во
двор или же возвращаюсь обратно на улицу.
   И тут сильный, злой порыв завизжал и ударил меня в спину  и  едва  не
повалил в грязь.
   Так, значит! Я, помню, почувствовал тогда раздражение.
   "Да ведь это абсурд какой-то! Хожу в темени, ищу не ведомого кого!"
   Я быстро развернулся навстречу ветру и, ведя рукой по  стене,  слегка
выгнувшись, быстро пошел вперед.
   Вот стены разошлись и... вокруг тьма - сверху летит,  гонимая  ветром
снеговая каша, под ногами грязь и что-то черное высится по сторонам -  я
знал, что это стены дома и в тоже время чувствовал,  что  это  развалины
древнего замка с приведеньями, черный лес с ведьмами  или  еще  какая-то
чертовщина...
   Ночь, ветер, холод, заунывное пение арки за моей  спиной  -  все  это
преображало этот темный внутренний дворик в нечто чуждое.
   И там, в черной стене, где-то в сорока шагах предо мною, горел  квад-
ратный, белесый глаз. Был в нем и  черный  зрачок:  тонкий  и  черный  -
только потом я понял, что это человек, стоявший около окна...
   Вновь мне захотелось повернуться и бежать прочь  от  этого  страшного
места. Но тогда я решил так: "Что же это старый,  гнетущий  своей  мрач-
ностью дом - но здесь нет бандитов - они бы выбрали дома  побогаче.  Так
чего же ты боишься? Нечистой силы? Но ведь это же смешно, в конце концов
- ты врач, ученый, ты институт заканчивал и боишься темноты  -  какие-то
бабушкины предрассудки тебе в голову лезут. Иди же вперед."
   Здесь было четыре подъезда и я, конечно, не знал  в  каком  находится
нужная мне квартира - зато чувствовал, что это  именно  там,  где  горит
квадратный глаз. Потому и направился туда через дворик.
   Вот и подъезд; потянул на себя дверь, и она стала медленно и с  тяже-
лым скрипом открываться.
   В подъезде я ожидал наконец шагнуть в свет; но там на меня  нахлынула
все та же темень да холодная сырость, ветер не дул, но  гудел  где-то  в
стенах.
   Дальше ожидал меня долгий подъем по лестнице - при  этом  я  держался
рукой за перила и по прежнему ничего не видел. Раз ноги мои  погрузились
во что-то рыхлое и раздался такой звук будто рвалась протухшая, отсырев-
шая ткань...
   - Квартира 59! - крикнул я громко и вздрогнул - где-то наверху  хлоп-
нула дверь.
   - Я пришел к вам по вызову! - никакого ответа.
   - Эй, есть здесь кто?! Откройте мне дверь - в подъезде темень - я  не
вижу номеров! - тишина.
   - Так, ладно, черт. - прошептал я: "-В каждом  подъезде  должно  быть
пять этажей - каждый по четыре квартиры. Это  третий  подъезд,  следова-
тельно, квартира 59 на последнем, пятом этаже... Так, а на каком этаже я
сейчас... на третьем или на четвертом? Не помню... так ведь можно  и  на
чердак забрести... Как же здесь холодно".
   В отсутствии ветра, воздух леденил и в тоже время был  душным,  затх-
лым...
   Вот, кажется, и пятый этаж. В полной темени вновь я споткнулся,  выс-
тавив руку шагнул туда, где должна была быть квартира и вот уперся в ле-
дяную, обитую железом поверхность.
   За спиной раздался какой-то шорох и я,  едва  сдерживая  крик,  резко
развернулся и выставил в эту плотную, душную и холодную мглу руки - ожи-
дая, что налетит на меня какое-нибудь чудище.
   Вновь шорох... где-то совсем рядом прокатилось что-то железное - воз-
можно, банка.
   Я стал шарить дрожащей рукой по двери, ища звонок...
   Помню, шептал: "Где же он... откройте же... откройте!"
   Уткнулся пальцем в залепленную чем-то липким кнопку и с силой надавил
на нее.
   Тут же, прямо над ухом пронзительно заверещало "Дррр-ррр...".
   Я  отпустил  кнопку,  однако  безумная   трель   все   не   умолкала:
"Дррр-ррр...".
   В темноте банка, или что б там не было железное - загремело по ступе-
ням. Из-за двери же раздались быстрые шаги и тут  же  глухой,  невырази-
тельный голос прямо под ухом:
   - Кто там?
   - Врач... по вызову...
   Молчание; потом дверь стремительно распахнулась и дунул на меня поток
плотного, сильно застоявшегося воздуха.  Пахло  болезнью,  жаром  и  еще
чем-то нездоровым, сладковато-приторным.
   Около моего лица протянулась тощая рука и поправила запавшую кнопку -
пронзительный треск, наконец, оборвался...
   Из под потолка лился на меня бледно-розовый, углубляющий  тени  свет.
Лицо стоявшего предо мною человека, показалось мне тогда, в  этом  свете
уродливым - страшно бледным, со впалыми щеками, с  темными  полукружьями
вокруг глаз, с жидкими, темно-серыми волосами и тонким и длинным,  выпи-
рающим словно утес носом. Брови густые, черные, на лбу испарина; на  ще-
ках, словно размазанная грязь - щетина. Глаза горящие, лихорадочные.
   Одет он был в серую рубашку и покрытые многочисленными пятнами черные
брюки, ходил босиком.
   - Проходите. - бесцветно и сухо, словно иссушенный плод, выдохнул  он
и отступил вглубь коридора. Заскрипели половицы. Я  перешагнул  порог  и
первым делом, еще не оглядываясь, протянул ему руку и представился.
   Он вытянул очень худую,  тоненькую  ладошку  с  длиннющими  пальцами,
быстро пожал мою руку, потом судорожно выдернул горячую от пота,  подра-
гивающую ладошку и спрятал ее за спиной.
   Коридор был узким и с низким потолком; прямо от двери заворачивал  он
на кухню, где горел яркий, белый свет и стоял одинокий с грязной,  давно
не мытой посудой стол. Даже и из коридора увидел я нескольких откормлен-
ных тараканов, что пробегали там по покрытому наростами полу.
   Пока я снимал ботинки, бледный человек стоял рядом вжавшись  в  стену
между картонных ящиков, почти полностью перекрывавших коридор. В  ящиках
лежали старые, зачитанные книги.
   Я прокашлялся:
   - Так как вас?
   Он как-то замялся на месте, задышал часто  и  тут  я  понял,  что  он
страшно не хочет говорить; вообще хочет, чтобы убирался я поскорее.
   - Николай. - он еще прошептал несколько каких-то слов, кажется  руга-
тельств...
   Но голос - интонация, когда называл он имя - он вырвал его из себя  с
надрывом, с шипением.
   У меня уже начинала от нестерпимой, жаровой духоты кружиться  голова;
тут же - от голоса этого в голове что-то загудело.
   Наконец, я снял ботинки и свое, покрытое грязевыми  пятнами,  пальто;
стал оглядываться, ища вешалку и тогда этот человек сдавленно хмыкнул  и
опять с надрывом вырвал из себя:
   - Ну, давайте... вот положу.
   Он выдернул из моих рук пальто и, скомкав уложил на один из ящиков.
   - Идите! - прошептал он и тут из-за двери, с лестницы раздался грохот
железной банки и следом, едва слышное шипенье.
   Николай вздрогнул и худые его плечи  осунулись;  он,  кажется,  хотел
что-то сказать, да так и не сказал; повернулся, повел меня среди  ящиков
к единственной двери; с изъеденной временем и сыростью поверхностью.
   С силой дернул за ручку и дверь стремительно распахнулась. Следом  за
ним вошел я в комнатку где тот болезненный, душный жар, что нахлынул  на
меня еще в коридоре - усилился многократно.
   На столике горела лампа с металлическим ободком, и в тусклом ее свете
стены с бесцветными, кое-где вылинявшими обоями казались нутром  глубин-
ного каменного мешка, близкого уже к лаве и  оттого  нагретого,  но  без
всякого доступа свежего воздуха.
   Мешок этот или гроб - как вам угодно! - давил своей узостью; застояв-
шийся воздух весь заражен был долгой  болезнью.  Невозможно  было  нахо-
диться в этом зловонном склепе - в сравнении с ним черная арка, продува-
емая холодным ветром, казалось вовсе не плохим местом.
   Николай уже прошел к широкому столу, щедро покрытому глубокими шрама-
ми; плюхнулся на кресло, схватил подрагивающими руками один из многочис-
ленных листов и напряженно склонился над ним, в пол оборота ко мне.  При
этом Николай посматривал на меня и едва слышно лепетал что-то...
   Я понял, что крайне смущая и раздражаю его своим присутствием, и  что
он не читает вовсе этот лист, а только и ждет, когда же я уйду...
   Скрипнула, запихнутая в угол маленькая кровать,  которую  почти  пол-
ностью занимала полная старушка. Прошел к ней; поднял стульчик, что  ва-
лялся на полу и усевшись; стараясь не морщиться  от  сильного  зловония,
что облаком повисло вокруг нее, спросил:
   - На что жалуетесь?
   Лицо старушки я так и не смог хорошенько разглядеть: в тусклых отсве-
тах оно представлялось каким-то сморщенным блином.
   Она вздрогнула; хотела что-то сказать, но так волновалась, что  полу-
чалось только бессвязное бормотание.
   - Может свет включить? - предложил я.
   - Люстра не работает. - с надрывом выпихнул Николай, и тише - страст-
ным полушепотом. - черт... эх... - потом еще  отборные,  страшные  руга-
тельства произнесенные, однако, столь тихо, что можно было подумать, что
они только послушались.
   Я взял безвольную, рыхлую руку старушки, пытаясь уловить  пульс,  как
вновь услышал  этот  необычайно  раздраженный,  переполненный  какими-то
скрытыми, все время сдерживаемыми эмоциями голос:
   - Что там?
   - Пока мне еще никто ничего не говорил  -  вы,  ведь,  вызывали,  так
расскажите.
   Николай провел дрожащей рукой по обтянутому кожей лбу и с дрожащем от
досады голосом, стал то шептать, то говорить громко, опять таки с надры-
вом:
   - Вот вы спрашиваете, а откуда я знаю? Вот знал бы, не  стал  спраши-
вать. Понимаете, вы ведь врач, а я - актер. Мне это знать  не  положено.
Вот, вот... А вы что хотите знать... Она извелась совсем, от нее никако-
го покоя! Она все ночи громко стонет, так ворочается, бредит;  ни  рабо-
тать, ни спать не дает... А днем бледная, ворчит, ворчит, все  не  пойми
чего... Ну вот - а вы у меня спрашиваете; вы, ведь, врач, а я - актер...
   - Это все от старости у меня. - глухим, замогильным голосом вымолвила
старушка. - Все тело разваливается... уже помирать давно пора...
   А Николай прошептал едва слышно:
   - Вот-вот. - и вновь в напряжении склонился над своим листом.
   - Так, ладно. - ободряюще улыбнулся я старушке. - Сейчас мы  вас  ос-
мотрим; пропишем лечение...
   - Ох... - тяжело простонала она и едва слышно прошептала. - Зачем  же
лечить то, зачем мне жизнь эта сдалась? Вот дал бы ты мне такой порошок,
чтобы выпила я его да и не просыпалась больше.
   - У меня такого порошка нет; да вам еще жить да жить...  так  покажи-
те-ка язык... ага, теперь температуру померим. А вы пока расскажите, где
вас боли мучают.
   - Да что ты! - вяло отмахнулась она от градусника. - Все тело-то, го-
ворю, болит и не единого живого то места не осталось... ни единого...
   Николай резко придвинул свое кресло к столу, с силой вдавил  в  дере-
вянную поверхность свой лист и вновь зашептал что-то...
   - У вас так душно - вы бы форточку чуть приоткрыли  -  свежий  воздух
болезнь гонит. - предложил я.
   - Ну да... да! - как то взвился со стула Николай, подбежал к форточке
и сильно ее дернул; распахнул полностью да так и оставил, вновь плюхнул-
ся в напряженной, выжидающей позе за столом.
   "Ну и жизнь у этого человека. - подумалось мне. -  Сплошной  какой-то
надрыв, и напряжение-напряжение, не пойми из-за чего..."
   Он прокашлялся и провел своими тонкими, длинными пальцами по взмокше-
му лбу.
   - Ну, что там? - он прокашлялся и повторил свой вопрос громче,  поду-
мав, видно, что я его не расслышал.
   - Так, я пропишу болеутоляющее и травяную настойку; но для  вынесения
окончательного диагноза понадобится специальное оборудование.  Вам  при-
дется посетить нашу больницу.
   - Это нет. - тяжело задышала бабушка. - Никуда я не  пойду;  уговари-
вайте - не пойду и силой не утащите. Здесь умру - мне недолго осталось.
   Я раскрыл чемодан достал банку с болеутоляющим,  подошел  к  столу  и
протянул ее Николаю.
   Тот сразу сжался, перевернул  белой  стороной  лист,  который  читал,
мельком взглянул на меня и тут же потупил взгляд; капелька пота пробежа-
ла по его лбу и весь он подрагивал от  какого-то  чудовищного,  рвавшего
его изнутри напряжения.
   Форточка по прежнему была распахнута настежь и в  комнате  уже  стало
морозно, однако духота осталась и голова кружилась от многодневного  бо-
лезненного жара.
   Он на какой-то нестерпимо низкой грани шептал,  шипел,  не  смея  при
этом взглянуть на меня:
   - Ну что... еще... что... вы можете сказать... что... - и он прошипел
несколько ругательств, с такой небывалой ненавистью, что я подумал:  "Не
ослышался ли? Может, это духота навеяла? Да так тихо - у него и губы  не
шевелились"
   Он выхватил баночку, дрожащей рукой быстро поставил  ее  на  стол;  и
вновь весь перегнулся в невыносимом мученье.
   Я негромко прокашлялся:
   - Два раза в день: утром и вечером. Завтра днем зайду к вам.
   - Ну... - он вздрогнул и нервно пожал плечами.
   - А ночью то к вам и не подберешься. - попытался сказать  я  шутливым
голосом.
   Однако, Николай сжался еще больше; руки его с силой сцепились, он хо-
тел что-то сказать, но промолчал, и  бросил  на  меня  быстрый,  вырази-
тельный от переполняющей его ярости взгляд.
   - А в доме уже никого почти не осталось; всех выселяют да медленно. -
застонала неожиданно старушка. - Почти никого не осталось  уж...  а  про
нас забыли...
   - Да не забыли... не забыли! - застонал Николай и совсем тихо. -  Ну,
скоро же...
   - Так, ладно, я ухожу. Завтра, как говорил - днем наведаюсь к вам.
   Николай быстро вскочил и встал между мной и  столом;  загораживая  те
исписанные листки.
   Я повернулся и пошел в коридор, но тут заметил в  темном  углу  между
дверью и краем кровати едва  приметное  движение.  Приглядевшись  увидел
ручку ребенка лет десяти, которая медленно проводила по облезлым обоям.
   - Привет. - кивнул я кому-то, кого скрывала густая тень, однако отве-
та не получил - ручка резко остановилась и быстро отдернулась в темноту.
   - Значит, у вас еще кто-то живет? - спрашивал я уже в коридоре,  оде-
вая пальто.
   Николай, опустив голову, стоял рядом и теперь выдохнул:
   - Да, живет...
   - Ясно... Послушайте, у вас не найдется  какого-нибудь  фонарика?  Не
могли бы вы проводить меня хотя бы до выхода из подъезда?
   Николай вздрогнул и даже отступил на шаг.
   - Нет. Нет.
   - У вас там, видно, крысы банками гремят.
   Николай схватился дрожащей рукой за лоб и с какой-то  небывалой,  ог-
ромной страстью выдохнул:
   - Не знаю... не знаю...
   - Так, все - я ухожу. Не забудьте прикрыть форточку.
   Он молча кивнул и быстро распахнул передо мной дверь:  бледно-розовый
свет из под потолка, слегка теснил тьму, но дальше она сгущалась в  неп-
роницаемое, плотное полотно.
   - Ну все - до свидания. - на какое-то мгновенье голос его  стал  иск-
ренне дружелюбным, теплым даже, но вот уже вновь задрожал. - Ну же...  -
рука которой он держал открытую дверь подрагивала.
   Он смотрел не на меня, но в эту тьму; смотрел и тут же отводил взгляд
и вновь смотрел...
   И мне стало жутко: да, пожалуй, это слово подходит, хоть оно,  конеч-
но, не передает той неконтролируемой дрожи, того  состояния,  когда  мне
захотелось броситься назад в эту душную комнату и просидеть там до  утра
- только бы не идти в эту плотную темень.
   Какой-то шорох оттуда и Николай издал стон - я поспешил поскорее шаг-
нуть за порог; дверь за моей спиной тут же захлопнулась; и быстро  стали
удалятся шаги...
   Чернота - она ослепляла; такая же темень, наверно  в  самой  глубокой
океанской впадине, куда от рождения Земли ни  единого  лучика  света  ни
проникало.
   После посещения квартирки, ужас мой перед тьмою увеличился многократ-
но. Самое скверное, что я не мог уже сосредоточиться; вспомнить, что все
это "бабушкины сказки", объяснить  себе,  что  в  этом  темном,  нежилом
подъезде никого кроме крыс быть не может...
   Нет - я не мог сосредоточится; не мог себе  представить  лестницу,  с
лежащей на ступеньках банкой, с вжавшимися в углы крысами: в черноте ро-
ились какие-то неопределенные и оттого особенно жуткие образы...
   Где-то в стенах дул ветер и слышалось древнее заклятие, не человечес-
кое и не демоническое даже, но какое-то совершенно не представимое...
   Удары сердца с болью отдавались в голове; я медленно пошел от  двери,
готовый при малейшем шорохе отскочить назад,  вдавить  кнопку  звонка...
да, именно так, я бы и поступил тогда - нервы были напряжены  до  преде-
ла...
   Провал в бездну... нет, первая ступень; теперь  я  нащупал  перила  и
стал спускаться.
   Ужасающе медленно спустился на один этаж; и тогда уже где-то на прой-
денных ступенях загремела банка и еще звук какой-то: толи шипение, то ли
шелест бумаги.
   Я до боли сжал перила... и тут, этажом  выше,  пронзительно  завизжал
звонок: "Дрррр!"
   Затылка моего коснулось что-то горячее, вот обволокло уже все лицо; в
ноздри ударил горячий, лихорадочный запах...
   Тогда я покачнулся вперед; не знаю как - сдержал панический вопль, и,
по прежнему держась рукой за перила, побежал вниз; и вновь уткнулся  но-
гой во что-то рыхлое...
   Уж не помню, как добежал до первого этажа; там налетел на дверь, рас-
пахнул ее и, едва удержавшись  на  покосившемся  крылечке,  в  несколько
прыжков вылетел на середину двора.
   Там резко остановился - тьма: жуткая, безмолвная, душная, огромная  -
догнала, стремительным рывком набросилась на меня.
   Я выставил перед собой руки, отдернулся  на  несколько  шагов  назад;
споткнулся обо что-то упал...
   В лицо мне дул беспрерывный холодный ветер; темнела черная громада, и
на высоте пятого этажа горел единственный  квадратный  глаз;  в  котором
черным, тонким зрачком стоял человек - Николай...
   Дверь зияла чернотою - это ее принял я за сгусток живой  тьмы,  когда
обернулся. Она притягивала взор; она росла, в ней было что-то...
   Потом был стремительный бег в черной арке и ветер гнал меня в  спину,
выл, словно кто-то бесконечно одинокий, со всех сторон; гнал меня  прочь
на оживленные улицы, к свету фонарей, к людям.
   И я вновь споткнулся о железку, но тут же и вскочил и не  ругаясь,  и
не думая ничего, рванулся дальше. Вырвался  в  переулок;  потом  на  ма-
ленькую улочку, где уже горели  фонари.  Но  я  не  останавливался;  все
чувствовал, что гонится за мной кто-то, чувствовал  горячее  болезненное
дыхание на своем затылке...
   Остановился только на большой улице, где шли  по  своим  делам  люди;
неслись, разбрызгивая буро-коричневую холодную слизь, машины; где горели
яркие вывески и все летело, бежало, стремительно проходило, менялось.
   Это был уже совсем иной мир со своими страхами, со своей болью...
   Вскоре я вернулся домой; приготовил ужин (я живу один), после  -  ра-
зобрал кровать и остановился перед выключателем:
   "Ты, ведь, врач! Ты сам, в поведении, примером другим служить должен;
а не подвергаться всяким маниям".
   Выключил свет, лег в кровать и мгновенно заснул; так как со всех этих
ужасов истощился морально почти до крайности.
 
                                            *         *          * 
 
   На улице тьма заливалась предрассветной серостью, когда я  вскочил  с
кровати и включил поскорее свет... Мой ночной кошмар был огромен и  если
бы удалось вспомнить его полностью так, наверное, вышла  бы  целая  кни-
га...
   Но запомнил я только вот что: та самая душная комната, только она уд-
линилась раз в десять и свет тусклой лампочки за столом казался мне оди-
нокой, затерянной во мраке звездочкой... Я, уже испытав какие-то  ужасы,
стоял у двери в коридор и оттуда доносилось шипенье и  грохот  катящейся
железной банки. Я хотел было шагнуть к столу, как обхватили меня за  за-
пястье горячие, пухлые детские ладошки...
   - Значит, и ты здесь живешь? - спросил я у темноты;  ибо  даже  своей
руки не видел; помню, смотрел туда, где должно было быть лицо этого  ма-
лыша и что-то шевелилось, шевелилось беспрестанно там...
   Тогда же издали донесся сдавленный, полный муки стон Николая:
   - Оставьте же меня... - и страстные ругательства.
   Я смотрел во тьму туда, где должно было быть лицо ребенка  и  спраши-
вал:
   - А как тебя зовут?
   Молчание - полная тишина: замер Николай, замер ветер за стенами  и  в
коридоре все утихло.
   - Так как же тебя? - спросил я, и сам испугался своего  голоса  -  он
показался раскатом грома в этой тишине. Значительно тише переспросил:
   - Так как же тебя зовут? - вновь тишина.
   Тут я почувствовал, что ладошки стали холодеть и затвердевать, покры-
ваться какой-то коростой. И тут - шипение!
   Громкое, с дребезжанием железной банки. Оно рвалось  из  того  места,
где должно было быть лицо этого ребенка...
   Жесткая, костлявая рука впивалась в мою ладонь, рвала кожу, и  я  по-
чувствовал даже теплые струйки крови, которые потекли из ран.
   Тогда я закричал - не от боли, а от ужаса.
   Тусклая звездочка, лампа за далеким столом неожиданно потухла, вокруг
отчаянно завывал ветер и загрохотала, ЗАГРОХОТАЛА железная банка...
   Я пытался вырваться от костлявой руки, да не мог: во тьме,  в  свисте
ветра что-то невидимое приближалось к моему лицу; вот зашипело у  самого
уха...
   Тогда я и проснулся: вскочил с кровати включил  свет,  потом,  тяжело
дыша, пробежал в ванную и долго там смотрел на свое бледное лицо,  вгля-
дывался в глаза, в глубинах которых засели боль и страх...  Включил  хо-
лодную воду и держал под ней голову, пытаясь смыть этот кошмар.
   Потом, уже при блеклом свете едва пробивающегося сквозь холодную  за-
весу утреннего света, сидел на кухне; медленно пил чай, смотрел в падаю-
щую на мостовые слякоть и размышлял:
   "Может, взять отпуск, уехать хоть на пару недель из  этого  города...
на юг, например; к солнышку, к синему  морю;  побродить  там  среди  ка-
ких-нибудь пальм; забыть о всей этой черноте, а то  так  недалеко  и  до
нервного срыва..." - тут я почувствовал, что не смогу оставить  обитате-
лей той душной комнатушки - здесь многое перемешалось: и долг -  я  ведь
не могу бежать от своих пациентов только из-за страха; и жалость -  нес-
частные, живущие в каком-то кошмаре - и за что? - главенствовал  же  над
всем интерес: Кем был тот ребенок? Кем был Николай? Что привело их к та-
кому существованию?
   В общем, мысль об отпуске я тогда отбросил... Сейчас, конечно, уже не
изменить прошлого, но все же думаю: если бы была мне  представлена  воз-
можность вернуться в тот день и изменить все - уехать из  этого  города,
избежать всего того, что испытал я в дальнейшем; забыть навсегда всю эту
историю - согласился бы я? Думаю, не смотря на то, что и по сей день му-
чают меня кошмары - не согласился. Все что пережил я в дальнейшем  изме-
нило меня, многое я понял...
   Итак. Тот день выдался особенно напряженным: заблудившийся среди стен
ветер и сопливая слякоть задумали, видно заразить или  расшатать  старые
болезни у всех, кто попадался им на пути. Во всякому случае, я весь день
провел в бессчетных переходов от одной квартиры к другой.
   Шел по улицам: даже в такую погоду не затянешь  меня  в  общественный
транспорт - терпеть его не могу, лучше размешу грязь в подворотнях,  чем
полезу в автобус.
   Когда происходит какая-то привычная работа, время летит незаметно;  к
тому же, я частенько поглядывал на часы и молил, чтобы подольше не  тем-
нело; чтобы успел я до темноты обойти всех пациентов и ПОБЕЖАТЬ к памят-
ному дому. Естественно, светлое время суток пролетело с какой-то  немыс-
лимой скоростью и из последнего подъезда я вышел уже в расцвеченную  фо-
нарями ночь.
   В нескольких шагах шумела большая улица и вновь, как и накануне, про-
носились, разбрызгивая холодную слизь машины и люди быстро шли... шли...
шли.
   Пройтись по этой улице, может зайти в какую-нибудь  забегаловку,  вы-
пить немного кофе? Купить книгу, газету... не важно что - придти  домой,
развалиться на кровати и читать до тех пор пока сон не заберет?  Или  же
идти, все-таки, в этот дом: где нервный этот человек, может и не впустит
меня, и главное опять в черноте блуждать...
   Фонарик! - осенило меня и пока шел  я  к  магазину  удивлялся  -  как
раньше то не догадался. При этом и не вспомнил, что  на  следующий  день
был выходной и я хоть с утра мог идти к темному дому.
   В пол одиннадцатого вечера я стоял перед черной аркой: в  левой  руке
чемоданчик, в правой фонарик - этакие щит и меч (как мне тогда думалось)
против кошмаров.
   Перед тем как войти в арку я включил фонарик,  когда  же,  через  ка-
кой-то показавшийся мне мучительно  долгим  отрезок  времени,  вышел  во
внутренний дворик - фонарик уже не горел.
   Он не сломался - я выключил его сам и вот что к этому привело:
   Первые несколько метров я прошел с напускной бодростью. Но потом... Я
купил сильный фонарь и он светил ярко, но луч этот не рассеивался в вет-
ряной, плотной тьме, но светил прямым, слепящим туннелем. При каждом ша-
ге вырывался в этот туннель  маленький  кусочек  испещренной  выбоинами,
влажной стены и где-то у грани между тьмой и светом клубилось,  подраги-
вало что-то. И каждая новая выбоина подобна была пасти, воронке; с  каж-
дым шагом я ожидал, что выступит в этот свет нечто столь ужасное, чего и
представить себе невозможно... С каждым шагом росло это напряжение: пос-
тоянное ожидание неведомого чего.
   Все новые и новые выбоины - они вздрагивали и впрямь уже казались жи-
выми воронками, и свистел, и дул, и выл со всех сторон кто-то бесконечно
одинокий. Каждый шаг, как мучение - каждый раз  облегченный  вздох,  что
"это" на стене, не превратилось в чудище.
   Вновь, я ничего не мог с собой поделать; не мог рассуждать, как  при-
вык - по научному - "бабушкины сказки" полностью мной завладели. Я и  не
думал повернуть - просто забыл тогда о  существовании  оживленных  улиц;
вообще забыл о том мире - предо мной только тьма была.
   И я выключил фонарь: лучше уж ничего не видеть, чем видеть этот  жал-
кий, трясущийся в моей руке лучик и обрывки стены...
   Во дворике остановился: все здесь было, как накануне и мне даже поду-
малось, что и не уходил я никуда -  все  дела  дневные  казались  теперь
кратким мигом, вспышкой во тьме. "Да ведь и право: никуда  я  не  уходил
отсюда - только вышел во двор и уже возвращаюсь".
   В квадратном глазу чернел тощий, напряженный зрачок, валила с  ветром
холодная слякоть, и чернела, росла, летела на меня распахнутая  дверь  в
подъезд.
   Я смотрел на квадратный глаз, на этот мертвенный свет и все никак  не
решался зайти в подъезд.
   И тут в ветре (или мне только послышалось?) раздались яростные  руга-
тельства, а зрачок отхлынул куда-то в глубины квадрата  и  веко  стреми-
тельно закрылось.
   Тьма... ветер воет, бьет по лицу слякоть и густеет,  тянется  ко  мне
нутро подъезда.
   Наверное, я бы бросился бежать, но не  решился  повернуться  к  этому
спиной - шагнул навстречу.
   Когда я только ступил в эту тьму, откуда то сверху, едва слышно  раз-
дались удары катящейся по ступеням железной банки.
   И тут же навстречу мне подула жаркая, спертая волна чего-то болезнен-
ного. Я застонал, остановил дрожащий палец на кнопке фонаря, но  не  ре-
шился нажать на него...
   Да - можете обвинять меня в трусости, но ТОГДА  я  твердо  знал,  что
увижу прямо пред собой лик, столь ужасный, что дрожащее, нервно бьющееся
сердце не выдержит, лопнет. И я простоял там не знаю сколько, все ощущая
на себе это болезненное дыхание.
   Потом на лбу у меня выступила холодная испарина, и я сделал шаг, уве-
ренный в том, что уткнусь прямо в тот рыхлый (почему-то  я  был  уверен,
что рыхлый) лик...
   Зловонный жар отхлынул в сторону и вновь окружал меня холодный,  зас-
тоявшийся воздух подъезда. Тогда же перед глазами моими задрожали крова-
вые паутинки (от напряжения, видно) и вот с этими то паутинками  я  доб-
рался до пятого этажа.
   Теперь я считал не только этажи, но и ступеньки: так на восьмой  сту-
пеньке от третьего этажа вновь ткнул ногой во что-то рыхлое, а на первой
ступеньке от четвертого этажа вскрикнул таки: раздался ШОРОХ прямо у мо-
его уха - там, где должен был подниматься к пятому этажу второй лестнич-
ный пролет.
   Там, на до мною, кто-то точно был: что-то жесткое едва коснулось мое-
го уха и отпрянуло во тьму.
   Я весь взмок тогда: не мог повернуться, не мог заставить себя сделать
хоть еще один шаг вперед - словно бы застрял в черной паутине.
   Тут железная банка перекатилась с бока на бок и  на  площадке  пятого
этажа раздались всхлипывания ребенка.
   Этот всхлип и вырвал меня из паутины: я быстро, перешагивая сразу че-
рез несколько ступеней, стал подниматься. Прошел первый пролет,  развер-
нулся и, не думая ни о чем, стал взбираться к этому всхлипыванию.
   А оно вдруг усилилось, задрожало, стало совсем истеричным. И я  услы-
шал сдавленный, наполненный таким  ужасом  голос,  что  мой  собственный
страх, сразу как-то показался незначительным, мелочным - это  было  едва
слышное:
   - Уйдите... уйдите... отойдите... - да такие простые слова на письме,
но их надо было слышать! Этот ужас непередаваемый.
   Как же я сразу не догадался: что же должен был чувствовать  тот,  еще
не знакомый мне ребенок, когда он слышал, как в этой, и  так  навевающей
ужас темноте, явно надвигается на него что-то  объемное,  -  безудержно,
стремительно надвигается.
   Я остановился и как мог тихо и дружелюбно прошептал:
   - Я вчерашний доктор...
   Только я начал говорить, как он пронзительно завопил: то что я  хотел
выдавить дружелюбным шепотом, вышло страдальческим шипеньем.
   - Это я - доктор. - повторил я. - Пришел вас наведать, не бойся: кро-
ме меня никого здесь больше нет.
   Ребенок замер таки; но по-прежнему слышно было его дрожащее дыхание.
   - Сейчас я свет включу и ты мое лицо увидишь!
   - Не надо, не надо! Пожалуйста... - вновь всхлипывания.
   Тут распахнулась дверь; и в воздухе закружились бледно-розовые,  сла-
бые нити. В них увидел я вжавшуюся в стену маленькую фигурку  к  которой
метнулась из-за угла тень большая.
   Сдавленное, мученическое шипенье:
   - Ну, пойдем теперь!
   - Николай! - окрикнул я, а он застонал, схватил ребенка за руку и по-
волок за собой.
   - Подождите, я вчерашний доктор; пришел вас навестить.  -  дверь  уже
захлопнулась.
   - Но вот так и думал. - пробормотал я (чего раньше за собой не  заме-
чал).
   Вновь мрак; вновь воет в стенах ветер и на этот раз представились мне
бесконечные, холодные туннели, где во мраке живет что-то огромное,  бес-
форменное...
   С уходом ребенка, нахлынул на меня прежний, холодной испариной  выры-
вающийся ужас: "Если так бояться они, так, значит есть  чего  бояться  -
есть здесь что-то".
   Быстро прошел на площадку пятого этажа и там вжался в  стену  на  том
самом месте, где стоял ребенок...
   Сбоку - с той стороны, где должна была быть выселенная квартира  пос-
лышался шорох: "Ты должен включить фонарь и увидеть. Иначе, просто  сой-
дешь с ума. Должен! Должен!"
   Я повернулся в ту сторону, выставил фонарь перед собой, другой же ру-
кой занес над плечом чемодан, готовый ударить, что бы там ни было. Нажал
кнопку: дрожащий туннель протянулся в провал на месте  двери,  дальше  -
шагах в десяти упирался в ободранную, отсыревшую стену; и  по  прежнему,
ничего за пределами этого светового туннеля не было видно.
   - Проклятье. - прошептал и тут вновь шорох, на этот раз  с  лестницы:
метнул туда луч и увидел...
   Так получилось, что изначально  я  направил  его  вниз  так  что  он,
скользя по ступенькам упирался в площадку между четвертым и пятом этажа-
ми. Где-то в середине пролета его лучи задевали рваные края грязной  ма-
терии, которая свисала сверху: я не мог заставить себя поднять  фонарик,
увидеть что же там наверху...
   Ветер застонал с пронзительным надрывом; взвизгнул в стенах и я  бро-
сился к двери; дрожащей рукой надавил липкую кнопку: "Др-ррр!" -  словно
пила прошлась по натянутым нервам.
   - Откройте же! - воплю, как сумасшедший.
   Проходит минута: кнопка застряла и все дребезжал звонок: я повернулся
лицом во тьму и ждал, когда же повеет на меня жаром.
   И повеяло - одновременно дверь распахнулась, и так как я вжался в нее
со всей силы - задом ввалился в коридор.
   Я еще успел увидеть, розоватое свеченье, застонал над  ухом  какой-то
мученник, а потом в голове взорвалось что-то железное и я рухнул во тьму
- на этот раз, к счастью, кошмарных видений не было,  или  я  их  забыл,
когда очнулся.
 
                                               *           *           * 
 
   - Ну, как вы?.. Я не хотел. Понимаете - вы спиной -  я  не  разобрал:
вроде как - то, из тьмы: без лица и темное... В этом свете не разберешь,
понимаете. Ну, так как вы? - еще только тьма в моих глазах сменилась се-
ростью и не видел я еще ничего - нахлынул на меня этот торопливый, но  и
искренне сочувствующий, негромкий голос.
   На лбу я уже чувствовал смоченную чем-то теплым материю, а  в  легкие
врывался спертый, плотный болезненный дух; от которого кружилась  голова
и все казалось, что я проваливаюсь во что-то вязкое.
   Вдруг - поблизости сдавленный протяжный стон перешедший в кашель.
   - Это ваша бабушка... - слабым голосом произнес я, пытаясь разглядеть
склоненное надо мною лицо: пока оно представлялось мне бесформенным кус-
ком пластилина.
   Совсем тихий шепот:
   - Да, ей совсем плохо. - на этот раз ни капли гнева, только  какая-то
смертная усталость.
   - Вы бы вызвали скорую...
   - Я не мог оставить их одних. У нас телефона нет -  на  улицу  бежать
надо. По лестнице бежать... Но если вам так плохо...
   - Да не для меня - для нее.
   Наконец-то я смог четко разглядеть склоненное надо мной лицо Николая.
Тусклый свет ударял откуда-то сбоку, и оттого половина его тонкого  лица
становилась тускло серой, с глубокими тенями; другая погружена  была  во
мрак. Трудно было оторваться от его взгляда.
   Если бы, научился кто вытягивать из человека душевную боль и собирать
ее в жгучие капельки - да в каждой такой капельке по целым годам лишений
человеческих; да влил бы эти капельки страшные в глаза его, да так,  что
б стали они выпуклыми, широкими, подрагивающими от давления внутреннего,
так и были бы это как раз глаза Николая. В  них  и  смотреть  больно,  и
оторваться невозможно - это завораживало, это непостижимо - такая бездна
мук в одной комнатке заключенная...
   Быть может, такие глаза у дьявола? У того, кто в вечном  одиночестве,
проклинаемый всеми, терпит муки несказанные и знает, что  будет  так  до
скончания веков? И сейчас я помню эти глаза - вспоминаю и  сразу  жаркая
волна по телу бежит и стон слышу...
   - Она не хочет в больницу: говорит, чтоб не в коем случае не вызывал;
я ее понимаю... Нас не вылечить...
   - Но меня, ведь вызывали.
   - Вас я вызвал, чтобы вы прописали ей какое лекарство,  чтоб  она  не
стонала по ночам, да не кашляла так. Но не помогло - все без толку.  Все
отжила - разваливается. Еще двигается, но моргнуть не успеешь -  посине-
ет...
   Я попытался приподняться и тут только обнаружил, что лежу на какой-то
старой, грязной шубе постеленной прямо на полу, а Николай  стоит  передо
мной на коленях.
   В глазах моих потемнело.
   - Ложитесь, ложитесь; если у вас голова болит, так полежите.  Значит,
и до утра оставайтесь. - и тут ярко, сильно вспыхнула в его голосе доса-
да. - Да, конечно, я и за вами поухаживаю... Вот.
   - Пожалуй и полежу пока немного.  Откройте-ка  мой  чемоданчик,  дос-
таньте зеленый пузырек... Эх, голова то трещит... Так одну таблетку дай-
те мне и принесите воды.
   Он ушел и вскоре вернулся - принес воды, которой я и запил таблетку.
   Потом, так и сидел возле меня на коленях - напряженный с выпуклыми от
не проходящей боли глазами. И вновь в комнате стон, кашель...
   Немного полегчало, хотя голова по прежнему кружилась и страстно хоте-
лось глотнуть свежего воздуха в журчистом апрельском лесу...
   Кашель, кашель - беспрерывный, безысходный.
   В этом скрученном судорогой месте, я попытался улыбнуться:
   - Так чем же вы меня, батенька, так огрели? Рука-то у вас мастерская.
Вам случайно дровами заниматься не доводилось?
   Он вздрогнул, кожа на лбу его натянулась и он глухо и сильной досадой
отвечал:
   - Сковородкой. Думал, там что из тьмы... вы ведь спиной.  Дров...  не
помню... может, рубил.
   - У вас, случайно, домика в деревне нет? Может, кто из  родственников
живет?
   - Нет, нет... - он делал над собой усилие - выстанывал каждое слово.
   - Так, мне полегчало... - и вновь в комнате  кашель,  вновь  стоны  и
твердая волна зловонья. - Но по лестнице я пока  сойти  не  смогу.  Ведь
скоро уже утро?
   - Ну, да... да...
   - Позвольте мне до света здесь остаться.
   - Так, значит? - и на глаза его выступили слезы.
   - Что же - я вас так смущаю...
   - Да, нет же... нет. - он стонал с мукой, с надрывом и  быстро  вытер
дрожащей рукой слезы.
   - А ваш ребенок спит?
   - Да не спит он! Какой тут спать! Опять кашель, опять... о как же бо-
лит... Он мне брат, брат он мне... - и тут с мольбой.  -  Ну  хватит  же
кашлять. Хватит же!
   - Позвольте мне поговорить с вашим братом. На кухне, например?
   - Да, да - идите... Сашка - иди с ним на кухню.
   Я приподнялся, огляделся: конечно - та душная комната, которую  видел
я уже дважды - наяву и кошмаре, прошлой ночью. Стены терялись во мраке -
быть может, их и не было?.. Где-то в  этом  мраке  ворочалось,  кашляло,
стонало больное, "разваливающееся" тело.
   Мальчик по имени Саша выступил из черноты, встал где-то у ее границы;
выжидающе и напряженно поглядывая на меня.
   Схватившись рукой за стол, я встал на ноги: перед глазами  опять  все
помутнело.
   - Вам бы свежего воздуха.
   Николай, вдруг страстно с пылающей злобой, зашипел:
   - Это невозможно... я хочу свежего воздуха, но становится только  хо-
лодно... Я все равно задыхаюсь, черт, не знаю... - совсем тихо зашептал.
- Ну идите же на кухню, болтайте там...
   Следом за Сашкой пошел я по бледно-розовому коридору и, когда  прохо-
дил у двери расслышал из-за нее шорох.  Ни  за  что  бы  не  открыл  эту
дверь...
   Но вот и кухня: Саша включил свет и если бы кто стоял  во  дворе  так
увидел бы как во вспыхнувшем квадратном глазу задвигались два  зрачка  -
большой и маленький и уселись за стол.
   Как и раньше, на столе лежали грязные тарелки, в углу под гудящем хо-
лодильником с проржавевшими боками лежала покрытая черными пятнами  вил-
ка. С сероватого потолка расползались маслянистого цвета отеки, а  стена
за которой должна была быть лестница рассечена была темным шрамом - туда
я старался не смотреть: казалось, что шрам этот рассекает стену до самой
лестницы и там, с той стороны кто-то или что-то смотрит на меня...
   А я разглядывал Сашу.
   Этот мальчик лет двенадцати уселся на  табуретку  по  другую  сторону
стола и повернувшись ко мне в пол оборота смотрел во тьму за окном.
   Он очень-очень бледен, под глазами темнела усталость,  а  сами  глаза
рассеченные лопнувшими жилками выражали тоску совсем не детскую. Он  был
очень худ: бледная кожа обтягивала череп, нос же, в отличии от острого и
длинного носа его брата, был, что называется "картошкой".  Вообще  же  в
лице его чувствовалась, какая-то не проявившаяся  еще  снаружи,  но  уже
подточившая организм изнутри болезнь.
   Одет в давно не мытую, бесцветную рубашонку безрукавку. Маленькие его
ручки все время скрещивались, двигались; на пальцах были обгрызены  ног-
ти. Когда он заметил мой взгляд - убрал руки под стол и спросил, негром-
ким и очень серьезным голосом:
   - Так о чем вы хотели поговорить со мной?
   Странно было смотреть на этого мальчонку, и чувствовать, что пред то-
бой человек уже вполне взрослый, с которым и разговаривать надо  как  со
взрослым, а не как с мальчонкой.
   - Так я и шел, чтобы вас навестить... И с тобой тоже  поговорить  хо-
тел, а то вчера увидел твою руку в темноте и все - ты часто так без дви-
жения в темноте сидишь?
   - Часто.
   Он вновь перевел печальный свой взгляд в темноту за окном.
   - Сегодня не ожидал тебя на лестнице встретить. Как ты туда попал.
   Саша уставился на захламленную поверхность стола  и  тихим,  едва  не
плачущим голосом пояснил:
   - Я плохо себя вел, шумел. Меня наказали.
   - Кто тебя наказали?
   - Коля.
   - Брат твой, стало быть?
   - Да. Да.
   - Так, ясно. И часто он так тебя наказывает?
   - Не знаю... нормально... Но он поступает верно - я сам  виноват.  Он
занятой человек, а я его только раздражаю. Так случайно  бывает:  дверью
скрипну, половицей; а бывает закашляю я рот то  затыкаю,  а  кашель  все
равно рвется; высвобождать его приходится.
   - Так чем же твой брат такой занятой?
   Саша вздохнул и сначала слова выжимал с натугой, как-то  через  силу,
но потом, разговорился, и слова лились из  него  уже  бурным  потоком  -
словно плотина прорвалась:
   - У него много дел... Он на самом деле нас очень любит. -  он  поднял
на меня свои большие глаза и в них болью горели  слезы.  -  Вот  недавно
совсем, упал на колени перед бабушкой, руку ей целовал, все прощенья мо-
лил. А она то его и не за что не корила, сама заплакала; так он потом  и
ко мне на коленях подполз и мне руку целовал и у меня прощенья молил. Он
нас очень-очень любит: ни один человек на земле так другого человека  не
любит. Только ему все время очень-очень больно. Ему все болью отдается -
он мне сам так говорил. Он очень одинокий, очень, очень... Кроме  нас  у
него никого нет, но он и не хочет никого; а мы его  раздражаем,  но  все
равно он нас любит и я его люблю, люблю!
   Все это Саша прошептал, но в конце шепот его стал иступленным,  исте-
ричным.
   - Так чем же твой брат занимается?
   - Он все время хочет творить - он мне сам так говорил - никто ему  не
должен мешать, он только в тишине полной творить может... Для него глав-
ная работа это писание. - он зашептал совсем тихо, так, что я  его  едва
слышал. - Он никому не дает читать то, что пишет и даже очень  раздража-
ется, когда подходишь к его листкам, но я видел - там стихи. Он уже мно-
го стихов написал. Но чтобы было на что жить  ему  приходится  в  театре
подрабатывать: он не актер - нет... он подрабатывает там, всякие тяжести
таскает, домой возвращается очень усталый, такой  напряженный.  Тогда  у
него лучше ничего не спрашивать: он будет шептать  нехорошие  слова,  за
голову схватится, дергаться станет, потом в ванную  убежит;  бывало  от-
толкнет, но он никогда меня не бил, вот за кашель мой на лестницу выста-
вил, а потом на коленях стоял прощенья молил. Как бабушка захворала,  он
на работу перестал ходить - не может нас оставить. Голодаем  теперь,  но
ничего...
   - Вы, стало быть, втроем живете? А где же ваши родители?
   - Не знаю...
   - Как не знаешь.
   - Ну, раньше мы здесь вчетвером жили. Мама, папа, Коля и я.  Тогда  и
жильцов в подъезде много было и свет горел. Тесно, но не страшно.  Потом
папа погиб - мерзавцы. - он прошипел это слово и проскреб по столу  сжа-
тыми кулачками. - Мерзавцы, ночью его подкараулили. Знаете, такая шпана,
подонки; подвыпили и еще деньги на выпивку нужны были. А папа не мог от-
дать: никак не мог, мы бедно жили, а он за два месяца зарплату нес.  Бе-
жать бросился, но их то много, молодых подонков. Догнали - вот  в  такой
вот день все было - в грязь повалили и бить стали, и в раж вошли,  оста-
новиться уже не могли - как волки. Его потом только по паспорту  опозна-
ли. - мальчик (да, мальчик ли право? Тело  мальчика,  а  душа  взрослого
настрадавшегося человека) он плакал в  открытую,  сильно;  на  лице  его
проступили нездоровые багряные пятна с зелеными каемками. - А  мама  она
очень любила. Не могла без него; она пить начала,  очень  сильно,  очень
много пила. Не кричала, не пела ничего, просто напьется и лежит в  пото-
лок смотрит и пена изо рта у нее идет. Через два года она  умерла:  Коле
тогда было шестнадцать, ну а мне пять годков исполнилось.
   - Так ему сейчас...
   - Двадцать три исполнилось. Я ему деревянного солдатика подарил:  сам
из ветки выстругал... После смерти матушки него седина в волосах  появи-
лась; тогда он писать стихи стал; тогда к нам и бабушка из деревни прие-
хала. Там, говорит, она одна и осталась: все повымерло в деревне.  Моло-
дые в городе, а старые в могиле. Страшно ей на том кладбище, вот  она  к
нам и приехала, а деревни больше и нет... А вы спрашиваете,  где  сейчас
мама и папа; да я не знаю. Вот Коля говорит, что в каком-то краю блажен-
ном, но где он такой край-то не знаете вы, доктор?
   Я прокашлялся и негромко - хотя в сердце моем пылало величайшее  вол-
нение, произнес:
   - На природе, во лесу. В церквях наших, да и  в  общении  с  хорошими
людьми...
   - Я знаю про природу: про леса, реки... Мой брат очень любит весной в
лес ходить, особенно любит на апрельские ручейки смотреть. Он меня  брал
несколько раз с собой; уходили мы далеко-далеко, где ни людей  ни  машин
не слышно, но он и просит меня не шуметь, а сам у ручья такого золотого,
журчливого сядет или встанет и хоть целый день там простоит, а потом  по
полю идет и улыбается; у него очень красивая улыбка, у него глаза  тогда
очень добрые, но он не терпит, чтобы я что-нибудь  говорил.  А  услышит,
как вдалеке машина загудит, или самолет небо резать станет,  так  засто-
нет, уши заткнет, на  землю  повалится  целовать  ее  станет,  молить  о
чем-то; я не знаю, о чем он молит; так тихо-тихо, но и быстро; иногда  у
него и кровь из носа хлынет. Прямо по полю весь в крови и идет! А  осени
поздней и зимы он боится: и в лес  ходить  боится  -  говорит,  что  там
смерть. А улицы для него и весной ад и людей он, кроме нас  не  любит  -
бежит от них... Вы смотрите на меня так - я знаю, речи моей  удивляетесь
- тому и в школе все дивятся, хотя я и плохо учусь... Это все от брата и
от книжек - видели сколько в коридоре их, почти все  мной  прочитаны.  А
Коля часто так молчит или говорит так, что и не поймешь ничего  -  бесс-
вязно; но вот весной, когда мы в лес идем у него такая  речь  вдохновен-
ная, как стихи из него льются. А друзей у меня нет: только его  речь  да
книжную и слышал и вобрал в себя, потому и говорю так...
   Саша вздохнул; и налил себе из кувшинчика воды, залпом выпил ее,  на-
лил еще, но эту кружку только поднес ко рту и тут же поставил обратно на
стол; посидел немного в молчании, вытер слезы...  Лицо  его  вновь  было
бледным и даже проступила в нем какая-то мертвенная синева.
   Я прокашлялся:
   - Позволь мне твою руку.
   Он протянул свою маленькую, подрагивающую руку и я осторожно взял  ее
за запястье - холодная, слабая, даже жалкая, бессильная какая-то.
   - За дверью жутко. - прошептал он чуть слышно. - Там есть  что-то;  я
никогда не видел, но оно касалось  моего  лица...  оно  все  время  ждет
там... оно очень одинокое и старое, как этот дом, а может и старее  его;
когда-то, ведь, здесь все было совсем по другому - может  век  назад,  а
может больше; здесь жило много людей; может и в тесноте, но они  жили  и
мир вокруг них жил, а во дворе цвели большие яблони - мне  так  во  тьме
привиделось: огромный двор солнечный, и стены нашего дома - как у  храма
чистые были, и небо чистое; и люди все в светлых одеждах ходят, смеются,
кто на гармошках играет... а в небе кто-то на тройке скачет... это  ведь
давно было, да? А теперь все мертво... и он старый и злой... Его окружа-
ет что-то чуждое ему, а он одинокий, совсем один в чуждом мире... Вы по-
нимаете, понимаете меня?
   - Кажется, да.
   - Он весной и летом спит. А осень его своим холодом пробуждает. И  он
скрипит, и стонет - до самой весны стонет и никто его не согреет. В  нем
живут какие-то черные думы; он умирает, он плачет... Скажите - ведь  то,
что я видел, там во тьме - это, ведь и есть та блаженная земля? Мне  так
там хорошо было; там и мама и папа; там весна - такая огромная, цветущая
страна... Простите, у меня уже язык заплетается. Теперь я смогу  поспать
хоть немного; а то уж светает... ко второму уроку в школу пойду...  Надо
идти, а то по математике одни двойки...
   Он поднялся и уже пошел по коридору, да там остановился, и смотря  на
меня огромными сияющими глазами, спросил:
   - Ведь есть где-то та земля, которую я видел во сне? - и в глазах его
была такая мольба, что скажи я "Нет" - он может быть закричал  в  отчая-
нии.
   Но я сказал правду:
   - Где-то она есть.
   Он постоял еще некоторое время, смотря на меня своими огромными,  пе-
чальными глазами; потом вздохнул тяжело, повернулся и  пошел  в  комнату
откуда разорвался захлебывающийся кашель бабушки.
   На улице уже серело, а яркий электрический свет из-под потолка  разд-
ражал. Поэтому, я выключил его и подошел  к  окну.  Прислонился  к  нему
лбом, и судя, по замеченным потом бордовым полосам -  сильно,  но  тогда
ничего не почувствовал.
   Где-то за городом, над полями, над низкими облаками занималась  заря.
А над городом чернота стала светится светлой серой и все светлее и свет-
лее, будто некий чудотворец разжигал в этом ветряном хладе свет...
   "Какие же низкие тучи. - думалось тогда мне и холодная дрожь катилась
по телу. - Как быстро они плывут: холодные, клубящиеся; и все выжимают и
выжимают из себя ветер и слякоть..."
   Предо мной темнела противоположная стена внутреннего дворика,  а  сам
он казался бездонным, беспросветным колодцем...
   "Вот я и знаю - не все, конечно, но что-то, все-таки знаю. Смогу ли я
помочь им как-нибудь?.. Николаю, прежде всего, надо сделать шаг к людям.
На свете есть много замечательных людей. Может найти ему девушку -  доб-
рую, умную, которая бы приласкала его; всю мрачность  из  него  изгнала.
Ну, а если ему спокойствие так дорого, да какие-нибудь истории из былого
- так вот, пусть для начала хоть с какой-нибудь Анной  Михайловной  сой-
дется. Найдут о чем поговорить неспешно за чашечкой крепкого чая..."
   Так, или примерно так, размышлял я; наблюдая, как все ярче разгорает-
ся костер, где-то за серой толщей.
   После разговора с Сашей, я уже и не вспоминал о том, что  пережил  на
лестнице: свои страхи, канули в чужом горе. Вполне возможно, в то утро я
предложил бы Николаю, какое-нибудь знакомство - да кто знает, как бы все
сложилось, если бы...
   - Бабушка... бабушка! - громкий, пронзающий сквозь стены голос  Нико-
лая. - Бабушка! Бабушка! - тут громкий и пронзительный вопль и тут вновь
часто-часто, на пределе голосовых связок. - Бабушка, бабушка, бабушка...
   Потом вдруг завыл - не человек... может, ветер? - у меня от этого воя
в глазах потемнело.
   Хлопнула комнатная дверь и вой стал стремительно нарастать! Он  летел
откуда-то из коридора прямо на меня!
   И я сам застонал от ужаса: я ожидал, что выскочит на меня сейчас  то,
что было во тьме - и ужас был столь велик, что я готов  был  уже  выбить
окно, разбиться о камни, но только бы не видеть то, что так  выло...  то
что было уже совсем рядом.
   Вот мелькнула тень и я вскрикнул, когда увидел перед  собой  страшный
демонический лик! И он выл оглушающе и шла от него плотная жаровая  вол-
на, от которой гудела голова.
   Я узнал его только по глазам: эти две  огромных  выпуклости  раздутые
изнутри болью человеческой. Теперь они натянулись еще больше, и  вот-вот
должны были лопнуть; меня трясло от жара, эти глаза терзали,  эти  глаза
молили! - эти глаза ни с чьими нельзя было спутать,  я  их  всегда  буду
помнить.
   - ЕЕ НЕТ! - смог я разобрать в вое Николая-демона. Он  тряс  меня  за
плечи; потом отступил на несколько шагов, заорал так,  что  зазвенело  у
меня в ушах и хрипло завывая бросился назад, в комнату.
   Я покачивался от слабости -  наверно,  за  всю  жизнь  не  пережил  я
столько, сколько пережил за ту ночь. Пошел в комнату и,  когда  проходил
около двери на лестницу, мне в ноги из-за угла бросился кто-то. Чтобы не
упасть я ухватился за ручку двери, и она медленно стало открываться, - в
шаге от меня раздался грохот катящейся железной банки...
   Я навалился на дверь; уперся в нее спиной, все ожидая, что обрушиться
удар; сметет и меня и всю квартиру в черную бездну.
   Я чуть нагнулся и увидел Сашу: в бледно-розовом свете  лицо  мальчика
похоже было на лицо высушенной мумии, только глаза горели и слезы  текли
по блеклым щекам.
   И я забыл о том, что за моей спиной за дверью явно было что-то. Вновь
эта огромная боль ребенка поглотила всякую другую боль.
   - Бабушка умерла! - господи, сколько ужаса было в этих словах, и сей-
час, когда сижу я за столом в своей комнате, пробрала меня  дрожь:  "Ба-
бушка умерла." - да не слова это были, а стонущее пение  из  иного  мира
пришедшее.
   Словно огненная игла жжет мое сердце эти тихие слова: "Бабушка  умер-
ла".
   - Я должен взглянуть.... - неуверенно, в растерянности произнес тогда
я.
   Но Саша зашептал:
   - Нет, пожалуйста... - тут вопль захлебывающийся,  демонический  про-
несся по квартире. - ... там страшно; совсем невыносимо. Пожалуйста, да-
вайте на кухне посидим.
   И вот мы прошли на кухню, сдвинули там два стула и держа  друг  друга
за руки, сели рядом... Вой Николая неожиданно оборвался.
   - Теперь мы вдвоем остались. - в зазвеневшей тишине шептал Саша.
   - Я вас не оставлю. - попытался я утешить.
   - Нет, он не позволит.
   - Может все-таки пройдем к нему, каково ему одному-то. Можешь  подож-
дать...
   - Нет, он нас выметит! Он меня то выгнал. Он своей болью ни с кем  не
делится никогда... никогда... А сейчас то какая боль... Но я его никогда
не оставлю: слышите вы! Я всегда со своим братом буду, если и в ад  при-
дется идти, так пойду, на вечную муку пойду. - он шептал в  исступлении;
весь сильно вздрагивал.
   "Это все от перенапряжения. Я могу ему дать кой-какие  таблетки,  они
боль телесную уймут, но душевная то боль останется: здесь иное лекарство
нужно - не таблетки."
   И вновь я прошептал:
   - Я вас не оставлю.
   Холодная дрожь сотрясала его тело, передавалась и мне.
   Он уткнулся мне в плечо; глухо зарыдал - все тише, тише; потом замер.
Я сидел, боясь пошевелиться; просидел так минут десять...
   Серость на небе разожглась уже в полную силу, и в  одном  месте  даже
побелела, набухла; казалось, вот-вот вырвутся оттуда, жадно обхватят об-
мороженную землю, солнечные потоки. И падала уже не слякоть, но  редкий,
светло-серый снег. Негромко подвывал ветер.
   Я легонько отстранил Сашу - мальчик крепко спал и, судя  по  просвет-
левшему выражению лица его, сны были солнечные - быть может,  о  светлом
городе, над которым яркое небо и все поет в весенней любви...
   Я осторожно подхватил его на руки - он спал так же безмятежно, глубо-
ко - и стараясь не издавать лишнего скрипа на половицах понес его в ком-
нату с мертвой.
   Какая тишина была... Все замерло... Помню, какое-то раздражение  выз-
вал бледно-розовый свет и проходя около выключателя, я задел  его  голо-
вой... Теперь и коридор был  погружен  в  мягкий  светло-серый  утренний
свет.
   Прошел между ящиков с книгами - некоторые из них были перевернуты...
   Вот и комната: в ней стало холодно - Николай, задыхаясь видно от сер-
дечного жара, распахнул не только форточку, но и окно. Врывались  порывы
ветра, протаскивали по столу и сбрасывали на пол листы, снежок, с  таким
звуком будто крупа сыпалась, заметал их.
   На кровати, лицом к потолку, с выпученными в последней  муке  глазами
лежала бабушка...
   - Спи-спи. - убаюкивал я Сашу и положил его на шубу рядом со столом.
   Николай резко развернулся, сжал в кулак лист бумаги и с силой  ударил
им об стол. Саша перевернулся на бок.
   Таким Николая мне еще видеть не доводилось: он резко вскочил, налетел
на меня, схватил за плечи... От него повеяло жаром -  нестерпимым  плот-
ным; воздух вокруг него был выжженным, невозможно было дышать.
   Глаза вылезли из орбит и крупная дрожь, едва ли не судорога пробивала
его тело. Брызгая слюной он завизжал:
   - Во-он! Во-он пошел!
   - Я ухожу, ухожу. Подождите.
   - Во-он! - из глаз его брызнули слезы. - Во-он! -  он  тряс  меня  за
плечи, постепенно отталкивая к выходу.
   - Я понимаю... надо вызвать скорую. Я вызову.
   - Во-он! - совершенно безумный визг. Неожиданно, глаза Николая  приб-
лизились к моим глазам, заслонили собой все пространство.
   Кто-то ударил мне тараном изнутри черепной коробки - таково было воз-
действие этого взгляда.
   Я попятился:
   - Через несколько минут к вам приедет скорая, ждите...
   - Воо-ооон!!! - он вновь завыл, бросился к стене и ударил в нее кула-
ком, потом судорожно выставил руки вверх и со  скрипом,  сдирая  останки
обоев, повел ими вниз - я заметил кровь, которая оставалась  на  ветхом,
отсыревшем за сто лет бетоне.
   Проснулся Саша, взглянул на своего брата, на бабушку и беззвучно пла-
ча отполз в темный угол около стола.
   - Вы бы окно закрыли. - посоветовал я. - А то, заморозите  и  себя  и
Сашу. Вам то жить еще да жить...
   В коридоре быстро оделся: Николай так и не  выходил  из  комнаты,  но
слышен был беспрерывный стон - а кто стонал Николай или его  брат  я  не
мог определить.
   Вышел на лестницу - там было сумрачно, но не темно;  свет  пробивался
из пустых квартир, окна же на лестничных пролетах  добросовестно  забиты
были черными картонными листами. Споткнулся обо что-то: оказывается, мой
фонарик - я его обронил еще ночью и не заметил.
   Взял его и вздрогнул от сильного холода, который исходил из него, жег
пальцы - побыстрее сунул его в карман, распрямился и тут  вздрогнул  от-
дернулся: предо мной на лестнице было что-то...
   Валы... плотные валы какой-то плотной  материи,  служащие  видно  для
утепления дома, свисали из рваной дыры в потолке. Они были буро-желтого,
ядовитого цвета и плавно покачивались, хотя ветра не было...
   "Вот оно - решение всех твоих ночных кошмаров" - пытался я себя  уте-
шить, но тут же и дрожь меня пробирала, ведь я точно помнил, что до  то-
го, как нагнулся за фонариком, ничего с потолка не свисало...
   Я обошел эту материю, где-то в глубине ожидая, что  она  схватит  ме-
ня... Задрал голову: дыра в потолке зияла чернотой; словно  бы  то,  что
было в подъезде ночью убралось туда, до следующего заката. Материя  зад-
рожала и покачнулась, словно маятник...
   Дальше я бежал по залитой рассеянным слабым светом лестнице; и ничего
удивительного больше не встретил. Только вот между третьим  и  четвертым
этажами, ожидал я увидеть, какую-нибудь груду (например  старую  обшивку
дивана) - то обо что я два раза спотыкался уже во тьме. Но там ничего не
было...
   Вот и двор  весь  залитый  грязью;  перекошенные  да  и  обвалившееся
кой-где подъезды кривились по его бокам. В центре  я  заметил  несколько
черных, прогнивших насквозь пней...
   Вот и залитая серым полумраком арка: теперь ее, хоть и с трудом, мож-
но было видеть всю сразу, и она, оказалась совсем не  большой:  шагов  в
пятнадцать, а вовсе не тем бесконечным туннелем,  который  представлялся
ночью. А в центре из разбитой стены, извивалась  ржавой  змеей  какая-то
железка...
   Наконец и жилая улочка; хоть и узенькая, а все ж проходят по ней вре-
мя от времени люди, да машины изредка проносятся,  разбрызгивая  слизис-
то-грязевые потоки. Я тогда чуть ли не с любовью посмотрел не только  на
этих торопливых, закутанных в темные одежды людей, но даже и на грязные,
обычно ненавистные мне машины - устал я ото всей этой чертовщины!
   За пять минут добежал я до ближайшего таксофона, и,  наверное,  минут
пять объяснял, дежурному врачу, как доехать до темного дома, да где  эта
квартира.
   После, нахлынула на меня сильная головная боль; черепная коробка тре-
щала, как грецкий орех зажатый в тисках, а в  глазах  плескались  черные
волны, ноги предательски дрожали...
   Сначала, я хотел еще вернуться к темному дому, быть может,  еще  уте-
шить как-нибудь Сашку, но тут ничего не оставалось, как повернуть к себе
домой: не помню, как дополз до своей квартиры; лихорадило, лоб горел,  в
глазах мутило...
   Как в бреду, позвонил на работу, сообщил, что их воин пал от  того  с
чем боролся.
   Через какое-то время приехал, в прошлом наставник мой - врач Петр Ми-
хайлович, тридцать лет отдавший медицине. Быстро осмотрел меня;  заявил,
что: "Где-то, батенька, успел ты за ночь и простыть, и лоб  себе  расши-
бить, и нервишки расшатать, да так, что болезнь ничто удержать не  могло
- она в тебе и засела".
   Прописал мне целебный настой (Петр Сергеевич был ярым сторонником на-
туральных, природных снадобий, и не признавал с помощью химии  сделанных
таблеток).
   На третий день пришла навестить  меня  медсестра  Катерина,  заварила
крепкий чай; и сидели мы друг против друга - я на кровати, прислонив по-
душку к стене, она рядом, в кресле.
   Мне из головы не шел темный дом и обитатели его. Ночами, в  бреду,  я
видел свисающие на лестнице куски материи, и слышал вой  Николая,  видел
его раздутые капельками боли глаза; видел Сашку - он все  время  кашлял,
зажимал ладошкой рот, но кашель, и вместе с ним кровь прорывались сквозь
кожу.
   - Помнишь, ты рассказывала мне о том звонке - голос, как  у  змеи?  -
спрашивал я у Кати.
   Она вздохнула:
   - Да, такие голоса не забываются. Сережа, он как бы и сам себя  резал
и меня тоже. К себе он отвращение испытывал, и ко  мне  еще  большее.  Я
спрашиваю у него, где он живет, а он то с улицы звонил - и там, я  услы-
шала, машина проезжала, так он как зашипит, застонет. Потом адрес  прос-
тонал и орет: "Ну все могу я идти теперь! К бабушке, к карге...  нет,  к
бабушке своей любимой!" - вот так он кричал - я тебя и предупредила, ма-
ло ли - может псих какой. Ну и ты был у него?
   - Был.
   - Ну и как он?
   - Он страдалец, мученик... Он не псих, Катя... ну да - для нашего ми-
ра он псих, но в ином, более совершенном мире, он был бы счастлив. В нем
есть определенные таланты. - я замолчал - тяжело было  говорить,  болело
горло.
   - Понимаю... Ну, а ты не слышал, что было, когда увозили ее бабушку.
   - Что? А ты откуда знаешь?
   - Да у нас об этом все говорили. Во-первых: машина не смогла проехать
во дворик - арку железка перегородила, и  не  отодвинешь.  Ладно,  пошли
пешком: подъезд такой... - она долго описывала какое жуткое  впечатление
производит подъезд - а я подумал: "Вошли бы они в него ночью" - наконец,
перешла к описанию того, что было в квартире. - В дверь звонят  -  никто
не открывает; прислушаются - словно волк там воет. Звонили минут пятнад-
цать, и открыл им наконец мальчик...
   - Саша.
   - Значит, Саша. Сам весь трясется, ну а как они вошли - на кухню сра-
зу убежал и сидел там до самого конца. Вошли в комнату - окна на распаш-
ку, холод. Мертвая на кровати лежит: смотреть страшно - посинела вся,  а
глазами в потолок смотрит. А человек этот...
   - Николай.
   - Пусть, Николай... Он сидел за столом у распахнутого окна,  на  него
ветер дул, снег сыпался, и он синевой покрылся, руки дрожат, а перед ним
листы - много, много исписанных листов.  Когда  врачи  вошли,  он  быст-
ро-быстро писал и выл по волчьи. Когда обратились к нему с  полагающимся
вопросом, он как заорет: "Во-он!!!". Пока бабушку его на носилки забира-
ли, он все писал, а когда спросили, не хочет ли он  сопровождать  -  так
этот Николай, как завизжит: "Что сопровождать, то?! А?! Плоть, что  ли?!
Да визите ее прочь!" - и там еще орал такие словечки, о которых не расс-
казывают, и при этом все писал... Один наш, ему за плечо заглянул - сти-
хи писал. Так-то...
 
                                               *           *           * 
 
   Часто ночами снился мне Сашка: бледный, тощий - заходился он  долгим,
пронзительным кашлем; отчаянно зажимал рот ладонью,  но  между  пальцами
проступала кровь; мальчик смотрел на меня отчаянно, моля о помощи...
   - Звонков, из "темного дома" не поступало? - спрашивал я у  Катерины,
которая заходила ко мне еще пару раз.
   - Нет. - отвечала она...
   Прошла недели с памятной ночи и, наконец, я почувствовал,  что  смогу
дойти до Сашки и Николая.
   Был первый день зимы: прекрасно его помню; после долгих пасмурных не-
дель небо неожиданно прояснилось: стало ясно синим, свежим  и  морозным.
За дни болезни я уж как-то привык  к  размытым  электричеством,  блеклым
цветам; тут же, как на улицу вышел, сразу все (даже и дома и  машины)  -
все прекрасным показалось - да, и потянуло меня тогда за город - хоть  и
размыты они слякотью, так, ведь, можно и сапоги надеть...
   Решил вытащить с собой и Николая с Сашкой...
   Пока шел к ним улыбался - забыл, что впереди  зима,  казалось  -  это
первые весенние денечки. Чистая синь над домами, а по улицам  с  легким,
ветерком прохлада летит, а солнце яркое, так и золотится в лужах -  сов-
сем весна.
   Вот и дом...
   Я остановился на улочке напротив него и тут  вот  что  увидел  и  по-
чувствовал. С нескольких сторон наползали на этот старый  район  многоэ-
тажные домищи. Новые - они светились чистыми и холодными  цветами,  а  в
окнах их преломлялось небо. Словно исполинские валы -  цунами,  поднима-
лись они над старым районом. И домишки уже смирились со своей участью; в
этот день они со светлой печалью грелись под солнцем, но  трещинами-мор-
щинами на стенах, и кой-где выбитыми глазами-окнами, и скрипучими  стар-
ческими дверьми - выдавали, что скоро они уйдут из этого нового,  высот-
ного мира. А передо мной высился их гниющий от ран король - он  не  сми-
рился; черные окна зияли ненавистью, он скрипел; всеми своими  перехода-
ми, стенами, ставнями - скрипел, словно великан клыками...
   Наверное, я простоял так минут пятнадцать, как между мной и домом ос-
тановилась старушка: совсем ветхая, изъеденная морщинами...
   - Здравствуй, добрый молодец. - обратилась  она  мне  таким  небывало
глубоким голосом, что я вспомнил детство свое; темно-зеленые глубины на-
шего хвойного леса, где заблудился я, и все боялся, что выйду на  полян-
ку, где найду избушку Бабы-яги.
   - Что, страшен дом старый? - спросила она чуть слышно. - А вот взгля-
ни-ка и ты на меня; и когда-то была молода и красива,  но  столько  бурь
сынок за всю жизнь испытать пришлось... А ведь я когда-то  в  этом  доме
жила... да. Совсем недавно нас выселили - квартира большая, хоть и  теп-
лая, а все ж - холодная... Теперь там несколько семей осталось, ну и  их
выселят скоро... - она замолчала минут на пять, в ее мягких глазах  заб-
листали слезы; я уж думал, что не услышу от нее больше не слова, но  вот
она вновь заговорила; так тихо, как шелест листа, которого несет осенний
ветер. - А раньше он был совсем иным... как и я. Знаете, еще до  револю-
ции; я была маленькой девочкой... В светлом платье,  с  синим  бантиком,
играла с подружками во дворе под яблонями. Теперь, подружки в  земле,  а
от яблонь только гнилушечки остались. Двор узким стал: а во дни  детства
моего огромным, просторным он был - не двор, целая солнечная площадь,  и
все зелено, и люди все светлые, а в небе я раз колесницу царя  небесного
видела - весь в солнце... ну вам то, наверное, не интересно это  слушать
- это мне дорого; мне память эта всего в жизни дороже...
   Я смотрел то на старушку, то на темный, едва слышно скрипящий  дом  и
чувствовал, как мурашки, от чего-то непостижимого бегут по коже.
   - А вы... - я запнулся - голос мой дрожал от волнения. - ... а вы по-
чему так хорошо все это помните?
   Старушка повернулась к дому и приветливо улыбнулась ему:
   - Он же не простой; не бездушный, как эти новые  холодные  комнаты...
Он меня помнил: как муж то на войне погиб, я столько лет в комнатке  его
одна прожила, но он меня не оставлял. Ночью - как море зашелестит; раск-
роется надомной потолок, как вроде и материя какая и на руки похоже,  на
материнские руки, подхватит меня с кровати, к потолку поднимет унесет...
и снова я во дворе огромном, в свету под яблонями стою... Ну, что я раз-
говорилась, право, извините... просто поговорить не с кем.
   - Почему же... - я не договорил, только спросил тихо,  чтобы  дом  не
услышал. - А каково ему сейчас? Как вы думаете, бабушка?
   - А вот каково бы тебе было, если бы ты стал старым, страшным, не ко-
му не нужным? Если бы разбежались бы все, кого ты долгие  годы  знал,  к
другим, молодым друзьям, а про тебя бы или забыли или  бы  проклинали  -
старого, занудливого ворчуна. И стоял бы ты в одиночестве,  замерзая  от
холода пустых квартир - сердец; стоял  бы  долгие  годы,  все  больше  и
больше сиротея, и видя, как надвигаются твои враги и скоро растопчут те-
бя. Чтобы ты чувствовал тогда?
   - Я не знаю...
   - И я не знаю... Когда нас выселяли, он  стал  уже  другим:  мрачным,
тоскливым, а сейчас, нет... не знаю... он потемнел от горя, от тоски.  Я
пришла ему поклонится, но заходить не стану...
   - Почему?
   Она быстро поклонилась дому и повернулась ко мне, приблизила,  вдруг,
свое морщинистое лицо и зашептала:
   - Это уже не тот дом в котором я жила... он стал совсем  иным...  го-
ды... годы...
   Закружилось это слово и тут увидел я, что глаза старушки стали совсем
черными - без зрачков - только темнота кружилась в них и  слышался  пос-
вист далекого ветра. - Годы... годы...
   Я отшатнулся, и тут весь мир  закружился  вокруг  меня,  дом  взвился
вверх стал чем-то, чего не смог я запомнить, так как никогда  раньше  не
видел ничего подобного...
   Сумерки... Окружили, засвистели ветром, темнотою; предо  мной  стояли
двое: женщина и мужчина и что-то спрашивали.
   Поздний вечер! Ветер, покрытая грязью улица, слякоть с неба...
   - Извините, мы просто проходили мимо. Вы к стене прислонились и  мед-
ленно-медленно оседали... - рассказывала женщина.
   - Что? - в растерянности спросил я и резко обернулся: там  возвышался
черный дом... Я попытался отойти и тут только почувствовал, как  замерз;
все тело ломило от холода, конечности почти не слушались...
   - Может, скорую вызвать? - предложил мужчина.
   - Я сам врач... Но расскажите, как все было. Вы видели, как я  пришел
сюда?
   - Да нет, мы только мимо проходили, увидели вот, как вы по стене осе-
дали.
   - Но почему уже темно?
   - Так десятый час.
   - Я же с утра вышел, где же я все это время был...  сумасшествие  ка-
кое-то...
   Мужчина и женщина переглянулись, кажется собрались уходить.
   - Подождите... только еще один вопрос: когда погода испортилась?
   - Да недели три назад. - отвечал мужчина.
   - Как, а сегодня... ведь с утра все в солнце да в синеве было;  лужы,
как весной золотились...
   - Вы извините - мы спешим.
   - Хорошо, только скажите: во сколько же испортилась?
   - Да, что же вы... врач - ха! - усмехнулся уже проходя мимо  мужчина.
- С утра сегодня метет и не лучика солнечного не было.
   "Быть может, я все еще у себя в квартире: лежу в  кровати,  в  бреду;
умираю и нет никого рядом; никто из этого бреда не вытащит... Нет, я  же
чувствую, что это не сон... Чувствую холод, ветер, но ведь и тот солнеч-
ный свет я тоже чувствовал, как наяву... И опять придется  идти  туда  в
темени."
   В моем мерзлом  положении,  лучше,  наверное  было  бы  пойти  домой,
улечься в теплую кровать, да и погреться хоть до утра. Но я не мог  уйти
от дома - я был как ребенок, который ищет в лесу что-то сказочное, что и
пугает его и завораживает, зовя к себе...
   Вот узенькая улочка, от которой заворачивала черная арка во  внутрен-
ний дворик. Вот и сама черная арка - тогда я знал, что из  тьмы  смотрит
на меня что-то, но на этот раз шел быстро - сжав зубы продирался  сквозь
воющую темноту.
   "Так ладно. - думал я. - Что хочешь делай: пугай, дуй, вой - а к Саш-
ке я все равно сегодня пройду!"
   Вот и внутренний дворик - над гнившими пнями повисло слабое,  синева-
тое свечение, но я не  останавливаясь,  прошел  прямо  через  него,  по-
чувствовал на мгновенье весенний, цветущий запах и вот уже вбежал в чер-
ную пасть подъезда над которым светился квадратный глаз -  на  этот  раз
без зрачка. По лестнице поднимался быстро и на пролете между  третьем  и
четвертым этажами вновь уткнулся ногой во что-то рыхлое...
   В стенах жалобно завыл ветер, а я почувствовал, как по штанине  моей,
а потом по пальто быстро поползло... нет, скорее покатилось что-то. Если
лечь и прокатить по своему голому телу килограммовый ледяной шар, то ис-
пытаете то, что испытал тогда я. Но, ведь я был в пальто - холод  прожи-
гал через одежду.
   Не знаю, как тогда не закричал... не знаю. Я дернул к  этому  руками,
желая столкнуть, но руки прошли сквозь воздух... холодного шара,  словно
бы и не было; зато телу стало тепло...
   Уже потом, когда все закончилось, я размышлял: "Зачем дом сначала на-
пугал меня словами той древней старушки, морозил меня целый день, а  по-
том, вдруг отогрел этим холодным шаром... Нет - не знаю - я  не  дом,  я
человек... Возможно, и в нем жили какие-то изменчивые чувства, быть  мо-
жет, и он страдал..."
   Тогда же сверху, из тьмы услышал я кашель: долгий, надрывный,  захле-
бывающийся.
   - Эй - это доктор! - негромко крикнул я взбегая по ступеням;  просто,
уже приноровился бегать в этой черноте... На пролете между  четвертым  и
пятом этажами споткнулся о железную банку; с грохотом покатилась она,  а
потом неожиданно остановилась...
   - Это я - Сергей. - говорил я, рывками приближаясь к источнику кашля.
- Саша, ты?
   За запястье меня обхватила мягкая ладошка - она была теплая и липкая,
тогда я сразу понял, что это кровь - в воздухе пахло кровью;  с  каждым,
сотрясающим его тело рывком, вырывались все новые и  новые,  пропитанные
кровью порывы.
   - Саша. - прошептал я, становясь перед ним, невидимым на колени. - Ты
болен?.. Ну да, ясно, конечно, что болен... Так я и знал... Что же  брат
твой? Что же он нас не вызовет?.. Что же он тебя опять в темноту  выста-
вил?
   Кашель прервался и раздалось шипенье - как в ночном кошмаре! Но я  не
отдернулся, я приблизился к источнику этого шипенья; пытаясь понять, то,
что он хотел мне понять...
   Мое ухо коснулось его теплых, липких губ и  ворвался  в  меня  жаркий
вихрь, от которого испарина у меня на лбу выступила. С трудом  мне  уда-
лось разобрать вот что:
   - Не смейте... не смейте ничего говорить про моего брата... Он  лучше
вас всех вместе взятых... когда  вы  хотите  помочь  другим  вы  думаете
только о благе для своей души... вы лицемеры... Я не куда отсюда не  уй-
ду... не уйду... слышите... Ваш мир холодный, и мне  эта  чернота  милее
ваших улиц... ваших лиц, которых так много... Я  люблю  своего  брата...
одного его люблю... Что вы доктор... Вы бабушку излечить не  смогли,  не
сможете и меня...
   "Не иначе, как от брата понабрался!"
   - Вот что: Саша - твоя бабушка уже совсем старенькая была. Болезнь  в
запущенной форме, но и ее можно было спасти, если бы она только согласи-
лась поехать в больницу...
   - Лжете... все ваши пустые, успокаивающие слова... Если человек хочет
жить, если он любит жизнь, он вырвется от любого недуга... А я  не  хочу
становиться таким как вы, не хочу ступать в ваш мир; не хочу  влюбляться
и ходить под ручку по вашим суетным улицам, не  хочу  ходить  по  полям,
зная, что тысячи, тысячи страдают... не хочу ваших  квартир...  не  хочу
вашего подлого уюта... пошли вы все со своим миром, со своими  принципа-
ми, со всем, чем живете вы... Я уйду...
   - Саша, ты говоришь не верно; ты во мраке сейчас... Это болезнь в те-
бе говорит... Но вспомни: ты, ведь сам рассказывал мне о весне, как вы с
братом по полям, лесам...
   - Но когда я вырасту, я стану все чувствовать все по иному, по  ваше-
му; или исстрадаюсь, как мой брат...
   - А что он сейчас делает?
   - Стихи пишет... У него уже много... много стихов написано.  На  него
как найдет... он не останавливаясь... не исправляя их  пишет...  Как  он
страдает!.. Он всегда, беспрерывно страдает... Какой  малейший  звук  из
вашего подлого мира донесется, так он застонет, голову обхватит, по сто-
лу ей провозить начнет; понимаете вы?.. Я люблю его, я очень его  люблю;
и вам меня от него не увести...
   - Так он тебя выставил?
   - Ну, я на кухне сидел, кашлял, но он услышал; ему этот кашель -  как
игла каленая, но скоро он уже вернется, скоро он прощенья у  меня  молит
станет, но ведь я его люблю! Я поцелую его!
   - Ну вот, что: нам с ним предстоит серьезный разговор. Он с надрывом;
но тебя то он куда тянет...
   Сашка хотел что-то сказать, но зашелся кашлем,  и  оглушающие  теплые
капли ворвались мне в ухо.
   - Сейчас, сейчас! - держась за теплую, покрытую коркой уже запекшейся
крови руку, прошел до квартиры. Сашка все кашлял, а где-то на  четвертом
этаже покатилась железная банка.
   Нащупал грязную кнопку, надавил - никаких звуков...
   - Он.... - задыхался Сашка.
   - Провод оборвал. - закончил я. - Ну хорошо, же! Хорошо;  не  откроет
сейчас - дверь выломаю. Мне все равно; нам есть о чем поговорить...
   Одной рукой я держал Сашу, так как боялся, что он вырвется, убежит  в
темноту, а я не хотел его отпускать - я  поклялся,  тогда,  что  исполню
свой замысел: во-первых, серьезно поговорю  с  Николаем;  а  если  вновь
орать будет, так заткну ему рот; и второе - заберу с собой Сашу,  отведу
его в больницу - чего бы мне не стоило. Иначе,  на  моей  совести  будет
смерть ребенка.
   Стучать пришлось недолго; через минуту дверь медленно открылась  и  в
бледно-розовом свете предстал, какой-то мертвец  восставший  из  могилы,
или жертва вампира; какое-то страшное, оплывшее лицо; глаза блистали  из
глубин черных провалов и, к счастью, я их почти не видел.
   Голос, когда он зашептал, был совсем уставшим, изможденным:
   - Оставьте нас, пожалуйста. Неужели вы  думаете,  что  вы  счастливее
нас? Ваше счастье - обман и вы все рано или поздно... - он не договорил,
схватился за голову.
   - Вы мучаете и себя, и ребенка. - постарался вымолвить спокойно я.
   - Уйдите, пожалуйста...
   - Если я уйду; то допущу убийство! Вашему брату необходима  помощь...
Вы понимаете, что он может умереть?
   - Умереть. - произнес он страшным, отчаянным голосом.
   - Не хочу слушать... - так я начал говорить, но тут Саша вырвался  от
меня и прошмыгнул за спину Николая.
   - Я не позволю! - выкрикнул я, когда  Николая  стал  закрывать  предо
мною дверь.
   Я навалился на эту обитую старым, проржавленным железом дверь, и  тут
обнаружил, что какая-то небывалая, нечеловеческая сила давит на нее: это
не мог быть изможденный Николай. Значит - дом.
   - Убирайся! Убирайся! - звериный, полный ненависти  вопль,  казалось,
что Николай выскочит сейчас ко мне и  просто  перегрызет  глотку.  -  Не
возвращайся, слышишь ты - лжец! Убирайся в свой... мир!
   Я со всех сил давил на дверь, от натуги скрипел зубами, но  она  даже
не дрогнула от моих усилий; медленно, плавно и неукротимо, словно пресс,
закрылась она.
   - Черт! Откройте же! - помню - со всех сил забарабанил тогда руками и
ногами, и так, с яростью, рвался минут пять. Потом замер,  прислушиваясь
- ветер воет, больше ничего.
   Как-то я почувствовал, что Николай стоит с другой стороны, прислонил-
ся ухом и слушает.
   Тогда я приложил губы к щели между железом и стеной, и зашептал:
   - Ты пойми, что если Саша умрет, то ты останешься один.  Неужели,  ты
не любишь его? Неужели, позволишь, чтобы умер он?.. Подумай, как ты смо-
жешь после этого писать свои стихи?
   - Убирайся прочь. - плачущий стон, потом визг. - Прочь же, лжец!
   - Но ведь ты не знаешь людей; одни плохие, но их совсем мало;  другие
нормальные, есть же и прекрасные люди, Николай! Этот  мир  еще  жив,  ты
просто не видишь, не хочешь видеть...
   - Хорошие - смешно...  Хорошие  бояться  плохих,  потому  что  плохие
сильны! Таков ваш подлый, грязный мирок!
   - Живи как знаешь, но за что ты своего брата губишь?!
   - Эй, Саша! Скажи-ка ему, что ты думаешь.
   Кашель и едва слышный стон:
   - Я ему уже все сказал, пускай уходит.
   - Но ведь это ты, Николай, его таким воспитал! - я еще раз ударил ку-
лаком о дверь.
   -  А  моих  родителей  убил  ваш-ваш  мир!  Убирайся!!!   Убирайся!!!
У-б-и-р-а-й-с-я!!! - и поток ругательств...
   Затылка моего коснулся поток затхлого, жаркого  воздуха  -  вновь  во
тьме рядом было что-то; шипенье с железном  грохотом  пробрало  меня  до
костей, но - к черту! Я вновь барабанил по двери.
   - Откройте! Я все равно не уйду!..
   И тут в соседней, пустой квартире сильно посыпалась что-то, будто об-
валилась часть стены или потолка, тут же обвалилась на меня усталость.
   Я еще хотел как-то вырваться из сонного состояния, еще  пытался  кри-
чать что-то вроде: "Ты же губишь его!" - но уже вяло, через силу.
   Состояние было такое, словно я несколько дней не  спал;  а  вокруг  в
черноте плавно перетекало что-то сладкое, убаюкивающее. Спокойные  волны
накатывались на меня, расслабляли... И совсем недавно  яркие,  на  грани
истерики  чувства,  расползались  теперь  в  темное,  беспричинное  спо-
койствие...
   Без удивления, понял я, что теперь немного могу  видеть;  вот  дверь,
вот проем соседней, пустой квартиры. Туда и повели меня ноги - я не соп-
ротивлялся: вся моя воля, вся жажда помочь  Саше  легко  растворилось  в
том, что окружало меня.
   Вокруг кружилась колыбельная и я шел-шел, к ее источнику. Помню  тем-
ный коридор, по бокам которого темнели голые, холодные комнаты и,  нако-
нец, большая зала, украшенная зеркалами, в  которых  отражались  мириады
свечей - на самом деле не одной свечи не было в том зале. Свет падал  из
четырех огромных, почти от пола и до  конического  потолка,  хрустальных
дверей. За одной видел я прекрасные многоцветные сады с фонтанами и пру-
дами, на которых плавали белые лебеди. Светило нежное солнце и талые во-
ды златились на дальних холмах. За другой дверью  -  широкие,  пшеничные
поля, колышущиеся на июльском ветру; там за ними и леса певучие, и  река
синяя и широкая. За третьей дверью  осень:  парковые  дорожки,  деревья,
словно облака наполненные лиственным яркоцветьем; мягкий шелест, светлая
печаль, темные ручьи. За четвертой дверью - белоснежная зима, с  бледным
солнцем, но яркими красками, и с далеким перезвоном колокольчиков; среди
широких лесных и полевых русских просторов.
   Как мы не удивляемся виденному во сне и даже самое необычайное прини-
маем, как должное, так и я не удивлялся всему виденному тогда... А я уже
спал - усталости больше не было; но и о Саше и о Николае и о черном доме
не помнил я ничего. Помнил только себя и хотелось мне в весну.
   Шагнул я к хрустальной двери и она обратилась в  свежий,  наполненный
запахами пробуждающейся земли ветерок, подхватила меня словно пушинку  и
плавно понесла над зеленеющей землей...
   Так летел я долго - беспечный, смеялся вместе с  ветерком;  но  потом
подхватил меня сильный ураган и стало холодно; и я попал в осень: совсем
не в ту, светлую, золотую осень, которую видел за одной  из  хрустальных
дверей, но в осень темную, позднюю...
   Я был одиноким, сморщившимся от холода листком, который ураган нес по
темному, старому лесу. Здесь не было ни одного листка, даже палого; кора
на деревьях закаменела от долгого (может вечного?) холода. И среди скрю-
чившихся, перегнувшихся в муке ветвей повисла тьма; небо  затянуто  было
низкими серыми клубами, которые быстро неслись над лесом.
   Деревья стонали - стонали их толстые ветви, стонали их змеящиеся кор-
ни; стонала земля, и еще что-то в черных глубинах оврагов, стонал одино-
кий ветер вокруг меня (тоже одинокого).
   Холодно - все холоднее и холоднее, я почувствовал, что еще немного  и
замерзну совсем; но я ничего не мог поделать - был бессилен против этого
ветра.
   Так я замерз бы совсем, но тут издалека послышались человеческие  го-
лоса, я рванулся к ним; темный лес закружился; небо затвердело,  обрати-
лось в грязный потолок. Я лежал на полу; в пустой комнате, с искаженными
в муке стенами, а из забитых досками окон едва просачивался тусклый свет
декабрьского дня.
   Я совсем замерз и едва смог подняться; прислушивался к голосам, кото-
рые доносились с лестницы:
   - И что это за квартира? За одну неделю - две смерти. Сначала  стару-
ха; теперь еще этот парнишка; сколько ему? - я узнал голос Петра Алексе-
евича.
   - Десять. - отвечал кто-то молодой.
   - И кто вызвал-то, знаешь?
   - Говорят старуха какая-то.
   - Во-во, а спрашивается - какая такая старуха?  Какая  старуха  могла
про это знать, когда этот жилиц никого к себе не пускал?!
   - Скорее здесь дело связанно с психиатрией. Как и в прошлый раз - си-
дит пишет стихи. А братец на диване. Мне еще видеть  такого  не  доводи-
лось: все лицо в крови, все руки, вся рубашка. Слушайте,  Петр  Алексее-
вич, а может он их того., ну вы поняли... если псих то...
   - Хватит чепуху молоть: уже экспертизу провели; инфекционное  заболе-
вание - долго теплилось, а вот в последние дни проросло - нервный стресс
сказался. У них тут и жилье конечно, что говорить - все и так  видно.  Я
уж и справки навел; в доме заселенными остались эта и еще пять  квартир;
остальные уже новоселье давно справили, да и этих еще в сентябре пересе-
лить должны были, да какие-то там темные делишки сказались; вроде, квар-
тиры те, кто уж перекупил, ну и оставили их здесь до следующего года...
   - Ну и что с ним делать-то?
   - А что делать? Человек он, конечно, странный, но никого еще не иску-
сал; что с ним делать... Я думаю тяжело ему теперь - один  во  всем  до-
ме...
   А я все это время сжимавший губы, чтобы не закричать,  простонал:  "В
мире - во всем чуждом ему мире - он один".
   Я вжался лбом в промерзающую стен и увидел перед собой Сашу - он  был
весь в крови, кашлял и кровь рывками выплескивалась изо рта его.
   "Зачем же... - шептал я. - зачем, ты усыпил меня? Зачем, не  дал  по-
мочь? Ведь ты же не хочешь оставаться совсем один..."
   И тут изо тьмы выступило лицо древней старухи  с  черными  глазами  и
раздался ее воющий голос: "Годы... годы..." - и вновь я видел  этот  дом
со стороны; мрачный, высился он над чуждыми ему  улицами,  стонал-стонал
год от года, но никто не приходил к нему, как и к  Николаю...  Они  были
похожи: оба всеми покинутые, оба ненавидящие новый  мир,  оба  злые,  со
взвинченными до предела, рвущимися нервами, но оба еще хранящие  в  себе
истинный, сильный свет - Николай, среди припадков бешенства  выплескивал
его на страницы; ну а дом - среди тьмы  -  в  светлых  грезах,  которые,
правда, тоже разбивались хладными ветрами.
   "Ведь я же мог помочь, ведь был рядом; ведь мог в  больницу  отвести;
ведь поклялся что исполню, что задумал и вот..." - я  застонал,  и  нес-
колько раз ударился лбом о стену.
   - Петр Алексеевич, слышали - стонал вроде кто! В той вон квартире!
   - Да брось ты - просто ветер подул.
   - Да точно - кто-то стонал.
   - Ну, может, бомж какой?
   - Эй, есть здесь кто?! Я осторожно отошел к забитому  окну,  прижался
там у стены и замер.
   - Эй, есть кто?! - кричавший остановился в коридоре, потом хмыкнул  и
отошел обратно на лестницу.
   Вновь возобновился разговор; но теперь он начал удалятся; а вскоре  и
совсем замолк где-то на нижних этажах; пронзительно и  тяжело  скрипнула
там дверь, а я стоял и смотрел в какую-то точку на противоположной  сте-
не...
   Неожиданно я понял, что смотрю на глаз!
   Глаз, раздутый изнутри капельками  человеческой  боли  -  теперь  еще
больше нестерпимо раздутый, казалось, что он  лопнет  сейчас  и  затопит
болью всю комнату - ни с чьим глазом не спутал бы этот.  Он  внимательно
смотрел на меня из проделанного в стене отверстия и еще слышен  был  ти-
хий, беспрерывный стон.
   - Николай. - прошептал я, чувствуя, как холодные мурашки, и отнюдь не
от холода, бегут по моему телу.
   - Николай... - повторил я, но не в силах был  сделать  шаг  навстречу
этому невиданно болезненному взгляду. А он все смотрел на меня и не мор-
гал, только стон все усиливался. Наконец, я шагнул, а он тогда отдернул-
ся в сторону, и какая-то черная материя завесила с его  стороны  отверс-
тие.
   "Что же нам делать теперь" - прошептал я, подойдя к этой  стене;  по-
том, опустив плечи, медленно вышел из пустой квартиры; встал у его  две-
ри.
   Я знал, что он стоит за этой дверью, прямо напротив меня, всего  лишь
в одном шаге; жжет эту дверь своим измученным, одиноким взглядом...
   И тут я представил себе, что предстоит ему и, прислонившись к оказав-
шейся неожиданно теплой железной поверхности, заплакал: увидел эти  дол-
гие зимние ночи, когда совсем один в старом, продуваемом ветрами, стону-
щем доме. Одна ночь, другая; неделя, месяц, месяцы... и все воет и  воет
холодный ветер. Как можно выдержать одну такую зиму, а потом еще и  вто-
рую; без друзей, без любимой, всегда один на один с этим домом...
   Мне стало жарко и тут же болезненный озноб пробил тело:
   - Николай, открой, пожалуйста. Мне есть что сказать тебе... пожалуйс-
та... - обожгла щеку слеза, завыл ветер, а за дверью - тишина...
   Не знаю, сколько простоял так, но потом провожаемый воем толи  ветра,
толи Николая, медленно побрел по лестнице.
   И когда вышел во двор, почувствовал, как холодно, как нестерпимо  хо-
лодно мне. Холод этот шел изнутри, леденил тело, а до  тепла  так  дале-
ко...
   Рядом с прогнившими пнями остановился, повернулся и посмотрел в квад-
ратное окно-глаз. За ним сгущался сумрак и все же,  в  этом  сумраке,  я
различил какое-то движение.
   Николай стоял там; быть может плакал, и смотрел как я ухожу,  слышал,
как воет ветер, а впереди его ждал одинокий день, за ним еще один, а по-
том еще и еще...
   Когда я шел по темной арке; и в спину мне дул, гнал прочь ледяной ве-
тер, и выл кто-то бесконечно одинокий - я поклялся, что приду сюда и  на
следующий день и потом еще и еще (на работу я собирался выйти недели че-
рез две), что каждый день буду приходить к его квартире;  кричать,  шеп-
тать, звонить; но только бы он  впустил,  только  бы  дал  поговорить  -
объяснить, что не все так черно на этом свете, как он представляет...
   Но тогда было черно на моей душе - глаза  болели,  слезились;  что-то
жаркое засело в груди и резалось там, но и холодный озноб пробивал тело;
по улицам шел медленно и покачивался, как пьяный;  то  нахлынет  хладная
тьма и где-то в ней Саша, обхватывает меня своей  окровавленной  ручкой;
то ворочается выпуклый, раздутый до предела страданием  глаз;  а  вокруг
все выл ветер...
   Очнулся уже на следующее утро в своей кровати, которая была  разобра-
на, также я как-то умудрился сбросить пальто да и всю одежду, хоть и  не
помнил этого. Проспал, значит, весь предыдущий день и ночь...
   Подошел к окну; а за ним все мело и мело и низкие серые громады плыли
над городом; бросился к телефону - звонил на работу, ходил услышать  го-
лос медсестры Катерины, но ее не оказалось на месте.
   И остановился у окна и страшно было; снег все падал и падал, и  город
смыл с себя все цвета кроме грязных... И я чувствовал, что и  Николай  в
это же время стоит у своего квадратного окна, смотрит на этот  же  снег,
за которым темнели громады домов...
   "А не сплю ли я?.. быть может, все это сон? Ведь, и  тот  яркий  день
мне приснился, хоть и было все, как наяву... Как бы хотелось, чтобы нас-
тупила поскорее весна... как бы..." - я вжался в стекло с  такой  силой,
что оно затрещало... "Мы с ним похожи, только он, по природе своей лучше
всех людей, мне известных. И он не может принять то, с чем смирился я  и
оттого страдает - всегда страдает. Но он сильнее меня..."
   Взвизгнул телефон и я бросился к нему, зная  уже,  что  это  Катерина
звонит и, действительно услышал ее светлый голос - да тут где-то в  про-
водах зашипело чудище и связь оборвалась...
   Попытался еще несколько раз дозвониться - ну а потом  тесно  и  жарко
мне стало в своей комнатке, я оделся и выбежал на улицу.
   По нашим узеньким, смирившимся уже со скорой смертью улочкам, пошел к
темному дому. А вот и он; изъеденный морщинами, изуродованный временем и
одиночеством, с неприязнью смотрящий на людей.
   По арке, чуть согнувшись против воющего ветра, пошел быстро,  но  вот
остановился - около стены, повернувшись ко мне сгорбленной спиной, стоя-
ла старушка; я сразу почувствовал, что эта та самая - из моего "прекрас-
но-кошмарного" виденья. И вновь подумал тогда - не сон ли это?
   Прошел мимо и уже за спиной услышал ее шепот, только  слов  разобрать
не мог; слишком сильно стонал ветер...
   Двор, лестница, дверь - стучу, кричу, чтобы открыл, потом шепчу и да-
же плачу от тоски от боли; и ветер все воет страшно и тоскливо; и в пус-
тых квартирах катился шелест, но тоже тоскливый, безысходный.
   - Пожалуйста. - шептал я. - Ведь мы похожи с тобой. - в ответ  только
ветер воет да шелестит без конца что-то.
   Прошел в ту квартиру, где в нескольких шагах от умирающего Саши прос-
пал на полу ночь, и там из отверстия в стене встретил меня  его  мучени-
ческий взор. Все было, как в темном сне и как во сне я ничему  не  удив-
лялся.
   - Я хотел тебе сказать только...
   Глаз отодвинулся и на место его пало что-то темное.
   В такой тоске, какой не испытывал еще никогда в жизни,  вышел,  скло-
нивши голову, из подъезда. Медленно побрел по арке, и там, у испещренной
шрамами стены, стояла сморщенная, согнутая старушка - на этот раз повер-
нувшись ко мне лицом. Она стояла без единого движенья и даже заштопанное
пальтишко и платок оставались недвижимы; и черные глаза тоже недвижимые,
беспросветные, словно камни. И вновь она шептала...  Я  поскорее  прошел
мимо, но и после, идя по улицам, чувствовал на себе ее тяжелый взгляд.
   Вокруг проносилось что-то; кажется - машины, люди; говорили,  гудели;
но я принимал их за сгустки безвольного тумана; и дома, и улицы, и серое
небо над ними - все казалось призрачным, вот-вот готовым  рухнуть,  раз-
биться в ничто: "Это ведь сон" - шептал я. - "Все это снится. Вот  прос-
нусь сейчас в своей кровати... а может, я уже давным-давно кручусь там в
бреду; и все это мне привиделось?" - от картины, которая  представилась,
стало тошно: моя комната, кровать и я в ней  уже  многие  дни  в  беспа-
мятстве, совсем рядом со смертью, и никто не придет на помощь - я, ведь,
совсем один.
   "Нет - должен, ведь придти Петр Алексеевич, Катерина - но,  может,  и
они тоже часть бреда? Может и их  нет?..  Господи,  кажется  я  схожу  с
ума... Что же делать теперь? Куда идти?.. К Николаю, да к нему. Принести
динамит, взорвать его дверь, вытащить его на свет... Господи, я же схожу
с ума! Но что же мне теперь делать?"
   Я проходил возле какого-то подъезда, как услышал доносящийся из  него
резкий, рвущийся кашель - кашлял ребенок.
   - Саша! - позвал я, понимая, что Саша уже в земле,  но  раз  это  был
бред, он мог стоять с окровавленным лицом в  том  подъезде  и  с  укором
смотреть на меня.
   Сейчас вижу со стороны себя тогдашнего: смертельно бледного, со  впа-
лыми щеками, с усталыми, окруженными синевой глазами; дрожащий от холода
- толкнул дверь подъезда и там увидел  не  Сашу,  но  какого-то  другого
бледного болезненного мальчишку; за ним шла полная  бабушка  похожая  на
бабушку Николая.
   - Вашему сыну надо в больницу. - в отчаянии зашептал я. - Пожалуйста,
прошу вас. Лечите его немедленно; иначе - погубите.
   Старушка с испугом взглянула на меня и взяла внучка за руку.
   - Куда ж мы, по твоему собрались...
   И поспешила с ним к машине скорой помощи, которая стояла в нескольких
шагах от подъезда...
   Потом, не разбирая дороги, я куда-то брел. Иногда бежал,  иногда  шел
медленно, иногда совсем останавливался. Потом, когда серость стала  гус-
теть, почувствовал, что если не отогреюсь сейчас же, так  замерзну  сов-
сем, не смогу больше двигаться, упаду в темный, городской снег.
   Зашел в какой-то магазин и уселся там на батарею у входа; просидел на
ней с полчаса, а потом потянуло меня в этот магазин. Хоть и до жара наг-
релся я на батарее, а все ж не пристанная, холодная дрожь сводила тело.
   Ноги привели меня в отдел оптики и там я купил бинокль; причем понял,
зачем его купил, уже выходя из магазина - я решил  вернуться  к  черному
дому, зайти в подъезд противоположный тому, в котором жил Николай,  под-
няться в одну из пустующих квартир и оттуда наблюдать за ним.
   Оказывается, забрел я в новый, высотный район и целый час потратил на
то, чтобы выбраться из этого бетонного лабиринта.
   Вот и узенькие, едва освещаемые редкими фонарями улочки, вот и  дома,
ожидающие своей смерти... вот и их мрачный  повелитель,  весь  окутанный
мраком и воем.
   Арка; подъезд в который никогда раньше я не заходил - такой  же  чер-
ный, как и подъезд Николая; под ногами что-то хрустело - быть может, би-
тое стекло или чьи-то сухие кости - не знаю... Я был готов тогда ко все-
му.
   Пятый этаж; квартира без двери, но с забитыми досками окнами -  доски
эти я с остервенением выломал и обломки их посыпались во двор.
   Достал бинокль, настроил: вот яркое, квадратное окно  кухня,  но  там
никого нет; левее освещенное слабым светом окно его комнаты; а вот и  он
- всего лишь в шаге от меня - вот глаза его огромные, нестерпимые -  пе-
редо мной. И он смотрел на меня; лицо искаженное страданием, видно было,
как дрожит он.
   "Помни, что он не может тебя видеть" - шептал я, пытаясь совладеть  с
желанием броситься прочь.
   А он зашептал, потом и выкрикнул что-то неслышное мне; склонил голову
и продолжил писать - перед ним на столе все завалено было листами. Левой
рукой он перехватил у запястья правую, так как она сильно дрожала, почти
не слушалась его.
   Пока он писал, я изучал те листки, что лежали на столе - да, там были
стихи, но к этому я вернусь позже.
   Он исписал лист, прошел с ним на кухню, положил там на  стол,  а  сам
вернулся в комнату; там простоял некоторое время - всего лишь в шаге  от
меня; и кричал в исступлении то, что я не мог  слышать  -  только  ветер
выл; потом сгреб все стихотворные листы в одну кучу и поджег их.
   - Нет!!! - завопил я, а он вздрогнул и вновь смотрел своими  страшны-
ми, выпуклыми прямо глазами на меня.
   - Нет, безумец!!! Остановись, прошу,  прошу,  прошу!!!  Остановись!!!
Что же ты делаешь!!!
   С такими воплями бросился по лестнице, но во тьме, дом подставил  мне
подножку - одна из ступеней выгнулась... Я упал, и громко хрустнула - на
этот раз моя кость - пала тьма...
 
                                             *         *          * 
 
   Открыл глаза, увидел окно, а за ним пушистые, увитые ярко-белыми чуть
златящимися на солнце снежными шапками ветви; за ними небо синее, яркое.
А вон и снегирь с пышной красной грудкой прохаживается  на  подоконнике,
вон и друг его спорхнул из чистого глубоко прозрачного  воздуха,  принес
хлебную корку.
   А в комнате бело-бело, чисто, просторно и свежо. Я лежу на кровати, а
передо мной на кресле сидит Катя в белом своем платье, глаза ее  светлые
с теплотой смотрят на меня.
   - Здравствуй... - произнесла она негромко и сразу что-то запело в мо-
ей душе от этого чистого, доброго голоса.
   - Сережа, ты мог бы замерзнуть там. Ведь никто не знал, где тебя  ис-
кать; подъезд совсем не жилой. Но позвонила какая-то старушка...
   - А что с Николаем?
   - Тот подъезд тоже больше не жилой.
   - Что же с ним?
   - В ту ночь, когда ты сломал себе руку, он покончил с собой...
   - Что?!
   - Да... мне тяжело говорить об этом...
   - Но как?!
   - В ванной, наполнил ее ледяной водой - горячую у них отключили - и в
этой ледяной воде перерезал вены...
   - А что еще нашли?
   - В его комнате кучу пепла на столе. А на кухне предсмертную записку.
   - Что же там было?!
   - Не знаю, Сережа... Не читала...
   - Но ведь должны были говорить!
   - Да слышала: про одиночество, про безысходность, про то, что  каждая
ночь для него пытка нескончаемая; что из тьмы крадется  к  нему  что-то,
что дом живой и даже не знает, сможет ли он добежать до  ванной  -  ведь
надо пробежать у двери ведущей на лестницу - там,  как  он  считал,  его
поджидало что-то.
   - А какие последние слова? Ведь и про это должны были говорить, Катя.
   - Да - "Не знаю, что ждет меня впереди, быть может только мрак боль и
бесконечное тоскливое одиночество. Что же, если так суждено... Но  я  бы
хотел вернуться в ту счастливую, светлую  страну,  где  цветут  в  нашем
прекрасном дворе яблони, где вечная весна в душах людей; в тот мир,  где
нет безумия, который совсем не похож на наш мир. Пишу это не для  людей,
но для ветра".
 
                                         *         *         * 
 
   Прошли годы; сейчас сижу в своей комнате, на кресле рядом  сидит  моя
Катюша, читает нашему малышу, маленькому Сашеньки,  детские  сказки,  он
улыбается, глазки его мечтательно загорается и он  чистым  голоском  пе-
респрашивает то про Бабу-ягу, то про Василису прекрасную.
   На улице темный зимней вечер, но в нашей комнате вечная весна, теплый
апрель; улыбаюсь Кате, улыбаюсь нашему первенцу. Господи, как я их  люб-
лю...
   Сейчас, в окончании этих воспоминаний приведу стихи, которые запомнил
навсегда...
   В ту воющую ночь, в пустой квартире, нынче уже снесенного дома, с по-
мощью бинокля я смог прочитать одно из его, обращенных в пепел стихотво-
рений - тот лист случайно был повернут в мою сторону.
   Вот они эти строки:
 
   - Как тихо в лесу в эту зиму: Чуть движутся ветви берез, И сыплет  на
снежную спину, Златые песчинки мороз.
 
  Вот солнце сквозь ветви прорвалось, 
  По лесу тропою прошло, 
  И кистью своей расписало, 
  И ветви красою зажгло. 
 
  Качнуться из снега наряды, 
  По ним пробежится снегирь, 
  И тихой, извечной прохладой, 
  Над кронами небо легло... 
 
   Ниже приписана была дата "2 декабря (ночь) 1997 год" - в эту ночь,  в
двух шагах от него, в страшных мучениях, исходя кровью  умирал  человек,
который любил его - по настоящему любил! - всем сердцем. Человек,  перед
которым я приклоняюсь - его младший брат Саша.
 
   30.01.98



 
                                      ВОСКРЕСЕНЬЕ 
                                                                         
   Родители и младший брат уехали на дачу. Дима  остался  один  в  доме.
Прошла  в  мучительном  бездействии  суббота.  Дима  пытался  играть  на
компьютере, но ужаснулся этому бесполезно уходящему времени,  попытался,
как и раньше, сочинять стихи - ничего не выходило, и,  вообще,  казалось
ему будто души его и сердца нет, а осталось только не пойми что, не спо-
собное уже ни на чувства, ни на какое-либо действие.
   В субботу же вечером, выходил он на улицу, однако так ему тошно стало
оттого, что там кто-то там ходит, смеется, и ездят машины, и кто-то спе-
шит, и кто-то пьет, что он поскорее поспешил домой, смотрел телевизор  -
щелкал каналы и все ему казалось там пошло, ничтожно, бессмысленно,  ту-
по... Он выключил телевизор и с тяжелой головой лег в постель.
   Не смотря на то, что все окна были открыты настежь, стояла духота;  а
Диме то было сущее мученье - он знал, что с  такой  тяжелой  головой  не
сможет ни читать, ни писать... Где-то грохотали громы, но очень  далеко,
и Диме хотелось бы, чтобы ворвались они вместе с дождиком в  самый  дом,
охватили, исцелили...
   С такими-то мыслями, он погрузился в тяжелое марево, которое не сном,
но забытьем уместно было бы назвать.
 
                 *                   *                    * 
 
   Наступило воскресенье. Еще не открывая глаз, но чувствуя, как сладкая
дремота ничего не делания облепляет его тело, он услышал, что  пустующей
комнате родителей звонит телефон.
   Приоткрывши глаза, он понял, что час еще совсем ранний - льется с не-
ба спокойный свет скрытого за домами светила, и улица  еще  тиха,  никто
там не ходит. От этого ощущения, что час еще ранний, и все спят  -  Диму
только сильнее в сон потянуло.
   Звонит телефон. Каким же странным, ненужным, неуместным  кажется  те-
перь этот звонок! И зачем, спрашивается, он звонит, и кому это не  спит-
ся, да и как это вообще можно не спать теперь.
   Дима перевернулся на другой бок и еще прикрыл ухо одеялом,  чтобы  не
было слышно и слаще спалось. И впрямь стало совсем тепло, мягко,  уютно,
и сон витал где-то совсем рядом. Прошло несколько мгновений - вновь воз-
родилась телефонная трескотня - звонили то уже долго, настойчиво.
   - Да уехали все на дачу. Нет никого. - пробормотал Дима, и тут понял,
что не заснет уже, но будет ворочаться, ворочаться, вспоминать этот зво-
нок, ну а потом поднимется с головной болью и пройдет еще  одно  воскре-
сенье - ничего не значащее, молчаливое...
   - Кому ж это так не спится. - пробормотал он, вылезая из  кровати,  и
на слабых спросонья ногах, проковылял в комнату родителей.
   К тому времени телефон утомился, и Дима с досады ворча  что-то,  стал
щелкать на определителе, однако, номер не определился, и Дима почувство-
вал, как снова наваливается на него сон, намеривался уж вернуться в ком-
нату, да нырнуть в теплую постель.
   И вновь затрещал! И вновь женский голос объявил, что номер не опреде-
лен.
   И вот Дима стоял над телефоном и мучительно рассуждал - брать или  не
брать трубку. Мог это оказаться какой-нибудь отцовский знакомый и,  тог-
да, пришлось бы объяснять, что отец на даче, а потом  запоминать  имя  и
просьбу, чтобы отец, когда вернется, перезвонил. Могло выйти и так,  что
это кто-нибудь из его друзей - и этого Дима не хотел - так как не  хотел
он никаких разговоров, да и прогулок - все это ему опостылело, и  считал
он это пошлым, пустым времяпрепровождением.
   - Пятый... шестой звонок... - считал он. -  Если  до  десяти  дойдет,
тогда, возьму трубку.
   До десяти дошло, и он, чувствуя лишь головную  боль  да  раздражение,
подхватил трубку, сонным голосом спросил:
   - Да?
   Прямо в ухо ему, как раскат грома, ворвался сильный девичий голос:
   - Дима - это ты?
   "Аня, Аня, Аня..." - пульсом забилось где-то в голове юноши; заболело
в груди у сердца, а в квартире стало ему сразу  же  нестерпимо  жарко  и
душно.
   - Да. Я это. А это ты, Аня? - скороговоркой выговорил  он,  вспоминая
ее облик. Они, ведь, вместе учились.
   Он, ведь, целый год был в нее страстно влюблен, но от  робости  своей
только единожды решился поднести стихи ей посвященные, а потом  еще  раз
подошел к ней - тогда голос ее показался Диме леденящим, и он уже больше
не подходил, и стихи писал все отчаянные...
   Конечно же, этот голос ни с чьим нельзя было спутать! Такой  сильный,
с девичьей хрипотцой - нет ни одного невнятного, пустого;  но  в  каждом
слове - сила.
   - Разбудила тебя?
   - А, да нет. Да, ничего. Да, не разбудила. Это пустяки.  -  чувствуя,
что несет какую-то пустословную ахинею, бормотал Дима, и все больше сму-
щался.
   - Ты живешь в...? - тут она назвала подмосковный городок,  в  котором
жил Дима.
   - Да... а ты... - он стал придумывать, чтобы сказать ей, и изумлялся,
что когда-то в ночах подготовленные длинные, торжественные речи - теперь
исчезли без следа, и он даже ни одного слова не может подобрать.
   - Чем сегодня занят? - спрашивала Аня.
   - Я то, да это... Да ничем, ничем... А ты как?
   - А сколько тебе времени надо, чтобы собраться и  до  парка  Горького
добраться?
   - Часа два... А не - полтора часа. А что? А ты не  занята  сегодня?..
Как поживаешь то... Вот я хотел сказать, что, если ты не занята, то  мо-
жет... В общем, как ты думаешь... Вот я бы очень  хотел  пригласить  те-
бя... Встретимся... Да?
   На другом конце провода раздался смешок,  потом  Аня  прокашлялась  и
прежним, серьезным голосом заявила:
   - Вот я как раз и хотела тебе предложить встретиться. У входа в  Парк
Горького через полтора часа. Все.
   - Ага, ага! Я буду там! - громко, боясь,  что  она  его  не  услышат,
воскликнул Дима, и бросил поскорее трубку,  опять-таки  боясь,  что  она
скажет: "Это была шутка!"
   И вот Дима бросился в свою комнату; забывши не только про  свой  сон,
но и сон соседей, - на полную громкость  включил  музыку;  быстро-быстро
стал собираться, и все казалось ему, что собирается он слишком медленно,
и удивлялся - зачем это люди придумали столько пуговок,  ремешков...  да
еще молний сломалась...
   Потом он бросился к двери, но вспомнил, что не умытый и не  причесан-
ный, быстро умылся. Увидевши в зеркало, что длинные его волосы  скомканы
в нечто ужасное и все в "петухах" - помыл голову, принялся сушить ее фе-
ном, и, торопясь, немало волос выдрал (впрочем, большого вреда своей ше-
велюре не нанес).
   Оказывается, за всеми сборами ушло полчаса.  Остался  всего  час!  Он
быстро подсчитал - полчаса на автобусе до Москве, там еще минут сорок  в
метро, а, ведь, до автобуса еще нужно добежать, а от метро, через мост -
еще минут десять до этого самого парка!
   - Я, как вихрь понесусь! - выкрикнул он и тут вспомнил,  что  у  него
нет ни рубля, ни копейки - тут же бросился  в  комнату,  набрал  телефон
своего лучшего друга Сергея (с песочницы они дружили) - и был этот  Сер-
гей лежебока еще больший, чем Дима.
   Звонку на десятом подняла трубку  Сергеева  мать,  заспанным  голосом
спросила:
   - Да?
   - Сережу можно к телефону?
   - Он спит. Но он перезвонит.
   - Это очень, очень важно...
   Только через Две мучительные минуты, подошел, наконец, Сергей - гром-
ко зевнул в трубку. Договорились, что Дима займет у него сто рублей, так
как большего у Сергея попросту не было.
   Сергей жил в другом окончании города, и Дима сильно  запыхался,  пока
добежал до него. Пока он сел в автобус - до назначенной встречи  остава-
лось полчаса.
   "Почти целый час ей ждать придется! А, ведь, обидеться она, уйдет. Да
что же этот автобус так медленно тащится?!"
   И Дима поминутно смотрел на часы, да все вспоминал облик Ани, ее  го-
лос, ее ясные, а то затуманенные, задуманные очи - вспоминал, как целыми
ночами писал ей стихи, жалел, что не взял новых, но больше всего мучался
от того, что опаздывал, и подозрение, что она не дождется его  и  уйдет,
было столь велико, что он сходил  с  ума;  рождались  какие-то  безумные
идеи, что он захватит, как террорист автобус, и заставит его  на  полной
скорости и без остановок ехать к парку Горького...
   Но вот, наконец, и доехал автобус, вырвался из него Дима, да со  всех
сил к метро бросился. "Вперед! Быстрее! Она ждет!" - вот все, что в  нем
было тогда - только это движение вперед, только бы успеть, только бы  не
ушла она.
   "Как же медленно тащится электричка! Это же улитка какая-то!" - буше-
вал внутри себя Дима, наблюдая за тем, как движутся секунды -  а,  ведь,
оно уже должна была его там дожидаться!
 
                *                    *                     * 
 
   Наверное, все москвичи хоть раз да бывали в парке Горького - знают  и
тот мост через Москву-реку, который ведет к парку от станции метро. Идти
по этому мосту минут десять - Дима пролетел в  одну  минуту,  бежал  изо
всех сил, пригнувшись, и даже натолкнулся на кого-то...
   А вот и кассы, вот и вход в парк. Народу в воскресный день  было  до-
вольно-таки много и Дима, весь раскрасневшийся, тяжело дышащий  -  среди
этих толп - в основном молодых, веселых компаний  -  заметался.  Столько
лиц! Но ЕЕ нигде нет! Несколько раз Дима обежал все: "Неужели не  дожда-
лась?! Как же тогда все мерзко, да как я теперь до дома дойду?!"
   И он представил себе обратную дорогу  -  полную  горести,  сожаления,
раскаяния, горечи - очень долгую дорогу - на глаза его выступили  слезы;
и он, хоть и был юношей застенчивым, решился тогда и крикнул, позвал  ЕЕ
по имени.
   А Аня подошла со стороны лотка, где она покупала себе мороженое.
   Дима только увидел ее и понял, что день этот чудесный, да самый  луч-
ший день его жизни! И он не чувствовал больше жары (а время то только  к
десяти подходило), ни собственной усталости.
   А как была восхитительна Аня! Сама, хоть  и  не  высокого  роста,  но
как-то этот невысокий рост не был для глаз заметен. Милое, светлое личи-
ко; глаза такие умные, светлые, что ими все жизнь можно  любоваться,  да
так и не налюбоваться - все учиться у них мудрому, спокойному. Благород-
ные черты лица... а какие густые,  волнистые,  темно-каштановые  волосы!
Что за прелесть... Одета она была в белое платье,  которое  подчеркивало
ее стройную фигуру.
   Они протянула Диме свою маленькую, почти детскую ладошку, и Дима  по-
целовал ее, а потом, смутившись этого поцелуя, решивши, что  она  хотела
иного - пожал, а, точнее, помял эту мягкую, теплую ручку.
   Аня улыбнулась его застенчивости, поглядела на  его  раскрасневшееся,
длинное лицо, после чего посмотрела на небо, и небу улыбнулась.
   - Пришлось вас долго ждать. - произнесла она своим сильным, с хрипот-
цой голосом.
   - Я того... - начал было комкать слова Дима, но тут осекся, и  решил,
что хватит - пора следить за своей речью - Она то говорит все время  так
правильно, будто и не говорит, а хорошую книгу читает;  ей-то,  конечно,
смешны все эти его сбивчивые, многословные  конструкции.  И  вот  теперь
стал Дима говорить очень медленно, сдержанно, стараясь правильно  подоб-
рать каждое слово:
   - Сказал не рассчитав. Дорога заняла больше, чем я ожидал.  Простите,
за то, что заставил вас ждать.
   - Прощаю. - снисходительно махнула ладошкой Аня. - Теперь пойдемте  в
парк. Вы мороженого не хотите?
   - Нет. Пока воздержусь.
   Дима подумал было предложить ей руку, но тут же решил, что она,  чего
доброго, посчитает его за грубияна и изменит свое благодушное настроение
на обычное - сдержанное.
   По центральной аллее шло слишком много народу, и Дима тут же  предло-
жил свернуть на боковую, так как он не любил, когда много народа, и  во-
обще, предпочитал тишину и уединение.
   Так они и шли по этой аллее, и Дима был несказанно счастлив, что  ря-
дом с ним идет Аня и, время от времени, метал на нее пылающие  взоры  и,
встречая ее изучающий взгляд, тут же смущался. Так же он очень  смущался
людей идущих навстречу, и людей сидящих на скамейках,  так  как  считал,
что не должны они видеть его счастья, его чувства (От то был уверен, что
он теперь в центре внимания).
   - Что же вы все молчите? - спросила Аня.
   А они, и впрямь, прошли от ворот минут пять, и все в полном молчании.
Не напомни Аня, что надо что-то говорить, Дима так бы и промолчал до ве-
чера, восторгаясь в душе, и даря ей восторженные улыбки и взоры. Ведь он
привык молчать, и, когда оставался дома один, то молчал не только целыми
днями, но и неделями.
   Но вот она напомнила, что надо что-то говорить, и Дима вновь  смутил-
ся: "Конечно же надо придумать что-то забавное. Рассказать  какую-нибудь
интересную историю из жизни. А то ей скучно. Да, да - обычно  парни  все
развлекают девушек какими-то историями - вот бы мне так. Нет - я  совсем
не привык говорить, получается какая-то тарабарщина. Да и что  рассказы-
вать?.."
   Он отчаянно стал вспоминать хоть что-то достойное упоминания,  и  тут
понял, что рассказывать ему совсем нечего, и что он скучный,  неинтерес-
ный человек, и Аня совсем с ним умается и уйдет.
   Совсем молчать, наверное, было глупо и он пробормотал:
   - Какой чудесный сегодня день...
   Тут рядом грянули хохотом - какая то веселая компания - и Дима решил,
что - это над его банальщиной они потешаются, и совсем уж смутился, и не
мог ничего вымолвить, и стыдно ему было уже на Аню взглянуть.
   А она тут взяла его под руку и сказала:
   - Ну и молчун же вы, Дмитрий. День сегодня неплохой, но через чур  уж
жаркий. Я уж без мороженного соскучилась.
   - А... а... Вы не беспокойтесь... Я вам куплю...
   - Буду благодарна - денег-то у меня только на обратный  проезд  оста-
лось.
   Аня уселась на лавочку, из тени наблюдала за Димой, который  стоял  в
длинной очереди за мороженным, и напевала что-то.
   Потом они катались на аттракционах, и вновь ели  мороженое,  и  вновь
катались на аттракционах. Постепенно Дима перестал смущаться.
   "Какой же прекрасный день сегодня! Лучший, самый лучший день  в  моей
жизни!" - улыбаясь, любуясь Анечкиным ликом, повторял он вновь и вновь.
   После очередной порции мороженого, Анечка, все  лицо  которой  сияло,
улыбалось толи Диме, толи всему миру, предложила:
   - А теперь - на ракете!
   - В космос? - спросил Дима, так как ничего уж невозможного  для  него
не было, и теперь он готов был подхватить Аню на руки и раз десять  обе-
жать с нею вокруг света.
   А Аня рассмеялась, так как поняла, что он говорит искренне и  поясни-
ла:
   - Какой же вы, право, забавный. По Москве-реке -  на  ракете.  Обожаю
такие путешествия, а особенно в жаркую  погоду.  С  речным  ветерком,  с
плеском волн. Здесь, между прочим, очень красивые берега.
   - Да - это здорово. Конечно! - засмеялся Дима.  А  он  и  впрямь  был
очень счастлив - ведь она назвала его забавным, а, значит, он ей нравит-
ся! Как же восхитительно показалось это Диме.
   И вот, когда они шли по набережной, и кто-то объявил цену  на  ракету
Дима вздрогнул и стал рыться в карманах.
   Очень смутившись, чтобы не увидела Аня, стал пересчитывать деньги - и
оказалось, что от тех 200 рублей, которые он  занял  у  Сергея  остались
гроши и их на обратную дорогу едва хватало.
   - Ну, вот. - вздохнул он, стараясь не глядеть на Аню. - Не  рассчитал
средств. Взял меньше, чем следовало бы. Ну, ничего, мы в другой раз - на
следующей неделе встретимся. Тогда и прокатимся. Да?
   - А... Да ничего страшного. - спокойно произнесла Аня.  -  Давайте-ка
пройдемся по набережной.
   Оказывается, за весельем пролетел уже весь день, близился вечер. Ярко
пышащее до того светило, усмирилось теперь,  цвета  стали  приглушенные,
задумчивые. Но было все еще жарко, и Аня, взглянувши на покрытое высоким
истомно-беловатым маревом небо, молвила:
   - Будет гроза, очень сильная. Не сейчас, а ближе к ночи, или ночью.
   - Да, да! Здорово! Просто прекрасный день! Я очень грозы люблю.
   Димино лицо сияло - он смотрел то на Аню, то на зеленый, пышный изгиб
берегов, то на воду, которая так живо, так прохладно плескалась  златыми
волнами. Вот с ревом, поднимая метровую пенную волну, пронеслась ракета,
и Дима пожалел тех людей, которые на ней плыли - ведь рядом  с  ними  не
было Ани, и они вовсе не знали ее. "Вот несчастные чудаки то!" - растро-
ганный их несчастьем Дима даже махнул вослед уходящей ракете рукой.
   А Аня говорила ему:
   - Давайте-ка пройдем вон в ту беседку.
   Она указала на круглой формы, выходящую из берега беседку, с античны-
ми колоннами, всю окутанную в веселый плеск волн, да в порождаемые этими
волнами быстрые блики.
   Рука об руку прошли они в это сооружение, одна  из  стен  открывалась
прямо к воде, и Дима решил тогда, что это волшебная беседка, и  влюблен-
ные, встретившись в ней, обращаются в белых лебедей и летят  над  водной
толщей.
   Они уселись на каменной скамейке рядышком: Дима, оглядывая красу  бе-
регов и Московские дома, решил, что Москва самый красивый город,  что  в
нем много сказочного, и в ночную пору, над этими берегами, кружат в  се-
ребре звезд древние духи.
   Он любил Аню, любил несказанно; и, все же, решил, что  надо  выразить
эту любовь словами, надо набраться смелости. Ведь  так  тяжело  молодому
влюбленному выдавить эти священные, жертвенные слова: "Я люблю тебя!"
   И он взглянул на небо, обнаружил, что по нему  плывут  величественные
кучевые облака. А он всегда любил облака, особенно такие, похожие на ок-
рыленные любовью горы - темные в нижней своей части, и ослепительно  бе-
лые в верхней, вздымающиеся отрогами на многие километры.
   - Я должен вам сказать... - выдохнул  он,  и,  чувствуя,  что  сейчас
опять понесет массу пустых, ненужных слов, замолчал, порывисто поднялся.
   Анечка тоже поднялась, но она встала на скамеечку, и теперь  светлое,
едва-едва улыбающееся личико ее было как раз вровень с его. Личико,  как
облаком обрамленное пышными волосами... а какой  аромат  луговых  цветов
исходил из нее! Нет - он был не сильный, но ровный  и  спокойный  -  так
пахнут цветы в рассветный час, когда их еще не согрело солнце, и поблес-
кивает на лепестках хранящая свет звездный роса.
   Диме казалось, что ему снится самый лучший в его  жизни.  Едва  дыша,
очень тихо, трепетно и мягко, молвил он:
   - Люблю... Люблю вас... Люблю вас с первого дня, когда увидел... Тог-
да любовь эта еще не окрепла, тогда я чувствовал только  смутное;  потом
понял, что люблю вас и с каждым днем, чем больше я вас видел, чем больше
слышал вас чудесный, так на иные не похожий голос -  тем  больше  любил.
Это чувство росло во мне каждый день, и вот я весь пред вами. Я вас буду
любить всю жизнь, всю вечность - поверьте - это не пустые слова! С  каж-
дым днем все больше и больше узнавая, все новые и  новые  глубины  вашей
необъятной души! Вы...
   Он, от этой торопливой, восторженной речи запыхался, вот хотел выдох-
нуть еще раз: "Люблю!", но Аня лучезарно улыбнулась, и...  толкнула  его
маленькими своими ручками в плечи, а Дима на ногах стоял нетвердо  -  он
парил вместе с облаками, весь отдался чувствам своим - вот и поплатился.
   От толчка он не удержался на ногах, покачнулся; да и полетел прямо  в
воду!
   Сначала он даже и не понял, что произошло - только видел  пред  собою
личико Анечки, чувствовал исходящий от нее луговой аромат, и вот уж  нет
личика, а его обхватило что-то прохладное блещущее солнечными зайчиками.
   Он даже подумал, что - это Аня его обняла и целовала, а, так как, его
никогда раньше не обнимали, и не целовали - он решил, что так  и  должно
быть, когда тебя обнимает и целует девушка - все тело охватывается прох-
ладой, и брызжут вокруг солнечные зайчики.
   - Дима! - услышал он далекий, едва слышный, смеющийся  окрик  Ани.  -
Вы-плы-вай!
   И вот Дмитрий рванулся вверх, к этому голосу, и, вынырнув на  поверх-
ность, с наслажденьем вздохнувши прохладный водный  аромат,  понял,  где
он, все-таки, находится.
   Обхватившись одной ручкой за колонну, Аня  склонилась  над  водою,  и
протягивала Диме вторую ручку. Весело говорила при этом:
   - Вы так разгорячились, объясняясь, что мне даже страшно  стало.  Ду-
маю, давай-ка я его охлажу, а то пар из ушей пойдет и ошпарит!
   Дима ударил ладонью по воде, взметнул в Аню веер брызг, однако та, по
прежнему держась за колонну, успела увернуться, и вот вновь  тянет  Диме
ручку, смеется:
   - Довольно же проказить! Давайте, выбирайтесь!
   И вот Дима протянул руку, а Аня обхватила ладошкой  его  указательный
палец, и потянула вверх.
   - Ну же. Ну же! - со смехом подбадривала она Дима, и, когда тот,  ух-
ватившись за колонну, наполовину выбрался из воды - неожиданно отпустила
его указательный палец.
   В результате Дима вновь плюхнулся в воду, но на этот раз  стал  выби-
раться сразу же. Аня, по прежнему мягко улыбаясь, молвила:
   - Какой же вы, Дима, милый, забавный. А теперь - прощайте.
   И вот Аня повернулась, и довольно быстро побежала.
   Дима наполовину уже выбравшись из воды, наблюдал,  как  взметаются  и
опадают упругими волнами ее пышные волосы.
   - Анечка! Анечка! Куда же вы? Постойте! - закричал  он,  и,  сделавши
последний рывок, выбрался в беседку. Бросился за нею.
   Да... Попадись ему тогда навстречу милиция - непременно задержали  бы
Диму. Представьте себе такую картину: по набережной убегает  девушка,  а
за ней гонится нечто высокое, тощее, насквозь  мокрое;  на  каждом  шаге
каплями брызжущее, да еще оставляющее за собою мокрые следы! Но на Дими-
но счастье, милиция ему навстречу не попалась, а сидевшие на  лавке  де-
вушки сначала завизжали, а потом разразились диким хохотом.
   А Дима все бежал за своей возлюбленной и выкрикивал ее имя.
   Анечка же, неожиданно свернула на маленькую аллею, и, когда Дима  за-
бежал туда - ее уже нигде не было видно. Долго там бегал Дима, звал  ее,
но - никакого ответа. За время, пока он бегал, Дима даже и обсохнуть ус-
пел...
   Когда он вернулся на набережную, наступил не поздний, но уже глубокий
вечер. Воздух был густой, в парке знойный, а оттого  люди  шли  сюда,  к
водной прохладе, прохаживались в темнеющих цветах по набережной,  разго-
варивали, смеялись.
   Не слышал Дима ни одного голоса - он сидел на берегу, свесивши ноги к
воде; и слышал только одно - как стучит сердце, чувствовал, как с  жаром
наливаются в глазах его слезы. А смотрел он на небо. Солнце уже скрылось
за домами, где-то там, далеко за мостом по которому он утром с таким пы-
лом бежал. Небо стало густо-бардовым, а облака стали золотистыми,  мягко
очертанными горами.
   Сколько же облаков было на небе! Дима, чувствуя, как щекам, будто  по
щекам, будто кто маленьким, теплым пальчиком проводит  (то  слезы  кати-
лись) - смотрел неотрывно на эти облака, и от величия того,  что  видит,
холодная дрожь пробивала Димино тело.
   Все эти облака - и большие и малые, неспешно до того плывшие,  пришли
в оживленное движенье, будто стая сказочных или змеев уходящих вслед  за
солнцем. А они, и впрямь, были похожи теперь на  летающих  огромных,  но
совершенно невесомых, из детских снов пришедших созданий. И у каждого из
них было теперь по два крыла, и каждое чуть вытянулось - даже многокило-
метровые тела приобрели неземное изящество. За всеми было  не  уследить,
все не окинуть!
   Были там и небольшие облачка - птицы; они летели одно за другим  ров-
ной чередою, каждое со своим изгибом крыла. На их фоне, в отдалении  ри-
совались темно-златые змеи исполины; где-то  там,  из  хребта  небывалых
размеров высилось крыло, которое одно могло было обнять и набережную, да
и, пожалуй, весь город. Один из красавцев змеев двигался как раз за мос-
том, и Дима поразился, как же он и впрямь похож на змея! Вот плавный из-
гиб шеи, вот вытянутая благородная голова, и, даже, видящийся на изгибе,
под широкой бровью глаз его - выпуклый, ясно-золотистый,  в  отличии  от
всего остального, более темно тела. И все это - змей, драконы,  птицы  -
самые малые из которых были много больше высотных домов - все  прибывало
в непрерывном движенье; все изменялось, никто друг с другом и не  сопри-
касался - все они, вольные,  кажущиеся  Диме  очень  печальными,  летели
вслед за уходящим днем.
   - Ах, как я хочу полететь с вами, милые облака. - прошептал  Дима,  и
из глаз его катились все новые слезы. - Вы летите вслед за этим чудесным
днем, таким днем второго которого уже не будет никогда. Никогда!  Вы  не
хотите с ним расставаться, что ж - я прекрасно понимаю вас.  Были  бы  у
меня крылья, и я бы полетел вслед за вами, чтобы вновь и вновь видеть ее
личико. Вновь и вновь смеяться также, чувствовать  тоже.  Ах,  да  разве
вернешь теперь это? Таковое бывает лишь единожды  в  жизни...  Зачем  же
жить теперь, когда я уже испытал все, что только можно испытать?
   И в это мгновенье, на него повеял легкий аромат луговых цветов, ну  а
на плечо легла маленькая, теплая ладошка.
   Голос который, конечно же, один, второго подобного  которому  нет  во
всем мироздании, теплом шепнул ему на ухо:
   - Дима...
   Он обернулся, и увидел прямо пред собою личико Анечки. Теперь она  не
улыбалась, была очень серьезна, и восхитительно прекрасна:
   - Прошу прощения, за мою выходку. - негромко говорила.
   - Да нет - что вы, что вы. Купание в такой жаркий день  так  освежило
меня.
   - Простите. Я оставила вас; решила понаблюдать, что  вы  станете  де-
лать, когда меня не станет. Слышала те слова, которые вы  говорили  пос-
ледними. А облака сегодня действительно чудные. Но, как я уже и  говори-
ла, будет гроза, очень сильная. Теперь недолго  осталось.  Видите,  люди
уходят? Давайте, и мы пойдем.
   "Идти от грозы в этот день? В это чудное мгновенье?" - сама мысль по-
казалась Диме дикой, и он представил, как здорово было  бы,  остаться  с
нею здесь в самую сильную грозу, стоять среди молний; среди грохота лив-
ня, в порывах ветрах; стоять обнявшись, шепча друг  другу  слова  любви,
или же стоять, просто созерцая, и чувствуя близость любимого человека.
   Вот он и предложил Ане:
   - Давайте, останемся здесь. Под дождем, под молниями. Здорово. Здоро-
во.
   Аня поправила выбивающуюся прядь его длинных, прямых  волос;  а  Диме
показалось, будто бы - это его теплою, живою водой оросили.
   Аня говорила очень серьезно, не спеша, и мягко; с нежностью глядя  на
Диму:
   - Милый, милый романтик. Наивный, добрый юноша. Ну,  пойдемте  теперь
из парка, и там я вам кое-что дам.
   В полном молчании прошли они по освещенным фонарями дорожкам к  выхо-
ду, и теперь Дима не стеснялся своей молчаливости, а  Аня  не  попрекала
его. Напротив, когда их взгляды встречались, она плавно, участливо  улы-
балась, и Дима чувствовал, что и не надо теперь ничего говорить.
   Он уже чувствовал не пламенный восторг, но спокойную творческую  гар-
монию. Он хотел бы отвезти Аню за город, в поле, развести там под  наве-
сом большой костер, и, среди молний, глядя на любимую, не  торопясь,  но
до утра созидать целый бесконечный мир; подать ей руку, да и уйти вместе
в тот чудный мир; затем, чтобы там создать еще один - еще лучший...  ка-
кие-то необъятные формы плавно росли в сознании его, но вот вместе вышли
они из парка.
   - Что же, здесь мы и расстанемся. - серьезным, негромким голосом про-
шептала Аня, и дружески пожала его ладонь. - Вы пойдете  своей  дорогой,
ну а я - своей.
   - Но, разве нам не вместе по мосту.
   - Нет, я на автобус здесь сажусь.
   - Ну что же, очень жаль. Но мы скоро увидимся, да? А можно я ваш  но-
мер телефона запишу?
   Тут Аня достала из кармашка маленький сверточек, протянула его Диме:
   - Вот, возьмите. Здесь все. Не задавайте больше  вопросов  -  в  этом
свертке все ответы. А теперь - прощайте. Вот мой автобус.
   К остановке подъехал длинный автобус. Аня, в  числе  иных  пассажиров
вошла в ярко освещенный салон, и ее невысокую фигурку уж не  было  видно
за иными.
   - Прощайте. Прощайте.  -  в  растерянности  бормотал  Дима,  провожая
взглядом автобус.
   Подул дождевой прохладный ветер, и на черном  небе  ярко  высветилась
зарница, однако - грома пока не было.
   Когда Дима дошел до середины моста, он - не в силах утерпеть до  дома
- развернул то, что дала ему Аня. Там была записка и еще какие-то бумаж-
ки.
   Вот что значилось в той записке, испускающей запах луговых цветов.
   "Дима. Сегодня я могла либо отдать вам эту записку; либо сжечь ее,  и
вы бы никогда про ее существование не узнали. Если же она попала к вам в
руки, так знайте, что вчера, перечитывая Ваши стихи, я  засомневалась  -
быть может, мы все-таки, подходим друг другу. И вот,  для  окончательной
проверки, устроила сегодняшнюю встречу. Но вот, если эта записка у вас -
знайте Вы не исправимый романтик. Я же человек совсем не вашего склада -
я бойкая, веселая, любящая общение девушка. Вы, Дима, человек замкнутый,
людей сторонящийся, любящий тишину. Теперь подумайте - чего  вы  хотите?
Упаси боже - не одной же ночи со мной! Вы человек серьезный, вы действи-
тельно желаете связать свою судьбу с моею на вечно. Но, подумайте -  как
же это возможности при разности наших характеров? Сегодня вы  восторжен-
ны, да и мне было хорошо, но, подумайте, что  будет,  через  год,  через
два, через три нашей совместной жизни? Не осточертеем ли мы друг  другу?
Я вам со своей болтовней, вы мне со своей молчаливостью,  да  постоянной
задумчивостью. Дима, вы романтик живущий  сегодняшним  прекрасным  днем.
Так пусть же и останется у вас, да и у меня этот прекрасный день - такой
наивный день! Вы будете вспоминать его с печалью, он будет для вас  оку-
тан золотистым облаком, и ясная, ничем не омраченная  любовь  таковой  и
останется. И вы для меня останетесь таким же наивным, милым  романтиком.
И я для вас останусь кем и являюсь - прекрасной девой. С  годами  память
об этом дне, которым озариться вся наша юность, как и все, что уходит  в
прошлое, окутается вуалью святости, сна... Быть может, нам где-то  потом
и суждена встреча, милый мой романтик, но не в этом мире; а теперь  про-
щайте, и ищите со мной встречи иной, как товарищеской. Прощайте. Прощай-
те. Аня.
   P.S. Сегодня вы потратили на меня деньги. Я не  хотела  вас  смущать,
тратить при вас свои деньги (я то вас знаю). Но я  возвращаю  вам  250р,
если вы потратили больше - сочтемся 1 сентября. И не ищите моего имени в
телефонном справочнике..."
   Дима перечитал послание раза три - потом отпустил и его, и деньги над
черной поверхностью; шептал он при этом:
   - Зачем же она так? Зачем же?
   Вся панорама темной реки, уходящих вдаль набережных, беспрерывно оза-
рялось молниями, они вспыхивали беспрерывной чередой, белой  россыпью  в
водах отражались, все больше и больше было их. Грохотало уж со всех сто-
рон; нарастал гул ветра,  а  вот  и  ливень  налетел  -  плотный,  такой
сильный, что, того и гляди, с моста сорвет, да и унесет с собою,  или  в
реку с моста сбросит.
   Тут Дима подумал, что, пожалуй, и не плохо было бы  броситься  теперь
вниз; раствориться среди этих молний, унестись с этой бурей; лететь  все
время в яростном грохоте.
   Дима склонился над краем и тут, колона слепящего жара протянулась  от
неба до воды, метрах в двадцати пред ним -  казалось,  подуй  ветер  по-
сильнее и эта колонна подломиться, рухнет, испепелит его.
   От оглушительного треска заложило у Димы в ушах, а воздух  стал  жар-
кий, обожгло паром. А под мостом вода вспенилась, потом осветилась мато-
вой пеленою...
   Дима побежал прочь. Когда он ехал под землею, в метро - он ни  о  чем
не думал, вспоминалась только эта молния да Анин лик.
   Когда же он ехал на автобусе и за окном беспрерывно пылало и с ветром
гудел дождь; он улыбнулся, и до дома ехал уж с сияющим лицом. Он  просто
вспомнил, что истинная любовь есть слияние двух, не  только  ФИЗИЧЕСКОЕ,
но и ДУХОВНОЕ. И он верил, что они очень хорошо сойдутся с Аней; он  ве-
рил, что и он для нее, и она для него изменяться, найдут золотую середи-
ну, и будут любить друг друга в счастье вечно.
   Он уверил себя в этой мысли, когда под водопадом, средь беспрерывного
грохота и сияния молний шел к дому, где волновались уже за него  вернув-
шиеся с дачи родители, и спал младший брат.
   За ужином он понял, что до 1 сентября не выдержит, и на следующий  же
день найдет ее в телефонном справочнике...
   Итак, он решил, что завтра ей позвонит, объяснит то, что вспомнил,  в
автобусе и все разрешится просто и счастливо.
   Успокоенный этой уверенностью, предчувствуя, что завтра вновь услышит
ее голос, а, может, и встретится с ней - он пошел спать.
   Заснул Дима сразу, и снились ему чудесные сны, которые снятся  только
детям и романтикам. Там были облачные  драконы,  блики  златистой  воды,
сказочные мраморные и хрустальные города - да чего там только  не  было.
Но над всем была ОНА - слитые в крылатое облако, плыли они над сказочной
землею.
   А часы пробили полночь. Воскресенье закончилось.
 
                                КОНЕЦ 
 
                                                                                                           10.07.98 



                      
                                  ВЭЛРА 
                             
                                               ...Ему проклятье - время, 
                                               Весь холод долгих лет, 
                                               Веков печальных племя, 
                                               И радостный рассвет... 
 
   Тот июньский день выдался вовсе не жарким, хоть и прохладным его наз-
вать тоже было нельзя. На небе провисла пелена облаков, но тоненькая,  и
свет солнце полним всю ее мягким, живым златом. И от пелены этой освеще-
ние хоть и было дневным; но, все же, цвета были  приглушены,  и  границы
между тенью и солнечным воздухом - несколько размыты. Был и  ветерок,  и
нельзя его было назвать ни сильным, ни слабым, но он подходил неспешными
волнами, тепло обнимал, отходил куда-то, и вновь обнимал...
   Вдоль длинного-длинного полукилометрового здания,  с  белыми  стенами
медленно брел юноша с бледным лицом, длинными темно-каштановыми  волоса-
ми, густыми черными бровями, под которыми сияли серебристые, а, времена-
ми, изумрудные глаза. Нос прямой, с широкими ноздрями. Сам же юноша  был
худ, а вся одежда его: и рубашка с длинными рукавами, и брюки, и ботинки
- все было темного цвета.
   Юноша брел медленно и взор его был устремлен к высоченным, многоэтаж-
ным доминам, настоящим небоскребам, которые темными, остроугольными  го-
рами высились над городским парком. Парк то начинался метрах в пятидеся-
ти от стены длинного дома у которой юноша шел. Перед парком еще опускал-
ся обрыв, и на дне его шумела давимая машина дорога - через обрыв к пар-
ку перекидывался мост для пешеходов - обычно оживленный,  но  теперь  ни
одного человека на нем не было видно.
   Вообще, прохожих было очень мало, да и те, кто проходили - все  прос-
кальзывали для Саши обесцвеченными, бескровными тенями. Да он и  небоск-
ребов, и парка не видел - все это - привычное - все это вовсе не занима-
ло его. Душа его, сердце, все помыслы его - все устремлено было к девуш-
ке, которую он в скором времени должен был встретить. В девушку  эту  он
был долгое время влюблен - влюблен безответно; влюблен страстно. Девушку
звали Аней.
   Вход в подъезд ее был, вообще-то с другой стороны дома,  но  так  как
вернуться она должна была только через час, то молодой человек, не в си-
лах устоять на месте (также, как не в силах он был усидеть дома) -  про-
хаживался вокруг этого полукилометрового здания.
   Что он хотел? Хотел выдать все это за случайную встречу,  пройтись  с
нею хоть немного, посмотреть на нее - он надеялся сказать ей  что-нибудь
милое, чтобы сделать ей приятно, и, самое главное, несмотря  на  всю  ее
холодность - он надеялся, что она, все-таки,  ответит  на  его  чувство.
Вновь и вновь вспоминал ее облик - несколько, правда,  сокрытый  дымкой,
так как долгое время они уже не виднелись...
   Он вынужден был остановиться, когда проходил возле очередного  сквоз-
ного пролета - там стояли машины жильцов, а также, там  было  достаточно
не густой и мягкой тени. И вот из этой то тени выступила некая фигура...
   Так как юноша, хоть и невидяще, смотрел в сторону небоскребов - голо-
ва его был повернута чуть в сторону и в начале на фигуру он  не  обратил
внимание. Точнее, ему даже захотелось повернуть к ней голову, посмотреть
- что-то необычное, сразу же почувствовал он в ней.
   Однако, он, как человек невозмутимый; как человек все время сдержива-
ющий свои, далеко не шуточные страсти - решил так: "Что обращать  внима-
ния на эти фигуры? Все они проходят, все то они растворяются без следа -
вот повернусь я к ней, взгляну - увижу, а чрез несколько секунд  забуду,
да и не зачем запоминать, все равно - никогда больше не увидимся".
   Фигура, однако, подошла близко и встала не то чтобы на его  пути,  но
чуть в стороне - юноша, если бы шел прямо, должен был, по крайней  мере,
задеть ее плечом.
   И тут почувствовал он приятный, да тут же некой  вуалью  из  поцелуев
легший на его сердце запах. Было там что-то, но совсем не много, от цве-
тов, но больше просто веянье неких просторов - каких, юноша не знал,  не
мог и найти определение этому запаху - разве что  запах  земли,  но  ка-
кой-то нездешней, живой, сказочной земли.
   И тут уж он должен был повернуть голову, посмотреть, да тут и остано-
виться.
   Перед ним стояла высокая (одного с ним  роста),  черноволосая  девуш-
ка-цыганка. Да волосы ее были черны, густы и шелковисты - так если бы на
ночном небе потухли все звезды, но осталась сама эта бесконечная  глуби-
на. Кожа у нее была загорелая, и не то чтобы темная, но живого  цвета  -
видно было, что почти все время проводит она на свежем воздухе.
   Черные брови, а под ними то - очи темные. Очи  широкие.  Нельзя  ска-
зать, что они были огромные - нет - они очень гармонично  вписывались  в
лик ее, однако, именно они, если отвернуться и вспомнить ее -  занимали,
вообще в ней, главенствующую часть. Взгляд растекался по их поверхности,
как по тонкому, прозрачному стеклу, под которой -  бездна  темная  (пока
темная), но во тьме проступали некие образы, столь таинственно  непости-
жимые, что холодная дрожь пробегала по телу. Очи были живые, они  посто-
янно, как бы говорили и пели нечто, они приближались, они завораживали -
взгляд подходил к тонким оболочкам скрывающим бездны и с трепетом загля-
дывал туда, пока еще не в силах разгадать, что же за волшебство  кроется
там.
   Но, если все же оторваться от очей ее, то - вот правильной формы нос,
вот губы - мягкие, и, глядя на них вспоминались облака - теплые,  ласко-
вые...
   Вот и тело ее, облаченное в длинное, черное платье, с темным  поясом;
и там угадывалась фигура статная - тело ловкое, и юноша понял, что она и
в беге обогнать бы его могла, и прыгнуть гораздо дальше - в  общем,  все
бы она сделала гораздо более ловко, нежели он.
   Это была цыганка. Молодая, лет восемнадцати... Юноше подумалось  тог-
да, что, она самая красивая из всех цыганок когда либо живших на земле и
должна была бы, по праву, быть их королевой. Также, он почувствовал, что
стихия этой девушки ночь - как он мог это объяснить? - да просто видел -
ночь с ее извечной, чарующей тайной была и в  волосах  ее,  и,  даже,  в
платье, и главное, конечно же - в очах - там была сама  ночь  -  глубина
неизмеримая, глубина бесконечная. Казалось, что он смотрел  в  озера  за
которыми открывалось бесконечно глубокое небо.
   "Ну, что же я встал то?" - подумалось юноше. - "Что смотреть на  нее?
Не забывай. зачем тут ходишь... Да и что я ей могу сказать?"
   Но тут раздался ее голос. Не громкий, но отнюдь и не тихий, голос  ее
зачаровывал - хотелось слушать ее - просто слушать, как прекрасную музы-
ку. А что это были за слова! Казалось, каждое из этих, на самом то деле,
тысячу раз до того слышанных слов - юноша слышит впервые. Он и не подоз-
ревал, что эти, обычно скороговоркой проговариваемые слова, могут  нести
в себе такую силу, могут звучать, как  заклятье,  как  произведение  ис-
кусства; что могут так плавно перетекать из одного в другое  и,  в  тоже
время, каждое звучать отчетливо, каждое нести образ, чувство.
   - Давай познакомимся. - предложила юная цыганка.  -  Зови  меня  Вэл-
рой...
   Юноша ничего не отвечал, так как ожидал, что она еще будет  говорить,
что голос ее будет литься и литься, что новые и новые музыкальные образы
зазвучат в воздухе.
   - Так вот тебе мое имя - Вэлра. Как же мне называть тебя?
   - А меня. - смутился юноша - да смутился до такой степени, что на ка-
кое-то мгновенье позабыл свое имя. Потом вспомнил: "Саша" - однако,  по-
чему - "Саша", что это за обозначение Меня в сочетание четырех букв? Все
же он назвался.
   Юная цыганка кивнула, и вот они пошли рядом, продолжая обход  полуки-
лометрового дома.
   Саша молчал, он ждал, когда заговорит цыганка, да он и не  знал,  что
можно говорить столь необычайному, столь не похожему на всех, кого  ког-
да-либо он видел созданию. Какие же у нее могут быть интересы? Что может
интересовать девушку с очами в которых сама бесконечность?
   И он взглядом прильнул к ее очам - взглянул туда, понял, что, несмот-
ря на кажущуюся глубину, видит лишь самую поверхность.
   А Вэлра, все это время внимательно разглядывала его лицо, его глаза -
и от взора этого веяло  мягкой  ночной  прохладой,  взгляд  обволакивал,
взгляд погружал в себя.
   И она, увидевши его взор, улыбнулась - губы ее лишь немного  дрогнули
вверх, но вот в очах все пришло в движенье, все, с переливом, потянулось
вверх.
   И, вновь, по Сашиной спине пробежал холодок,  только  он  представил,
что будет - если ее охватит гнев, что если вся эта,  бесконечная  ночная
глубина, в очах ее не легкой улыбкой слегка всколыхнется,  но  вспыхнет,
вдруг, гневом...
   Вэлра говорила:
   - Я подошла к тебе, Саша, потому, что ты мне очень понравился.  Знай,
что истинную любовь можно почувствовать только с первого взгляда  -  мне
сразу сердце обожгло, сразу почувствовал, что близкий человек  -  это  и
есть любовь. У вас так не принято: знакомятся постепенно, узнавая  инте-
ресы, общаясь - и как бы влюбляются. Но это не любовь! Потому у вас мно-
гие несчастны, потому у многих это величайшее счастье заменено  обманом,
болью. Их восприятие затуманено, они живут рядом с иллюзией -  не  своей
второй половинкой, но лишь образом созданным этим пресловутым  общением,
этим стремлением найти общие интересы, а за всем этим  -  просто  боязнь
остаться в одиночестве. А истинная любовь - та встреча лишь один раз бы-
вает и свою вторую половинку в этом Мире, можно искать очень долго...  -
и тут бесконечность в ее глазах стала печальной, и Саша, поспешил отвер-
нуться, так как почувствовал, что, если дольше будет глядеть туда,  так,
попросту, споткнется обо что-нибудь, упадет...
   - Можно искать почти бесконечно  долго,  но  истинная  любовь  бывает
только одна, все остальное - обман. И вот я нашла тебя. Вот говорю  тебе
то, что никому, никогда не говорила,  кроме  родителей  своих,  а  также
братьев и сестер...
   И следующие три слова она выдохнула единым дыханьем  -  это  были  не
слова, но сами чувства, каждое из слов было погружено в светлые,  теплые
облака - три слова - прозвучавших, как три песни, как три пламенных поэ-
мы:
   - Я люблю тебя.
   "Любит... Любит... Она меня любит..." - шептал про себя  Саша  и  все
никак не мог понять, как это Она его любит.
   Тут же, неприятное, грязное сомненье закралось к нему: "Мало  ли  что
на уме у этих цыганок? Может, обворовать меня хочет? Может, одна из  тех
девиц, которые ищут себе друга, чтобы вытрясти из него  деньгу?"  -  эта
мысль тут, рядом с нею, показалось ему настолько грязной,  что  он  Саша
тут же передернулся от отвращения к самому себе - да как он  только  мог
подумать такое!
   Они, тем временем, прошли полукилометровую стену дома,  завернули  за
угол и шли теперь со стороны подъездов, в тени.
   Вэлра, высказавши свое признанье, шла теперь  молча.  Саша  же  и  не
знал, что сказать. Слишком все это было необычайно - да и что  ей  можно
сказать в ответ? Что он ее любит?
   Он не знал, не знал... Чувство к Ани например -  это  чувство,  из-за
своей неразделенности приносило боль, но он вновь и вновь  вспоминал  ее
облик, вновь и вновь вздыхал, тоскуя. А здесь же не было  ни  тоски,  ни
какой-то тяги, просто, весь мир как-то неузнаваемо преобразился - что-то
было сказочное, неземное, но Саша не мог сказать, что он ее тоже  любит.
Он спросил:
   - И давно, Вэлра, ты меня заметила?
   - Только сегодня. Не то, чтобы это было полной неожиданностью для ме-
ня - я очень давно ждала этот день, я чувствовала, что встречу тебя, и я
ждала. Когда ты появился, я сразу и подошла к тебе.
   И она вновь взглянула на него своими темными безднами -  взглянула  в
ожидании, будто знала уже, что он должен был ей ответить.
   "Люблю ли я ночь? Люблю ли я непостижимое, в своей  необъятности  та-
инство? Люблю ли я это, так на сон  похожее  состояние?...  Пожалуй  что
да... Но Аня - ведь я ее Люблю; ведь -  это  ее  я  ждал,  ведь  ее  так
страстно люблю вот уже больше года! Как же так, могу я предать свою  лю-
бовь так вот просто, услышав только признание цыганки,  которой  никогда
раньше и не видел".
   А Вэлра почувствовала его мысли, и тогда тьма в очах ее  задвигалась,
закипела; голос ее прозвучал, так, будто бы в ночи,  пророкотал  дальний
гром:
   - Кто она?
   - Ну есть одна девушка... - начал было Саша, но Вэлра не дала ему до-
говорить:
   - Кто она, кто смеет причинять тебе страдания?  Кто  она,  кто  смеет
вставать между нами? Кто она - или, быть может, она искала тебя  столько
же сколько я. Покажи мне эту кудесницу!
   - Вон она идет. - пробормотал Саша и указал идущую к своему  подъезду
Аню.
   Эта невысокого роста, бойкая девушка, как всегда  шагала  быстро,  и,
как человек начитанный, углубленный в себя, ничего вокруг  не  замечала,
да и не хотела замечать...
   - Все извините. - тихо прошептал Саша ( это чтобы  Аня  ненароком  не
услышала, не обернулась, и не заметила их вместе). Он почувствовал,  как
вскипает давнее, тоскливое чувство; и, даже не взглянув на  Вэлру,  про-
шептал: "-А теперь прощайте - я ее вот ждал" - и бросился вслед за Аней.
   Он догнал ее уже шагах в десяти у подъезда, забежал сбоку - Аня  нас-
только была погружена в свои размышления, что даже и  не  заметила,  что
кто-то рядом.
   - Здравствуйте. - произнес Саша.
   Аня обернулась - ничто не изменилось в лице ее, разве, что  в  глазах
проснулось легкое раздраженье, как от назойливой мухи. Не сбавляя  ходу,
она молвила:
   - Здравствуйте.
   Она уже входила в свой подъезд, и всем своим видом, всем своим,  чуть
отвернувшимся в сторонку личиком, как бы говорила: "Идите-ка вы поскорей
своей дорогой, а мне не мешайте".
   Однако, Саша не видел ее вот уже целый месяц, да так долго ждал этого
момента, что последовал за нею и в подъезд,  чувствуя  при  этом  нелов-
кость, чувствуя, что неприятен, и все жаждущий как-то  сделать  приятно,
чтобы она, все-таки, хоть улыбнулась ему - хоть  как-то  успокоило,  так
долго взращиваемое, и так теперь болящее сердце.
   - Вот так встреча. - быстро лепетал он, опасаясь, что не успеет,  что
сейчас же, не дослушав, ни сказав ничего, и уйдет она. - Я тут  проходил
неподалеку, вдруг - вижу, вы идете. Я не мог не подойти к вам,  понимае-
те... Мы так давно не виделись и, понимаете, я не могу  вас  забыть.  Вы
так...
   - Очень жаль. - сухо проговорила Аня, подходя  к  лифту  и,  нажимая,
кнопку вызова.
   - Что жаль? - радуясь, что услышал ее голос, переспросил Саша.
   - Жаль, что лифт не работает, жаль, что вы не забыли...
   Она несколько раз нажала на кнопку вызова, однако, лифт  безмолвство-
вал.
   - Должно быть, между этажами застрял. - предположил Саша.
   Аня ничего не ответила. Стала подниматься по лестнице.
   Подъезды, лестничные площадки и лифт, были в этом доме устроены  так,
что выступали из общей, ровной массы, словно  обломки  ребер  на  рыбьем
хребте. Стекла протягивались вдоль лестницы и, таким образом, можно было
видеть часть стены самого Дома. На окнах этих в  бессчетных  пылинках  и
паутинках, мягкими, пушистыми златистыми ободками сиял льющийся из  пок-
рытого тонкой вуалью поднебесья свет.
   Саша шел за стремительно поднимающейся Аней и,  чувствуя,  как  скоро
они должны расстаться, говорил-говорил, лишь бы только вызвать у нее от-
вет, лишь бы только она обернулась.
   Было в нем горькое чувство, понимания того,  что  он  совершенно  Ани
безразличен, что за этот месяц, она только теперь, как увидела -  вспом-
нила про его существования. Он чувствовал, что излей он ей все свои  пе-
реживания, скажи про бессонные ночи - она только пожмет плечами; а то  и
скажет, чтобы он показался к психиатру. И в тоже время он надеялся - он,
человек в глубине своей верящий во всякие чудеса, -  надеялся,  что  все
как-то уладиться, что все будет хорошо.
   - Знаете, Аня - вот я увидел вас издалека, и мне показалось,  что  вы
над землею летите. Да-да, вы так прекрасны, так  легки  -  у  вас  такие
плавные, возвышенные движенья, что вы похожи на парящую птицу.  Вы,  как
дух прекрасный и легкий. И знаете, я сам, увидевши  вас,  сразу  и  ноги
свои чувствовать перестал - так взмыл на чувствах моих -  только  увидел
вас издали и вот уже рядом лечу, и говорю с вами, и в  свое  то  счастье
поверить не могу. Поймите меня правильно я... я... ну вы  уже,  впрочем,
поняли мои чувства. И очень прошу - может, поговорим, может...
   Они уже подошли ко входу на площадку, где была  Анина  квартира;  там
девушка обернулась и очень холодно и надменно взглянула на Сашу.
   Для его чуткого, так нежностью к  ней  проникнутого  чувства,  взгляд
этот был, что удар - словно бы сердце его, так к ней раскрывшееся, сжала
она со всех сил, да этим вот взглядом и плюнула в него.
   - Все эти ваши словечки "вы летели", "я полетел" - все это, - и  даже
извинения у вас просить не стану, - все это - пустой, нудный и я бы даже
сказала пошлый поэтический вздор! Да что это вы себе позволяете - бегае-
те за мной, совершенно выбиваете из хода размышлений своими чувствоизли-
яниями - да я вас и не знаю вовсе!
   У Саши, от этого неприятия чувства его, которому  он  посвятил  всего
себя, с которым он целое утро ходил, от исхода этого так долго ожидаемо-
го мгновенья забилась в голове боль.
   Лестничный переход заметно потемнел, однако, Саша и не заметил этого.
Он еще раз взглянул на Аню, едва  сдерживая  крик,  чуть  попятился,  не
удержался на краю ступени; повалился назад, ударился задом,  и  расшибся
бы гораздо больше, если бы не успел ухватиться за периллу.
   Аня посмотрела, как он поднимается и самодовольно усмехнулась:
   - Вот, а вы говорите - "крылья выросли" - какие же тут крылья,  когда
вы так падаете? Нет у вас никаких крыльев - только вранье на языке!  За-
чем вам понадобилась говорить эти пошлости про полеты? Да вы и не летали
никогда!.. А теперь оставьте... Да летите, летите, летите...  далеко-да-
леко от этого места!.. Да, и больше не тратьте часы у моего подъезда!  -
она повернулась и, направляясь к своей квартире, уже через плечо  броси-
ла. - Да вы и не летали никогда.
   Громко, раздраженно хлопнула дверь, а перед  Сашиными  глазами  плыли
темные круги. Кровь жарко пульсировала, сжимаясь у  висков.  Отчаянье  -
он, даже, и не знал, что делать дальше - идти ли домой, по городу ли хо-
дить... Проходили минуты, - боль не унималась: "Что же  делать  мне  те-
перь? Как же она крылья мне, лишь несколькими своими словами оторвала!"
   Только тут он заметил, что на лестничной площадке лежит довольно гус-
тая тень, взглянул на стекло и вот, что увидел - там, со стороны  улицы,
повисло, прильнувши к самому стеклу некое темное облачко.
   Саша привстал, подошел ближе, да тут и вскрикнул,  отступил,  узнавши
за призрачными контурами фигуру Вэлры. Он увидел и ее черные очи. И  еще
он увидел, что она плачет - смотрит на него, и плачет.
   Ужаснувшись, Саша отвернулся, побежал вниз по лестнице и,  вырвавшись
из подъезда, не разу не остановившись добежал до своего подъезда.
 
                                       *              *               * 
 
   Город в котором жил Саша, разделялся на две части парком. Одна  часть
- то недавно возведенные небоскребы - то было  царствие  больших  залов,
огромных комнат, бетонных стен, стекла, стали - эти черные громады  были
столь массивны, что за ними и неба не было видно; а деревьев между  ними
почти не было - те же, что были - стояли жалкими, ссохшимися, угрюмыми и
почти безлиственными, так словно они не были рады  самому  факту  своего
существования.
   Между этой, новой частью города и старой, зеленел парк, в центре  ко-
торого поднималась белокаменная, старинная усадьба. Своеобразным  мостом
между этими двумя частями города, являлся то полукилометровое здание,  у
которого прохаживался, в ожидании Ани, Саша.
   Старая же часть города застроена была домами пяти и девятиэтажными  -
в общем, поставь их рядом с небоскребами и покажутся они карликами. Меж-
ду старыми домами зеленели дерева, ну а небоскребы - высились в  некото-
ром отдалении, над всеми ними черными горами.
   В одном из этих то домов, на восьмом этаже и жил Саша.
   К его комнате примыкал балкон, сейчас занавешенный бельем, а в  обыч-
ное время - плотными, темными занавесками. Дело было в том,  что  сосед-
ний, тоже девятиэтажный дом стоял от него довольно близко (метров десять
- не более) и, если бы не занавешивать окна то вся твоя жизнь,  пусть  и
случайно подмеченная, будет перед глазами тех соседей. Некоторые из этих
людей дружили, перекликались с балкона на балкон, и, даже,  перевешивали
от окна к окну веревки, на которых, в летнюю пору, высушивали белье.
   Прибежавши с неудачного свиданья, Саша повалился  на  свой  диван  и,
уткнувшись головой в подушку, пролежал несколько часов. Из-за слоев  су-
шащегося белья доносились голоса: детский смех, какие-то хлопки,  шелест
листьев, отдаленный рокот машин - все это был какой-то совершенно  иной,
бесконечно отдаленный от Саши, неприятный ему мир...
   Вновь и вновь вспоминал он прошедшие часы и они казались ему столь же
не реальными, столь же призрачными, как и перекликающийся, весь перепле-
тенный шелестом листьев и голосами людей мир за окном.
   Вот на улице уж стало темнеть, а Саша все  лежал  на  своей  кровати,
уткнувшись головой в подушку; все вспоминал Анну, а  над  нею  вспыхивал
образ Вэлры - и каждый раз, как вспыхивал этот образ -  дрожь  пробегала
по Сашиной спине.
   В густеющих сумерках, с балкона раздалось хлопанье больших крыльев  -
вот остановилось. Саша, не поднимая головы от подушки,  замер  -  силясь
представить птицу, у которой могли быть столь большие крылья. Кто это  -
орел? Да у них в городе не водилось птиц больших, чем ворона.
   Тут вспомнилась ему Гамаюн - эта птица с человечьим лицом из сказок -
он ясно представил себе эту птицу - вот он поворачивает  свою  голову  -
это голова Вэлры.
   "Я болен... я болен..." - зашептал Саша,  обхвативши  свою  голову  и
сильнее вжимаясь в свою подушку: "Я, просто болен от этой, неразделенной
любви. Никого там, конечно нет, и призрак цыганки за  окном  мне  просто
померещился - все от перенапряжения, все от тоски". - так шептал он, сам
не веря, в то, что шепчет, но зато зная, что на балконе, за бельем сидит
птица Гамаюн с лицом Вэлры.
   "А что, интересно, если с соседнего балкона увидят эту птицу?" -  так
подумал он и тут же понял, что с соседнего балкона ее увидеть  не  могли
просто потому, что те, кто там раньше проживали, переехали  на  днях,  в
один из небоскребов и квартира пустовала.
   Саша сильнее сжал голову, повторяя: "Я болен, я болен"
   И тут он услышал мягкий, переливчатый голос:
   - Саша, Саша выйди на балкон, я должна тебя видеть...
   - Нет, нет! Этого не может быть это все бред! Голова то как болит!
   - Это, ведь она заставила  так  тебя  страдать!  Милый  мой,  любимый
мой...
   Вновь зашумели крылья, и Саша, задрожавши, сильнее вжался в  подушку,
представил, как ворвется она в комнату,  и...  он  не  знал,  что  будет
дальше, он не знал, что сам станет делать - да он и не знал чего тут бо-
яться, если она, даже и ворвется в комнату.
   Но вот наступила ночь. Из-за того, что на балконе висело белье, каза-
лось, что весь мир стал совершенно черным, без единой то светлой крапин-
ки, тому Саша и был рад, так как вообще ничего не хотел видеть.
   В этой то темени, он на ощупь пробрался к столу и, не включая  света,
уселся в свое кресло. Просидел так довольно долго -  и  вновь,  и  вновь
наплывали на него цыганские очи. Ему уж  казалось,  что  он  погружен  в
них...
   - Вэлра, вэлра... - шепотом повторил он несколько раз  имя.  -  Какое
странное имя, и, разве же у цыган бывают такие имена?
   И тут ему стало страшно от того, что он повторял это  имя,  от  того,
что она, как дух из ада может придти на этот зов. Ему было страшно и,  в
тоже время хотелось, чтобы она, все-таки, пришла.
   Он чего-то напряженно ждал и вот увидел, что в темноте сначала слабо,
едва приметно, стало разгораться синеватое сияние. А он, ведь, даже и не
знал с какой стороны оно исходит и сначала ему подумалось, что  разгора-
ется стена.
   Все сильнее, все сильнее - тут только Саша увидел в сиянии складки  и
понял, что проходит оно сквозь окно.
   Все ярче-ярче - теперь Саша мог различить, что свет  в  центре  своем
сгущается, и можно различить там сильно размытую фигуру.
   - Вэлра. - позвал он негромко, да и сам испугался своего, прорвавшим-
ся в сиянии голоса.
   И тут, когда вымолвил он это имя, сияние потухло и, вроде бы, раздал-
ся короткий и быстро оборвавшийся крик...
   И вновь тишина, вновь темнота - он просидел еще некоторое время, пов-
торил несколько раз имя "Вэлра", а потом, еще раз прошептав, что  болен,
повалился спать - он заснул сразу.
 
                                             *               *                * 
 
   Никаких снов ему в ту ночь не приснилось, а разбужен он был  довольно
рано. Когда утро только-только еще коснулось  его  комнаты  и  очертания
стола, и шкафа с книгами - проступали нечеткие, так, будто были сборищем
призраков.
   - Говорят... говорят... - пробормотал, протирая глаза, Саша. - И кому
это в такую рань не спиться?
   Но тут он прислушался - уж очень были голоса напряженные, встревожен-
ные - хоть и не понять было, откуда они исходят.
   - Да, да - уже установлено, что именно отсюда.
   - Почему же установлено. - голос басистый, начальственный.
   - Найден обрывок платья - вот сюда он зацепился. Ага - все  сфотогра-
фировано, обрывок взят, как вещ. док.
   Саша определил, что голоса исходят со стороны балкона, и уж  понимая,
что ничего хорошего там не увидит - все-таки направился туда.
   По дороге он натянул темные свои брюки  и  рубашку,  стал  отодвигать
белье. Сколько же было эти выстиранных тряпок - слой за слоем - слой  за
слоем.
   Да Саша и не торопился, с напряженностью вслушиваясь в каждое слово и
уж понимая, что за последней тряпкой его будет ожидать какой-то кошмар.
   Слова - эти сдержанные и напряженные слова - смысл  их  был  неуловим
для Саши - одно только он понимал - там все что-то про смерть...
   Вот и последняя тряпка - он отдернул ее в сторону.
   Оказывается, за всеми этими слоями сушащейся материи,  уже  воссияло,
да почти в полную силу утро. Еще не взошло из-за крыш домов солнце,  од-
нако, было светло, и, чрез темные лиственные массы, проступал уже и цвет
бледно-зеленый. В этот день погода обещала быть безоблачной и жаркой.
   В десяти шагах от Саши, на балконе соседнего дома, у той самой  квар-
тиры, которая должна была пустовать, стояло четверо мужчин. Они оживлен-
но переговаривались и потому, когда вышел Саша, только один из них,  тот
что стоял с краю заметил его, но не подал вида...
   Саша же метнул взгляд вниз и увидел, что в просвете между  деревьями,
на асфальте возле подъезда лежит тело. И хоть лежала  эта  фигурка  вниз
лицом, Саша сразу же узнал ее по длинным и густым каштановым волосам, по
длинному синеватому, а теперь ставшему голубым от пропитавшей  ее  крови
платью - то была Аня.
   Кровь разливалась вокруг нее и по асфальту - то было  большое  темное
пятно, будто бы кто-то пролил ведро с густой краской. Прибывая в состоя-
нии близком к бредовому, не понимая явь это, или же кошмарный сон,  Саша
отметил все-таки, что хорошо, что она лежит лицом вниз и он видит только
волосы.
   А вот и машина с красным крестом подъехала, беззвучно  вышли  из  нее
люди в белых халатах, положили тело на носилки, вот погрузили в машину -
вот также беззвучно уехали.
   Саша, смертно бледный, вцепившись в периллу, смотрел теперь  на  муж-
чин, стоявшем на противоположном балконе, и вдруг понял, что они обраща-
ются к нему:
   - Эй, молодой человек! - махнул ему рукой полный  человек,  с  потным
лицом и черными усами. - Вы, припомните хорошенько - ничего  ли  прошлой
ночью подозрительного не видели, или не слышали. Часу во втором - у вас,
ведь окно открыто - здесь всего десять метров - вы должны были заметить.
   - Я... нет... То есть - да. - заплетающимся языком, едва  смог  выда-
вить Саша, но тут же выпалил. - Но что произошло? Что же  произошло  то?
Почему она разбилась?
   - А вы ее знали? - тут же впился в него "басистый".
   - Я... нет... Аню то, то есть знал... Но что же...
   "Басистый" остановил его речь властным движеньем руки:
   - Из квартиры некуда не уходить, через минуты мы будем у вас. Там обо
всем и поговорим.
   Сказавши так, "басистый" и двое его спутников вышли с балкона  -  ос-
тался только один, который заметил Сашу первым; все это время он просто-
ял совершенно недвижимым и, даже, глазом не моргнул, точно призрак...
   А Саша так и стоял, схватившись за периллу, все не  мог  понять,  как
это могло произойти, что Аня - эта девушка, которая так отчетливо и  так
долго, так мучительно Жила в его сознании - лежала мертвая. Не мог осоз-
нать, что не увидит ее больше идущей, что ясное ее живое личико...
   - Эй, да звонят же тебе! - окликнул Сашу тот, который стоял на балко-
не в десяти шагах - голос был ленивый, тянущийся, сонный - видно ему это
дело ничего кроме скуки не вызывало, да была еще  досада  от  того,  что
разбудили в столь ранний час.
   Говорил тот, который заметил Сашу первым и  сохранял  все  это  время
молчание.
   А Саша понял, что в дверь, действительно, трезвонят; прорвался  через
белье, бросился по квартире и, пока бежал к двери, надеялся, что они все
объяснят и выйдет чудесным образом так, что Аня останется в живых.
   А через пол часа, он уже сидел за столиком на кухне и отвечал на воп-
росы "басистого".
   - Так когда вы виделись с Анной N в последний раз? -  спрашивал  этот
человек, представившийся следователем.
   - Вчера. Часу в третьем дня. Погода стояла странная, все небо - в зо-
лотой дымке, и весь воздух, хоть и яркий, но  призрачный  какой-то.  Но,
что же с Анечкой то случилось? Вы расскажите мне  поподробнее?  Она  что
же...
   - Расскажите о вашей встрече подробнее. Все-все расскажите  -  поста-
райтесь вспомнить каждое слово, ее интонацию, как она выглядела.  Может,
намекала на что?
   Саша прекрасно помнил их давешний разговор. Он, человек вообще сильно
рассеянный в делах бытовых, (недаром говорили, что он не от мира сего) -
в чувствах своих был внимателен чрезвычайно. Так все немногие  беседы  с
любимой девушкой свой, произошедшие даже и полтора года назад, когда  он
впервые ее увидел - все эти коротенькие диалоги он бережно хранил в сво-
ей памяти; часто вспоминал, повторяя их вновь и вновь.
   Вот и теперь он, прикрывши глаза, часто останавливаясь, но почти сло-
во в слово передал давешний свой разговор с Аней.
   - Так, значит она была раздражена вашим преследованием и не однократ-
но повторяла про полет? - спрашивал следователь, быстро черкая что-то  в
свое блокноте (Сашины ответы также записывались и на пленку).
   - Ну, да - я же сам ей сказал, что увидел ее птицей  летящей.  А  она
потом все это так повернула... Так, что и не знаю, как теперь к ней  по-
дойти.
   - Только у гроба вы можете теперь к ней подойти.  А  что  вы  слышали
ночью?
   - Ночью - да вот... вроде крик какой раздался - и все.  Да  -  только
вскрик один. - Саша вообще не стал упоминать ни про какие явления, кото-
рые он теперь он относил на счет болезненного воображения (так он  умол-
чал о темном облачке, о "птице Гамаюн", и о синем сиянии).
   Следователь, тут же почувствовал, что  Саша,  что-то  скрывает,  стал
выспрашивать:
   - Быть может, имя ваше слышали? Может, какие-то слова? Еще  какие-ни-
будь детали: следствию все важно, тем более - из вашего  рассказа  можно
понять, что девушка эта вам небезразлична.
   - Нет - точно больше ничего не видел. Но вы расскажите, как все  было
- я должен знать. Может, она жива? Не может быть такого...
   "Басистый" открыл какую-то папку и сухим, официальным голосом принял-
ся читать:
   - Анна N, в ночь на девятнадцатое июня  -  примерное  время  половина
второго, при не выясненных обстоятельствах сбросилась или же была  сбро-
шена с балкона восьмого этажа, корпуса...  Тело  было  найдено  утром  -
жильцом... выгуливающим свою собаку. Далее следуют снимки. Можете взгля-
нуть.
   - Нет, нет - я уже видел. Довольно.
   - Читаю дальше: "Квартира с балкона которой  произошло  падение  пять
дней пустовала. Дверь оставалась, и была заперта. Экспертиза  подтверди-
ла, что дверь не отворялась ночью, таким  образом  остается  непонятным,
каким образом Анна N проникла на указанный балкон...
   Читавший захлопнул папку, молвил:
   - Это все.
   - Что же...
   - Вам больше нечего добавить.
   - Нет. Но каким образом, есть у вас какие-то предположения?  Может  -
это просто сон.
   - Нет, молодой человек - это жизнь. Есть предположение, что к  самоу-
бийству,  если  это  было  самоубийство,  ее   подтолкнуло   психическое
расстройство.
   - Да вы что! Она такая... такая крепкая была! Она хоть и жесткая,  но
очень  жизнерадостная!  Она  очень  умная!  Да  какое  там   психическое
расстройство!
   - Ладно. - следователь поднялся.  -  мы  уходим,  а  вы  постарайтесь
вспомнить получше вашу последнюю встречу. Подумайте о том,  что  выбрала
она балкон как раз против вашего. Вспомните ваш  разговор  "о  полетах",
еще раз прикиньте - не мог ли именно он подтолкнуть  ее  к  этому  шагу.
Квартиру не покидайте. Мы с вами свяжемся.
   "Басистый" и двое его помощников ушли, оставили Сашу наедине с недоу-
мением, с незнанием, что делать дальше.
 
                                         *                *                * 
 
   Дома он сидеть не мог, да  и  наставление  "басистого"  проскользнуло
как-то мимо его ушей...
   И вот он вышел на улицу уверенный, что встретит Вэлру, он  направился
в сторону городского парка и, когда проходил возле полукилометрового бе-
лого корпуса, то послышался ему из распахнутых окон плач - он  согнулся,
и побыстрее пробежал это, когда-то желанное,  а  теперь  жуть  наводящее
место.
   По мосту прошел он над урчащей дорогой, и вот перед ним парк...
   Он пребывал в таком состоянии, что все ожидал какого-то чуда, и  соз-
нание его, пребывало где-то у грани потустороннего мира - если  рядом  и
проходили какие-то люди, то он их совсем не замечал, но, зато  ожидал  и
был уверен, что встретиться с Вэлрой.
   И вот на одной из дорожек парка они встретились. Вэлра, похоже, ждала
его, вот легко взметнулась, вот уже рядом с ним.
   Саша, вдруг ужаснулся ее присутствия, немного отступил; да так и  за-
мер, всматриваясь, не в силах отвести взгляд от черных очей ее - он ведь
сам искал этой встречи!
   Но теперь, глядя в необычайные черты ее, в эту, действительно  беско-
нечную бездну в очах ее, он понял, что темное облако, которое  он  видел
за окном Аниного дома, и птица Гамаюн с лицом Вэлры, так же, как и  ноч-
ное сияние, - это, вовсе не следствие болезненного воображения,  но  все
это было на самом деле. И еще он понял, что это Вэлра виновата в  смерти
Ани.
   И вот теперь, глядя в эти черные очи и, уже зная ответ, он, все-таки,
спросил:
   - Это вы сбросили Аню?
   - Да. - вновь темная бесконечность в очах ее  пришла  в  движенье,  и
жутко, и дивно было глядеть туда.
   - Но... - Саша и не знал, что спросить, что сказать дальше...
   Весь солнечный, июньский мир отошел куда-то в сторону - все эти  сол-
нечные аллеи, безоблачное небо над ними, голоса птиц - не значили больше
ничего.
   Саша ожидал некоего откровения. Он ждал чуда. Он не  испытывал  нена-
висти или отвращения к Вэлре, была печаль по Анне, но и она стала  мерк-
нуть, когда вновь заговорила  своим  необычайным,  переливчатым  голосом
Вэлра. Теперь каждое слово, исходящее от нее, пылало страстью - то  гне-
вом, то ненавистью, каждое слово пело, каждое слово звучало силой.
   - Ты, Саша, наверное многое хочешь у меня спросить, но  прибываешь  в
такой растерянности, что не можешь. Вот твой первый  вопрос:  "Но  поче-
му?", а потому что - Я Тебя Люблю. - и вновь эти слова  прозвучали  гро-
мом, такая сила в этих созвучиях была, что Саша, почувствовал, как  душа
его обнялась с пламенем, и едва из тела то не вырвалось.
   - Я вижу, как тебя передернуло от слов моих. Да - так твои очи  то  и
вспыхнули, так кровь в лицо и бросилось, даже и задрожал весь, а  теперь
и побледнел. А, ведь, как часто это: "Я тебя люблю"  звучит  среди  вас,
людей. Какие это вялые, и ничтожные, то испугом, то корыстью перекручен-
ные словечки! А какая в них сила, если за ними настоящая  Любовь  стоит!
Как же редко это среди вас, людей, бывает! Вы просто забыли,  что  такое
Любовь, вы опошлили Это чувство, самое огромное, самое великое  во  всем
Мироздании - вы позволяете себе, как пустышку, в суе упоминать это  сло-
ва. Но я, так долго тебя искавшая - Я Тебя Люблю. А - опять передернуло!
Так, знай же, какую боль, какую жалость к тебе, единственному,  и  нена-
висть к той, нынче уже мертвой, испытала я тогда, наблюдая  за  вами  на
лестнице. Уж не знаю, как сдержала тогда себя, как  не  рванулась  сразу
же, как не задушила ее! Да как она смела! Как она смела причинять  тебе,
Любимый, страдания?! Да во мне все взвилось, когда я услышала,  что  она
смеет, так обращаться к Тебе... Но заглянула я в твою душу и тогда  гнев
просто взревел во мне! Сколько  же  ты  мучился  из-за  какой-то  девки,
сколько в душе мучений претерпел, сколько раз ты умирал от  отчаянья,  и
возрождался лишь потому, что где-то в глубине чувствовал, что эта любовь
не настоящая. Если бы это была настоящая, Единственная Любовь, и ты  был
бы отвергнут - тогда бы ты не возродился. Ты не борец - ты  не  стал  бы
бороться за свою любовь до конца, ты бы погрузился в  безысходное  отча-
янье. Но, Я Люблю Тебя, я на все ради тебя готова, и мне малейшее  стра-
данье причиняемое тебе кем-то или чем-то - уже самой  страданье  гораздо
большее приносит! А тут, какая-то  девица  причинила  тебе  такие  муки,
из-за нее ты, Любимый, целые месяцы мучался, а она все твои муки  прези-
рала, она смеялась над тобой, она каждым своим словом твою душу  топтала
- и это, видя, как ты, Любимый, мучаешься. Что же я должна была делать с
твоей мучительницей? Сбросить из окна - то слишком  быстрая  смерть  для
нее, но Я Люблю Тебя, и потому я могу быть милосердной.  Вместо  месяцев
твоих мучений, ее ожидали лишь несколько мгновений  полета  до  каменьев
мостовой. Да и то, бедняжка, не выдержала - она умерла падая - у нее  от
страха остановилось сердце. И скажи, прежде чем винить  меня,  чтобы  ты
сделал с мучителем своей Любимой Девушки... Ах да - для  вас  физическое
гораздо значимее душевного - хотя, поверьте - душевная боль  может  быть
куда сильнее боли физической... Ну, хорошо - вам нужна плоть.  Так  вот,
если бы злодей терзал: ломал кости, сдирал кожу, жег  раскаленным  желе-
зом, выворачивал наизнанку вами нежно любимую девушку - неужто бы вы ос-
тавили его без наказания? Неужто бы вы спокойно прошли мимо него? Не ве-
рю! А я увидела, как она терзала Вас, увидела все  ваши  муки  -  а  они
пострашнее будут упомянутых мук физических! Она, ведь, презреньем  своим
- тебя так терзала! Да она тебя хоть поддержать как-то должна была, пока
я не пришла, а она - мучила! Вот за это я ее и наказала! И не  раскаива-
юсь, потому что Я Тебя Люблю! Я сама любые муки ради Тебя принять  гото-
ва. Веришь ли ты мне? Да меня уже и не страшат никакие муки, после того,
как долго я тебя искала, после всего того, что я в этих поисках  пережи-
ла. А теперь я тебя поцелую.
   Вэлра приблизила свой лик к Саше, вот обняла его за шею своими мягки-
ми руками; вот прильнула своими теплыми губами к его губам.
   Юноша и опомниться не успел, как она уже отпрянула -  очи  ее  сияли,
вся она, казалось, теперь разрастется и охватит, и объемлет его...
   - Второй твой вопрос: "Но как?" - а вот этого я тебе объяснить не мо-
гу. Можно сказать, что это волшебство такое - эта Анна прошла  до  туда,
даже и не видя ничего вокруг. А потом, когда она уже стояла на  краю,  я
привела ее в чувство и шепнула на ухо: "Если Саша, когда увидит  свет  в
ночи, вспомнит и позовет тебя, то -  ты  можешь  жить  дальше.  Если  же
вспомнит меня - полетишь вниз". И вот я протянула между балконами  сияю-
щую нить - по ней она и пошла. Свет объял и ее фигурку - ее ты и увидел,
но имя то выкрикнул мое, в чем я и не сомневалась...
   - Но ты...
   - А еще ты хочешь узнать, что же будет дальше. А дальше я хочу позна-
комить тебя с моими родителями и братьями. Пошли за мною.
   Она взяла Сашу за руку и вот, по аллеям, среди голосов  птиц,  прошли
они в дальнюю часть парка; там - за невысокой оградой начинался  настоя-
щий лес - на смену аккуратным рядам парковых деревьев приходили  настоя-
щие заросли.
   Они пошли по тропинке вдоль ограды и, неожиданно, лес за ней окончил-
ся - там раскрылось поле, над которым возносилось темных тонов исполинс-
кое сооружение, напоминающее одновременно замок и пирамиду.
   Было видно, что строение это находится очень далеко, однако и на  та-
ком расстоянии, чувствовалось, что размеры его колоссальны  -  это  была
целая гора, в одночасье выросшая над землей...
   Саша не помнил, чтобы за парком было такое поле, не знал  он  и,  что
подобное сооружение возводиться где-то неподалеку от его города - он во-
обще не слышал, чтобы подобные постройки возводились где-нибудь на  зем-
ле.
   Вот к строению подлетела некая птица, в когтях которой на тросах  ви-
ден был темный блок - из здания, навстречу этому блоку,  вырвался  некий
отросток, схватил его, пристроил к стене. Подлетела еще одна птица - то-
же с блоком и тут Саша отметил, что птица должна быть не  меньше  метров
тридцати, чтобы переносить такие блоки.
   Впрочем, Саша был настолько обескуражен рассказом  Вэлры,  что  и  не
стал спрашивать, что это за постройка...
   Тут он обнаружил, что ограждение парка открывается решетчатыми врата-
ми, с золотистым, украшенном изумрудами, алмазами и  иными  драгоценными
камнями гербом, на котором изображена была часть звездного неба, под ней
- конская подкова; еще ниже - уходящая вдаль, среди лесов и полей  доро-
га.
   А рядом с этими распахнутыми вратами, на территории парка разместился
маленький цыганский табор.
   Три повозки, запряженные, могучими лошадями стояли так, что образовы-
вали круг. И повозки и лошади были темными. А  в  центре  круга  повисла
густая тень и, там же, горело синее пламя, подле которого сидело на зем-
ле пятеро фигур.
   - Сейчас я вас познакомлю. - Вэлра потянула Сашу в центр круга.
   Вот несколько шагов: тут Саша увидел лица родственников Вэлры. Три ее
брата - то были цыгане с широкими приветливыми лицами, с густыми черными
волосами, и с глазами черными, пронзительными, в глубине  которых  время
от времени проскальзывали зеленоватые искры. Широкий разворот плечей по-
казывал в них силу богатырскую. Но на братьев едва ли  обратил  внимание
Саша...
   Родители Вэлры: мать это старуха кожа на лице которой изгнила - плоти
же в ней вообще не осталось. Эта темная кожа прилипала вплотную к костям
и во многих местах разрывалась, обнажая желтую кость. Нос ее, также кос-
тяной загибался дугой почти до самой земли; вместо же глаз светились два
черных, наполненных колдовской жизнью шара. Волосы  совершенно  белые  и
такие длинные, что уходили в одну из повозок. У отца Вэлры не было  лица
- там лишь тьма непроглядная - просто тьма, которая  смотрела  -  внима-
тельно смотрела на Сашу. Из рукавов темной рубашки также тьма  выступала
-  образовывая  контуры  необычайно  длинных  (сантиметров  в  двадцать)
пальцев...
   Саша, только их увидел: вырвался от руки Вэлры,  развернулся,  да  со
всех сил бросился прочь.
   Он бежал, не разбирая дороги, рассекал кустарник, проскальзывал между
деревьями, но, как бы быстро не бежал - голос юной  цыганки  был  рядом,
будто она спокойно летела рядом и шептала ему на ухо:
   - Чего же ты испугался? Неужто вида моих  родителей?  Но,  ведь,  это
только образы - лишь немного не привычные для вас образы. Неужто ты  ду-
маешь, что если нос несколько более длинные, чем принято, если нет  пло-
ти, и если вместо лица и рук - тьма, значит - это есть зло?  Какая  глу-
пость! Да, когда я была среди вас, пока я ждала тебя, я видела многих  -
внешне красивых, ну а внутри столь ужасных отвратительных, что  если  бы
это внутреннее, проявилось вместо внешней ухоженности, так окружающих бы
просто выворотило! А ты не смей так пренебрежительно относиться  к  моим
родителям - они мудрее будут и тебя, и  меня,  и  всех  остальных  людей
вместе взятых!
   Голос звучал столь отчетливо, что Саша, все-таки,  повернул  на  него
голову и увидел, что рядом с ним летит темное облачко, а в нем  черты  -
Вэлры. Темные очи с укором смотрели на него.
   Саша вскрикнул, но продолжал бежать - вот споткнулся обо что-то, стал
падать и тут подхватили его сильные руки, поставили на ноги.
   Он вернулся назад, к цыганским повозкам! Он споткнулся об зацеп  отд-
ной из них и, если бы его не успел подхватить один из братьев Вэлры так,
непременно, упал бы в синее пламя.
   - К пламеню предков лучше не прикасаться тому, кто  не  знает  святых
заклятий. - молвила тут старуха с упирающимся в землю носом.
   А из тьмы, заменяющем лицо отца Вэлры, вырвались огненные  язычки,  а
вместе с ними и слова:
   - Будь внимателен, юный человек. Не торопись, не суетись;  не  беспо-
койся, а лучше представься, да присядь вместе с нами.
   - Саша. Сашей меня зовут...
   Тут юноша покосился на братьев Вэлры, они уселись рядом и  о  чем  то
негромко переговаривались, не обращая на него никакого  внимания;  между
повозок прошла Вэлра, положила ему свои мягкие руки на плечи, жарко  по-
целовала в щеку. Негромким, но сильным, переливчатым голосом молвила:
   - Ну, вот я и привела тебя. Видишь ворота - за ними  начинаются  наши
земли. Видишь - птицы строят нам дом? В него мы будем возвращаться после
тысячелетних странствий. Как много тебе, да и мне тоже предстоит еще уз-
нать!
   - Куда вы хотите меня увезти? - чуть не плача, спрашивал Саша. -  Что
это за "ваши земли", что это за птицы, как странствия могут быть тысяче-
летними?
   - Посмотри мне в глаза. - прошептала Вэлра, и такая в этом голосе си-
ла была, что Саша не мог не посмотреть - голос  звал,  голос  захватывал
волю, воображение, ласковыми руками он поворачивал его голову...
   Эти очи в которых бесконечная тьма - тьма заполненная  образами.  Эта
бездна, скрепленная печалью. В ней сила  -  ее  слова  искренни,  в  них
нельзя не поверить, в них сама истина:
   - Любимый, единственный любимый в бесконечности. Для тебя тысячелетия
невообразимо большие сроки, по твоему не может быть таких  странствий...
Но знай же, что тысячелетья становятся песчинками в пустыне одиночества,
каплями в кровавом океане, когда ищешь Любимую Душу - Единственно  Люби-
мую Душу среди бесконечных миров. Тысячелетья - да что тысячелетья,  Лю-
бимый! Тысячелетья прах, даже - время прах! Даже время погибает, затуха-
ют светила, гибнут среди океанов тысячелетий галактики, но поиск продол-
жается, Любимый... Так я искала тебя, так неужто ты думаешь, что оставлю
теперь?! Миры, бесконечность, время - поверь, все смертно,  все  прах  -
даже боги затухают и разгораются вновь.  И  только  стремление  двоих  -
пусть разделенных бесконечными просторами - нетленно! Я  нашла  тебя!  Я
Люблю Тебя!
   И тут голос ее был подхвачен голосом тысяч громов - тот  рокот  (пока
далекий) доносился из-за ограды, со стороны полей - там,  за  строящейся
громадой, темнела не туча - нет, некая темная бездна! И вся она  рокота-
ла, и вся перекликалось гласом тысяч ослепительных разрядом - все бездна
рокотала, и из под наружных, самых громких разрывов, слышался еще  рокот
бесконечных глубин.
   А очи Вэлры! Это же были не человеческие очи! Эта ночь, каких-то  не-
вообразимых межгалактических просторов,  эта  ночь  видевшая  бесконечно
многое, чего и не мог вообразить человеческий разум.
   И тогда Сашу охватил ужас - холодная дрожь пробирала его тело. Он по-
пятился, он вновь споткнулся, но ухватился за край повозки  -  попятился
дальше.
   И он зашептал страстно, с мольбою зашептал:
   - Прошу, не преследуйте меня больше... Я не хочу! Вэлра, мне страшно,
мне страшно рядом с тобою. Ты... ты бездна! Да ты поглотишь мою душу!...
Мне жутко с вами, оставьте же меня! Я никогда - слышите вы - никогда  не
пойду за эти ворота!
   И он вновь бросился прочь. Вновь он рассекал кусты, вновь проскальзы-
вал между деревьев, но на этот раз голоса Вэлры не было  -  зато  позади
переливалась громами бесконечная бездна, и Саша понял, что  ему  от  нее
Никогда не уйти.
   Но он все же бежал и, через какое-то время вырвался на асфальтирован-
ную дорожку, тут увидел и привычные очертанья небоскребов - которые  ка-
зались совсем маленькими, ничтожными против  здания,  которое  возводили
тридцатиметровые птицы.
   И он бежал до своего дома - вот,  тяжело  дышащий,  ворвался  в  свою
квартиру, запер дверь, метнулся в комнату, повалился на неубранную  кро-
вать и, обхвативши голову, застонал: "Я просто болен. Просто болен,  бо-
лен, болен!.. Этого ничего не было - это все галлюцинации".
   И потянулись минуты, часы. Саша то лежал на кровати, то вставал, про-
ходил ко столу, садился в кресло - смотрел на занавешенное бельем  окно.
Потом ему стало душно от того, что окно закрыто и нет простора -  некуда
взору метнуться - и он сорвал все белье, скомкал его  в  кучу,  отнес  в
ванную и там на пол бросил... Выбежал  на  балкон:  воздух  был  душный,
листья тяжело, устало шевелились - шелест их был приглушенный, казалось,
что они умирали.
   Далеко, за городом, со стороны парка, собиралась гроза; пока еще гро-
зовые тучи едва были видны, они наливались белым сияньем, однако, раска-
тов пока не было слышно.
   Саша посмотрел вниз, в проеме между ветвями деревьев асфальт - на нем
никаких следов утренней кровищи, более того - детвора там начертила  уже
классики, и девочки прыгали через резинку. Прыгали  без  единого  звука,
будто немые, или мертвые...
   - Я болен. Я болен. - прошептал Саша. -  Просто,  перенапрягся  вчера
из-за Ани, все это время проспал, и никакой цыганки не было, и Аня  жива
- все мне привиделось. Я спал все это время.
   И тут он услышал знакомый, ленивый голос:
   - Вам же сказано было - оставаться в квартире. А вы куда убегали?
   Тут Саша вздрогнул - попятился: в десяти шагах от него, на  соседском
балконе стоял тот самый утренний. Он стоял на том же самом месте, где  и
за несколько часов до того. Не моргая, внимательно смотрел он на Сашу.
   Тогда юноша бросился в ванную, подхватил какую-то простыню и, вернув-
шись, занавесил ей балкон; а, когда уселся за стол, услышал из-за  прос-
тыни властный голос:
   - Никуда больше не вздумайте отлучаться...
   Саша зажал уши и, испугавшись, наступившей мертвой тишины  -  тут  же
разжал их. Все равно была тишина - слишком тихо, слишком. С улицы  -  ни
звука; только тикают в душном воздухе часы.
   И ему страшно стало от этого размеренного "тик-так", ему страшно ста-
ло за уходящие неведомо куда, умирающие секунды.  Ему  захотелось  ухва-
титься за любую из этих секунд, узнать у нее что-то, поговорить  с  нею,
но с каждым "тик-так" - умирала секунда.
   Он подбежал к часам, сорвал их со стены, тоже отнес в ванную -  швыр-
нул на покрытый бельем пол.
   И вот он стоит в своей комнате, обхватил руками голову, оглядывается:
вот шкаф заставленный книгами, рядом - детские его  игрушки  -  машинки,
солдатики. А еще глобус, школьные учебники, наклейки с собаками и кошка-
ми. Ему страшно стало за свою жизнь -  он,  вдруг,  задумался  зачем  он
раньше жил, и как он раньше жил - и о понял, что - ни  зачем,  и  никак.
Вся жизнь его показалась пустой и бессодержательной - все  помыслы  его,
все хождения его куда-то - уже мертвыми, ни за чем не нужными...
   "Я любил Аню, каждый день думал о ней? Но зачем? Зачем эти страдания,
бесконечные воспоминания редких мгновений проведенных рядом с нею? Не за
тем ли, чтобы прикрыть собственную духовную пустоту? Не за тем ли, чтобы
забыть, что кроме этой иллюзии у тебя ничего и нет..."
   И тут он вспомнил, что - есть. Была такая девушка - Женя, которую  он
долго и страстно любил до Ани - тоже безответно, но Женя  была  девушкой
доброй, очень энергичной и, всегда хотела видеть в Саше друга -  не  от-
вергать его, по крайней мере.
   Теперь ему показалось странным, что он, пока любил Аню, совсем  забыл
про те месяцы неразделенных страданий о Жене. Ведь, он любил ее столь же
страстно, как и Аню; ведь он, даже, и стихи ей какие-то  посвящал,  и  в
душе не раз в любви вечной клялся, и слез немало, от мук своих  неразде-
ленных пролил. И вот он набрал ее номер...
   Пока длились гудки, в голове билась отчаянная мысль: "Только  бы  она
была дома! Только бы... иначе..."
   Но вот трубку подняли:
   - Да.
   - Здравствуйте. А Женя дома?
   - А, Саша - это ты? - голос удивленный.
   "Как же я мог не узнать этого светлого голоса?  Ведь  сколько  раз  я
мечтал услышать его вновь? Как же мог ошибиться - ведь, он мне показался
совсем чужим. Просто - голосом из толпы".
   - Женечка - это Саша тебе звонит.
   - Да, да - ну, как у тебя дела? - ей, действительно,  интересно  было
послушать Сашу - так как Женя, вообще, любила общаться с людьми.  Любила
слушать речь, да и сама говорить могла часами.
   Саша вздохнул:
   - Да вот все нормально. То есть - нет - совсем даже не нормально...
   Тут, казалось, над самым его ухом  прокашлялись  и  Саша  понял,  что
"сонный", стоящий в десяти шагах, слышит каждое его слово.  Тогда  юноша
прошептал в трубку: "Подожди, пожалуйста"  -  закрыл  балкон,  и,  вновь
взявши трубку, спросил со страхом:
   - Ты еще слушаешь меня?
   - Да, да - конечно. - участливый голос Жени.
   Саша перешел на шепот:
   - Пожалуйста, Женя, зайди ко мне сегодня. Поверь, что очень надо;  от
этого многое зависит.
   Женя, испытывая жалость к Саше, желая ему как-то помочь, но при  этом
отдавая себе отчет, что никаких чувств, кроме дружеских к нему не  испы-
тывает (у нее был любимый человек), и, что, ответь она "да" - это повле-
чет целую чреду неприятных и ненужных объяснения.
   Потому она ответила:
   - Нет, нет - я сегодня занята. Давай поговорим по телефону.  Так  что
ты говоришь...
   - Женя. - выдохнул Саша. - Поверь - мне очень плохо сейчас.  И,  если
ты думаешь, что я опять тебе про любовь... Ты ошибаешься. Мне только на-
до, чтобы ты была рядом со мною несколько часов - да хоть до утра. Прос-
то поговори, расскажи мне что-нибудь, а я буду смотреть на тебя. Поверь,
мне очень плохо. А, если ты занята, то знай, что один раз  в  жизни  так
зовут. Женечка, пожалуйста, приди - страшно мне.
   Из трубки вылетел вздох; затем окутанный раздумьями голос:
   - Так что же случилось? Ты мне расскажи сначала?
   - Этого не расскажешь... Это - я сам не могу понять,  что  это...  Но
это очень жутко - это со смертью, - это с тысячелетьями связанно...
   - Саша, ты температуру мерил?
   - Дело не в температуре. Прошу вас. Очень надо нам увидеться!
   Женя вздохнула:
   - Хорошо, если хочешь - мы встретимся. Только к тебе  я  заходить  не
стану. Пройдемся по улице.
   - Да, да - хорошо! Только подольше, ладно?!
   На том конце провода снисходительно и натянуто рассмеялись:
   - Ну, хорошо, подольше. И не забудь - захвати зонт; дождик  собирает-
ся. Через полчаса около "рыбьего хребта. - так называли полукилометровое
здание в котором раньше жила Аня (Женя про нее ничего не знала).
   - Хорошо. - Саша положил трубку.
   Тут с балкона раздался голос "сонного".
   - Эй, выйдите-ка сюда.
   Саша, уже собравшийся вырваться из квартиры, распахнул окно, отдернул
простыню - казалось, что соседский дом еще приблизился и, теперь,  можно
было дотянуться до него рукою.
   Стоявший на том же месте и не моргающий "сонный", как маленького  ре-
бенка стал отсчитывать Сашу:
   - Вам же было ясно сказано: никуда не отходить. Неужели  не  понятно,
что вы можете понадобиться следствию? А вы уже во второй раз  за  сегод-
няшний день...
   Тут в Саше вскипел гнев и он, сжавши кулаки, под первые, едва слышные
громовые раскаты, довольно громко прокричал:
   - А кто вам позволил следить за каждым моим шагом?! Мало  ли  куда  я
собрался?! А вы, со своим следствием, можете понять, что чувствую я?! Вы
мне помочь можете?! Вот тот же - вот и стойте и помалкивайте!
   И Саша развернулся, забывши взять зонтик, забывши закрыть дверь,  вы-
летел на лестницу; и, пока бежал до первого этажа, гнев кипел, гнев раз-
рывался в нем. Он представлял, что "сонный", а с ним и "басистый" и  по-
мощники "басистого" будут поджидать его на первом этаже - тогда он  раз-
метает их; вырвется на улицу.
   Но на первом этаже никого не было, а, когда вырвался он на улицу то и
на улице никого не было. Вообще никого, кроме дождевого свежего ветра.
   Вечернее небо, уж застлали темно-желтые густые  облака,  предвестники
настоящих грозовых стен, и все уже погрузилось в приглушенную таинствен-
ную тень, все шуршало, да вздрагивало, предчувствуя  приближенье  ливня,
но ни одного человека - город, казалось, вымер. Доносился, правда, изда-
ли гул, но не понять было - машины то гудят, или же бессчетные громы...
   И, пока он бежал до "рыбьего хребта", ни один человек  не  встретился
ему. Когда он перебегал дорогу, ни одной машины не было видно и, лишь за
спиной его прогудело что-то, но то могла быть и не машина.
   А Женя уже ждала его возле "рыбьего хребта", в  нескольких  шагах  от
того места, где он впервые встретился с Вэлрой.
   Женя была стройной девушкой, с умным и  добрым  кругленьким  личиком,
одета она была в темно-зеленых жакет и длинное платье - по правде,  Саша
и не узнал ее сначала - потом уж лицо поднялось из  глубин  дней  одино-
чества...
   - Здравствуй. - улыбнулась она ему сдержанно и, тут же, перевела взор
свой на парк - туда взглянул и Саша.
   Тянущийся до самого горизонта парк, стал  гневным;  он  потемнел  под
низко плывущим, клубящимся, черным саваном. Кроны  деревьев  содрогаясь,
изгибаясь - переплетались между собой, беспрерывно и  громко  шумели  на
всей протяжности, и подобен был парк гневному морю. А там на, самом  го-
ризонте, поднималась, до самых туч темная стена  дождя,  словно  цунами.
Вершины небоскребов терялись в темных тучах, но и в тех  окнах,  которые
оставались виСашими - не горело, не смотря на сумерки, ни одного огня.
   - Какой странный сегодня вечер. - молвила Женя, которая  вообще  была
человеком мечтательным, поэтичным. - Какое таинственное; да нет -  я  бы
даже сказала неземное сегодня небо! Кажется, что  к  этому  миру  пришла
смерть, что эти грозные валы приближаются, приближаются поглощают в себя
и леса, и озера, и все возведенное человеком! Какая грозная стихия!
   И тут уже полностью заслоненное темнотою небо разом засияло от десят-
ков, а то и сотен дальних и ближних молний. Вместе с раскатами - сначала
оглушительными, затем - размытыми расстояниями - хлынул ливень.
   Со стороны парка беспрерывно дул ураганный ветер,  и  вместе  со  все
усиливающимися дождевыми потоками, едва с ног не сбивал. А гул дождя пе-
рерос уж в настоящий грохот; стены его уплотнились до такой степени, что
парк превратился в бесформенное, с рокотом надвигающееся на них  марево.
Молнии сверкали уж беспрерывно, со всех  сторон  неслись  их  близкие  и
дальние отсветы, вот, очередная, вспыхнула столь близко, что  разрыв  от
нее едва их не оглушил. Еще несколько протянулись, распахнули свои смер-
тоносные стрелы над самым парком.
   - Вот это погода! - закричала Женя и убрала свой зонт,  который  поп-
росту унес бы ее с ураганным, хлещущим водными стенами ветром. - Вот это
да! Да такой дождище только раз в году бывает! Хорошо! А, хорошо! Дай-ка
руку и радуйся вместе со мной!
   И она взяла Сашу за руку, и закричала:
   - Что же ты такой вялый, Сашка?! Да радоваться надо жизни! А  ты  мне
звонишь сегодня и начинаешь что-то в трубку мямлить! Ты посмотри  -  вот
это погода! Их-хо! Саша, я тебе кричу  -  надо  быть  более  энергичным,
действуй всегда! Будь более общительным, разговаривай побольше с разными
людьми! Сашка! - она засмеялась, вся уже мокрая, и увлекая за собой Сашу
от стены дома, закричала, сквозь оглушительный, наполненный беспрерывным
трепещущим пламенными сияньем, летящий на них грохот. - Оставь свою мед-
лительность, свою вялость! Лети, как этот дождь, как  этот  гром  землю,
свою девушку люби! Ох, Сашка,  забавный  ты  парень!  -  она  засмеялась
больше прежнего, сделала еще несколько шагов...
   В это время, со стороны парка стала приближаться  чреда  молний.  Они
били в землю беспрерывно, и прорывались из облаков так, словно там,  над
облаками шла огненная сороконожка - и все эти ее ножки налетали,  вместе
с нарастающим громом на стоящих.
   - Вот это да! - крикнула Женя. - Смотри, как летит!  Нет,  ты  только
посмотри, сколько молний! Я оглохну сейчас!
   Молний сверкнула уже за дорогой...
   Саша, вздрогнув от ужаса, потянул было Женю к "рыбьему хребту", одна-
ко, девушка, с мягкой укоризной взглянув на него, выкрикнула:
   - Ты что испугался, что в нас ударит! Да это глупость! Сашка, перебо-
ри в себе страх и не забивай голову всякой ерундою! Так  же  и  девушек,
как эту молнию не бойся! Знакомься с девушками, радуйся жизни, и  ничего
не произойдет, вот так...
   И Женя, держа по прежнему Сашу за руку, протянула свободную свою, ле-
вую руку к небу.
   А Саша даже и выкрикнуть ничего не успел...
   Из черной клубящейся массы, вырвалась слепящая колонна - грохота Саша
не услышал, у него попросту лопнули барабанные перепонки, и  кровь  хлы-
нувшая из ушей тут же уносилась водяным ветрилом.
   Только Женя стояла, протянувши руки в небо, и вот уже  осталась  лишь
черная, прогоревшая насквозь, как уголек мумия. Почернела вся  полностью
- Сашу же тот разряд совсем не задел.
   Мумия зашипела, затрещала под  водными  струями.  Разорвалась  тут  в
пыль, которая тут же была прибита к земле - и ничего от Жени в этом мире
не осталось.
   Саша попятился, поскользнулся на  мокрой  траве;  покатился  вниз  со
склона.
   Там разделяла город и парк проезжая дорога, но на ней не было ни  од-
ной машины.
   Саша вскочил на ноги - не зная, куда броситься, что закричать, о  чем
думать - в голове, в сознании его беспрерывно сияли молнии, гремело  пе-
рекатывалось что-то, а из окружающего мира он, по  прежнему,  ничего  не
слышал.
   Все более темнело, и все ярче вспыхивали в этой темноте молнии -  мир
озарялся белесой глыбой, скелетом холодным. На мгновенье парк выступал с
ослепительной и неземной ясностью. Парк был  преображен:  Саша  не  знал
этих деревьев - это были живые, толстенные  вырывающиеся  из  земли  щу-
пальца.
   И Саша бросился к парку - ветер усилился до такой степени, что отбро-
сил его назад, к склону, а электрические провода пролегающие у края  до-
роги, разорвались, полетели к асфальту, сыпля искрами.
   Но он перепрыгнул через покрытую синими змейками лужу - вот уже и до-
рога позади...
   Теперь Саша несся среди гудящих деревьев-щупальцев; очередной  разряд
нагрянул слепящим заревом совсем рядом. Одно из деревьев, рассыпая веера
искр стало заваливаться, но юноша, согнувшись,  проскочил  под  падающим
стволом...
   Сколько он не бежал, сколько не прорывался через  темные,  изрыгающие
воду кусты - все не попадал ни на одну тропинку. Много раз, спотыкаясь о
корни, падал он в ручьи, которыми обвит был весь парк.
   В голове, огненным кузнечиком забился порыв: "Я, все таки, найду  те-
бя! Я найду тебя, стерва, колдунья проклятая! Ты мне ответишь... Да  как
ты смела!"
   И он взревел, не слыша своего голоса, так громко, как никогда  раньше
не кричал:
   - В-Э-Л-Р-А!!!
   Одновременно ветвистая молния, налилась над ним слепящим куполом, все
деревья и капельки и ручьи - все-все это опадающее засияло  белизной,  а
Саша, сделавши очередной рывок, вылетел на поляну.
   В нескольких шагах темнели цыганские повозки, за ними синели  ворота,
и там, далече, на поле, высвечивался дальними разрядами великан-здание -
и там, в дождевой тьме, двигались к нему тридцатиметровые птицы.
   А над повозками повисла черная пелена, и в кругу между ними было чер-
но, и светило в это черноте синее пламя.
   - Вэлра! - еще раз вскрикнул Саша, и метнулся в проем между  повозка-
ми.
   На этот раз он не споткнулся. Он остановился  возле  этой  черноты  в
центре которой, поднимались синие переливы.
   - Я знаю ты здесь!!! - заорал он, сжавши кулаки. - Ты, ведьма  черто-
ва!!! Да как ты смела?!!! Убийца!!! Убийца!!! Убийца!!! - последние сло-
ва он, сорвавши голос, прохрипел.
   А пламень стал разрастаться, вот смертоносным жалом вырос  до  черной
пелены, защищающей от бури, разлился по ней медленными, плавными  волна-
ми, и стала видна Вэлра, которая сидела против пламени в нескольких  ша-
гах от Саши.
   И она смотрела на возлюбленного своего с гневом. Когда-то Саша  испу-
гался увидеть в бесконечности очей ее гнев, и вот теперь  -  увидел.  Те
неясные образы теперь переплелись там, сжались, заскрежетали - казалось,
сейчас выплеснут они в Сашу смертоносный разряд, испепелят его...
   Вот она, словно стрела взметнулась, подлетела к Саше  -  одной  рукой
зажала ему рот; другой поочередно дотронулась до его ушей и, теперь,  он
вновь мог слышать и раскаты бури и ее, гневливый голос:
   - Молчи! Не смей больше кричать  -  ты  разбудишь  моих  родителей  и
братьев! Не смей тревожить их покой, ты... грязный развратник!.. Ты... -
тут она остановилась и гнев в очах ее,  вдруг  разорвался  и  проступила
сквозь него нежность, то что, мгновенье назад  пугало,  теперь  ласкало,
теперь жалело, теперь силы вливало.
   - ...Любимый мой. - закончила она, страстно обняла, прильнула  к  его
губам, и от этого теплого поцелуя закружилась у Саши  голова,  он  вновь
почувствовал не земные, но такие приятные, мягкие запахи!
   А она уже отступила от него, встала у самого пламени, так что  плавно
взметающиеся языки, едва не касались ее плотных, черных волос.
   - Помолчи... - повторила она и, вдруг, заплакала.
   Недавно вызывала она в Саше ужас, потом восторг, теперь жалость. Вэл-
ра страдала! Как в словах, в каждом плачущем стоне  ее,  слышался  плач,
страдания невообразимо огромного.
   - Вэлра. - прошептал Саша, сделавши к ней, забывши о своем  гневе,  о
причине его. Однако, Вэлра отступила - встала  в  самое  пламя,  которое
объяв ее в синеву, не причинило никакого вреда.
   - Да как ты смел! - рыдала она. - Как же ты смел, после  всего  того,
что сказала тебя, после всего, что ты узнал  и  почувствовал  -  как  ты
смел, не только убежать, но тут же звонить какой-то своей подружке,  для
который ты так - интересный паренек, средство немного развлечься, подза-
рядиться энергией! "Эй, Сашка" - да, ты для нее забавный дружок, как со-
бачонка! Ей интересно послушать твои жалкие повизгиванья, ей, право, ве-
село с тобой! Она хотела тебе помочь - да, помочь как попавшей  в  беду,
сломавшей, например, лапку собачонке! Она бы отнесла собачонку к ветери-
нару, а тебе, сама над тобою потешаясь - стала давать советы! А  как  бы
они смеялись с ее любимчиком, когда вернулась бы она домой и  рассказала
в его объятиях о тебе! Кричит тебе, Любимый - "будь энергичнее!" и  сме-
ется! Ну вот я ее энергией и подзарядила!..
   Саша, протянувши было к ней руки, отступил, и упершись спиной  в  по-
возку, заговорил дрожащим от волнения, но, все-таки, твердым голосом:
   - Я не знаю откуда ты пришла, Вэлра, черт тебя  подери!  Не  знаю,  и
знать не хочу, как долго ты меня искала, и как страдала! Но  слушай:  ты
убийца, ты просто - убийца! Твоя любовь ко мне не оправдание,  ничто  не
может оправдать, что ты убила уже двух замечательных  девушек!  Молчи  и
слушай меня, колдунья! Да - пусть они  потешались  надо  мной,  пусть  я
из-за них страдал, но это не оправдание. Ничто не оправдает то,  что  ты
совершила! Поняла, убийца! Оставь меня, оставь!  Я  никогда  не  полюблю
убийцу!
   Вэлра, не выходя из пламени, усмехнулась:
   - Я вовсе не боюсь твоих угроз. Ты, вот говоришь, что никогда меня не
полюбишь, а уже полюбил. Да, да - боишься себе в  этом  признаться,  но,
ведь, весь мир вне меня, стал для тебя пустым.  Ведь  вся  прошлая  твоя
жизнь без Любви, к ужасу твоему, кажется тленным, пустым мгновеньем - а,
ведь, так оно и есть! Ты жил в иллюзиях, ты делал что-то ненужное  затем
лишь, чтобы не завыть от пустоты! Но есть только Любовь  -  и  я  Любовь
твоя нашла Меня. И еще я не боюсь твоих слов, потому что вижу,  что  ты,
даже если очень захочешь, не сможешь изгнать из своего сердца меня.  Ты,
Любимый мой, безмерно слабее меня, потому что не  прошел  чрез  то,  что
прошла я, и о чем не расскажу я тебе, потому что  рассказывать  об  этом
бесконечно долго! Ты сам себя обманываешь, говоря, что  не  хочешь  меня
больше видеть...
   - Не смей меня преследовать! Не смей мне говорить свои колдовские ре-
чи, убийца! -  выкрикивал  Саша,  отступая  в  рассеченный  бесконечными
вспышками и громами, шумящий проход между телегами.
   Вэлра, усмехаясь, поднялась вместе с синим пламенем под черную  заве-
су, стала растекаться по ней, говоря:
   - Беги, беги, если хочешь. Знай только одно: еще до вечера,  окружен-
ные пустотою, ты взмолишься. Ты позовешь меня -  единственную  твою  лю-
бовь. И я приду! Знай, что я приду и эта, третья ночь, будет нашей!
   А Саша, вновь обливаемый дождем, кричал:
   - Ты... Ты... Поклянись мне, что больше не причинишь вреда никому!
   - Ты сам, не замечая того, давишь стольких жучков, когда идешь к сво-
ей цели по лесной тропинке. Как же ты можешь требовать, чтобы я  никогда
и никому вреда не причиняла? - усмехнулась Вэлра.
   - Чтобы ты никогда не причиняла вреда близким мне людям!
   - У тебя только один близкий человек - я.
   - Чтобы никогда не причиняла вреда тем людям с  которыми  я  общаюсь!
Поклянись, поклянись ты... ты... - Саша захрипел, закашлялся.
   Вэлра махнула рукой:
   - Хорошо - больше не буду им причинять вреда, но ты все равно, завтра
будешь моим. Все равно - третья ночь будет нашей.
   "Никогда, никогда, никогда..." - твердил про себя Саша, убегая по ис-
текающему дождем парку.
   Теперь он бежал по асфальтированным дорожкам, и, через какое-то  вре-
мя, вырвался к "рыбьему хребту". Пошатываясь, и все еще твердя:  "Никог-
да, никогда...", подбежал к тому месту, где стоял он в последний  раз  с
Женей, и обнаружил, что земля там  выжжена,  на  земле  лежит  несколько
крупных, бесформенных углей, а больше ничего нет.
   Дальнейшего Саша уже не помнил. Кажется он бежал  куда-то  по  темным
болотам, а потом, над самым ухом раздался голос "сонного":
   - Ведь сказано было - никуда не отлучаться.  Придется  отсчитываться,
где был...
 
                                            *               *                * 
 
   Очнувшись, Саша обнаружил, что лежит на своей кровати; и что, за сок-
рытым простынею балконом уже светит день.
   И слышались оттуда голоса старушек:
   - Вот прямо здесь и разбилась. Говорят молодая, красивая.
   - То-то, что это дело непонятное. Здесь целая банда орудует.
   - Она то тут и лежала...
   И Саше стало тошно от этих голосов и до боли  сжалась  в  нем  мысль:
"Зачем они говорят о той кого не знаю? Зачем говорят о том, чего не зна-
ют, и о том, что забудется? О том, что их не  касается?..  В  чем  смысл
этого бесконечного трепа?!"
   И тут, откуда-то с края улицы, раздались пьяные голоса:
   - Эй ехо!.. Эй, ты, я ж с тобою иду-у-уу!
   - А ты то... А ты посмотри-ка. - и дикий, грубый, мужицкий хохот.
   И опять чего-то закричали они - пошлое, несчастное, придавленное.
   И еще тошнее тогда стало Саше: "Кто они - эти  жалкие  создания?  Как
они Люди дошли до такого ничтожного состояния, что их голоса стали таки-
ми ничтожными, бессмысленными? Да и в чем смысл их существования?  Зачем
они убивают свою жизнь, зачем в пустоте топят минуты? Зачем? Зачем?  Что
за круговерть их обхватила? Ведь они в пустоте - они  живут  эту  жизнь,
только затем, чтобы как-то прожить эти минуты, судорожно стараясь запол-
нить их хоть чем-то... Неважно - чем, лишь бы только заполнить, лишь  бы
загородить тленными иллюзиями свое одиночество; пустоту свою..."
   И тут разразился треском стоявший на столе телефон - один дребезжащий
плевок, второй, третий... С балкона раздался голос сонного:
   - Ведь вам же звонят! Что же вы не подходите?
   Саша захлопнул балкон, подхватил трубку; дрожащим голосом выкрикнул:
   - Да?
   А там - голос его давнишнего друга Юры:
   - Привет, как поживаешь?
   - Нормально.
   - Вот что: сегодня наши собираются, поедем за город,  шашлыки,  купа-
ние, выпьем? Ну, что?...
   - Да нет. - вздохнул Саша и тут же скривился, выкрикнул. - Нет,  нет,
нет! Слышите - я занят, я очень занят сегодня! Не звони!  Не  звони  мне
больше!
   Он бросил трубку, повалился на диван. С балкона раздался ленивый  го-
лос:
   - Нервы. Нервы, понимаю - стресс. Но это надо пережить. Перебороть...
   Саша зажал уши... Мысли отчаянно бились в его голове, и не  было  сил
остановить этот поток, хоть тяжесть его и давила - нет он  не  мог  выр-
ваться: "Что же меня, что же всех нас окружает? Ведь, наше окружение на-
вязано судьбою. Юрия я называю своим другом, потому  что  мы  нашли  ка-
кие-то общие интересы - а интересы - это, опять  таки,  жажда  заполнить
чем-то пустоту одиночества. Но, ведь - мы ленивые - мы нашли друг  друга
на ничтожно малом пяточке - во дворе! Нашли - и довольны! Но  почему  мы
думаем, что на этом ничтожном пяточке можем найти самую близкую душу?...
Обман, обман - все обман! Встречи,  и  бесконечные,  забывающиеся  потом
разговоры - это все желание заполнить пустоту одиночества!  Все  тленно,
кроме этой тяги к единственной, самой любимой душе в  этой  бесконечнос-
ти!... Любящие друг друга: вот Женя, и этот любимый ее! Почему они реши-
ли, что предназначены друг для друга?! Да - они встретились, они сошлись
интересами - да, оба оказались разговорчивыми и, побыстрее,  унижая  это
слово - сказали "Люблю"! Да как они могли... Они, хоть немного сошедшие-
ся, лишь немного - безмерно мало - испугались, приникли друг к другу. Но
Любовь - это, ведь, единение навечно, и в бесконечности - есть лишь одна
вторая твоя половинка с которой ты можешь соединиться навечно...  А  они
просто бояться этого поиска. Они находят эту свою ложную вторую половин-
ку и становятся несчастны, или же только тешут себя иллюзией любви... Но
Любовь то Одна! Одна вечная, одна среди умирающих времен, среди  умираю-
щих богов..."
   И тут Саша представил, что было бы, если бы он отчаялся на такие  по-
иски. Что значит искать в бесконечности? Откуда она пришла - эта  Вэлра?
Сколько же ей надо было искать в бесконечности, чтобы найти  такую  нич-
тожно маленькую пылинку, как Он?
   От этих мыслей холодные мурашки пробежали по его телу, зазнобило. Что
было бы, если бы он осознал свою оторванность, свою чуждость всем  окру-
жающим, и понял, что его единственная - затеряна где-то во тьме космоса,
в бездне тысячелетий?.. И что, если бы он мог начать такой поиск? И если
бы он, в одиночестве, прорывался через бессчетные  миры,  через  тысяче-
летья - шел к ней, к единственной - и, наконец, нашел ее. Как бы он бро-
сился к ней?.. Смог бы он, после этих, длящихся дольше  чем  само  время
поисков, оставить ее? А, чтобы он сделал с теми,  кто,  по  его  мнению,
причинял этому, величайшему чуду  вселенной,  единственной  и  нетленной
крапинке - боль?
   И от ощущения ужаса одиночества человеческого, и от чувства собствен-
ного счастья кружилась голова; тело продолжало знобить...
   Беспрерывно уж плыл перед глазами его образ Вэлры, и он понимал,  что
все бывшее до нее - все пустое мгновенье. Никогда еще жизнь не  казалась
ему такой пустой, такой темной... В темноте, среди чуждых ему  подвижных
и недвижимых образов - видел он только одну Вэлру - только она одна зна-
чила Все.
   И он вскочил, и объявши голову уселся за стол  захрипел:  "Нет,  нет,
нет - не смей о ней думать! Она же убийца - ничто не может оправдать то,
что она совершила..." - он долго еще бормотал, а потом повалился головой
на стол и зарыдал.
   С балкона раздался голос "сонного":
   - Кто убийца? Что - есть какие-то предположения?
   - Оставьте меня! - взвизгнул Саша. - Какое вам до меня дела?! Зачем я
вам нужен?! Оставьте меня! Хватит! Довольно!..
   И он выбежал на балкон, и, в ярости, весь вытянулся к "сонному", зао-
рал:
   - Что ты стоишь там день и ночь?! Прирос, что ли, к  этому  балкону?!
Кто тебе дал право следить за каждым моим шагом, за каждым моим словом?!
   "Сонный" пожал плечами и ушел в пустую квартиру.
   Саша же вернулся к себе и, повалившись на диван, забормотал:
   - Вэлра просто околдовала меня! Я воображаю неведомо что! И она  ска-
зала - сегодня ночью ты будешь мой?... Как же, как же - вот и  не  буду!
Ты ждешь, что позову я тебя по имени? А вот и не позову, чтобы не случи-
лось - не выкрикну я твоего имени!
   Такая борьба продолжалось до самого вечера и тут Саша  вспомнил,  что
наступивший день - "20 июня". В этот день было день рожденье Кати...
   Оговоримся сразу, что на этом, третьем имени список неразделенных Са-
шиных увлечений и заканчивался. Скажем также, что, если Женю он любил до
Ани, и уже успел забыть, то Катю он любил поочередно с Аней.
   Так, несколько дней он мог печалиться и воздыхать по Ане, а затем, на
время забывши ее, несколько дней страдать, изжигать себя вспоминая облик
и характер Катя.
   А Катерина эта была стройной и высокой блондинкой, настоящей красави-
цей. Была она девушкой начитанной, очень скромной и по  монашенки  цело-
мудренной. Можно было бы назвать и еще такие ее свойства,  как  сдержан-
ность, скрытность; и, в тоже время - внимательность, нежное отношение ко
всем добрым людям, которые и к ней относились хорошо.
   Семейство Катино было богатым и жила она, в одном из "небоскребов"  в
огромной квартире - где Саша был лишь единожды, и посчитал, что Катя его
по ошибке, вместо своей квартиры, привела на экскурсию в музей.
   Так вот об Кати и вспомнил лежащий на кровати, раздираемый  душевными
своими метаньями Саша:
   "Вот Катя..." - думал он. "-Ведь сколько раз видел пред собой ее  яс-
ный, чистый образ. Она, действительно, прекрасна и внутренне, и  внешне.
А сколько часов провел я, страдая по ней, и воздыхая по ней!  Неужто  же
все те мои чувства были не искренними?! Неужто же я все время себя обма-
нывал?!.. Позвонить ей, поздравить с  Днем  Рожденья.  Мы,  правда,  уже
больше месяца не виделись, но она такая добрая - она не станет, как  Аня
насмехаться надо мной, не станет, как Женя, посмеиваться, задорно и без-
заботно развлекаться над моими чувствами - она поймет, она такая добрая,
спокойная... Если у нее сегодня день рождения и она меня даже не пригла-
сила, то она, просто считает, что у меня все хорошо - ну а общаться  она
со мной никогда не любила. Дома у нее сейчас праздник:  пьют  чай,  едят
торт - к ней я напрашиваться не стану, но я ее приглашу... Вэлра  покля-
лась, что больше никому вреда не причинит - вот и хорошо. Конечно  выры-
вать со дня рожденья именинника - дело неслыханное, однако, черт  подери
- два близких мне человека погибли, и сам я... сам я скоро с ума сойду!"
   И он набрал Катин номер.
   Трубку поднял Катин отец - сытым, умиротворенным голосом спросил:
   - Да?
   Слышался застольный шум: играла музыка, наперебой  говорили  какие-то
тосты, смеялись... Совершенно иной мир - но Саша не хотел бы  попасть  в
туда.
   Да - там было весело, там Саша мог бы расслабиться - но он  не  хотел
расслабляться! Он не хотел закрывать глаза на вопрос, который так  мучи-
тельно пред ним поднялся: "Неужто во всей  вселенной  есть  только  одна
крапинка - одна твоя вторая половинка, а все остальное - все ложь, испуг
перед пустотой, перед одиночеством?.."
   - Да? - весело переспросил Катин отец.
   Саша попросил Катю, и вот она уже подошла к телефону  -  раздался  ее
мягкий, певучий голос - и слышно было, что она, в  отличии  от  тех  ос-
тальных совсем не пьяна.
   - Катя, мне надо с тобой поговорить. - неразборчивым, усталым голосом
пробормотал Саша, но, все же, она его узнала.
   Заговорила как всегда приветливо, мягко и, не понять было, о  чем  на
самом деле она думает:
   - Да, здравствуй. Как дела?
   - Потом расскажу. У тебя День Рожденья - поздравляю!  Катя,  перейдем
сразу к делу - мне надо тебя видеть...
   - Хорошо, думаю завтра у меня будет свободный часок...
   - Нет. - резко прервал ее Саша. - Пойми, пожалуйста, мне очень  нужно
видеть тебя сегодня. Понимаешь - уже пропали два близких  мне  человека.
Мне страшно, Катя. Не отговаривайся - не говори ничего про гостей.  При-
ходи, посиди у меня... Тебе ничего не грозит! Но я погибаю...  эта  ночь
все должна решить...
   Как Саша закончил свою прерывистую речь, Катя целую минуту ничего  не
говорила и хорошо был слышен шум чуждого Саше веселья...
   Наконец - несколько натянутый Катин голос:
   - Можешь прийти - у меня посидеть.
   - Нет, нет, нет! - с чувством выдохнул Саша. - Я как приду, как увижу
это веселье - так сразу мне и убежать захочется! Понимаешь - я не  смогу
веселиться, я не смогу сидеть даже там. Меня стошнит!.. Извини,  извини,
ради бога, но мне надо, чтобы ты пришла! Катенька...
   - Хорошо. - голос твердый, и заметно раздраженный, еще слышалось, что
Катя считает, будто делает Саше огромное одолжение - целый  подвиг;  что
считает теперь себя героиней и ей самой это в глубине  души  очень  нра-
виться - ведь так приятно чувствовать себя хорошей...
   - Только побыстрее, Катя, оставь их всех! Придумай, что хочешь.
   - Врать я не стану.  -  голос  стал  холодноватым,  полным  осознания
собственной непорочности и доброты. - Но я приду к тебе меньше чем через
час - жди.
   И, когда Саша повесил трубку - казалось, над  самым  ухом,  заговорил
"сонный":
   - В разговоре вы упомянули, что пропало уже два близких вам человека.
Один - Аня, кто же второй?
   Саша выскочил на балкон и зашипел  на  "сонного",  который  стоял  на
прежнем месте:
   - Слушай, Ты! Я же сказал -  больше  не  следить  за  мною!  Убирайся
прочь! Прочь! Прочь! Не смей больше подслушивать,  ты!..  Прочь!  Прочь!
Прочь!
   Саша тяжело, как налаявшийся пес, задышал; а "сонный" пожал  плечами,
да и ушел в глубины пустой квартиры.
   В мучительном, невыносимо долгом ожидании Кати,  Саша  приготовил  ей
чай, однако, когда она пришла, то от чая отказалась -  сказала,  что  уж
довольно поела и попила на дне Рожденья.
   И вот она сидит пред ним на кухне. Она в нарядной, темных тонов одеж-
де, волосы невесомыми потоками, серебристо-лунного цвета рассыпаются  по
плечам ее. На осунувшееся бледное лицо Саши она глядит с состраданьем.
   - Что же случилось?
   - Всего и не расскажешь... Ладно, к черту - сейчас  уже  ночь  насту-
пит... Ты об этом, Катя, давно уже должна была догадаться - я тебя  люб-
лю.
   И тут он скривился так как слова эти, (хоть и выдохнул он с чувством)
- были ничто, по сравнению с чувством Вэлры - с тем чувством, от которо-
го тело дрожь пробивала, а потом пламень охватывал, а потом душа рвалась
и уж тесно ей было в теле - от одних только слов - он же теперь,  вспом-
нивши слова Вэлры, сам посчитал свое признанье пошлостью.
   Он не смел говорить эти святые слова! И он, задрожавши, опустил голо-
ву. Из носа его кровь закапала...
   Катя протянула ему платок; вздохнувши, глянула в окно.  Сашино  приз-
нанье не произвело на нее совершенно никакого впечатления - она  остава-
лось по прежнему спокойной, сдержанной, рассудительно-нежной; понимающей
причину Сашиной боли и, чтобы быть хорошей, готовая помочь ему каким-ни-
будь советом.
   Вот и теперь, глядя в сумрак позднего вечера, она думала, как бы ска-
зать, чтобы дать понять, что никаких шансов у него нет, и в  тоже  время
не только новую боль не причинить, но и от прежней избавить.
   Наконец, она спросила:
   - Ты очень одинок, так ведь? По телефону ты сказал, что потерял  двух
близких тебе людей.
   - Да, действительно - это так. Но не стану тебе про это ничего  расс-
казывать не зачем. Ничего это ни тебе, ни мне не даст. Скажи, почему  ты
не любишь меня, почему мы не можем быть счастливы?
   Катя молча поднялась, и встала у окна - такая возвышенная,  холодная;
такая все понимающая, рассудительная. И Саша уже знал,  что  она  скажет
сейчас некую, успокаивающую его нервы речь, как то увернется от  прямого
ответа - затем, чтобы не причинять ему только боль, но Саша  не  дал  ей
сказать. Он встал с нею рядом и заговорил:
   - Ты не можешь этого сказать! Не можешь сказать потому, что  сама  не
знаешь! Почему ты не любишь меня, а я, хотя мы такие противоположности -
я человек страстный - так по тебе тоскую?  Почему?  Почему?  Что  же  за
чувство я испытываю к тебе... Да я просто хочу тебе хорошо делать... Вот
что, Катя, я знаю - совсем безумно, но, чтобы спастись - уйди со мной из
этого города. Давай сбежим на край света, иначе я этой ночью с ума  сой-
ду!
   Катя направилась в коридор, а Саша, со стоном, выкрикнул ей вслед:
   - Что же ты - уходишь?! Уходишь... да... -  на  глаза  его  выступили
слезы.
   А она спокойным, добрым голосом, как должно быть успокаивала бы  раз-
буянившегося щенка, говорила ему:
   - Не бойся. Я никуда не ухожу.
   В коридоре она достала из аптечки таблетку -  успокоительное.  Подала
Саше, вместе со стаканом холодной воды:
   - Вот - возьми, выпей. Это тебе поможет.
   Она говорила без насмешки, она говорила с жалостью к Саше. Она счита-
ла, что по какой-то причине у него расшатались нервы (что  отчасти  было
верно), и, если он примет успокоительное - все будет хорошо.
   Саша принял из рук ее стакан, принял таблетку и, распахнувши форточку
выбросил туда.
   И вновь Катя смотрела на него с жалостью, осознавая, что он нервный и
больной, а она спокойная, идущая верной дорогой и оттого  хорошая.  И  с
этой высоты смотрела она на него с жалостью.
   А Саше было холодной от взгляда этой чистой, белой девушки  -  от  ее
рассудительного участливого взгляда, от ее уверенности в своей  правоте.
Холодно от того, что она такая высокая, от того, что он  знал  уже,  что
таковой она и останется, что никуда она с ним не побежит, но так и будет
давать спокойные советы и смотреть на него с жалостью и с вниманием.
   - Иди, Катя. Ты, ведь, даже не видишь меня. Ты  слишком  высока.  Иди
же!.. Иди и празднуй, и дальше суди обо мне по своему, и жалей меня тоже
по своему... Иди, рассуждай, составляй обо мне свои мнения, и  даже,  по
доброте своей душевной, придумывай как бы мне помочь.  Я  ждал  от  тебя
любви... Прости - теперь я понял все. Мне самому пошло, тошно!  Любви!..
Какая же тут может быть любовь?.. Я любил твой болезненный образ!  А  ты
великанша - да ты такая высокая, что раздавишь меня и не заметишь. Иди!
   И Катя ни говоря ни слова, прошла в  коридор,  быстро  одела  ботинки
свои - лицо ее при этом, как всегда оставалось покрытом  толстой  маской
спокойствия и никак нельзя было понять, что же мыслит она на самом деле,
что чувствует - будто их и не было вовсе этих чувств.
   И попрощалась с Сашей она так же приветливо, как и поздоровалась...
 
                                              *               *              * 
 
   Саша вновь остался один. Вернулся на кухню,  выключил  свет  и  долго
стоял у распахнутой форточки, наблюдая за тем, как движутся темные кроны
деревьев, слушая, как город шелестит, шумит - и не понимая, зачем он  на
это смотрит, и зачем, вообще, стоит и о чем то думает...
   Вновь вспомнил свое прошлое и понял, как  бессодержательно,  по  сути
оно было. Он к чему то стремился, чего то, порой, достигал; но все  чего
он достиг, и все его мысли, все его страсти, чувства, так же как и стиш-
ки - казались ненужными, они были маской под которой - пустота.
   Чего я достиг? - Достиг того, что стою у темного  окна  и  ничего  не
знаю. Зачем эти бесконечные страстные мысли то о Жене, то об Ани, то  об
Кате? Несколько дней страстно люблю одну - об другой и не вспомню, и ду-
маю, что это и есть любовь... Господи, да как же это пошло! Мои чувства,
как дрянные стишки, которые я им смел посвящать и читать. Стихов то мно-
го, а могу ли я вспомнить хоть одно из них? Могу ли вспомнить о чем  так
переживал?..."
   И тут он понял, что не может уж вспомнить ни облика  Ани,  ни  облика
Жени; даже и облик Кати уже был вытеснен бесконечной глубиной очей  Вэл-
ры...
   А во дворе залилась пронзительным, диким, одиноким,  таким  отчаянным
хохотом пьяная кампания, и Сашу стало рвать от отвращения в этот  черный
двор - рвать от этих тупых возгласов, от этого века уже повторяющегося и
века еще будущего повторяться.
   И, где-то, за стенкой, вторя в несчастии одиночества - как замурован-
ные в аду сонно, зло, привычно, с какой-то обреченным выражением  заспо-
рили, заворчали, закудахтали уже не в первый год супруги,  объяснившиеся
некогда в Любви...
   И от закричал от осознания того, что подобная пьяная компания залива-
ется в тысячах иных дворах, что в бессчетных бетонных  коробках,  также,
назвавшиеся мужем и женой, тупея друг от друга, от убогого своего мелоч-
ного быта, также шипят друг на друга, но уже склеенные не пойми чем,  не
могут разойтись...
   Почему эти пьяные собрались вместе? Почему они так отчаянно, с  такой
болью горлопанят и настолько безвольны, что не могут расползтись друг от
друга? Что же за нужда заставила этих, замурованных за стеною, ожиревших
от всяких супов, да сонных, бессмысленных  перебранок,  шепнуть  некогда
друг другу, слово от которого, если в нем  истинное  чувство  заключено,
возникла некогда вселенная: "Люблю"?
   И тут Саша ясно понял, что на следующий день, он будет делать  что-то
ему не интересное, и думать о чем-то тоже ему не интересном - и все лишь
за тем, чтобы не было так мучительно страшно, как теперь...  А  компания
на дворе, еще проорала, что-то грязно-бессмысленное, поползла  дальше  -
тупая, урчащая непристойности человечья масса...
   - Нет, нет... - заговорил им во след Саша. - Вы сейчас не люди. Чело-
век - он свободен, человек беспрерывно и стремительно, в любви, движется
вверх и творит. А вы не свободны! В чем ваша свобода? Эй! В том ли,  что
вы настолько отупели, что мозги ваши не работают, и вы, ни о чем не  ду-
мая, выплескивая примитивное и злое, накопленное в вашей ежедневной пус-
тоте, ползете среди этих бетонных стен без цели?! Ползающие в пыли,  во-
пящие червяки вот вы кто!!! - завопил он в ярости,  и  от  отвращения  к
ним, настолько извратившим человеческую свою суть.
   - Эй, вы там. - оторвавшись от окна треснул он кулаком в стену и раз-
бил его в кровь. - Да хватит же вам, двум слизнякам, медленно,  день  за
днем гнить в клетке! Хватит! Хватит! Заткнитесь! Не  смейте!  Дышать  от
вашей вони уже нечем! Зачем вы спарились - зачем родили своего детеныша,
который, глядя на вас, тупеет, а когда вырастет, будет ползти с  другими
несчастными алкоголиками по улице, тоже гнить, вопить, ругаться - в бре-
ду найдет себе прыщавую парочку, чтобы спариться, и  родить  еще  одного
сынка или дочку, и вновь гнить! И вновь грызться до гроба! Заткнитесь  и
слушайте меня! Да я зол, я груб! Ну а вы?! Ну а вы то, что - не злы, что
так гробите свои жизни в этих бетонных гробах! Ну, зачем вы вместе - по-
тому что так надо? Потому что надо быть в паре, как у большинства?!  По-
тому что вы самка  и  самец  -  самка  и  самец  злобные,  ожиревшие  от
собственной пошлости! А что я здесь делаю?! Какого  дьявола  я  прозябаю
среди этих стен?! Да, ведь...
   Он не договорил, так как боль, вдруг разорвалась в ярость. Он подхва-
тил стул и ударил им в стену. Раздался испуганный визгливый голос не  то
мужа, не то жены:
   - Милицию! Милицию вызывай!
   И Сашу еще больше затошнило от этого, под действием животного рефлек-
са заполнившегося страхом голоса. Он еще раз ударил в стену и стул  раз-
летелся на части. Тогда он стал  носиться  по  квартире,  переворачивать
столы и шкафы, срывать книжные полки - все грохотало все трещало,  обна-
жались покрытые отеками стены, вздымалась пыль.
   В дикой ярости Саша повис на люстре, что было сил дернул ее -  она  с
треском разорвалась, а он, вырвался  на  балкон,  схватил  стоявший  там
шкафчик, бросил его вниз.
   Из соседнего дома наперебой тараторили:
   - Белая горячка! Белая горячка!
   Саша вновь бросился на кухню, подхватил там ножку от стула и принялся
высаживать ее стекло - треск, летят осколки - у Саши все  руки  уж  были
изрезаны, кровоточили...
   В дверь сильно застучали. Раздался голос "басистого":
   - Не медленно прекратите погром и откройте дверь. Считаю  до  трех  -
после дверь будет выломана...
   И Саша понимал, что они его скрутят, что будут  задавать  бесконечные
вопросы, что повезут в больницу на обследование - потом -  дни  в  белой
палате, а потом - возвращение в ненавистную келью...
   - Прочь! Оставьте меня! Оставьте... я Любви  хочу!!!  Л-ю-б-в-и!!!  -
завыл он по волчьи...
   В дверь ударили и она с треском вылетела. Саша вскочил на подоконник,
наклонился над черной бездной.
   - Все падаю... падаю... - в коридор ввалились раздраженные, физически
крепкие тела, уже бросились на него... - Вэлра, эта ночь  уже  не  будет
нашей - я уже падаю. Прощайте все. Вэлра - ты одна...
   Он заваливался во тьму, лицом к звездам, надеялся, что  падение  про-
мелькнет в одно мгновенье и смерть заберет его столь же быстро...
   Отодвинулся в сторону электрический свет,  отодвинулись  раздраженные
лица - на их месте появились звезды и Саша почувствовал, что погрузился,
во что-то мягкое и теплое.
   Тут он увидел, что на месте звезд появился громадный Катин лик - если
бы она была не доброй девушкой, а людоедкой, тогда бы могла запросто его
проглотить.
   Саша вскочил на ноги и обнаружил, что упал на  многометровую  ладонь,
которую подставила Катя к окну, в тот момент, когда Саша падал.
   Чтобы оказаться вровень с восьмым этажом,  ей  пришлось  присесть  на
корточки - действительный же ее рост был много выше.
   После пережитого за последние дни, возросшая в сотню раз  Катя  вовсе
не удивила Сашу, да и, наверное, трудно чем-нибудь удивить человека  уже
решившегося на самоубийство, уже смирившегося со смертью.
   - Эй, я что - уже умер?! - закричал он что было сил.
   Озаренный Луной лик Катин оставался совершенно безучастным -  зато  в
многометровых глазах ее увидел Саша непонимание; даже,  что  совсем  для
нее не характерно - испуг.
   И тут в воздухе разразился искристый, озорной смех:
   - Не зови ее!
   На Катиной ладони, рядом с Сашей появилась Вэлра.
   Она махнула на недвижимый Катин лик:
   - Холодная ледышка! Такая экономная в своих эмоциях, такая для  тебя,
Любимый, сдержанная. Вот я и сделала так, чтобы она вообще никаких  эмо-
ций больше не могла проявлять, а только смотреть...
   - Ты же обещала, что не причинишь вреда. - без гнева, но с взмывающим
из бездны отчаянья чувством, произнес Саша.
   - О, ей не будет никакого вреда! Завтра она очнется и рассудит, что -
это был всего лишь сон. Для нее кошмарный сон...
   - Но что ты сделала?
   - Ну, называй это волшебством, а хочешь - действием неземных физичес-
ких законов. Что меняют эти объяснения? Вот - я превратила  эту  Катю  в
великаншу-куклу, а в городе  не  оставила  больше  ни  одного  человека.
Только трое: я - Вэлра, которая видела, как умирало и возрождалось  вре-
мя. Ты - Любимый, и холодная глыба - Катя.
   - А где же все жители города? - спросил Саша, чувствуя радость от то-
го, что они остались вдвоем (великанши Кати против Вэлры как бы вовсе  и
не было).
   - Ничего; все они живы, все они делают то же, что делали и раньше, но
только не мы их не увидим ни они нас - мы для них бестелесные и незримые
духи, и они для нас тоже. Это продлиться до тех пор, пока не  поднимется
заря - моя сила в Лунном лике.
   Саша, после пережитого, чувствовал себя очень легко, светло; рядом  с
Вэлрой все его интересовало, все казалось чудесным, вот он взявши ее  за
руки, и с восторгом вглядываясь в эту темную, теплом обращенную  к  нему
бесконечность, спрашивал:
   - Так где ты искала меня - там тоже была Луна, тоже были рассветы?
   Вэлра, приблизившись к нему почти вплотную, почти уже целуя его,  за-
шептала:
   - Луна - спутник вашей планеты; заря - отражение  солнечных  лучей  в
атмосфере - это по ученому. Но есть сила мягкой и  сильной,  размывающей
контуры печали, она в свете звезд, она в дальних крапинках между  галак-
тик - я была с нею - с силой Луны очень долго... И лишь братья, и батюш-
ка с матушкой - поддерживали дух мой. Но то в прошлом - оставим. Есть во
вселенной кровавые облака, они раскалены, они поглощают целые галактики.
Для взора величавы они, но никто не в силах постичь их силу -  то  заря.
Луна - серебро мягкое дальних звезд; Заря - яркий пламень, буря. Эти две
силы повсюду, у них бесконечно много имен; и, если бы произнесла я неко-
торые из них, так раскололась бы эта планета Любимый. Но я добра  сегод-
ня, я Счастлива, ибо сегодня день тожества... Поднимайся! - кивнула  она
Кати.
   И вот эта девушка великанша, стройным, стометровым утесом,  плавно  и
стремительно распрямилась. Завыл ветер, откинулись вниз крыши домов ста-
рого города; зато вровень с  ними  появились  крыши  небоскребов.  Луна,
звезды и Млечный путь остались такими же недостижимыми, разве что  более
яркими, освобожденными от назойливого электрического света.
   - Посмотри-ка вниз. - поцеловала Сашу Вэлра.
   Он подошел к краю ладони, взглянул вниз и рассмеялся от восторга: ма-
ленькие крыши домов, точно спичечные коробки  понабросанные  детворой  в
густую и темную траву. "Рыбий хребет" и впрямь  похожий  на  остов  рыбы
выброшенной из лиственного моря... А на дорогах никакого движенья -  все
там тихо, только поднимается с огромных просторов тысячегласный гул ноч-
ных птиц.
   - Я уже никогда не вернусь в свою квартиру.  -  утвердительно  молвил
Саша.
   - Да.
   - А я совсем и не печалюсь. Почему я был прицеплен к  этой  квартире?
Что в эти бетонных стенах могло задержать мой дух? Теперь даже и  самому
удивительно! Ты знаешь - теперь, как представлю, что мог бы, после этого
дня целые годы бродить среди этих стен - воздыхать по этих  насмехающих-
ся, рассудительных... которых и сам я не любил  -  страшно  становиться!
Хотя нет - не страшно - во мне все плещет! Как будто душу, ты живой  во-
дой полила. А самое прекрасное то в том, что чувствую - впереди еще без-
мерно большее счастье!
   - Неси нас туда, где праздновала свой день рожденья! - крикнула Вэлра
великанше-Кате и та, осторожно ступая, (чтобы не повредить  какое-нибудь
дерево) безропотно стала приближаться стометровыми шагами к небоскребам,
только ветер свистел...
   Вэлра, взявши за руки Сашу, захватывала его бездонной глубиной очей -
в которых вновь печаль была, и шептала она страстно,  и  слезы,  жгучие,
ярко-звездные по щекам ее пробегали:
   - Вот ты сегодня испытал боль. Такую боль  нестерпимую,  такое  отча-
янье, что уж и дальше бороться не захотел - сразу из  окна  решил  сбро-
ситься. Ты слаб - но ты, моя любимая вторая половинка, окрепнешь; впере-
ди - века. Но вот представь, что на таких расстояний во времени и прост-
ранствах, которых можно назвать, но нельзя вообразить - я  почувствовала
тоже, а, может, с еще большей болью. Ты  мог  шагнуть  в  окно,  шепнуть
"Вэлра" и был спасен - я уже нашла Тебя, и теперь - Счастье. Но тогда  -
за тьмою времен, ко мне, томимой болью не мог придти ты,  -  тебя  тогда
еще попросту не было. Но я нашла в себе силы - я начала поиск. Батюшка и
матушка, братья - они тоже ищут - братья вторую половину. Матушка и  ба-
тюшка то, сути чего, ты пока не сможешь понять... Ну, вот мы и пришли.
   Катя донесла их до небоскреба, в сотнях широких окон  которого  горел
свет, но не было ни одного человека. На этот раз она лишь слегка согнула
спину и подставила ладонь к одному из этих окон, за которой  видна  была
зала - часть Катиной квартиры.
   На многометровом столе высился там горою торт с метровыми свечами - а
также, горящими свечами украшенными были и длинные, высокие стены  -  их
было там, по меньшей мере, десять тысяч. Потолок и пол в зале были стек-
лянные и свет свечей, отражаясь, легонько перекатываясь, делал их  подо-
бием спокойных озерных гладей.
   Вэлра моргнула глазом - стекло приветливо распахнулось и вот они, ру-
ка об руку, вышли на покрытую огневыми бликами поверхность - под их  но-
гами она тут же стала мягкой - их стопы погружались в стекло и оно  лас-
кало их живительной прохладой.
   - Эй, холодная Катя!.. - засмеялась  Вэлра  и  махнула,  изумленному,
глазу Кати, который прильнул к окну, полностью его загораживая. - Эй, эй
- ты была холодна к Любимому, ты для него скупилась в Чувствах!  Но  ра-
дуйся - сегодня я счастливая, сегодня я добрая; сегодня я  прощаю  тебя!
Ты только посмотришь на наш танец!
   И она, страстно обхвативши Сашу, прижавшись к нему теплым своим, мяг-
ким и сильным телом, объяла поцелуям, обвила темными  густыми  волосами,
нахлынула любящими безднами очей - слилась с ним полностью...
   И Саша был счастлив! Как же он был счастлив от того, что Вэлра  нашла
его! Вместе объятые теплом, пламенем, нежностью, счастьям, они  сливаясь
друг с другом, в блаженстве стремительно закружили по залу.
   "Люблю! Люблю!" - звенело, взрывалось ясным фонтаном, радугой  восхо-
дило при каждом ударе сердца. Ног не было, не было ни зала,  ни  свечей,
ни Кати... Было проникновение душ друг в друга! Только это!...
   Для Саши открывалась любящая его темная бездна - он парил, он кружил-
ся в ней, а она наливала его мириадами поцелуев, она  ласкала  его,  она
шептала, она стонала сладостно и могуче: "Люблю!" - от гласа этого дрожь
сводила Сашу, но тут же он вспыхивал, разрывался изнутри яркой  страстью
- разливался в ней жгучими волнами, а она вновь обвивала его, вновь лас-
кала... И все у них было в беспрерывном и стремительном движенье, каждая
частица была соединена с частицей своей второй половины.
   Сколько продолжался этот счастливый вихрь духовного  соития  -  этого
наслажденья пред которым физическое соитие было бы  столь  же  ничтожно,
как свет электрического фонарика пред пламенем Солнца?..
   Что ж, сторонний наблюдатель (великанша-Катя, например) - мог бы ска-
зать, что продолжалось это до утра - до тех пор, пока Луна не  сокрылась
за крышами старого города, а на востоке  не  начала  своей  победоносных
восход красавица-заря. Но для танцующих, кружащих в стремительном, заду-
вающем свече вихре - время имело совсем иную течность -  не  часами,  но
краткими мгновеньями показалось им это блаженство, и тогда  Саша  понял,
почему день в раю - тысячелетья на земле.
   Их танец был прерван голосами братьев Вэлры:
   - Простите за вторжение, но уже заря! Нам пора!
   И вот они остановились, в растерянности и в  величайшей  радости,  от
присутствия Любимого не где-то бесконечно далеко, но рядом. Как  же  это
сладостно - чувствовать сладостную цельность. Что же это  за  счастье  -
взмыть на огненных крыльях из адовой бездны - да навстречу небу, пусть и
темному, но бесконечному и свободному - знать, что полет будет  бесконе-
чен...
   - Вэлра, сестричка. - говорил один из братьев. - Ты  же  знаешь  нашу
слабость - хорошенько покушать. Где бы мы  не  были  -  везде  испробуем
местной кухни. А здесь очень вкусная, хоть и  мало  питательная,  еда  и
здесь, внизу в их магазине столько всего  -  просто  не  знаешь  за  что
взяться! Понимаешь Вэлра - у нас там тележки - мы  загружаем,  все,  что
надо - но уж времени совсем мало осталось, придержи  еще  их  появление,
а?
   Вэлра взглянула в окно - махнула рукой и великанша-Катя исчезла.  Те-
перь виден был наполняющийся рассветом и голосами кого угодно, только не
людей мир. Вэлра улыбнулась братьем:
   - Хорошо, что вы пришли. Они уже скоро должны появиться! Вот  картина
- они появляются, а мы танцуем! Впрочем - это не имело бы никакого  зна-
чения! Мы бы, все равно, от них убежали.
   - Да - нас ничто не остановит! - крикнул Саша и лицо его сияло -  сил
то было столько, что, казалось, мог он взяться за любое дело:  построить
новый мир, разжечь сотню ясных звезд - все казалось теперь под силу душе
его.
   А братья говорили Вэлре:
   - Только задержи их появление еще хотя бы на полчаса.
   - Вы же знаете - чем выше заря восходит, тем меньше мои силы...
   - Просим - постарайся.
   Тут Вэлра вздохнула:
   - Что-то неладное мое сердце чует. Лучше бы уходить нам...
   - А наши сердца чуют, что все будет хорошо, а у нас три сердца...
   - Ладно - не будем терять времени на разговоры. Пошли...
   И они оставили покои, где тысячи свечей были  затушены  стремительным
танцем, а многометровый торт начал медленно расплываться в воздухе...
   Перепрыгивая через три, а то и через четыре ступени - не то побежали,
не то полетели они по лестнице. Этажи отлетали вверх в радостной  круго-
верти, и все было легко и радостно, будто в сказочном сне.
   На одной из лестничных площадок промелькнула между ними тень  челове-
ка, и увидев их тоже тенями - отшатнулась к стенке.
   А с улицы все нарастал гул просыпающегося города.
   - Вэлра, что же ты?! - крикнули ее братья.
   - Я стараюсь... я пока сдерживаю их.
   Вот ворвались они в магазин: длинные полки заставленные всякой снедью
- все это, привычное Саше до тошноты - вызывало в братьях Вэлры интерес.
   Между полками стояли три наполовину заполненные металлические тележки
- братья хотели взять по одному от каждого кушанья, чтоб потом все  исп-
робовать и выбрать лучшее...
   Сашин взгляд метнулся на улицу: за стеклом -  открытое  пространство,
дальше - проезжая часть, ну а за нею - парк, до него можно было добежать
меньше чем за минуту.
   Переполняя розовеющий купол, висели и высились в небе  тяжелые,  тем-
но-серые облака...
   Воздух гудел - проступали в нем голоса, и, время от  времени,  проно-
сился по дороге призрачный контур машины через которую  видны  были  де-
ревья.
   И Саша почувствовал тоже, что и Вэлра - что-то неладное, что  грозило
им - было совсем рядом.
   - Эй, помоги! - крикнул один из братьев Саше и он  побежал  к  ним  -
вместе стали они складывать упаковки с полок в тележки...
   Пролетели эти мгновенья - тележки наполнены "с горкой", а Вэлра  кри-
чит:
   - Уходим немедленно!
   И вот они, толкая пред собой эти тележки, бросились к выходу. Саша  и
Вэлра взялись за руки...
   Рассвет окончательно вытеснил ночь - и, как  по  повелению  волшебной
палочки, улица наполнилась движущимися образами - машины, люди,  голоса,
голоса...
   "Побыстрее бы только отсюда вырваться. Из этих душных стен -  на  во-
лю..." - ясно и с любовью теперь увидел Саша бескрайнее поле, над  кото-
рым тридцатиметровые птицы строили громадное здание для них с Вэлрой...
   В это время они, выбегали из магазина - и сзади раздались  изумленные
крики:
   - Стой! Стой! Грабители! Стой!
   И тут из-за появившихся машин, выбежало, преградило  им  дорогу  нес-
колько человек, среди которых Саша узнал и "басистого" и "сонного"
   "Басистый" басил:
   - Ну, так мы и думали! Стоять на месте!
   - Да, откуда вы узнали?! - выкрикнул Саша.
   - Вы зубы не заговаривайте! Руки за голову - лечь на землю.
   На Сашу, Вэлру и ее братьев устремились дула.
   - Повторяю в последний раз...
   Нет - Саша не собирался сдаваться! Да в нем все кипело - он вырваться
из этого, опротивевшего ему мирка жаждал.
   - Где, Екатерина N, где Евгения N? - выкрикивал "басистый" в то  вре-
мя, как к несколько "крепышей" заходили к остановившимся у магазина.
   Саша молчал, молчала Вэлра, молчали и братья его; "басистый"  же  все
наполнял воздух своим рокотом:
   - С Анной вы встречались три дня назад - она найдена мертвой - выбро-
шена из окон вами или вашими сообщниками. Два дня назад - Женя, вы дого-
ворились с ней о встречи - она до сих пор так и не найдена. Вчера - Ека-
терина - она выходит из вашей квартиры и тут же исчезает, вы выбрасывае-
тесь из окна, но тела вашего не найдено. Что же - мы ждали, что вы  поя-
витесь здесь, в здании, где она праздновала свой, по видимому, последний
день рожденья... Где вы их держите? Если даже тела то,  где?  Помните  -
помощь следствию может смягчить приговор...
   Но тут речь его была прервана, чьи-то голосом:
   - Да вон же она - Екатерина эта!
   И, действительно, из-за угла здания появилась, слегка при ходьбе  по-
качиваясь, бледная, беловласая Катя.
   На какое-то мгновенье внимание было отвлечено - чем и воспользовались
братья Вэлры - они темными таранами метнулись вперед. Движенья  их  были
столь стремительны, что невозможно было и уследить за ними. Кто-то взле-
тел воздух, кто-то покатился под машину - раздался хруст костей...
   - Нет! - застонал Саша. - Не надо, не надо было этого делать!  Почему
же вы, после всех ваших странствий, такие жестокие!
   - Бежим, Бежим Любимый! - закричала Вэлра, увлекая Сашу к дороге, где
проносились, стараясь поскорее преодолеть опасное место, машины.
   И они побежали - побежали со всех сил! Они бы вырвались прочь из это-
го мира, в одно мгновенье, но их сдерживали физические законы; а воздух,
как в кошмарном сне, казался вязким, со всех сил сдерживающим их тела...
   Позади грянули выстрелы и Саша, вдруг, почувствовал, что падает - что
правая нога его покрылась чем-то теплым, и не сгибается больше, но  под-
кашивается, заваливает рвущееся вперед тело...
   - По ногам, по ногам целься! - ревел "басистый" - а до дороги остава-
лось метра два - там еще десять метров асфальты, ну а дальше - свобода.
   - Нет!!! - закричала Вэлра с яростью. - Негодяи!
   Она наклонилась над раненным Сашей, поцеловала его в лоб,  и  с  неж-
ностью прошептала:
   - Я сейчас вернусь!
   - Нет... - застонал Саша. - Они убьют тебя!
   Но Вэлра не слушала его - она развернулась, она сжавши кулачки,  бро-
силась на тех, кто посмел причинить боль ее Любимому.
   Сначала в нее не хотели стрелять- девушка, все-таки, - ее и  скрутить
можно. Но очи ее! Две бесконечности пылающие яростью - они изжигали, они
безумьем наполняли. Вот сейчас она метнется и в стремительном вихре раз-
дерет им всем глотки...
   - Нет... - заплакал Саша.
   Грянули выстрелы - сразу несколько пуль разорвали тело Вэлры - из не-
го упругими рывками, стала вырываться тьма, и проходить сквозь асфальт и
землю так легко, словно их и не было вовсе.
   Вэлра была еще жива. Саша, плача полз к ней - и слышал крики... ниче-
го не значащие крики. Как-то мельком увидел  мертвых  братьев  Вэлры,  а
вокруг них - размолотые ими в ярости обрывки тел...
   Он хотел дотронуться до Вэлры, раствориться в бьющей из нее тьме, од-
нако, ему не дали - ему выкрутили руки, потащили в сторону; но перед тем
как погрузиться в забытье, он еще успел расслышать ее, затухающий,  уда-
ляющийся голос:
   - Смерть вновь уносит меня - уносит в бесконечную  даль,  за  тысяче-
летья, за бездну галактик... Ты жаждал вырваться сегодня, но - не сужде-
но. Теперь и тебя ждет путь столь же долгий... До встречи...
   Саша рванулся за нею - но тело сдержало неокрепший еще  дух,  бросило
его назад в темницу, в Ад.
 
 
   P. S. Если космос бесконечен, то, соответственно, существует и беско-
нечное количество миров. В бесконечном разнообразии этом должны быть ми-
ры точно такие же, как наш, а, также, миры подобные  нашему,  но  с  не-
большим отличием в истории. Например - во время одного из ливней на зем-
лю упало на одну капельку больше, чем в том же ливне в нашем мире.
   Бывают и безмерно большие различия - например, трагическая любовь,  в
одном мире, может обратиться счастьем в мире ином...
 
 
                                 КОНЕЦ 
 
                                                                     23.06.98 



 
                              ПАДАЛЬ 
 
                                   То, что мы испытываем, когда бываем 
                                   влюблены, быть может есть нормальное 
                                   состояние. Влюбленность указывает человеку, 
                                   каким он должен быть. 
                                                                                                 А. П. Чехов 
 
   Издалека без конца долетала канонада...
   В просторной, наполненной нежным утренним светом горнице было тепло и
уютно, в косых розоватых лучах медленно витали, кружась словно  бумажные
самолетики, редкие пылинки. У печки посапывал, свернувшись клубком,  пу-
шистый рыжий кот, а в круглом аквариуме, стоящем  на  письменном  столе,
беззвучно, плавно кружили и подергивали хвостами среди ярких  водорослей
золотые рыбки.
   За чисто вымытым окном виден был старый крестьянский сад в самом раз-
гаре своего летнего цветения. Здесь, среди аккуратных  кустов  и  грядок
выделялись многолетние яблони и вишни. Яблони стояли прямо около дома  -
так близко, что в августе, вытянув руку из окна, можно было нарвать соч-
ной антоновки прямо с нижних веток, густая темно-зеленая крона  от  этих
деревьев погружала дом в прохладную, темно-зеленую тень. Вишни же прист-
роились рядком у самого забора и недвижимо стояли там, словно бы прислу-
шиваясь к чему-то и рдели на солнце россыпями ярко-красных и черных пло-
дов.
   Рыжий кот, лежащий у печи, вдруг резко открыл зеленые глаза и  насто-
рожился, прислушиваясь... Прошло несколько секунд и тогда стал нарастать
постепенно гул двигателей. Гул этот поглотил в себя привычные  отголоски
далеких боев и наполнил все дребезжащим, тошнотворным напряжением.
   В спальне скрипнула кровать и поднялся мужчина  лет  сорока.  Он  был
весьма высок и крепок в плечах, но некогда густые каштановые волосы  уже
поредели, появилась лысина. А в целом лицо его  ничем  примечательно  не
было - обычное лицо русского крестьянина. Лицо, правда,  было  неестест-
венно бледным, а глаза застила усталость - ночь он провел в  мучительных
размышлениях. Впрочем, усталость эта сразу сменилась напряженностью при-
несенную нарастающим ревом двигателей.
   На кровати зашевелилась его жена -Марья и села, крепко обняв  его  за
плечи - ее черные, густые кудри длинными теплыми  лучами  коснулись  его
спины. Она громко заговорила  своим  звонким,  сохранившим  еще  в  себе
что-то юное голосом:
   - Ваня, чует мое сердце - сегодня они в наш Цветаев войдут. Ох, что с
нами-то будет...
   Рев двигателей заглушил ее голос, а из стоящей около самого окна кро-
вати спрыгнула на пол и бросилась к своим родителям девочка лет  семи  с
широко раскрытыми, полными ужаса глазами.
   - Мама! Папа! - зазвенела она прямо на ухо, - Опять  нас  будут  бом-
бить?!... Страшно, мама!
   От этого детского крика Ивану сделалось дурно. Он  нежно  обнял  свою
дочь за голову и зашептал:
   - Не бойся, не будут нас больше бомбить. Они  теперь  дальше  полете-
ли...
   В комнату неслышно юркнул рыжий кот и уселся в углу, уставился оттуда
на хозяев своими зелеными глазищами. А вслед за котом в  спальню  юркнул
еще и двенадцатилетний мальчонка с большими, смешными ушами, и  густыми,
как и у матери, черными бровями.
   - Страшно... - мальчик сжал до белизны губы, и опустив голову,  встал
в углу рядом с котом. Он стеснялся показывать свой страх и перед матерью
и, тем более, перед отцом, которого он считал самым отважным и героичес-
ким человеком на земле. Поэтому,  когда  маленькая  Ира  перебралась  из
детской в спальню к родителям, говоря о том, что не может заснуть и  все
мерещатся ей в темных углах "страшные чудища - злые  дядьки  фрицы",  он
только посмеялся над ее "девчачьими" страхами.
   В это же утро он был разрушен ревом двигателей и, забыв обо всем, ис-
пуганный, прибежал искать спасение в спальне родителей.
   - Сашенька, иди же сюда, - молвила Марья и мальчишка, часто  захлюпав
носом, подошел к ним...
   Марья обняла его и зашептала:
   - Все будет хорошо... все будет хорошо, родненькие мои.
   Иван нахмурился, небрежно провел рукою по глазам - слезы из них  рва-
лись. В несколько секунд пронеслись перед его глазам ушедшие  годы.  Вот
зеленый лес - он совсем еще молодой сидит на поваленным молнией  дубе  с
Марьей, объясняется с ней в любви, и на сердце так дивно, словно соловей
там поселился и поет. А Марья чуть улыбается смущенно и говорит потом  о
детях, о том как любит она их, как хотела бы чтобы  и  у  нее  были  ма-
ленькие детишки... Полетели, закружились годы жизни: Иван работал  шофе-
ром в их городской больнице, Марья вышивала на заказ  и  сидела  дома  с
подрастающими, так ею любимыми детьми. Так и текла их  мирная  жизни  до
того самого памятного воскресенья, когда началась война. Все  переверну-
лось, все стало с ног на голову, исчезли  улыбки,  появилась  постоянная
напряженность, ожидание чего-то ужасного, приближающегося с каждым днем.
Ушел на фронт Иван, ушел и старший сын Владислав; Марья ночами не  спала
- за сына да за мужа молилась.
   А Ивана с Владиславом уж разлучила судьба, на разные фронта отправили
их служить. Много чего довелось перевидать Ивану: смерть, кровь, боль  -
и опять смерть, и опять страшные крики раненных,  просящих  о  смерти...
Сначала думал он, что не выдержит, с ума сойдет иль  застрелиться  -  не
для человека это месиво кровавое, не для человека этот ад  ежедневный...
Но вспомнил он о жене, о детях своих и стыдно ему тогда за слабость свою
стало, едва не проклял он себя, а все ж, перед каждым новым боем  содро-
гался, чувствовал что что-то чудовищное,  противное  всей  его  сущности
происходит. А они отступали... отступали в ночи, и за их  спинами  через
весь небосклон перекидывались, страшными сполохами зарницы. Их командир:
человек с посеревшим от ежедневной  нечеловеческой  работы  лицом  шипел
так, что его все его слышали:
   - Сволочи мы, гады! Живыми отступаем и хаты наши фрицу оставляем. Вон
смотрите - видите пылает - это они деревни наши жгут, жен наших да доче-
рей насилуют, к себе в рабство их гонят! А мы, сволочи живые, отступаем!
Как мы можем отступать - мы грызть эту землю должны, слышите  -  грызть!
Когтями в нее вцепляться, а мы отступаем... эх! - командир заплакал тог-
да, а на следующий день погиб в бою...
   Все страшнее с каждым днем ад становился - уж и забыл Иван, что такое
мирная жизнь, каждый день только смерть, да боль, да взрывы, да  грохот.
Как рай, как нечто небесное, невозможное в этом мире вспоминал он теперь
тот солнечный день в зеленом лесу, когда он объяснялся в любви с  Марьей
и сердце его пело, словно соловей. "Как это прекрасно, но разве это воз-
можно теперь? Как бы я хотел вернуться туда, да разве возможно  это?  Но
ведь они есть где-то, и только одного я хочу - чтобы  не  коснулось  все
это нашего дома. Только бы не коснулось, господи! Пусть уж я тут  погиб-
ну, но чтобы их только не коснулось..." Кошмарный год близился к  концу,
бушевала зима, ветер несущий на окровавленную землю бесконечные снежинки
выл, как миллиард голодных волков, и по прежнему все грохотало,  и  рва-
лись снаряды и смерть визжала со всех сторон...
   Нет, Иван не помнил всего, иногда лишь чудовищные видения терзали его
по ночам: кажется, они вновь  пошли  в  наступление,  потом  переброска,
опять отступление, и все это продолжалось долгие месяцы. И вот, наконец,
увидел он знакомые места - их часть, отступая, проходила  через  городок
Ясеньков, соседний с родным Цветаевым.
   "Да как же так?" - думалось тогда Ивану: "Как я вновь могу  уйти  ку-
да-то на край земли, опять в холодную стужу, уйти от своего дома? Как  я
могу оставить свою семью этим нелюдям? Да здесь ведь знамение божье - ну
разве может быть случайностью, что наша часть так близко от родных  моих
мест проходит? Конечно нет! Страна то у нас какая огромная, всю ее  и  в
жизнь не исходить. Надо остаться, иначе потом все равно не выдержу,  из-
ведусь, через фронт перебегу! А что потом будет... а не  все  ли  равно,
только бы увидеть их вновь сейчас, только бы с ними остаться, от беды их
защитить."
   И он вернулся и долго плакал от блаженства, когда вновь встретился  с
ними...
   - Папочка вернулся! - смеялись тогда дети, а Марья  нежно  плакала  и
обсыпала его поцелуями, он же неразборчиво, едва ворочая языком  лепетал
какую-то совершенно неправдоподобную, придуманную по дороге  историю,  о
том что его оставили здесь для партизанской работы. Но Марья поверила  -
она просто хотела поверить, да и не отпустила бы она теперь никуда свое-
го мужа...
   И вот два дня промелькнули стремительно, и наполнялись эти дни  неви-
данным даже на фронте напряжением, и радостью в тоже время. Какую же лю-
бовь чувствовал Иван к родным своим, да и ко всему наполненному  благоу-
ханием пышной листы и яблок Цветаеву!
   А привычная канонада гремела со всех сторон и казалось  тогда  Ивану,
что их Цветаев, это последний островок в огромном океане боли и  смерти,
и волны этого страшного океана идут приступом на его зеленые, такие  ти-
хие и мирные улочки, ревут уже где-то над  их  головами  и  поглотят  их
вот-вот... "Но наш дом то не поглотят,! Да чтобы то, что видел я там и в
мой дом проникло... да нет, не возможно такое, я такого не допущу!"
   На второй день от своего возвращения он стоял в саду у вишен, вслуши-
вался в трескучие трели птиц в которых беспомощно тонул гул смерти. Нео-
жиданно со стороны улицы раздался знакомый голос:
   - Никак, Иван Петрович. Да, и впрямь он! Вернулся! Ну, брат!
   Он обернулся на эти, вырывающиеся скороговоркой слова, и увидел стоя-
щего на залитой светом яркого дня улице приятеля своего Свирида Максимы-
ча. Свирид этот работал в их больнице кладовщиком,  знал  латынь,  фран-
цузский и немецкий и вечно ворчал, что  его  кто-то  недооценил,  и  что
жизнь его проходит впустую. Жил он холостяком, в  полном  одиночестве  -
даже никакой домашней живности не завел он. Человеком, тем не менее,  он
был умным, начитанным и мог подолгу рассуждать за кружкой пива с прияте-
лями на разные философские темы. Слушать его было интересно, только  вот
потом ничего кроме головной боли от этих ветвистых размышлений не  оста-
валось. К тому же говорил он всегда очень быстро и сам часто запутывался
в своей речи.
   - Так ты вернулся Иван, вот не ждали! Ну что, насовсем? Ну  рассказы-
вай, а впрочем не надо - ничего не говори, и так каждый день это по  ра-
дио слышим. Ну навоевался, стало быть? Ну и правильно, повоевали и  хва-
тит глупостями заниматься, да? Ну ты уже подумал, чем теперь  заниматься
то будешь? Ну, Иван Петрович, ну что ты там встал, ну выходи, пройдемся,
поговорим. Тут такие дела-перемены, понимаешь, большие ожидаются.  Выхо-
ди, пойдем пройдемся!
   - Ты знаешь, Свирид, никуда я сейчас не пойду, -  нахмурившись,  нег-
ромко произнес тогда Иван, раздраженный этим  пронзительным,  быстрым  с
каким-то внутренним надрывом голосом. Он наслушался уже таких голосов на
фронте и хотел сейчас только тишины и влитого в нее пения птиц.
   - Ну и ладно, - обиделся вдруг Свирид, - ну и оставайся! Я  то  думал
ты друг. Сто лет не виделись, а тут те на, как чужой я тебе. Да, так что
ли? Ну и ладно, ну и стой! А то бы пошли, поговорили, надо ведь  решить,
какую работу при новом порядке выполнять будем. Ты ведь дома  то  сидеть
не будешь? Бездельничать то не будешь, немцы то порядок,  да  трудолюбие
уважают. Ну-ну! Я к тебе еще зайду на днях.
   И вот весь остаток дня и ночь провел Иван в мучительных  размышлениях
и сомнениях. Проклинал он и Свирида и себя. "Он то слабак,  но  и  я  не
лучше его оказался. Вернулся, домой мне захотелось, в теплый уголочек да
в объятия жены! А кому не хочется то - каждый бы из того ада в свой  рай
домашний и убежал бы. Но ведь все равно сражаются  люди  в  этом  месиве
кровавом, а остаются такие вот слабаки, как Свирид, да я. Ну  Свирид  то
он ясно - приспособиться, немцу выслуживаться станет, а я то никогда  не
стану, может и бороться с ним стану, а что - найду  единомышленников..."
- так размышлял он и все ж накатывалось на него  временами  раскаяние  в
том, что он бежал, дезертировал и хватался от тогда за голову и стонал.
   Постоянно росло напряжение, и хоть никто об этом в доме не говорил  -
все знали, что фашистские части могут войти в город в любую минуту...
   Иван не знал было ли это впрямь, или он заснул, но ночью  его,  вроде
бы, коснулась прохладная ручонка семилетней Ирочки и ее невесомый  голо-
сок зазвенел в серебристом сиянии месяца, который приветливо  заглядывал
в окошко:
   - Папа, мне так страшно стало! Такой страшный сон  приснился,  папоч-
ка... Как будто много взрослых дядек все убивают друг друга и все вокруг
рушат. И все злые такие друг на друга, как  будто  их  бешенная  собачка
укусила. И это все как по настоящему было, как в кино, и мне так страшно
стало... но ведь этого нет, ведь это только сон, правда ведь, папочка?
   И тогда ему действительно показалось, что все это действительно  лишь
затянувшийся кошмарный сон - вот и тишина в ночи разлилась  необыкновен-
ная: канонада умолкла и лишь сверчки распевали свои сонаты где-то у обо-
чины дороги. "Действительно, все это лишь кошмарное видение -  не  может
быть, чтобы под этим вот волшебным месяцем, происходило такое  противное
самой жизни, самой природе. Пройдет ночь и наступит утро и будем мы жить
так, как жили раньше, а этот кошмарный сон забудется скоро"
   И вот теперь наступило чудное августовское утро: солнечное, наполнен-
ное благоуханием трав и цветов, купающихся в росе  -  утро,  разрушенное
ревом бомбардировщиков. Рев этот, достигнув наивысшего  своего  предела,
когда задрожали уже стекла, а золотистые рыбки в аквариуме закружились в
стремительном хороводе, начал  постепенно  стихать,  удаляться,  уступая
место привычной канонаде...
 
                                                 *           *            * 
  
   Марья приготовила завтрак: испускали ароматный пар душистые,  румяные
блины, а козье молоко, подобно ослепительно белым лунам, кругляшами  бе-
лело в резных кружках. Хозяйка достала и варенье и еще яблочные пирожки.
И весь этот стол с завтраком выглядел так мирно, так привычно, что,  ка-
залось, вот сейчас они позавтракают и отправятся в лес за грибами или на
рыбалку... И опять сердце защемило у Ивана и не верилось ему, что  чудо-
вищное, виденное им словно в кошмарном сне все же существует и приближа-
ется к их дому...
   А оно существовало и давало о себе знать этим отчаянным ревом  сраже-
ний.
   Блины были просто восхитительными, а молоко подобно солнечному  меду,
но ели они без всякого аппетита, а Ира все поглядывала на мать  и  нако-
нец, не выдержала, бросилась к ней и обняв, зарыдала.
   Потом в доме вновь воцарилась тишина... даже  гул  сражений  отпрянул
куда-то вдаль. Только тикали часы, да раз плеснула хвостом рыбка  и  кот
перешел из одного угла в другой и лег там, внимательно смотря за  своими
хозяевами...
   На улицу все замерло, потонуло в ярких лучах, зеленом сиянии и густых
тенях. Так они и сидели в тишине, когда  застрекотал  где-то  далеко  на
улице мотор.
   - Пришли! - шепнула Марья и глаза ее наполнились  болью,  она  крепко
обняла Иру, подозвала Сашу и его обняла.
   Во дворе тревожно завыл их старый охотничий пес Хват. Стал  нарастать
гул, и слышалось в этом глубоком, бесконечно  нарастающем  гуле,  голоса
тысяч и тысяч железных чудовищ. А когда затрещали по  улице  гусеницы  и
заревели, кажется под самым ухом, звериные моторы, Ира вновь заплакала и
звенела своим голосочком:
   - Пришли, мама! Чудища - фашисты пришли! Мама!
   И рев ворвался в дом, как какое-то невидимое чудовище, а  за  вишнями
видны были расплывчатые, нечеткие очертания массивных танков.
   Где-то отчаянно застрекотал пулемет, спустя мгновенье к нему  присое-
динился второй, затем рвануло так, что задрожали окна, а  кот  испуганно
мяукнул, потом еще раз рвануло и затрещали автоматы.
   Во дворе зашелся грозным лаем Хват, а в калитку ударили несколько раз
так, что она едва не рухнула. Удары неожиданно прекратились...
   А на улице все грохотало и грохотало и продвигались за  вишнями  тем-
ные, причудливые контуры железных чудовищ...
   Они так и сидели за столом, сгрудившись вместе, ожидая страшного  мо-
мента, когда это, подобравшееся совсем близко, зальет и их.
   И этот момент наступил.
   В калитку вновь застучали и раздался пронзительный, быстрый, надрыва-
ющийся от натуги крик Свирида:
   - Иван, ты что там, оглох что ли  совсем!  Иван,  ну  давай  открывай
быстрее! Ну открывай, а то сейчас без ворот останешься!
   У Ивана выступила испарина, сердце тисками  защемило  в  груди  и  он
вскочил быстро на трясущиеся, ставшие совсем слабыми ноги и сильно обняв
Марью бросился к двери.
   - Папа, не открывай им! - крикнул двенадцатилетний Сашка, и  заплакал
навзрыд, не стыдясь больше своих слез.
   Иван не обернулся на его крик, не сказал ему ни слова  в  утешение  -
ему страшно было смотреть на своего  сына.  Вот  он  в  бреду  промчался
сквозь сад, схватился трясущейся, непослушной рукой за  калитку,  дернул
ее на себя, уже видя по ту сторону нервно улыбающееся, напряженное  лицо
Свирида и рядом с ним запыленные чуждые силуэты врагов.
   - Задвижку то открой! - истерично хихикнул Свирид, когда Иван во вто-
рой раз дернул калитку. А когда Иван открыл калитку, завизжал. - Ну, что
ж ты растерялся! А? Ну прямо как... вообще, ну, что ты испугался? Как ты
дверь то смешно дергал... ха-ха-ха! Ты что Иван, не, ну так разве  можно
- раз, другой дернул, а задвижка то закрытой оставалась, ты что  же,  не
видел что ли, что она закрытой было, а? Нет,  ну  ты  растерялся,  точно
растерялся, точно...
   В голове у Ивана бабахал без останова раскаленный  колокол  и  немота
сковала его язык. А рослые, в запыленной солдатской форме враги с  силой
толкнули Свирида в спину и вошли следом...
   У Ивана вновь заболело сердце и поплыли темные круги перед глазами  -
он услышал долетевший из дома крик Иры,  и  ясно  представил  себе,  как
прильнула она к окну и смотрит, как чужаки топчут своими высокими  тяже-
лыми сапогами ее любимый садик и приближаются к дому...
   А в калитку вошло уже пять или шесть немецких солдат и рассыпались по
саду настороженно водя автоматами, заглядывая в хозяйственные пристройки
и топча грядки. Вслед за ними вошел какой-то полный, розовощекий карапуз
в блестящей фуражке и еще кто-то  -  белобрысый  длинный  и  худой,  как
жердь.
   Хват заходился в яростном лае и рвался с цепи, жаждя принять смертный
бой. Розовощекий  карапуз  сморщился  брезгливо  и  раздраженно  пискнул
что-то одному из солдат. Не успел Иван опомниться, как автомат повернул-
ся дулом к Хвату и, оглушительно рявкнув, выплюнул  несколько  свинцовых
зарядов.
   Пес, закрутившись по земле, пронзительно завыл. Тогда автомат  выплю-
нул еще несколько стремительных росчерков свинца...
   Из дома раздались приглушенные крики, кажется звуки борьбы...
   - Кемандир говорит, что у вас был плехой пес, - отчеканил,  смотря  в
никуда, похожий на жердь немец.
   - Ну пристрелили собачку, ну ничего, ну что ж ты ее сам не усмирил? -
нервно задергался Свирид, - ну ты не жалей, я тебе, видишь, работенку то
нашел. Ты помнишь, о чем мы вчера говорили? Ну вот, я тебе и нашел! Ведь
не будешь же ты дома теперь сидеть.  Им  шофер  нужен.  Понимаешь  ты  -
ШО-ФЕР! А кто у нас шофер - это ведь ты - ну вот, я им и сказал...
   - Онь? - спросил долговязый немец у Свирида,  и  когда  тот  утверди-
тельно закивал, обратился к Ивану. - Ты есть шефер, ты пойдешь с нами...
   - Стой, Ира... Ира, куда же ты! -  раздался  вдруг  из  дома  пронзи-
тельный крик Марьи, и дверь уже распахнулась и выбежала в  сад  рыдающая
Ира. Она бросилась к лежащему без движения в кровавой луже Хвату... Сле-
дом выбежала смертельно побледневшая Марья и беззвучно побежала за  ней,
выбежал и Сашка, он обогнал мать, и вот уже стоял, вместе со своей сест-
рой над разорванном пулями телом Хвата.
   - Хватик, Хватик очнись, очнись! - звала пса Ира, брала его за  лапу,
поднимала ставшую непривычно тяжелой голову и вся  уже  перепачкалась  в
крови. Розовощекий карапуз повернулся к ней и захихикал, выговаривая ка-
кие-то слова, его хихиканье услужливо поддержал и долговязый  переводчик
- он стал кривить рот и издавать отрывистые звуки, сотрясаясь  при  этом
всем телом.
   Марья подбежала к своим детям, встала  над  ними,  повернулась  своим
бледным лицом к врагам и замерла так, сжав свои маленькие кулачки,  поб-
ледневшая ее нижняя губа заметно подрагивала.
   Карапуз вдруг резко повернулся к Ивану и резким голосом отчеканил то,
что спустя мгновенье перевел долговязый:
   - Ты поедешь сь нами! Немедля!
   - Но я... - Иван задыхался, так, словно его кто-то схватил за  горло,
в конце концов ему удалось все-таки выдавить из себя. - Я никуда с  вами
не пойду. Я не могу... я не могу оставить семью...
   Свирид аж передернулся весь, и слезливым, надорванным голосочком зах-
рипел:
   - Да Иван, да ты что! Да как ты можешь - ну, подумай, ну, нельзя ведь
так, Иван Петрович, а... ну, как можно то... ах ты!
   Карапуз выхватил пистолет и направил его на Марью.
   - Он бюдет стрелять! Нам некегда тратить время  на  такую  мьел-лочь!
Три секунды! Рьяз... два...
   Иван бросился к карапузу схватил его за руку, но  подбежавший  солдат
ударил его в челюсть прикладом. Треснули зубы, рот разом наполнился теп-
лой кровью и острой болью. От следующего удара, вбившегося в  грудь,  он
упал, одновременно с этим разорвал воздух выстрел, а за ним еще один,  и
закричал кто-то - толи зверь, то ли человек, пронзительно и страшно.
   - Папа, папа! - двенадцатилетний Сашка склонился над ним и водил  ру-
кой по волосам и по окровавленному лицу, а выше подмигивало среди трепе-
щущей листвы и ярких россыпей вишен августовское солнце.
   - Марья.. Ира... в кого стреляли? В кого стреляли! - он стал судорож-
но подниматься и все время опадал вниз в темную яму; перед глазами  весь
мир кружился и плыл в стремительном, безумном водовороте.
   - Иван! Ивана-а-а! - захрипела где-то совсем рядом Марья  и  он  весь
передернулся, пополз на этот крик...
   И вот увидел: немецкий солдат держал за  волосы  стоящую  на  коленях
возле убитого Хвата Марью, выкручивал ее черные плотные локоны, а другой
рукой крутил у ее виска автоматное дуло. Он сильно,  со  злостью  вжимал
стальное дуло в кожу - Иван видел, как собиралась она там в синие бугор-
ки, когда проворачивал он в очередной раз дуло и маленькая, ослепительно
яркая на бледной коже струйка заструилась  стремительно  вниз  по  щеке.
Марья, когда увидела, что Иван поднялся, сжала зубы и не издавала больше
ни звука.
   И вновь, словно ударил кто-то раскаленным прутом по голове  -  грянул
выстрел и дернулся с рвущимся звуком кусок изуродованной  плоти,  бывший
на рассвете псом Хватом - Карапуз перевел свой браунинг на сидящую безз-
вучно и мелко трясущуюся Иру - на глаза девочки набежала мутная  пленка,
похоже, она ничего уже не видела и не понимала.
   - Я ид... - Иван захлебнулся в крови... выплюнул ее вместе с осколка-
ми зубов и захрипел, - Я иду... иду...
   - О, то есть хорошо, - сухо проговорил долговязый и  перевел  Ивановы
слова карапузу. Тот выстрелил еще раз в Хвата и пнул его  ногой,  словно
бы проверяя - быть может, пес еще посмел остаться живым?
   Затем убрал браунинг и велел солдату отпустить Марью. Та  закачалась,
упала на траву, но тут же на карачках поползла к беззвучно сидящей  Ире.
Обхватила ее... Девочка взглянула на залитое кровью лицо матери и  стала
кричать, и все кричала и кричала - заходилась в вопле, как маленький ра-
ненный зверек и никак не могла остановиться.
   - В хату... показывать нам хату! Мы бюдем  здесь  жит!  -  выплевывал
долговязый слова карапуза, а Ивана подхватили и поставили на  ноги.  За-
тем, толкая в спину прикладами, вывели на улицу. А  рядом  все  суетился
Свирид: он то забегал на несколько шагов вперед, то на  несколько  шагов
отступал и дрожащий быстрый голос его дребезжал, казалось, со всех  сто-
рон:
   - Ты, Иван Петрович, только работай хорошо, делай, что они требуют  и
все тогда будет хорошо, и семью они твою  не  тронут,  только  ты,  это,
Иван, по сторонам поменьше смотри... Слушай, а как ты калитку то  откры-
вал - нет, ну она же закрытая была, а ты стал ее дергать -  вот  потеха!
Иван...
   Они шли по улице, которая вся дрожала от  непомерной,  катящейся  без
конца железной массе.
   Весь мир вокруг замер и взирал, на эту чуждую ему массу - и даже  ве-
тер притаился где-то, ожидая, когда прекратиться это безумие и вновь  на
улицах Цветаева воцарится тишина.  В  густой,  расползающейся  пыли  они
прошли шагов двадцать и тогда Иван увидел истекающее кровью тело челове-
ка... все здесь было залито его кровью, она глубоко въелась  в  землю  и
была черна. Этот ведь был дед Михей, сосед Ивана -  часто  разговаривали
они вместе...
   - Убили то деда! - жалобно воскликнул Свирид. - Ну убили, убили - вот
потому что не надо их сердить... да, Иван... слушай, у  тебя  кровь  еще
идет, дочушка то твоя, как перепугалась...
   Иван замер над Михеем и тогда его, погоняя, ударили в  спину  прикла-
дом.
   Они продвигались в сторону больницы, и чем ближе к ней  приближались,
тем громче разносился в набухающем пылью воздухе страшный вой...  Ивана,
как только услышал он эти страшные, наползающие  друг  на  друга  адские
вопли, пробрала, несмотря на жару и духоту, холодная дрожь.
   Иван схватил за руку Свирида и захрипел кровью:
   - Что там происходит... ты... отвечай, что там происходит - ты же от-
туда их привел, ты должен знать, что там... ты... - голос его задрожал и
сорвался. Свирид рывком освободил свою руку и  опустив  глаза  дрожащим,
надорванным голосом запричитал:
   - Не знаю, не знаю! Не спрашивай меня! Не знаю! Ну что ты меня  спра-
шиваешь - ну не знаю... а-а!! Иван Петрович, ну не спрашивай  меня,  что
там, ну пожалуйста, ну не спрашивай, а, Иван Петрович?!
   И вот они подошли к больнице: когда-то до революции, был это особняк,
в котором жил какой-то теперь забытый дворянский род, в память о нем ос-
тался только старый портрет пылящийся где-то в  складском  помещении.  С
портрета этого взирала задумчиво большими, светлыми глазами  увенчанными
пышными бровями, миловидная барышня лет восемнадцати в летнем платье. За
спиной ее застыли на века, раскачивающиеся на качелях дети и  дальше  за
небольшим парком со скамеечками и озерцом - окруженная полями и перелес-
ками дремала деревенька, разросшаяся впоследствии в Цветаев.
   Почему то сейчас, когда подходили они к больнице и все  возрастали  в
пыльном, дребезжащем от гусениц воздухе страшные вопли, вспомнился Ивану
взгляд той, давно уже умершей барышни. Он был внимателен и  покоен  этот
взгляд, и в то же время, сострадание и еще только  зарождающаяся  любовь
обнялись и лились мягко из ее широко открытых глаз...
   Теперь не было того пруда, да и парк значительно сократили,  оставили
лишь небольшой, обсаженный у нового забора тополями дворик.
   На этот то дворик и вывели Ивана.
   Он еще не понимал происходящего здесь - человеческий его  разум,  от-
вергал это и кричал с надеждой: "Нет, этого не может быть, это лишь кош-
марный сон, который исчезнет сейчас! Ведь есть на  свете  тот  волшебный
месяц, который сегодня ночью к нам в окно заглядывал, а  если  он  есть,
если солнце есть и облака и звезды есть - то разве может быть и то,  что
я сейчас вижу? Разве возможно такое? Нет, конечно - это пройдет  сейчас,
вот подует ветерок и сдует все это, и проснусь я дома и день  будет  ти-
хий, светлый и солнечный, пойдем мы с Марьей и с детьми к речке купаться
да рыбу ловить, а этого всего нет, этого просто не может быть!"
   Но это было. И это творилось человеком...
   Здесь в этом, утром еще тихом дворике -  дворике,  в  котором  сидела
когда-то молодая барышня, теперь  было  пыльно,  душно  и  сильно  пахло
кровью и еще чем-то тошнотворным, горелым. Несколько фашистских грузови-
ков дребезжали у крыльца, а в самом дворике копошилось множество солдат.
Здесь были и раненные немцы: эти окровавленные, небрежно завернутые кули
человеческой плоти лежали и извивались во множестве на носилках. Некото-
рые кричали... Ивана словно ударил кто-то со  страшной  силой  в  глаза,
когда увидел он, как один из них - обмотанный с ног до головы  в  почер-
невшие, издающие рвотный смрад ткани, стал весь вздрагивать и хрипеть  и
как-то неестественно, уродливо подпрыгивать всем телом, а потом руки его
потянулись к лицу, и он чудовищными рывками стал сдирать с  лица  потем-
невшие, издающие смрад ткани. Под ними обнаружилось  черное,  прожженное
насквозь, уже гниющее мясо - и все  тело  этого  мученика,  по  видимому
представляло собой такую рану... К нему подбежал  и  склонился  какой-то
другой солдат и, сев перед ним на колени, стал звать по имени:  -  Ханс,
Ханс... - и говорить что-то, глотая слезы - в речи его  часто  слышалось
какое-то женское имя - видно имя девушки этого, потерявшего  уже  рассу-
док, быть может, способного еще надеяться на смерть.
   Но здесь, в этом набитом человеческими телами дворике, было  довольно
много и не раненных, или легко раненных солдат.
   О, как они были злы! Господи, как же мог человек дойти до такого сос-
тояния озверения?! Они,  измученные  долгими  боями,  жарой,  постоянным
страхом смерти, гибелью друзей; они, по суди  дела  состоящие  из  одних
напряженных до предела, терзаемых нервов, теперь выпускали все накоплен-
ное за эти месяцы на тех, кого они ненавидели, кто  был,  по  их  мнению
причиной, всего их нечеловеческого, чудовищного существования. Здесь,  в
больнице, оставалось несколько десятков раненных русских солдат, которых
не было возможности эвакуировать с отступающей в спешке армией. Их долж-
ны были выдать за мирных жителей, но,  видно,  нашелся  какой-то  преда-
тель... и теперь...
   Теперь их - раненных, стонущих выволокли во двор и  делали  все,  что
хотели. Кого-то, кому повезло больше, застрелили сразу, других же... Это
их адские вопли услышал Иван еще с улицы.
   Вот ползет, волочится на единственной здоровой руке  кто-то  с  лицом
искаженным, дрожащим и даже возраста его не определить, настолько  иска-
жено лицо. За ним топчутся два фашиста с  раскрасневшимися,  искаженными
злобой и болью лицами. В руках они держат винтовки со  штыками  и  этими
вот штыками протыкают ноги этого человека. Острая сталь глубоко входит в
развороченное мясо, и густая кровавая  полоса  отмечает  проделанный  им
путь. Вот один из солдат высоко поднял винтовку и со  всех  силы  вонзил
штык в коленную чашечку... Человек задергался,  закрутился  на  земле  и
тогда они, отбросив винтовки стали избивать его, окровавленного, ногами,
били с оттяжкой, но и в спешке, стараясь  побыстрее  нанести  удар...  А
ярость проступала в их красных, потных чертах все сильнее с каждым  глу-
хим ударом - они били его в лицо, в грудь, в промежность, и  он  уже  не
кричал, а только вздрагивал беззвучно всем телом. А  они  еще  отрывисто
выкрикивали какие-то слова и разъярялись все больше и больше,  выпускали
из себя то адское, что накопилась в них за долгие месяцы.
   А у забора... Там сгрудилось сразу с десяток задыхающихся от  жары  и
духоты человекоподобных особей. Видно, тот кого терзали они был каким-то
командиром... Они прибивали его к забору большими ржавыми гвоздями: были
прибиты уже и руки и ноги, но они вгоняли в них все новые и новые  гвоз-
ди... Почему-то Иван ясно увидел его страшное, распухшее от адовой  боли
лицо - оно было словно с ним рядом, в одном шаге от него. Он  видел  ра-
зорванную в клочья, висящую кровавыми дрожащими ошметками губу  и  поче-
му-то ясно представил себе, как этот человек сначала сжимал  губы  чтобы
не закричать, как потом кусал и рвал их зубами... И вот теперь он,  обе-
зумев от боли, забыв о том кто он, не понимая, что происходит и кто  его
мучители, просто заходился в непрерывном вопле.  Глаза  его  выпучились,
вылезли из орбит и, казалось, вот-вот должны выпасть... И напряжение его
было столь велико, что плоть на лице не выдерживала и разрывалась посте-
пенно - Иван видел кровь выступающую сквозь поры. Это не было  уже  лицо
человека - это был лик дьявола, познавшего вечность одиночества и  муче-
ний...
   Тут всплыло прямо перед Иваном бледное, трясущееся лицо Свирида,  ко-
торый уткнулся ему в грудь ища у него утешения, и зашептал плача:
   - Иван Петрович, а Иван Петрович я вам говорю - ну, надо же  их  слу-
шаться, а то ничего хорошего не выйдет. А, Иван Петрович, ну вы... -  он
хотел, быть может, сказать что-то, но разорванные его мысли  не  как  не
могли сложиться в слова и он вдруг заплакал жалобно, как ребенок.
   Ивана с силой встряхнули за плечо,  и  он,  напряженный  до  предела,
взорвался - заорал. На фронте то: в боях, да после боев ему  приходилось
уже видеть нечто подобное... но здесь, в родном, сердцу милом  Цветаеве,
в тех местах где провел он детство, где повстречал он впервые  Марью,  в
этих самых для него светлых, самых любимых местах - это было непереноси-
мо тяжело - понимать, что ад захлестнул таки и его город и его дом.
   Прямо перед ним стоял какой-то худенький, пунцовый от  жары  немецкий
чин - офицер, судя по запыленной одежде. Он рявкнул ему что-то на ухо  и
кивнул в стороны санитарного грузовика, с затянутом брезентом кузовом.
   Иван, дрожа всем телом, услышал  как  новый  звук  стал  захлестывать
двор. Из больницы под надзором солдат выходили детей - этих детей,  эва-
куировали из каких-то мест, и, разметив на какое-то время в этой больни-
це, не смогли потом по каким-то причинам эвакуировать  дальше,  оставили
здесь вместе с матерями. И вот теперь все они: и матери, и их дети выхо-
дили. Дети были самых разных возрастов - и розовощекие младенцы, которых
несли на руках матери, и дети постарше, лет до четырнадцати. Видно еще в
больнице, кто-то из них начал плакать и вот  теперь,  большая  их  часть
плакала: навзрыд ли, прося о чем-то  у  своих  матерей,  или  совершенно
беззвучно... И почему-то особенно страшно было смотреть  именно  на  тех
детей которые плакали беззвучно - страшно было видеть эти крупные, набу-
хающие, а потом скатывающиеся стремительно жгучие детские  слезы.  Когда
выходили они во двор, матери хватали своих детей на руки и прижимали ли-
цом к себе, чтобы не видели они происходящего. И сами они опускали  гла-
за, пытались не видеть ничего, но вопль того, прибиваемого к забору, все
время невидимой силой заставлял их вскидывать головы, и видно было,  как
дрожат, как искажаются в муке их лица.
   Вот одна женщина преклонных уже лет, с  загорелом  почти  до  черноты
морщинистым лицом, и с сильными, привыкшими  к  тяжелому  труду  руками,
вырвалась неожиданно для всех из колонны, и с грудным ребенком на  руках
пошла медленно и слегка покачиваясь, но неудержимо, на стоявшего  побли-
зости солдата. За ней поспешал, уткнувшись в подол платья и  всхлипывая,
мальчонка лет двенадцати.
   - Да что ж вы делаете, ироды! - закричала она сильным, чуть хриплова-
тым от натуги, яростным голосом и все надвигалась на этого солдата,  ко-
торый растерялся и стал отступать к забору, - Как вы Христу  то  в  лицо
смотреть будете, ироды?! Звери, подонки...!
   Офицер, который только что тряс Ивана повернулся  к  этому  теснимому
женщиной, растерявшемуся солдату и выкрикнул ему что-то.  Солдат  метнул
на офицера быстрый взгляд и тогда лицо его распрямилось -  от  неуверен-
ности и испуга не осталось больше и следа: ведь он услышал голос  своего
начальника, тот ясно сказал ему, что делать с этой женщиной - ну  а  раз
так сказал начальник, значит так и должно быть, значит и никаких  сомне-
ний не должно быть. И ему даже стыдно стало за свою растерянность, и то,
что он сотворил дальше он сотворил старательно, зная, что офицер  следит
за его действиями...
   Он поднял винтовку и закрепленным на ней, окровавленным уже штыком  с
силой ударил... он намеривался проткнуть младенца, которого  она  несла,
но женщина успела прикрыть его рукой... Удар был  так  силен,  что  штык
пронзил насквозь и руку и младенца и неглубоко еще вошел ей  в  грудь...
Младенец вскрикнул, дернулся, а фашист уже выдернул резко штык и  ударил
ее во второй раз в живот...
   У Ивана потемнело все перед глазами и он, заорав как  раненный  волк,
бросился на этого солдата, и обрушился на  него,  когда  тот  выдергивал
штык из тела безумно вопящей женщины. Иван ударил его со всей силу кула-
ком по черепу и, почувствовав как звериная ярость растет в нем, все  бил
и бил его со всего размаха по голове, не думая уже ни о чем, зная  прос-
то, что если он не будет его бить, то сойдет с  ума  и  перегрызет  всем
глотки...
   - Ну не стреляйте! - торопливо визжал где-то Свирид, - он шофер, слы-
шите, слышите - он шофер! Ну побейте его, но только не убивайте,  ладно?
Одно шофер, слышите, слышите - он шофер!
   Ивана били прикладами, но, как ему  показалось  несильно,  во  всяком
случае он почти не чувствовал боли, и даже когда, что-то хрустнуло у не-
го в колене, не почувствовал он ничего...
   Детские вопли заполнили собой все пространство,  всю  вселенную,  все
мировозздание; и в этой адской, созданной человеком, душной  и  кровавой
маленькой вселенной райским перезвоном звучал, колеблясь как маятник ча-
сов, безумный визг, трясущего его Свирида:
   - Иван! Ну дурак ты что ли, Иван-а-а! Дурак ты что ли - они ведь твою
женку убьют, я же говорю - не смотри ты на это,  а?!  Не  смотри  -  а?!
Иван, ну отвези им машину и все - и тогда все живы будут, я прошу  тебя,
ну что тебе стоит, ну не надо только больше! Иван, а то совсем плохо бу-
дет! Женку то и детей ведь убить могут, ты о них подумай - ведь убить их
могут!
   Ивана еще  раз  ударили  прикладом  в  плечо  и  он  увидел  красное,
разъяренное и окровавленное лицо того солдата... он размахнулся  винтов-
кой еще раз, метя Ивану в лицо, но его подхватили другие солдаты и отта-
щили с трудом в сторону.
   В  застилаемом  кровью  и  пылью,  полным  воплей  дворике,  появился
жердь-переводчик. Он, широко размахивая руками и ногами, подошел к Ивану
и, слегка склонившись над ним без выражения, слегка раздраженно  загово-
рил:
   - Ти не будешь слушаться - будешь дра-ятся тьебе капут!  Бабе  капут,
дьетем капут, ти поняль?
   - Иван, Иван Петрович, ну что же вы!
   Иван так резко, что отдалось рвущемся разрывом,  повернул  голову,  и
увидел окровавленную груду плоти, истыканную штыками и  еще  разорванную
пулями, перед которой стоял на коленях и пронзительно рыдал  двенадцати-
летний мальчонка. И вспомнился тогда ему Сашка - он ведь  был  одного  с
этим мальчиком возраста...
   - Я повезу... я сделаю все что вам нужно, - захрипел он опять  захле-
бываясь кровью, которая шла из его разбитых десен.
   Переводчик-жердь все еще возвышался над ним и поглядывал с  сомнением
на Ивана. И тогда Ивану страшно стало от мысли, что он,  избитый,  может
показаться ненужным и слабым, что его попросту пристрелят на этом крова-
вом дворе, а семью... Вновь в голове его забабахал молот и он вскочил на
ноги и стараясь выдавить из себя ровный и сильный голос проговорил:
   - Я готов выполнить ваши приказания!
   Ему ужасно хотелось ударить со всего размаха в это лоснящееся от  по-
та, самодовольное лицо, и он бы сделал это -  существование,  стало  для
него невыносимо мучительным, и быстрая (быть может) смерть, которая пос-
ледовала бы за этим ударом, казалась ему лучшим выходом... Но он  помнил
о своей семье: о Марье, с ее горячими локонами и  юным  еще  голосом,  о
Сашке, который считал своего отца самым отважным, героическим  человеком
на свете и наконец Ирочку с ее глубокими, светлыми глазками - только па-
мять о них давала ему сил, говорить то, что он говорил. Глаза его правда
выдавали - они говорили совсем другое, они вцеплялись в горло этой "жер-
ди" - он его рвал в клочья своим взглядом.
   Но "жердь" то ли не заметил этого, то ли ему это было безразлично. Он
кивнул, и сказал несколько слов, стоящему рядом обтирающему лоб  офицеру
- тот ткнул Ивана в спину дулом револьвера и жестом велел идти к  издаю-
щему пронзительные, острые вопли детей и матерей грузовику. Их уже напи-
хали в кузов, а на бортик уселись двое упитанных солдат, жующих яблоки и
лениво, разморено спорящих о чем-то друг с другом...
   Стараясь идти прямо, не качаясь Иван, чувствуя въевшееся в спину ост-
рое дуло, зашагал к грузовику. Где-то под ухом все суетился Свирид и без
умолку, совсем уже истерично и быстро тараторил о том, что Иван не  дол-
жен сидеть дома, а работать для новых "господ".  Потом  он  стремительно
стал жаловаться на одиночество и просить чтобы ему дозволили  поехать  с
Иваном - он бросился с этой слезной просьбой к жерди-переводчику, но тот
оттолкнул его брезгливо и  сказал  несколько  выученных  матерных  руга-
тельств.
   А Иван все шел, сжав зубы, стараясь не сойти с  ума  в  оглушительном
океане адских звуков... Эти детские полные мольбы вопли; хрипы и прокля-
тия матерей; вопли и стоны раненных; и наконец  чудовищный,  безумный  и
непрерывный вопль того, сошедшего с ума, распятого на заборе... Все руки
и ноги его были уже пробиты гвоздями и весь забор и земля под  ним  была
густо залита завертывающейся слоями кровью. Ему как раз вбивали в предп-
лечье здоровый чуть погнутый гвоздь, и по вызывающем рвоту лицам палачей
можно было судить, что они разъярены до предела, что им хочется еще дол-
го-долго вымещать так свою ярость, до тех пор, быть может, пока  они  не
рухнут от потери сил. Раздавался сухой  пронзительный  треск  дробящейся
кости...
   И еще один звук был - соловушка, гнездо которой спряталось  в  листве
одного из тополей, кружила в ярких лучах, над  густыми  клубами  пыли  и
старалась, выплескивала из себя яркие, заливчатые трели -  она  волнова-
лась за своих малышей тревожно чирикающих в гнезде и отвлекала  внимание
на себя. Правда ни на нее - порхающую ярким пушистым комочком над  голо-
вами, ни на ее детишек никто во дворе не обращал внимания.  Столпившиеся
там человекоподобные особи были поглощены иными делами -  делами  недос-
тупными для понимания животных...
 
                                         *             *             * 
 
   Довольно долгое время (как показалось Ивану целую вечность), грузовик
не мог выехать на центральную улицу. Там все грохотали, ревели  чудовищ-
ными моторами танки, а меж ними суетились блеклые, задыхающиеся  фигурки
людей. Весь Цветаев потонул в плотных клубах дыма, и даже листья  потем-
нели и выцвели, словно бы их коснулась смерть...
   Рядом с Иваном сидел немецкий офицер и курил без перерыва  сигары.  В
кабине дышать было практически нечем и синие с кровавыми ободками  круги
плыли перед Ивановым лицом. Но он помнил, что должен казаться  здоровым,
бодрым даже... он глотал пыль и прислушивался к крикам, которые долетали
из кузова... Туда из кабины вело маленькое запыленное, грязное  окошечко
и к нему прильнуло из кузова воспаленное лицо одной из матерей. Она уда-
рила несколько раз в стекло и истерично завизжала:
   - Дышать нечем... воздуха! Отпустите нас... нам  дышать  нечем!  А-а!
Ребенок умирает, слышите вы у меня ребенок умирает. Ох,  выпустите,  вы-
пустите, сил моих нет, ох дышать нечем, куда ж вы нас напихали! Ох,  Ми-
шенька... задыхается ведь! Куда вы нас везете? Отпустите нас!
   Офицер развернулся и ударил дулом пистолета в стекло  так,  что  нес-
колько тоненьких грязных трещинок бросились от него врассыпную по  стек-
лу.
   Наконец в движущейся стальной массе появился проем  и  Иван,  собрав-
шись, направил в него грузовик.
   Из кузова тем временем вновь завизжала пронзительно женщина:
   - Оля! Олечка, деточка моя! Да что ж это! Моей девочке плохо, слышите
остановите машину! Здесь дышать нечем!... Ох... Остановите... а-а!  Про-
пустите... а-а! Олечка! - она вдруг зашлась в крике, а  офицер  легонько
коснулся Иванова плеча дулом...
   - Куда вы их везете? - спросил Иван, забыв от разрывающей его изнутри
боли, что офицер не понимает русской речи.
   Офицер проворчал что-то, зато в кузове его голос услышала одна из ма-
терей и вот ее крик уже схватывал стальным  раскаленным  обручем  голову
Ивана:
   - А-а! - задыхаясь кричала она, - так значит нашелся выродок - выслу-
живаешься значит! Куда везти - спросил он у них услужливо! Выродок!  Па-
даль! Выслуживайся, выслуживайся, гнида! А ты знаешь, выродок,  что  тут
за твоей спиной дети умирают... а-а! Ну тебя хлебушком с маслецом накор-
мят, тебе это самое главное, выслуживайся... У-у! - и тут раздался  звук
плевка, и Иван понял, что это в него плевали и хоть разделяло их  стекло
почувствовал он этот плевок и еще сильную, звонкую пощечину...
   Он судорожно вцепился мокрыми, липкими пальцами в руль и пытался вез-
ти машину туда, куда указывал ему офицер. Впереди дребезжал по  разбитой
улице танк и в кажущихся Ивану кровавыми клубах пыли ничего не было вид-
но. Лишь иногда проплывали по бокам  размытые,  нависающие  над  дорогой
контуры... не деревьев, а грозных великанов и казалось Ивану, что слышит
он их гневные голоса: "Предатель! Слабак! Падаль!"
   И Иван, не осознавая того, что он говорит  вслух,  стал  вырывать  из
своей души:
   - У меня ведь жена и двое детей, они ведь дома меня ждут.  Под  дулом
пистолета ждут, понимаете вы это?! Ну отвезу я вас, ну и что ж - если бы
не отвез, так кто-нибудь другой нашелся. Вы  говорите  выслуживаюсь?  За
кусок хлеба с маслом?! Да я знаете, как хотел бы  умереть  -  перегрызть
хоть одному из них глотку и умереть, а так сейчас мука... му-ук-аа  сей-
час мне! Но у меня жена и дети, вы знаете что будет, если я  что  не  то
сделаю? Может их к забору приколотят! Поняли вы, поняли! И не смейте ме-
ня винить - не я это все придумал! Вот отвезу вас  и  все,  и  забуду...
нет, не забуду, я мстить буду! Вы слышите - я мстить буду!...
   Со стороны офицера раздался оглушительный, разрывающий кровавый  клу-
бящийся воздух выстрел и резкая боль вломилась в Иванов череп,  проламы-
вая кости. Он решил, что все кончено и надеялся, что обретет теперь веч-
ное спокойствие, но жизнь не уходила - он по прежнему вел грузовик, и по
прежнему орали, задыхающиеся, умирающие дети. А тот выстрел на самом де-
ле был вовсе не выстрелом, а лишь раздраженным выкриком офицера...
   Клубы дыма начали наконец редеть, и в их разрывах замелькали нагретые
солнцем поля. Цветаев остался позади. Еще несколько минут  ехали  они  в
войсковой колонне, но вот офицер жестом велел Ивану сворачивать в сторо-
ну на проселочную дорогу. Ставшие уже привычными кровавые плотные  скоп-
ления пыли неожиданно отхлынули назад.
   И вновь подумалось Ивану, что все это - все виденное им тоже отхлынет
назад, окажется лишь видением, живущим в клубящейся пыли. Здесь  же,  на
ярко-золотистом колышущемся пшеничными всходами просторе, конечно не мо-
жет повторяться то кошмарное, что видел он в пыли, во дворе больницы...
   В кузове тоже увидели солнечные лучи и зеленые травы,  которые  дрожа
откатывались назад по нагретой августовским солнышком проселочной  доро-
ге. И солнечные эти лучи и слабые, но такие ощутимые в смертоносной  ду-
хоте потоки свежего воздуха немного ободрили их: поутих плач и стоны,  и
только одна женщина все голосила страшным, нечеловеческим воплем:
   - Оля!!! А-а! А-а!!! Маленькая моя-а-а!...
   Иван достаточно хорошо знал эти места - сюда, направляясь к лесу, бы-
вало ходил он вместе с семьей. Неподалеку протекала речка Журчалка, один
из синих, блистающих на солнце изгибов которой можно было видеть на кар-
тине с молодой барышней. Вспомнилась опять ему картина, и заныло тоскли-
во в израненном сердце - захотелось взглянуть в  те  добрые  наполненные
пробуждающейся юной любви глаза...
   Захотелось взглянуть и на Журчалку, на дне которой он, еще в  детские
годы, пытался найти пиратский клад. Но до реки ему не дал  доехать  офи-
цер: он велел остановиться у дорожной развилки - здесь одна дорога  вела
в сторону леса - другая к Журчалке. Здесь росли, обнявшись ветвями - три
сестры, три высокие стройные березы с густыми, издающими при  ветре  пе-
чальное пение кронами.
   Сейчас здесь было весьма шумно. В тени сидели, прислонившись  спинами
к стволам, несколько разморенных на солнце фашистских солдат. На них ос-
тались одни лишь трусы, остальная же одежда и автоматы, валялись рядом в
густой траве. Там же, в траве стоял и граммофон и  пронзал  августовский
полдень торжественным, и, как показалась Ивану, каким-то пьяным  маршем.
Пластинка видно была заезженная и от раздающегося трескучего шипения ка-
залось, что сотни змей поселились в траве... Сидящие в тени солдаты  по-
хоже наслаждались минутами отдыха: затягивались папиросами, лениво пере-
говаривались...
   Когда грузовик остановился они нехотя поднялись и взяли свои  автома-
ты: одеваться они не стали - так и остались в одних трусах, граммофон не
выключали и в воздухе все шипел и рвался пьяный марш.
   Иван следом за офицером вышел из машины и вдохнул с наслаждением теп-
лый, с душистым травным запахом принесенный с полей, воздух. Глянул он и
на лес стоящий яркой стеной в сотне метров.
   В это время хлопнула задняя стенка кузова и стали выпрыгивать  оттуда
женщины и дети...
   И вновь начался кошмар. Иван ощутил сладковато тошнотворный привкус в
крови во рту, но он не мог эту  кровь  выплевывать  или  сглатывать.  Он
просто смотрел.
   Тех женщин и детей, которые при выходе из грузовика оступались, пада-
ли солдаты лениво, без злобы (они ведь отдохнули под кроной) били  прик-
ладами по спинам или прямо по головам. Последней в кузове осталась голо-
сящая пронзительно над умершей дочерью женщина, она не воспринимала про-
исходящего и только заходилась в пронзительном вопле:
   - Ол-л-яя-а-а!!
   Офицера этот крик явно раздражал и он, сморщившись и нервно  отбросив
в сторону недокуренную сигару выхватил револьвер и, запрыгнув  в  кузов,
несколькими свинцовыми разрядами прекратил этот,  столь  неприятный  ему
вопль. Других женщин и детей построили в ряд и велели раздеваться - тог-
да все поняли, что ждет их.
   А Иван, осев на разом ослабевшие колени привалился  спиной  к  колесу
грузовика. Его тошнило, а он даже и не замечал этого:  кровь  мешаясь  с
содержимым его желудка медленно выплескивалась на запыленную  одежду,  а
он все смотрел...
   Одна из женщин попыталась воспротивиться, кто-то закричал, кто-то за-
рыдал, кто-то упал на колени, моля о пощаде для детей... Непокорных били
прикладами, били сильно, но только по лицу, чтобы не испачкать одежду...
Какая-то молоденькая беленькая  девушка,  прижала  своего  малыша  креп-
ко-крепко к груди и шепча молитву бросилась бежать. Один из солдат одним
рывком догнал ее, повалил в дорожную пыль и  со  всего  размаха  обрушил
приклад на ее лицо... Там все разом залилось  кровью,  а  он,  обиженный
тем, что ему пришлось волноваться - бегать за ней под этим жарким  солн-
цем, ударил еще прикладом и младенца, а потом еще раз ее - ногой  в  жи-
вот...
   В этот страшный момент мысли в голове Ивана прояснились.
   "Неужели я действительно трус и подлец? Да ведь так, пожалуй, и есть.
Захотел ведь спасти семью, по легкой дороге  пошел.  Ведь  правильно  та
женщина сказала - выслужиться захотел. Ну пусть не за хлеб с  маслом,  а
за то, чтобы жену и детей не тронули. Ну вот выслужился, привез,  теперь
может и не тронут твою Марью да Сашку с Ирой, а ты смотри, падаль, как с
твоей выслуги убивают других Марий, Сашек да Ирок. Вон они  -  чем  хуже
тот мальчонка твоего Сашки, его мать уже штыком закололи, а  он  смотрит
теперь на всех так, точно глотку им перегрызть хочет... и на меня, и  на
меня он так же смотрит. И правильно делает: я ведь поддался, я же послу-
жил этим нелюдям хоть немного. Ну теперь смотри Иван  и  запоминай;  все
Иван запоминай..."
   Еще несколько женщин бросились на солдат и те, сожалея о  испорченной
одежке, метнули в них смертоносный свинец.
   - Мама! Мама! - вдруг закричала маленькая девочка в белом платьице. -
страшно мне мамочка! Что эти дяди делают, мамочка! Давай  уйдем  отсюда,
пожалуйста! - и вдруг взмолилась протянув тоненькие ручки к фашистам,  -
Отпустите нас пожалуйста! Дяди, что вы делаете?! Маме плохо...
   Один из тех к кому обращены были эти слова сморщился, передернулся и,
бросившись к граммофону, сделал пьяный марш еще громче - теперь он оглу-
шающе шипя ревел в воздухе, заглушая все крики...
   Иван все еще смотрел на эту девочку в беленьком платьице. Это  платье
оставалось облачно белом, хотя все вокруг были в пыли;  и  лицо  девочки
было не изможденным, а светлым и чуть растерянным: она просто не понима-
ла и не могла понять происходящего - для нее  не  существовало  царящего
вокруг ужаса: тот светлый, сказочный мир детских фантазий в котором жила
она все время до этого был так силен, что этот ад не мог захлестнуть ее,
она просто оставалась такой же, какой была раньше. Но она, видя боль  на
лице своей матери, волновалась за нее...
   Иван, затравлено шипя и выплескивая большими комьями изо рта кровяную
смесь, пополз к этой девочке.
   Но он полз слишком медленно: тело его не слушалось, дрожало все,  пе-
редергивалось. А с них уже содрали одежду, и все они: и женщины, и  дети
испуганно жались теперь под пронзительными взглядами солдат и офицера.
   Их повели ко рву, который, судя по свежему пласту земли, раскопан был
совсем недавно. Дети, по большей части не  понимавшие  что  их  ожидает,
плакали, заглядывали в смертельно бледные лица своих матерей, и чувствуя
приближение чего-то грозного и непонятного для них,  просили  освобожде-
ния.
   А в женщинах надломились выкрученные до предела пружины нервов. Почти
все они не кричали более, а лишь беззвучно роняли крупные страшные  сле-
зы... У Ивана опять заклубилась перед глазами кровавая пыль и вот кажет-
ся ему уже, что не слезы это катятся по их щекам, а капли темной  крови.
И их презрительный шепот налетал на него со всех  сторон  волнами:  "Па-
даль! Выслуживайся... води им машины за свой кусок хлеба с маслом!"
   - Стойте! Стойте! - хрипел он, прорываясь вслед за ними рывками...  и
понимал с ужасом, что слабого его голоса никто не услышит, что этот  его
жалобный стон бессильно тонет в оглушительном пьяном марше,  но  гораздо
громче этого шипящего марша звучали полные презрения,  проклинающие  его
голоса матерей.
   И вновь услышал звонкий и мощный,  дребезжащей  ослепительной  звезд-
но-хрустальной струной, протянувшейся через всю вселенную голос -  голос
той малютки с ясным, чистым взором:
   - Мама! Мамочка, почему тот дядя ударял тетю? Ведь  этого  не  должно
быть, ведь он сделал ей больно... мамочка, почему  все  такие  грустные,
почему никто не смеется, почему все плачут. Солнечный  денек  сегодня  -
да, мамочка? Смотри какая травка зеленая, а  вон  там  речка  на  солнце
блестит, надо в ней всем искупаться, а то на солнышке жарко, вот  потому
наверное все такие злые. Ну скажи чего-нибудь... ну надо чтобы все  раз-
весились, ведь мы могли бы все сесть и песенку  спеть,  ну  зачем  печа-
литься, ведь солнышко светит... Ой, мама, смотри, смотри -  это  же  наш
Шарик бежит, вот здорово!
   И это было, быть может, невероятно - откуда взялась эта собака.  Воз-
можно, это была их домашняя собака, забытая, потерянная где-то в  огром-
ном потоке отступающих... и вот именно теперь, каким-то чудесным  прови-
дением, словно волшебный мираж неслась она к ним  через  поле.  Это  был
большой, ослепительно белый, пушистый, действительно похожий  чем-то  на
облачный шар пес. Он бежал со стороны Цветаева  и,  судя  по  свисающему
языку, устал от долгого бега. Но как только окрикнула его девочка  зави-
лял он быстро хвостом и даже взвизгнул от радости и рванулся к  ней  уже
со всех сил, словно росчерк молнии.
   Офицер взглянул на этого стремительно приближающегося громадного пса,
выругался и выстрелил... Мгновенно белый облачный шар окровавился,  зас-
кулил жалобно, но все еще продолжал бежать навстречу своей  любимой  ма-
ленькой хозяйке. Он был уже совсем близко, когда офицер выстрелил  и  во
второй раз.
   - Нет, что вы делаете! Вы... - светлые глазки девочки  налились  ужа-
сом, когда весь залитый кровью пес завертелся, жалобно скуля, на земле в
нескольких шагах от офицера. Девочка вырвалась от  матери  и  бросилась,
заливаясь слезами, к умирающему псу. Фашист тем  временем  нацелил  свою
железную закорючку на голову пса, намериваясь докончить его этим третьим
выстрелом. Он делал это картинно, не спеша: встал в красивую позу, выпя-
тил грудь - он знал, что солдаты смотрят на него и ему хотелось бы услы-
шать восторженные возгласы за этот выстрел...
   А девочка уже была рядом с псом, встала перед ним на колени  и  плача
обняла за окровавленную, судорожно вздрагивающую голову.
   - Миленький, что они с тобой сделали? Как могли...
   Она осторожно провела ладошкой по его лбу и заплакала  еще  горше,  а
пес из последних сил вывернул голову и лизнул ее в щеку. А она с непони-
манием вскинула взгляд своих серебрящихся глаз на нависшего над ним  фа-
шиста. И она смотрела ему в глаза, пыталась понять - как же это  он  мог
сделать такое? Как такое возможно вообще на белом свете?
   А этот офицер видел перед собой досадную помеху, какую-то низшую при-
митивную субстанцию, издающую непонятные, раздражающие его звуки. И эта,
годная только для расстрела субстанция, каким-то  образом  помешала  ему
произвести картинный выстрел! Ему даже послышалась насмешка, со  стороны
солдат... Он нервно передернулся, схватил ее за волосы, резко  развернул
и приставив ей револьвер к затылку выстрелил, затем отбросил в сторону и
уже без помех картинно выстрелил в голову пса...
   Иван видел все это: видел как лопнули с оглушительным  треском  кости
ее черепа и светлые глаза разом исчезли, канули в кровавом море.
   Весь залитый кровью мир вокруг Ивана стал проворачиваться. Все  пред-
меты, люди, даже свет и тени стали разъезжаться в стороны, закручиваться
в стонущие спирали, и над всем этим  нарастая  и  затихая  шипел  пьяный
марш. Мир рушился перед глазами Ивана... Что это падает с неба?  Солнеч-
ные лучи? Нет! Это гвозди вбиваются в плоть земли и она кричит и  стонет
жалобно и трещат ее кости и взметаются вверх кровавые фонтаны. А он грыз
зубами эту землю, вцеплялся в нее дрожащими пальцами и, обламывая крово-
точащие ногти, делал еще один рывок вперед к этому офицеру,  жаждя  вце-
питься в него зубами и разодрать его в клочья и всех, всех их разодрать.
   Но вот неожиданно открылся перед ним тот свежевырытый  ров,  открылся
сразу во всю глубину будто он взлетел в воздух и  оттуда  смотрел  вниз.
Там, на дне рва лежали залитые кровью, синеющие уже тела. Видно, их зас-
тавили копать себе могилу - не стали бы  фашисты  утруждать  себя  такой
грязной работой. Теперь почти все они были мертвы -  кто-то  еще  правда
слабо шевелился... Плоть уже начала разлагаться и, привлеченные запахом,
жирные откормленные мухи дребезжали в воздухе. Ивану никогда не  доводи-
лось видеть таких мух: они отливали цветом мертвечины и лоснились от жи-
ра, их было великое множество и откуда-то подлетали все новые и новые. И
тогда он понял, что это особые мухи, которые следовали за войском и  пи-
тались оставляемой за ним мертвечиной.
   - Мама! Мама! - неслось со всех сторон: и с неба, и из  под  земли...
Их расстреливали. Звенел в воздухе свинец и падали, вздрагивая еще, тела
женщин и детей.
   Но вот у фашистов кончились патроны. Были у них и запасные рожки  для
автоматов, но они лежали около трех берез и им лениво  было  туда  идти,
тем более они вошли в раж, и ими двигал почти  спортивный  интерес:  кто
больше сможет перебить этих "низших  человекоподобных  особей".  Нашлась
работа для их прикладов, ими они старались бить по шеям - так  дробились
шейные позвонки и ликвидируемые объекты быстро затихали. Один из солдат,
громко  считал  убитых  им,  остальные  сосредоточенно  работали  -  они
действительно старались, и потому, несмотря на то, что одеты были в одни
трусы, взмокли все.
   Иван глухо урча, и все еще выплескивая изо рта кровяную кашу,  достиг
наконец офицера. Он хотел ему вырвать горло, но не смог подняться с зем-
ли и сжал зубы ему на икре, словно разъяренные пес.
   Офицер вскрикнул и, сыпля  ругательствами,  методично  принялся  бить
Ивана рукояткой пистолета по темени. Иван, все урча,  еще  сильнее  сжал
свои зубы и продолжал с яростью вгрызаться в его плоть. А  потом  в  его
голове вспыхнула ослепительная, пронзающая молния, объяла его миллиарда-
ми жгучих, прожигающих до костей нитей и погрузила в черноту.
 
                                                      *            *            * 
 
   В лицо ему плеснуло что-то и он решил, что это кровь  и  застонал,  и
задергался. Потом в рот ему полилась прожигающая, вывертывающая его все-
го горечь и он понял, что это детские слезы и закричал...
   Но вот перед глазами прояснилось и он увидел высоко над собой три пе-
чально поющих зеленых озера окаймленных  синими  небесными  берегами.  В
глубинах озер трепетало, подмигивая ему  ослепительным  глазом,  солнце.
Три белых стройных и ветвистых колонны поднимались к этим озерам.
   И вновь необычайно отчетливо (гораздо более  отчетливо  нежели  голос
склонившегося над ним офицера) услышал он крик той девочки в белом,  не-
бесном платье. Она звала свою маму и жалела своего верного пса и смотре-
ла с немым укором в его глаза: "Зачем ты привез меня сюда, дядя?  Почему
ты не помешал им?"
   "Ради чего?" - этот вопрос новым мучительным всплеском отдался в  его
голове, когда его поставили на ноги и ударили несколько раз по щекам.  И
он увидел, что подъехал уже новый грузовик и выгружали из него, каких-то
новых людей среди которых были и убитые уже во  дворе  больницы  русские
солдаты.
   Вдруг перед ним туманным полотном вырисовался в  воздухе  Свирид;  он
весь содрогался, и время от  времени  растягивались,  разрываясь  разные
части его тела. Время от времени отпадали у него руки и  голова,  но  он
вещал Ивану, своим быстрым голосом:
   - Ну, Иван, ты не прав, второй раз сорвался. Да, не прав! Ну вот ска-
жи ради чего ты на все это согласился - ради жены  и  детей,  так  ведь?
Столько шагов ты сделал и теперь отступать вздумал? Ну вот подумай,  что
они с женой то с твоей сделают? Она ведь красивая, молодая... ну ее  все
они и того... а потом в рабство себе угонят и детей угонят. А она ведь у
тебя с характером, ну ты ее знаешь, она ведь могла бы и руки на  себя  в
случае чего там наложить, но из-за детей не наложит - нет, только  посе-
деет вся - это вот может случиться! Вот и думай  теперь  Иван,  если  не
поздно еще, - а то может и поздно, - расстреляют тебя сейчас и все тогда
- знать, стало быть, будешь, как против них то идти!
   И вновь Ивана терзала  мысль,  что  если  он  не  выслужиться  сейчас
как-нибудь, не покажет свою покорность, то все пропало - и Марья, и Саш-
ка, и Ирочка... Хотя он и чувствовал уже, что  прежнего  не  возвратить,
что лег между той светлой рощей в котором говорил он ей впервые о  любви
и этим страшным днем непреодолимый ров заполненный телами привезенных им
детей и женщин, он все же надеялся еще, что может хоть для  своей  семьи
сделать что-то хорошее. Хоть для них он должен как-то выслужиться  перед
этими, каждому из которых жаждал он перегрызть глотку. Он не мог  выслу-
живаться - его воротило от одного взгляда на них, и он знал, что если он
откроет рот, то вместо слов полетят из него плевки.
   Офицер тоже смотрел на него с презрением, как на падаль - ясно  было,
что если бы не был Иван шофером, то пристрелил бы он его на  месте,  как
белого пса, как ту девочку... Ясно было и то, что он так и сделает,  как
только привезет их Иван обратно в город...
   И вновь перед ним поднялся из под земли Свирид и, распадаясь на  час-
ти, заверещал стремительно:
   "- Ну что же ты Иван стоишь?! Если так и будешь стоять так и  пройдет
все напрасно... Вспомни-ка Ирочку свою, помнишь как  она  ночью  к  тебе
подходила и говорила, что нет и не может быть войны на земле!  Ну,  пом-
нишь как она тебе говорила, что все это лишь сон кошмарный?!  А  помнишь
ты, как при этом месяц в окно светил, какой сад чудесный был, и канонада
смолкла, и ты, глядя на Ирочку, решил, что всего этого действительно  не
может быть. Ну так вот, Иван, если не выслужишься ты сейчас,  то  угонят
ее в концлагерь - и сына, и жену твою угонят. Гнить они там будут заживо
- ну разве ты не знаешь, как в лагерях издеваются? А потом  их  в  печке
сожгут - вот и думай теперь Иван, что тебе  делать:  кусаться  ли,  пле-
ваться, или выслужиться все-таки, чтобы их спасти!"
   Вновь затрещали пулеметы и крики умирающих поглотились в шипящих  по-
рывах вновь налетевшего пьяного марша.
   Еще не все были убиты: кого-то добивали  прикладами,  когда  подъехал
третий грузовик и офицер, прихрамывая на прокушенную Иваном ногу,  заша-
гал к нему.
   Из грузовика  вновь  стали  выгружать  измученных,  перепуганных,  по
большей части плачущих и стонущих людей. Здесь были все: и дети, и  жен-
щины, и несколько мужчин, и старики, и старухи.
   Солдат явно не хватало. И вот  Иван  увидел  как  какая-то  старушка,
сгорбившись, скособочившись и едва заметно  вздрагивая  отшатнулась  ку-
да-то в сторону и стала пробираться к высокой,  колышущейся  за  дорогой
пшенице.
   И вновь Иван слышал этот настырный голос, бьющийся в его голове: "Вот
он твой шанс: что же ты стоишь? Видишь эту старуху, ей жить то  осталось
от силы год, а то, может, и через неделю помрет... да нет  -  она  пере-
нервничала, вон как дрожит вся - прямо на этом поле и помрет -  отползет
немного в пшенице и помрет. Да, точно, так и будет. Так значит надо  по-
казать, что я готов служить, чтобы семью то свою спасти... Ну вот, стало
быть, надо эту старуху задержать, она ведь все равно уже мертвая...
   Качаясь из стороны в сторону, словно пьяный, он пошел следом за  ста-
рухой и еще боялся, что она уйдет - она была уже у самой грани  пшеницы,
еще несколько шагов и желтые, золотистые волны поглотили бы ее.
   И тогда он, испугавшись что она уйдет и его не простят, закричал  на-
дорванным истерическим голосом,  булькая  сочащейся  из  разбитых  десен
кровью:
   - Стой! Стой, стой...
   На его крик обернулись сразу несколько солдат, обернулась и  бабушка,
стоявшая уже у самой грани дышащего теплом моря.
   Обернулась и бабушка... Она была стара: глубокие  морщины  изъели  ее
темное лицо, а в глубоко посаженных под густыми бровями  глазами  горели
слезы. С укором посмотрела она на Ивана и медленно поднесла к  его  лицу
выгоревшие руки... На руках покоился младенец, одетый в  белую  рубашку.
Младенец этот сладко спал; и его ангельский сон не  могли  разрушить  ни
вопли, ни оглушительные вспышки выстрелов...
   А потом бабушка открыла свои уста и ее укоризненный, полный сострада-
ния ко всему (и даже к нему) голос, заполнил для Ивана все:  поглотил  в
себя и пьяный марш, и вопли сумасшествия, и каждым звуком,  каждым  сло-
вом, словно бы вбивал клинья ему в самую душу:
   - Что же ты, сынок? Что же ты страдаешь здесь? Что же  ты  позвал  то
нас, что за бес тебя попутал? Вот посмотри на малыша - Виталиком его зо-
вут... Видишь, как спит то сладко... Зачем ты позвал нас, соколик...
   Она хотела еще что-то сказать, да не успела: подбежали солдаты и пог-
нали ее, брезгливо пиная ногами, к наполняющемуся плотью рву.  Она,  все
еще бережно прижимая к груди малыша, часто падала, но каждый раз  подни-
малась...
   Иван как бы и рванулся половиной своей души за ней следом - эта поло-
вина кричала, что надо остановить ее; вторая же половина  оставалась  на
месте и видела перед собой лица Марьи, Саши и Иры.
   И вдруг зашелся он в демоническом вопле:
   - Па-а-а-даль я! Па-а-а-адаль!
   Темные вспышки раскалывали вселенную и кровавые молнии  пронзали  не-
босклон - вновь мировозздание перед его глазами растягивалось,  перекру-
чивалось под яростными углами, вспыхивало ослепительными вспышками, дро-
жало в агонии, носились вокруг какие-то обуянные паникой люди, причиняли
друг другу боль...
   Иван чувствовал, что теряет  сознание  -  падает  в  какой-то  черный
омут... Он уже стоял на четвереньках на разваливающейся под ним на части
земле, вцеплялся в нее  окровавленными,  разодранными  ногтями,  и  грыз
ее...
   Запели вокруг соловьи и потоками хлынули со всех  сторон  цвета  всех
оттенков зеленого, солнечного, да небесного. Он сидел на срубке, а прямо
перед собой видел милую, юную Марью. Он, кажется, только  что  признался
ей в любви и слушал теперь как поют соловьи и звенит каменистый, с  нес-
колькими водопадиками родничок.
   - Иван, - зазвенел голос Марьи, - как прекрасен этот мир, правда! Как
здорово! Это ведь весна... нет сейчас лето, но в душе то  весна,  я  так
себя только весной чувствую, когда порывало мертвое с земли  живой  схо-
дит!...
   - Марья, Марья, - он схватил ее за руку и зашипел,  -  Он  рушится  -
этот мир, Марья! Ты радуешься весне, но близится ведь  что-то  страшное,
неминуемое! Мы сидим с тобой на этом зеленом пяточке, уединившись на ми-
нутку, ну пусть на час ото всех, но  ведь  они  есть,  и  есть  большой,
страшный мир, о котором мы сейчас забыли, но который нахлынет на нас че-
рез час. Он, этот мир, Марьюшка, заливается кровью, зло его заполняет...
а нам... что нам делать, любимая моя?...
   И тут Марья превратилась в ту молодую барышню со старой  картины.  За
ее спиной ожил давно ушедший в небытие пейзаж и давно умершие дети зака-
чались на качелях, а по несуществующему больше озеру закружились  граци-
озно изгибая шеи темные лебеди...
   Она задумчиво и печально смотрела на него, а в тонких ее ручках  зас-
тыла открытая где-то на середине книга. Солнечные лучи нежными поцелуями
ласкали лицо Ивана.
   - Что там за твоей спиной... обернись, - негромко повелела она ему, и
обернувшись он увидел двор больницы... там висел на заборе прибитый  де-
сятками здоровенных гвоздей человек. Железный костыль торчал из его  че-
репа, но он был жив и с немым укором, смотрел на Ивана.
   - Ваш мир охватили бесы, - прошептала девушка и по щекам ее  побежали
слезы, а книга, выпав из рук, обратилась стаей черных скорбных  лебедей,
которые в мучительном танце поднялись в небо. А  она  говорила,  -  Вами
правят бесы и вы даже не понимаете, не чувствуете этого. Вы не понимаете
уже, что и зачем делаете, не чувствуете, что падаете в этот ужасный  ров
- там ведь столько уже тел в этом рве... Господи, отец мой, дай успокое-
ние этим душам, избавь, избавь их от этого - молю об одном - избавь!
   И вновь мир вспыхнул, переворачиваясь с ног на голову и мириады  воп-
лей и завываний хлынули в него.  И  он  увидел  себе  стоящем  на  дворе
больницы и не знал: явь ли это или же вновь видение? И он не  знал,  что
есть явь и что есть видение: ведь то что он видел только что,  было  го-
раздо более реальнее этого кошмара и он не помнил как  очутился  в  этом
дворе - он просто стоял покачиваясь, и пыльный мир вокруг него все  тем-
нел и багровел.
   Но вот выплыл припадочно дергающийся Свирид и сотрясая до хруста кос-
тей его руку, успокоительно завизжал, что-то.
   - Где моя жена и дети?! - заорал вдруг Иван, надвигаясь  на  него,  -
Что с ними, где они?!
   Свирид лепетал что-то стремительно, но Иван не понимал его... Вот  из
расползающегося на окровавленные, стальные ошметки мира, выплыл  залитый
многими слоями крови забор и тело прибитое к нему...
   Череп его был пробит ржавым костылем и видны были даже трещины разбе-
жавшиеся по тому что было когда-то лицом. И еще,  до  того  как  вогнать
этот последний железный костыль, резали они его ножами,  и  теперь  мясо
увитое мухами и внутренности свисали канатами вниз и  шевелились  словно
живые от жирных армейских мух...
   Иван, сам не зная зачем, дотронулся до проклинающего свою участь кос-
тыля и шатаясь пошел со двора. Но пошел он не домой -  нет,  он  обогнул
забор и нашел там место где этот костыль и особенно крупные гвозди выхо-
дили наружу. Он дотронулся до острой, прошедшей сквозь кости, мозг и де-
рево грани, надавил на нее пальцам так, что грань дошла и до его  кости,
а затем оттолкнул назойливо рыдающего Свирида, и зашагал в  поднимающих-
ся, казалось, к самому небу кровавых густых клубах дыма.
 
                                                *           *          * 
 
   - Пришел!... папа пришел! - крики Марьи и Сашки прорвались, казалось,
с самого неба и нахлынули на Ивана так неожиданно, что он задрожал весь,
ноги его подкосились и он начал падать вниз в бурлящее  кровью  дымчатое
марево. Он не верил в происходящее - образа убитых по его выслуге  детей
и безымянного мученика прибитого к забору тошнотворно ярко стояли в  его
глазах.
   Но все же... Некая жгучая мягкая материя сжимала его, не давала  хотя
бы пошевелиться и выплескивала, и выплескивала в самые уши пронзительный
плач.
   - Иван! Иванушка, где ты был?! Иванушка, да  знал  бы  ты...  Где  ты
был?!... Ну что же ты, аль не слышишь меня?! Ну посмотри - вон Ирочка...
   И при имени дочери словно просветлело в Ивановых  глазах,  увидел  он
родную горницу посреди которой он стоял уже бог знает сколько времени...
Только это уже была совсем не та горница, которую видел он еще  утром  -
ад проник и сюда... Этот ад в виде красно лысого немецкого карапуза раз-
валился за столом и деловито, с презрительной усмешкой наблюдал за  Ива-
ном. Перед ним на столе стояли пустые уже тарелки и большая,  наполовину
опустошенная бутылка вина. Рядом с карапузом  сидел  готовый  поддержать
отрывистым смехом любую шуточку начальника белобрысый, похожий на  жердь
переводчик.
   Иванов затравленный взгляд метнулся вниз, скользнул по Марье, по Саш-
ке, и наконец по Ирочке, лежащей на печи и хрипловато, слабо, как в  ли-
хорадке стонущей.
   - Что они с тобой делали? Ох... ты же в крови весь...  господи,  весь
кровью пропитан! Вся рубашка, все штаны... - Марья нежно и трепетно  це-
ловала его, забыв, про существование карапуза, который, однако,  с  удо-
вольствием наблюдал за встречей этих, по его мнению, низших  существ.  С
вина он разомлел и прибывал в добродушном настроении.
   Через переводчика он потребовал:
   - Расскажи нам всем о том, как ты провел этот день.
   При этом он наполнил вином загрязненный чем-то стакан и жестом  пред-
ложил Ивану выпить.
   "Я не должен следить за своей речью, я не должен говорить... господи,
да если он хоть половину из того, что было узнает... нет, я не знаю,  не
хочу знать, что тогда будет... но ни она, ни дети не должны узнать это."
Иван вновь взглянул на ее рассеченный шрамом от автоматного дула лоб  и,
не решившись взглянуть в глаза, проговорил слабым голосом:
   - Задание было выполнено. Я отвез всех... все то есть, ну и там  ваши
солдаты сделали все, что нужно...
   Он покрылся потом и задрожал одновременно - у него был озноб.
   - Подробнее! Я хочу слышать все подробно! - лениво  требовал  карапуз
по прежнему протягивая в сильно дрожащей руке кружку с вином.
   - Я не знаю...
   - Они кричали: эти ваши отвратительные маленькие выродки  кричали?  Я
хочу знать! - казалось карапуз вот-вот раскапризничается.
   - Я не знаю. - Иван хотел умереть. Вздрагивая, перевел  он  взгляд  в
наполненный плавными движениями рыбок и водорослей аквариум и мучительно
чувствовал жаждущий ворваться в его глаза внимательный взгляд Марьи.
   - О чем он говорит? - зашептала она страшным голосом.
   - Я не знаю, - в третий или в тысячный раз  проскрежетал  он,  ожидая
когда же окончится эта пытка...
   - Выпей вина, русский Иван... Я говорю тебе -  выпей  вина,  а  потом
рассказывай мне все подробно!
   Иван задрожал и всем телом рухнул к столу, судорожно выхватил  протя-
нутый стакан, глотнул поперхнулся и с трудом сдерживая рвоту зашипел:
   - Они кричали: дети, их матери и старухи - все кричали! Я  отвез  их,
как вы и требовали, выполнил все... И там был еще пьяный марш...  Госпо-
ди, - он резко развернулся к забившейся в угол, обхватившей Сашку  Марье
и, глотая слезы, застонал, - Они  просили  вывести  женщин  и  детей  из
больницы, просто вывести, понимаешь? Они их поместили в  более  надежное
место... далеко от этого шума, грохота, от этой пыли... ты видишь Марья,
она и здесь уже эта проклятая пыль - ты посмотри - вон плывет...
   И действительно - медленно расползаясь  в  безветренном  замершем  от
ужаса воздухе, пыль перекинулась через ограду в сад,  поглотила  в  себя
вишни и теперь видны были лишь их, кажущиеся  зловещими,  контуры.  Пыль
клубилась уже за самым окном, а Ивану казалось, что уже в  самой  комна-
те...
   - Марьюшка, - он в мучении, схватился за голову и от стола всем телом
дернулся к ней. - Ну ты ведь не осуждаешь  меня,  правда  ведь,  я  ведь
только отвез их, понимаешь!
   Он бросил быстрый взгляд на Сашку и поперхнулся  вновь  хлынувшей  из
десен кровью.
   Карапуз с издевкой усмехнулся, и, не отрываясь от горлышка,  перемес-
тил вино из бутылки в свой желудок. Он понял чего испугался Иван  и  те-
перь решил немного развлекаться - при этом он не чувствовал, какой  либо
злобы или раздражения по отношению к Ивану, для него он в сущности и  не
был человеком, а лишь предметом с помощью которого можно немного поразв-
лечься. Переводчик внятно, словно ударяя душу Ивана огненной,  ветвистой
плетью выкрикивал:
   - Зачем ты обманываешь фрау Марию, русский Иван? Зачем ты говоришь ей
неправду? Фрау Мария - ваш муж отвез сегодня ненужных нашей святой импе-
рии женщин и детей к месту расстрела, он хорошо нам послужил... А теперь
я хочу слушать дальше, рассказывай, русский Иван - их ведь раздевали пе-
ред расстрелом? Ты ведь должен был все видеть, рассказывай нам всем  ка-
кие у них тела? Какие тела у русских женщин, рассказывай, а то  придется
фрау Марье раздеваться.
   Иван уже при первых словах  вскочил  и  бросился  к  ней,  обнял  так
сильно, что, казалось, затрещали кости и заглядывая ей  в  самые  глаза,
роняя болезненные слезы, закричал:
   - Это не правда! Слышишь, слышишь - не правда это все, Марья! Ну  вот
скажи - кому ты поверишь больше: мне или ему... ну скажи - ну могу я те-
бя обманывать - да стал бы я этим гадам выслуживаться, да еще так...  Да
лучше уж сдохнуть чем такое, что он говорит, творить! Ну посмотри мне  в
глаза, пожалуйста, Марьюшка, любимая моя, душенька, посмотри!
   И он весь вывернулся к ее глазам, весь бросился к ним и действительно
смотрел в них честно, как смотрит человек, сказавший правду. И он  смот-
рел так не потому что сам поверил в сказанное, хоть ему и хотелось пове-
рить - нет, то что он пережил, так же ослепляюще ярко  плыло  перед  его
глазами - он просто всею своею обратившейся в боль  душою  жаждал  чтобы
Марья поверила ему, и весь он обратился в эту ложь... Он даже сел на ко-
лени перед Сашкой и уткнувшись ему в плечо застонал:
   - Скажи, разве может папа немцу служить, а?
   - Не мог, - тихо шепнул Сашка и уткнув бледное личико в подол мамино-
го платья беззвучно зарыдал.
   Карапуз ожидал нечто подобное и теперь улыбался вовсю,  обнажая  ряды
желтых, больных, по всей видимости, зубов. В угоду ему покаркивал, нерв-
но вздрагивая, и переводчик...
   А для Ивана продолжалась пытка - голова  раскалывалась,  не  в  силах
удержать в себе столько боли, он вглядывался в  Марьины  глаза,  а  она,
сразу же ему поверив, целовала теперь его...
   Иван не воспринимал этого - сам того не осознавая,  он  погрузился  в
маленький, огороженный стенами кровавой пыли мирок. И он  не  чувствовал
Марьиных поцелуев, а слышал лишь дребезжащий рокот танков. И  ему  чуди-
лось в ее глазах презрение. Он сорвался в угол,  схватил  там  икону  и,
став перед Марьей на колени, заголосил иступлено:
   - Я ничего не делал, Мария! Христом богом клянусь - ничего не  делал!
Провалиться мне на этом месте, век в аду гореть, коли вру! Ну поверь  ты
мне, а не им... чтобы они не говорили, все равно мне верь! Я Христом бо-
гом клянусь - лучше бы сдох я, нежели стал такое вытворять!
   И он обсыпал поцелуями икону и ее ноги и Сашеньку, затем  заваливаясь
во все стороны бросился к печи, схватил на руки  стонущую  Ирочку  и  ее
стал целовать и все орал, чувствуя лишь одну боль:
   - Вот всем святым клянусь: последней ночью, месяцем, барышней на кар-
тине - не выслуживался я им! Никого никуда не возил, ни детей, ни  мате-
рей, ни девочку ту... А про бабушку со внучкой на руках будут говорить -
ты им не верь, слышишь, Марьюшка?!
   Из обеих ноздрей у него сильно пошла кровь и он, исчерпав в этот  ис-
терический всплеск последние силы, безжизненно рухнул на пол.
 
                                                      *           *             * 
 
   Он не знал - жив ли он, или же умер и попал в ад...
   Это было бесконечное мучение, безумное, непригодное ни для  кого  су-
ществование без единой минуты покоя. Некогда плавно плывущая, шелестящая
зеленью, переливающаяся пением птиц и голосами домашних жизнь лишь иног-
да вспоминалась ему как невозможное райское чудо. Его новое  существова-
ние продвигалось вперед все новыми и новыми надрывами. Мир потерял  свои
четкие очертания, и клубился кровавой густой пылью...
   Мир разрушился - дни не шли больше плавной чередой, но перемешивались
меж собой в дребезжащей агонии.
   Кажется, в один из этих дней Марья целовала его и кричала ему на ухо:
   - Я верю тебе, верю! Не мучь себя, не изводи!
   Но быль ли это сон или же явь он не знал: ночные ведения, и дни - все
перемешалось и вот уже кричит на него из душного облака заполнившего со-
бой всю горницу Марья:
   - Падаль! Выслужился, да?! Нас хотел спасти?! Детишек  значит  подвез
им, да? Ну еще и старушку с младенцем выдал! - и плевок...
   Прояснение наступило в час, когда плотная, серебрящаяся яркими  звез-
дами осенняя ночь окутала землю. Несколько прошедших  солнечных,  проле-
тевших для Ивана в бреду дней, сохранили последнее в  этом  году  свежее
тепло. Окно было приоткрыто и с улицы, вместе с густым, печальным  шепо-
том умирающей листвы влетала еще и блаженная  ни  с  чем  не  сравненная
прохлада.
   Иван сидел согнувшись в бараний рог за столом и  теребил  завязшую  в
манной каше ложку. Марья хлопотала рядом с ним, а  из  соседней  горницы
едва слышно долетало пьяное бормотание фашистского карапуза. На  лавочке
у блещущей яркими язычками печке сидела, широко раскрыв невидящие  глаза
Ирочка - за последние недели она не вымолвила не единого слова и на  все
расспросы лишь мотала головой, рядом с сестренкой сидел и Сашка, и поти-
рал свои необычайно большие уши - это "жердь-переводчик"  придумал  себе
развлечение: он ловил Сашку и сев на стул начинал  выкручивать  мальчику
уши. При этом он внимательно следил за выражением его лица, и, когда Са-
ша начинал плакать, качал головой и с укором говорил:
   - Ты должен быть хорошим бойцом! Ты ведь будешь сражаться за нашу им-
перию? Так ведь? Отвечать!...
   Сашка стоял перед ним и, хлюпая носом, отрицательно  покачивал  голо-
вой. Но переводчик уже трепал его за щеку и добродушно бормотал:
   - Ты должен терпеть боль - ты будущий солдат. - и вновь начинал  вык-
ручивать ему ухо внимательно наблюдая за выражением лица...
   Теперь переводчик ушел куда-то в сад... Марья вдруг села перед Иваном
и с болью скорее простонала чем проговорила:
   - Что ж ты не расскажешь ничего, Иванушка. Где ж ты был сегодня,  где
вчера был? Куда они тебя заставляют ездить? Расскажи... То  что  они  то
говорят я не верю ни слову... Ты ночью то вчера как кричал, метался, они
аж из дома прибежали, помнишь то?
   Здесь надо сказать, что их выселили из дома в амбар, где они и  ноче-
вали среди коров и свиней, а в дом запускали только днем  -  для  уборки
(карапуз любил идеальную чистоту, чтобы все блестело).
   - Хочешь знать где я был сегодня? - выкрикнул Иван и тут же осекся.
   "Действительно где я был сегодня и где я был вчера?" - думал  он  уже
про себя и тогда то и стало проясняться перед его глазами и почувствовал
он разом ночную пахнущую листьями и звездами прохладу. "-Где был  я  все
это время? Что творил я... Господи, да ведь я творил это каждый  день  -
каждый день... А что я творил, господи, да как же это... признаться даже
себе не могу, боюсь... да что же  я  разум  что  ли  совсем  потерял,  я
ведь... - сотни разбитых прикладами, но еще живых, стонущих тел  всплыли
перед ним.
   - Ох, да ты сейчас как мертвый стал, смотреть то страшно...
   "Нет, я должен выбраться из этого адского круга... Ну же... Я... я их
каждый день ведь отвожу - с разных деревень да с сел соседних, все к то-
му рву, его ведь еще больше вырыли, там теперь тысячи этих  тел,  а  мух
миллиарды, тьма - бесконечное множество этих армейских мух... Дышать не-
чем, в воздухе прямо облако зловонное летает... Каждый день я  их  отво-
зил, только даже признаться себе в этом боялся. Все  надеялся,  что  это
лишь кошмар, лишь видение, которое растает и вновь наступил та  прежняя,
счастливая жизнь. Слабак, падаль...! Так, но  ведь  должно  это  мучение
кончиться, не вечность ведь ему длиться... Какой же я слабак...  Падаль!
Падаль!"
   Ему показалось, что все это он выкрикнул вслух и, вздрогнув, взглянул
на Марью.
   "Ну вот опять испугался, опять! Да что же это за мучение  такое,  как
мне жить дальше с этим? Что натворил я?! Зачем, зачем вообще вернулся  в
этот дом, зачем я здесь, какая от меня польза если даже эту  "жердь"  не
могу остановить, смотрю только, как он над сыном издевается...  -  Душно
то как! - эти последние слова он выкрикнул и бросился к окну, перевесил-
ся через подоконник и вот услышал слабое, едва слышимое  гудение  губной
гармошки. Звуки доносились со стороны ограды и  Ивану  даже  показалось,
что он видит там темный расплывчатый контур "жерди".
   В соседней горнице зашипел голос какой-то немецкой певицы и  одновре-
менно зазвенела бьющаяся посуда.
   "Я должен совершить хоть что-то, чтобы не так  рвалось  сердце...  Ну
что же я, падаль, могу сделать? Ведь был я когда-то бойцом, стрелял ведь
в этих гадов... А что теперь то... как я ненавижу  этих  подонков,  ведь
убивал я их... Неужели теперь не могу. Неужто я теперь такой слабый, что
только и могу сидеть в своем углу да стонать, а что если... что если за-
резать этого подонка, эту "жердь", которая моему сыну  уши  выкручивала.
Вот прямо сейчас!"
   Это последние решение охватило его всего, и он, отшатнувшись от  окна
прошел на кухоньку, приметил на столе нож и подошел уже к столу, как ус-
лышал срывающийся на плачь голос Марьи:
   - Что ты задумал то, ох, скажи - ведь вижу я  -  задумал  ты  что-то,
Иван, ты только не молчи. Поговори со мной... на мертвого ты  похож,  на
мертвого... В себя ты ушел, ни слова от тебя не услышишь. Я то  понимаю,
конечно: жизнь страшная наступила, но ты ведь со мной, с детьми остался,
что же ты в боль свою погрузился и с нами ею не делишься. Вижу ведь, за-
думал ты что-то, и это что-то страшное...
   Иван схватил ее за руку и зашипел, выпучив страшные,  пылающие  болью
глаза:
   - Тихо ты! Что ты орешь, то?! Я ведь как лучше хочу сделать... А сей-
час уйди отсюда, иди к детям!
   - Нет! - Марья аж вскрикнула, - я никуда не уйду, у тебя глаза, Иван,
сумасшедшие, слышишь: не уйду пока ты мне не расскажешь, что задумал!
   - Тише! Не ори! Я тебе сказал... - Иван надвинулся  на  нее,  схватил
дрожащей рукой за горло, но тут же отпустил... вновь зазвенел в его  го-
лове безжалостный молот.
   Шипящий голос певицы усилился, а спустя несколько мгновений на  кухню
вошел "карапуз" и пьяно ухмыляясь и слегка покачиваясь уставил свои мут-
ные глазки на Ивану и Марью. Иван метнул в него  быстрый  полный  ярости
взгляд и посмотрел вновь на Марью, и теперь в глазах его пылало безумие,
смешанное с любовью.
   - Видишь приполз, уродец?! - истерично начал он изливать из себя сло-
ва, - Стоит, ухмыляется, морда пьяная, не понимает ничего  -  думает  мы
тут на кухне целуемся. Ха! Слов то он не понимает, гад! Ты значит  спра-
шивала, что я задумал? Ну так я не хотел тебе говорить, а  вот  при  нем
скажу... Да, скажу, чтобы доказать, что не трус я, не падаль! Он то  все
равно не поймет, будет наверное думать, что мы тут с тобой о любви  шеп-
чемся? Ха-ха, мне смешно, ты веришь, Марья, что мне смешно? Нет,  право,
смешно! Ха! Ну так вот: я зарежу эту "жердь", которая сейчас в  саду  на
своей гармошке пиликает. Вот прямо так возьму и зарежу,  и  подальше  от
дома отнесу, чтобы не нашли они!
   - Нет! - теперь Марья схватила его за руку. - Не пущу, ты с  ума  со-
шел, ты не понимаешь, что говоришь! Ты ведь не думаешь, что делаешь, это
на тебя безумие нашло, послушай...
   - Безумие говоришь?! А это вот не безумие? - он с силой провел  рукой
по ее лбу, где уродливыми разрывами остался след от дула. - Дрожать  все
время, прислуживаться, жить по их уродливым законом - это по  твоему  не
безумие! Пусть знают, что есть у нас русских сила не только в терпении!
   Вдруг взметнулась откуда-то окровавленная ладонь и  с  силой  ударила
Марью в щеку. Кровавый след остался там... Это  "карапуз",  оказывается,
уже некоторое время стоял перед ними и размахивая руками орал что-то, но
они, поглощенные волной своих эмоций, даже и не слышали его воплей.
   Теперь Марья вздернулась, а Иван, схватился обеими  руками  за  стол,
чтобы тут же на кухне, не прибить это смердящее, потное существо. "Кара-
пуз" был разъярен невниманием к своей персоне и потому ударил Марью  еще
раз... Из комнаты с криком, - Не бей маму! - выбежал Саша  и  стал  бить
кулачками фашиста в обвислый живот.
   "Карапуз" прошипел резкое, рвущее воздух ругательство и обеими руками
оттолкнул мальчика в горницу, затем показал  Марье  окровавленный  кусок
стекла вытащенный, по-видимому, из окровавленной ладони.
   Он схватил Марью и с необычайной для своего пухлого, маленького  тела
силой поволок ее за собой, чтобы убрала она разбитую бутылку. А по всему
дому хрипела, надрываясь, немецкая певица.
   - Иван не делай этого! - вопила Марья, - Ты ведь себя погубишь!  Ведь
поймают тебя...
   Иван остался один на кухне, хлопнула дверь, и хрипение певицы  затух-
ло, зато теперь слышны были отрывистые крики "карапуза", да всхлипывания
Саши в комнате.
   - Убью гада! - шипел Иван, хватая со стола нож, которым, бывало,  по-
могал он разделывать Марье рыбу.
   Что за звук, за его спиной - легонькое похлопывание  по  полу,  будто
первая, самая радостная и светлая, наполненная  лучами,  мартовская  ка-
пель... Кот - нет, на кота не похоже.
   Он обернулся и увидел Ирочку - она босая стояла в дверном проеме.  На
ней надето было легкое белое, с ярко синими ободками летнее платье.  Она
была бледна, но все ж едва заметный румянец проступал на ее щеках. Глаза
ее показались Ивану огромными. Они были покрыты сверкающей,  живой  обо-
лочкой и больно, и в тоже время и сладостно, и страшно было Ивану  смот-
реть в эти глаза. Так стоял он перед ней с ножом, с горящими  ненавистью
глазами, и не в силах был пошевелиться; словно  зачарованный,  ждал  он,
когда скажет она хоть что-то. И она заговорила:
   - Я знаю, что ты задумал, папенька... Я все видела, все... Тебе  ведь
не нравиться, что он каждый вечер говорит, маменьке,  а  "красноголовый"
(так она называла "карапуза") смеется? Ты ведь не хочешь, чтобы он такое
больше говорил? Ведь ты его хочешь зарезать, чтобы он больше маменьку не
расстраивал?...
   Иван опустив руки, и понимая, что она говорит правду, кивал.
   - ... Мне тоже его страшно слушать, папенька. Только не  убивай  его,
если убьешь, тогда, тогда... - из огромного ее  ока  скатилась  тяжелая,
заставившая Ивана сжаться слеза, а она все говорила:
   - А помнишь, папенька, как ты сам говорил: "Лучше горькая правда, чем
сладкая ложь." Так ведь он правду говорит, я это сразу поняла...
   - Доченька что ты! - голос Ивана дрожал.
   - От меня теперь ничего не укроешь, папенька. Я все знаю,  все  пони-
маю... Ты ведь ради нас им помогаешь, ради нас ты такие муки терпишь...
   - Что ты Ирочка! - Иван заплакал.
   За спиной девочки показался Сашка, он, видно, только  вытер  слезы  и
еще хлюпал носом.
   - Дурочка ты! - гневным, совсем не детским  голосом  вскричал  он,  -
Молчала, молчала, а теперь нашла чего сказать - належалась на печке!  Эх
ты... а ну пошли со мной! - он схватил сестренку за руку и  повел  ее  в
горницу. Ира шла спокойно, чуть опустив голову.
   Вновь Иван остался один, и вновь слышал он шипение певицы и уже весе-
лый, пьяный голос "карапуза", который успел забыть о том, что  произошло
на кухне.
   "Что же она, провидицей теперь стала?"- думал он, - "Все ведь выложи-
ла, все, что в душонке моей лежало, и в чем я себе даже признаться боял-
ся. Вот ведь оно: зарезать "жердь" ведь я хочу потому, что он каждый ве-
чер поганые шуточки "карапуза" выкрикивает, а не потому что он сыну  уши
выкручивает. Это он ведь тебе, падаль, в уши свинец правды  заливает,  а
ты и терпеть не можешь... Только ты один терпеть и не можешь, а Марье то
все равно, она ведь и не слушает его, только тебе, падаль, верит.
   Он выронил нож... Певица все хрипела и хрипела, но сквозь ее  завыва-
ния прорвался гневный голос Марьи и, кажется, еще звук пощечины:
   - Вот тебе! Руки распустил, рожа пьяная... вот и лежи на диване!
   "Что мне делать теперь... А все равно зарезать его, пусть  все  гово-
рят, а все равно зарежу я эту "жердь", этого фашиста. Сейчас  зарежу,  а
потом поздно будет - Марья выбежит в меня уцепиться и не смогу я уже уй-
ти."
   Он подхватил нож и, проскочив горницу, в которой  Сашка,  втолковывал
сестренке какую непростительную глупость она сказала, выбежал из избы  в
сад.
 
                                                  *           *           * 
 
   Вовсе не похожий на пение хрип отхлынул назад, остался в доме,  кото-
рый давно уже не был Ивану родным. Теперь он погрузился в  тишину  ночи:
да тишина была полной: замолкли уже сверчки, ветер укутался в кронах де-
ревьях, спали, где они остались, собаки; спали и люди - русские и  немцы
все спали в Цветаеве в этот поздний час. Почти всем, правда,  ничего  не
снилось и они были рады этому; других же,  несчастных,  мучили  кошмары.
Давно укатились за горизонт стальные чудовища, отхлынула туда  вместе  с
ними и канонада - фашисты говорили, что остатки красной армии увязли  во
льдах где-то за Полярным кругом...
   И только негромкие трели губной гармошки расплывались со стороны  за-
бора в этом прохладном безмолвии.
   Иван, до боли сжимая в руке нож, замер в густой,  непроницаемой  тени
яблони, вжался в ее живой, теплый ствол и  высматривал  силуэт  "жерди".
Было видно, как тот встал у забора, потянулся, и вновь уселся, наигрывая
все ту же, незнакомую Ивану мелодию.
   Где-то на самых окраинах Цветаева залаяла собака, и совсем  с  другой
стороны пришел ей слабый ответ.
   "Так... Соберись теперь, думай только о том, как выполнить свой замы-
сел. Быть может, просто подойти к нему, сказать что-нибудь. Нет, он сра-
зу насторожится, достанет свой револьвер. Ведь я к нему никогда не  под-
ходил, ведь я боялся его и боюсь - боюсь, что он говорит правду...  Зна-
чит, надо ползком, как когда-то в бою, мы отступали тогда и над головами
свистели пули, из пулеметов стреляли, над самой землей били,  и  страшно
голову было приподнять и хотелось вжаться в землю, в ее глубины от этого
свинца уйти. Мы тогда в нее и вжимались, а пули то над самой головой так
и свистели, так и свистели... Все, ползу."
   Он бесшумно метнулся на землю и пополз, сотрясаясь от страха  и  воз-
буждения всем телом. Он пытался, но не  мог  хоть  немного  успокоиться,
напротив дрожь все усиливалась...
   "Да так я и нож поднять не смогу... Дрожь... О-ох, не могу, все  тело
сводит, так сейчас прямо среди грядок и запрыгаю, надо успокоиться, обя-
зательно... Так, стоп."
   Он замер и затем медленно перевернулся на спину.
   Яркое, звездное небо - что описывать его, каждый хоть раз в жизни лю-
бовался им, а тот кто не любовался, не пытался постичь взором эту беско-
нечность, тот либо глупец, либо слепой. В точности то, что увидел  тогда
над своей головой Иван можете увидеть и вы, выйдя в ночную  сентябрьскую
пору в далекое от города поле и задрав голову.
   Он пролежал так несколько минут, и не издал за это время  ни  единого
звука, он не дышал, а сердце его вздрагивало так же  слабо,  как  и  эти
бесконечно далекие, несущие отблески изначального, чистого творения све-
тила. Потом он медленно протянул навстречу им руку с ножом и она  оказа-
лась бесконечно маленькой, ничтожной, какой-то никчемной соринкой против
этой темной глубины. Он поспешил ее убрать испугавшись не немца, но чего
то высшего, грозного и вечного внимательно взирающего на  него  из  этой
глубины.
   Пронеслись в голове строки из давно прочитанной книги по  астрономии.
Солнце, там говорилось, лишь одна из миллиардов звезд, составляющих одну
из рек галактики, другая же звездная река в виде Млечного пути опоясыва-
ла все небо.
   - Покойно то как, - прошептал он наконец, - звезды такие тихие и веч-
ные. Как их много, а я лишь ничтожная пылинка  против  величия  этого...
Господи, как покойно! Это же надо было создать такое огромное  и  гармо-
ничное. Мы то люди только можем этим любоваться,  покой  из  этого  чер-
пать... А сами носимся с этими мелочными страстями, с этой суетной  зло-
бой - да что эта злоба да суета, да все страсти мои, все  надрывы  перед
этим бесконечным небом? Все это лишь жалкая толкотня в кровавой пыли  на
ничтожно маленьком пяточке мировоздания. Вон она вечность  какая  глубо-
кая, а моя то рука с ножом, жалкий отросток перед ней - протянул руку  с
ножом, да... А оно вон взирает на меня и на всех нас взирает,  всю  нашу
маленькую землю под собой видит, все наши  ничтожные  дела.  И  ведь  не
просто смотрит, а и наши взоры к себе зовет, чтобы мы тоже на нее  -  на
вечность смотрели. Только мы не смотрим, а все больше в пыль эту вгляды-
ваемся, о мелочном, да о подлом думаем... А кто же я против этого? Как я
могу теперь поднять нож на живое существо и пролить эту вязкую  кровь...
господи, да разве я это желал? Разве же я, о господи? Или мне это только
причудилось... как мог Я это желать? - он с отвращением отбросил  нож  в
сторону и, быстро поднявшись, пошел к забору.
   Он позвал негромко:
   - Эй Ханс! Тебя ведь Хансом зовут, да?
   Он уже стоял перед ним, а по вишневому морю над их  головами  побежал
волной  шелест  неожиданно  налетевшего  ночного  ветерка.  Сейчас  Иван
чувствовал себя, как пьяный: было легко, по жилам разбежалось  спокойное
тепло и хотелось сказать всем людям добрые слова, обратить  их  взор  на
небо, чтобы поняли и почувствовали они то же, что и он.
   Ханс насторожился, собрался ведь, словно хищник готовый к прыжку, по-
тянулся было за револьвером, но почувствовав, что никакой угрозы от Ива-
на не исходит расслабился:
   - Ханс так мое имя, русский Иван. Ты есть пить водка сь Томас?
   - Нет, я не пил водки. - тихо, спокойно проговорил  Иван.  Его  голос
все таки дрожал, но это было не от напряжения, а от уже пережитого...
   - Ты есть не пить водка, а говорить, как пьяный!
   - Да, я пьяный! Я просто услышал, как ты играешь - ты хорошо играешь!
   - О есь гуд! - усмехнулся Ханс и, поднеся гармошку ко рту, резко  по-
дул в нее и рассмеялся. - Да есть гуд, а ти умеешь играть на гармошке?
   - На твоей маленькой гармошки не умею, а вот на гармони умею,  и  еще
немного на гитаре, правда давно ее в руки не брал  -  сейчас,  наверное,
совсем разучился.
   - А на бальялайке ти умеешь играть? Знаешь, такая русская бальялайка?
Брынь-брынь, дрынь-дрынь? Ха-ха...
   - Умею.
   - О есть гуд, ти научишь меня, есь?
   - Да, но только если ты меня научишь играть на своей гармошке.
   - Есь.
   Иван присел у вишневого ствола рядом с немцем, и закинув голову вверх
к мерцающему за темным вишнево-лиственным облаком небу, проговорил  нег-
ромко, боясь разрушить это таинство:
   - Ты давно здесь сидишь, Ханс?
   - С заката, у вас быль красивый закат, русский  Иван.  Только  у  нас
всерявно лучше.
   - У вас, это где?
   - В деревне Гнесельберг, там есть жить моя Хельда.
   - Хельда... она, наверное, красавица, эта твоя Хельда? Да ведь, Ханс?
Вот, наверное, сейчас сидит в этом... Гнеселе... у забора и  смотрит  на
это же небо. Небо ведь у вас такое же, да Ханс? Ведь оно везде  одинако-
вое, ну, быть может, на севере и на юге звезды разные, но  небо  то  все
равно одинаковое. Ты понимаешь, о чем я говорю, Ханс?
   - О, есть да, это хорошая ночь, русский Иван.
   Но тут в эту ночь ворвался хрипящий, шипящий голос певицы и вместе  с
ним рассеялся по саду свет из распахнувшейся двери.
   - Иван! - крик Марьи почти зримым  клином  промчался  сквозь  ночь...
Резко, отрывисто залаял пес, в каком-то из соседских домов. Ханс  лениво
потянулся и проговорил что-то на немецком.
   Марья бросилась через сад прямо к Ивану.
   - Господи, Иван, я то смотрю тебя в доме нет... ты знаешь, что я  по-
думала, о господи... - тут только она заметила  Ханса  и,  отвесила  ему
пренебрежительный кивок.
   - Пойдем, - кивнула она в сторону сарая.
 
                                                   *             *               * 
 
   Той ночью, впервые за долгое время, Ивану приснился  покойный,  тихий
сон: он сидел на зеленой траве под синим небом  и  кругом  разлита  была
звенящая тишина и даже птицы не пели...
   Его разбудили резким криком и ударом в бок:
   - Просипайся, рус Иван!
   - А, это ты, Ханс, - прокряхтел Иван, поднимаясь в полумраке сарая.
   - Работать! Ти есть опаздывать!
   - Господи, - Иван схватился за наполнившуюся болью голову и, все  еще
храня в себе воспоминанья волшебного сна, с  непониманием  посмотрел  на
Ханса, - Чего ты хочешь от меня? Я не куда не пойду...
   Наступил серый, дождливый день - осень окончательно вступила  в  свои
права, затянула траурным покрывало небо, орошала холодной, медленно опа-
дающей влагой землю и шумела печальными  порывами  ветра  в  кронах  де-
ревьев... Ханс, сыпля без разбора ругательствами на  языках  немецком  и
русском, вытолкал Ивана под это тусклое, закрывшее небо покрывало.
   - Ти есть свинья, - выкрикивал он среди куда более крепких выражений.
- Ти есть раб, ты должен не спорьить!
   - Я не хочу больше, господи, я не хочу больше! - закричал Иван, схва-
тившись за голову и рухнув посреди двора на колени.
   - Встать! - рявкнул Ханс, сморщившись от отвращенья.
   Иван медленно поднялся... Окружающий мир казался ему теперь  бесцвет-
ным, тусклым, словно бы уже умершим - ему даже чудилась вонь разложения.
Совсем не таким представлялось ему мировоздание ночью. Тогда мир  напол-
нен был звонким звездным волшебством и прохладной легкостью, и  то,  что
терзало до этого Ивана казалось совершенно невозможным, чудовищным  бре-
дом; теперь же, в сером, размывающем все контуры зыбком мареве, напротив
- ночной разговор с Хансом и все пережитые им  чувства  казались  чем-то
безвозвратно потерянным.
   Теперь Иван со стоном поднимался с размытой слякотью, дворовой дорож-
ке и смотрел на Ханса... хотя нет - в умирающем свете, перед  ним  стоял
уже не Ханс, не тот Ханс, которого ждала где-то в далекой  немецкой  де-
ревне девушка по имени Хельда; не тот Ханс, который обещал научить Ивана
игре на губной дорожке, а безымянное, жестокое и тупое чудовище по имени
"жердь". И те, принесенные светом далеких звезд, опьянившие Ивана  мысли
казались теперь глупыми, и вновь Иван проклинал себя за слабость:  "Раз-
нежился вчера, звездочками залюбовался, с фашистом, с этим гадом,  кото-
рый моему сыну уши рвет, да над женой измывается  разговорился...  черт,
забыл видно, как такие же как к забору нашего бойца гвоздями  приколачи-
вали, а там ведь кровь до сих пор осталась - в доски въелась и ничто  ее
не смоет. И девочку ту в белом платье забыл,  и  сотни  других  детей  и
взрослых, забыл, забыл, падаль, под светом звезд о сотнях,  которым  шеи
прикладами перебивали, а они еще хрипели..."
   Он, слегка покачиваясь, стоял перед "жердью", и буравил его  мутными,
ненавидящими глазами, и этот, обычно невосприимчивый к чувствам  "низших
существ" фашист отдернулся; сморщился, словно от удара, и сам с  размаха
ударил Ивана в щеку...
   И переводчику казался теперь невозможным ночной разговор, он чувство-
вал себя оскорбленным, показавшим свою слабость перед низшим  существом.
Теперь и его глаза налились бешенством. И он  взорвался  в  истерическом
визге:
   - Свинья! Рус свинья! Гр... Не смьеть на  мьяне  так  смотреть!  Раб!
Р... Раб! Свинья!
   Быть может, Иван тут бы и вцепился в него и перегрыз, как разъяренный
и голодный волк, ему глотку, но тут захлебывающееся,  словно  тонущее  в
болоте, стрекотание мотора привлекло его внимание. В последние  дни,  не
так уж часто по улицам Цветаева ездили машины и мотоциклы, но все же ни-
кого их напряженным гулом нельзя было удивить. Но  этот  захлебывающийся
треск привлек внимание Ивана; в прерывистом  рокоте  мотора  послышались
ему панические нотки, словно бы мотор кричал на всю, занесенную  грязью,
забрызганную кровью, изуродованную землю: "Они гонятся за  мной,  только
бы побыстрее укатить... др-др-др... только  бы  побыстрее  укатить,  по-
дальше от них... др-др-др...". И Иван даже не удивился, что слышит и по-
нимает голос машины - он давно уже ничему не удивлялся, и  часто  слышал
голоса кровавой пыли или же детишек с изуродованными,  гниющими  телами.
Вот и теперь, без всякого удивления, но в величайшем  напряжении  повер-
нулся он на улицу и увидел - это был немецкий мотоцикл с коляской, ничем
непримечательный, весь залепленный грязью, но все же мотор его панически
кричал: "Они гонятся за мной!"
   Ханс, почувствовав то же, что и Иван, осекся, посмотрел на мотоцикл и
побледнев, так, словно увидел собственную смерть, длинными шагами  пере-
местился в окруженный хороводом пожелтевших яблонь дом.
   Иван же, вернулся в сарай; наскоро, но с величайшим трудом запихал  в
свой желудок, приготовленный Марьей завтрак, затем ласково потрепал дро-
жащей рукой Сашу, посмотрел на Иру и поспешил убежать от этого  глубоко-
го, мудрого, совсем не детского взгляда - он поцеловал Марью и вновь вы-
бежал в слякоть. Там он подобрал из маленького мутного ручейка брошенный
ночью нож; вода обожгла его своим ледяным прикосновением,  пальцы  разом
онемели, но он все же положил нож в карман...
   Уже идя по улице, туда, где у разворота дороги стоял  порученный  ему
грузовик, он неожиданно ясно понял: "...За  этим  испуганным  мотоциклом
ползет по земле искореженная железная громада;  когда-то  она  сотрясала
мой Цветаев несколько дней, но теперь она раздавлена  силой  куда  более
могучей, и ничто не остановит эту силу, я чувствую ее - это сила  гнева,
я сам когда-то был ее частью - я чувствую  -  она  кипит  и  во  мне.  Я
чувствую приближение ее, могучей и несокрушимой, она  сметет  всех  этих
"жердей" и "карапузов" и даже не заметит..."
   Как в скором времени выяснилось, он был прав:  навалившаяся  на  нашу
землю, увенчанная загнутыми крестами сила дрогнула, переломилась и  мед-
ленно, но неудержимо, уже агонизируя поползла назад...
   Иван, когда-то был частью той, возросшей теперь  неимоверно  силы,  и
теперь, хоть и оторванный от нее, он все же мог чувствовать ее приближе-
ние. Он чувствовал и то, что окружающее его уже умирает, агонизирует, но
он, все же, сам принимал участие в этой агонии. И в этот, и  в  последо-
вавший за ним день, и через семь дней, и даже через  две  недели,  когда
отступающие войска заполнили город и сотрясали его разжиженные улицы, он
сидел, стараясь не о чем не думать за рулем грузовика и слышал,  толи  в
бреду, толи наяву доносящиеся из кузова стоны и вопли.
   Запомнился ему один размытый слякотью, холодный день  начала  ноября:
слышна была уже где-то за лесами канонада, и все  чаще  ревели  сокрытые
холодным покрывалом небес самолеты, а на улице все чаще попадались маши-
ны из которых доносились адские вопли раненных. И  лица  фашистов  вновь
стали испуганными, видно было, что нервы их напряжены до предела, и, ка-
залось, каждый из них, готов был пригвоздить, для  своего  расслабления,
хоть кого-нибудь к забору.
   В тот день ему приказали ехать в городскую тюрьму: там, в ее обнесен-
ном огрызнувшейся колючей проволкой дворе стояло уже несколько  грузови-
ков... Иван видел, как немецкие солдаты в черных перчатках  раздраженно,
с отвращением стали выносить из тяжелых, режущих своими острыми  гранями
воздух, ворот что-то... Зачем-то он стал приглядываться, что они тащат -
обычно то он старался поменьше смотреть по сторонам. Сам не знал он, ка-
кая сила заставила его тогда внимательно выйти из  грузовика,  навстречу
им...
   Это были люди - скорее всего в прошлом какие-то подпольщики, партиза-
ны, кем-то выданные, схваченные... Иван привык ко всему - к младенцам  с
разбитыми телами, к матерям и молоденьким девушкам забитых до смерти но-
гами; казалось бы, ничто уже не могло вывернуть его душу еще дальше.  Но
тут, когда он внимательно, даже жадно разглядел эти,  потерявшие  данную
природой форму и разум ошметки плоти - лопнула напряженная до того в его
душе пружина. Звенящий, бухающей ударами раскаленного колокола  пустотой
наполнилась его душа, и его вырвало на жесткую, покрытую кровяными  пят-
нами черноту. И пока его не откачали  холодной  водой,  и  не  встретили
жестким смехом эти черти, он лежал в живой крови  и  вокруг  извивались,
проклиная его сотни нечеловеческих тел - это не могли быть  человеческие
тела - это были какие-то обжаренные изодранные, но живые, орущие до  са-
мого поднебесья наборы органов: рук, ног, голов - шевелящихся и  прокли-
нающих его слабость. Кричащих ему в лицо: "Падаль!".
   После же, когда его отлили водой и пинками погнали  к  грузовику,  из
кровавого кузова которого доносился на  одной  разрезающей  пространство
ноте стон, Иван пошел, опустив и сжав плечи... Но если бы кто-то посмот-
рел тогда в его глаза...
   С такими же глазами шел Христос на Голгофу.
 
                                                *         *         * 
 
   Быть может, только, данное родной природой, могучее здоровье и прида-
вало его телу сил существовать дальше. Это были дни ни с чем несравнимых
мучений - он видел и понимал все ясно - он не мог больше ни о чем не ду-
мать, и не смотреть по сторонам - все было как в тот бесконечно далекий,
первый день пришествия  ада  в  Цветаев.  Он  ясно  видел  каждое  новое
зверство и все впитывал и впитывал в себя, и, не в  силах  остановиться,
продолжал служить агонизирующему зверю. Он проклинал себя, терзался  из-
нутри проклиная свое ничтожество и слабость и, если рядом никого не  бы-
ло, бил со всех сил кулаком в стену, разбивал  в  кровь  костяшки  и  не
чувствовал физической боли - боль  душевная  была  во  много,  во  много
сильнее. От этой неимоверной, не прекращающейся ни днем ни ночью  пытки,
он словно бы выгорел, почернел изнутри, стал похож  на  поднявшегося  из
рва истлевшего мертвеца. И Марья, глядя на него, часто плакала...
   "А ведь я все время боюсь! - беззвучно орал он в предрассветный  час,
лежа на холодной соломе в жарких объятиях Марьи, он не в силах был пога-
сить свое сознание, - Всего, всего боюсь! Боюсь, что эти подонки изнаси-
луют жену, а что если уже... нет, она бы сказала... Боюсь за детей.  Бо-
юсь, что Марья, как-нибудь сама  увидит,  что  я  делаю.  Нет,  господи,
только не это! И я боюсь силы, которая близиться, которая должна  разда-
вить и меня... И еще я ненавижу: ненавижу этих... разрушивших  наш  мир,
бросивших меня в ад, столько боли, господи, и все из-за них!... Хоть од-
ному из них ты должен отомстить Иван, хоть одному перерезать  глотку.  -
эта мысль была уже не нова, она беспрерывно пульсировала в его голове, с
того самого дня, когда его глаза во дворе тюрьме, стали похожими на гла-
за Христа... теперь это были ненавидящие глаза дьявола, - Вон уже  прос-
вечивает этот тусклый, мертвенный свет через щели, опять на  улице  сля-
коть, опять нет ни солнца, ни звезд... господи, как бы я  хотел  увидеть
их! Но хватит, все - сегодня же я совершу это - хоть одного подонка при-
режу, хоть одной сволочью на земле меньше станет. Ну, а уж со мной  будь
что будет, все одно - не смогу я так дальше жить, не смогу эту ярость  в
себе дальше нести. Прирежу и, быть может, кому-нибудь гвозди в тело вби-
вать не станут... Господи, а канонада то уже совсем близко,  беспрерывно
уж орет - еще дня три и кончиться все. А Ирочка то - страшно  мне  в  ее
глаза смотреть. Вон она уже проснулась и смотрит  на  меня,  молчит  как
всегда, а глаза то темные, бездонные - а  ведь  все  она  понимает,  все
чувствует...
   - Не надо, ничего не надо. Помолись господу, папенька. Сходи  в  нашу
церковь разрушенную и там у ликов древних встань на колени и душою помо-
лись усердно... Там ты лекарство и найдешь.
   "Что - это дочь моя семилетняя сказала? Разве же могла она  так  ска-
зать, да и рот у нее не открывался, да вон она и спит... так я же  видел
ее с открытыми глазами... глаза то  ангела  были...  неужто  привиделось
только - нет, все ясно видел... В церковь...  нет,  что  за  глупость  -
только время терять, это ведь сказки все про бога то; мне уж  раз  ночью
под звездами привиделось такое, теперь жалею  -  тогда  надо  было  этой
"жерди" глотку перерезать... Да если бы был бог, разве  он  допустил  бы
такое, да ему стоило бы только пальцем махнуть и всего этого безумия  не
стало бы... А что же я так часто поминаю его... Нет - все бред.  Сегодня
же я совершу это... Непременно хоть одной твари глотку перережу,  докажу
всем, что все еще боец я!"
   Спустя несколько часов он, опустив плечи, брел среди покрытых копотью
войны, болезненно стонущих машин и танков. Где-то совсем уже  близко  за
городом ухало, часто сотрясали землю громкие разрывы... Он сжимал в кар-
мане тот самый, отброшенный им в далекую звездную ночь ножик. Как  каза-
лось ему - с той памятной ночи небесная глубина все  время  была  скрыта
холодной грязной занавесью и если занавесь эта и прорывалась где-то, так
совсем ненадолго и у самого горизонта.
   Быть может, и было солнце, и свет звезд в эти дни, да он их не видел.
Не мог больше вырваться он из маленького, клубящегося  в  кровавой  пыли
мирка...
   Вот и теперь, весь мир сжался для него в узкий, орошенный кровью  ко-
ридор, железные изукрашенные погнутыми крестами стены которого двигались
в зыбком, леденящем кожу мареве, отплывали назад. И между этих стен  ше-
велились, заходясь часто руганью раздраженные безликие существа  и  Иван
без конца твердил про себя:
   "Вот они эти ничтожества, подонки разрушившие мой мир. Гонимые  вели-
кой силой они бегут поджав хвосты. Испуганы теперь, следы свои заметают,
пытаются скрыть сотворенное; да не скрыть теперь - нет! Ведь среди  этих
раздраженных, думающих о том как бы только  поскорей  ноги  унести  есть
ведь и те, кто прибивали тогда солдата к забору! И те кто другого штыка-
ми кололи и женщину и младенца..."
   Он увидел какого-то, по-видимому, отбившегося  в  общий  суматохе  от
своей части солдата. Он, как и Иван, вжав голову в плечи брел по обочине
дороги. По его неровной походке видно было, что он очень устал, шел  из-
далека и, быть может, был ранен, но из-за грязи этого точно было не  по-
нять.
   - Вот он, - от волнения заговорил вслух Иван, - этого  то  подонка  я
сейчас и прирежу. Точно это он был тогда во дворе - помню, как он смеял-
ся, когда гвоздь нашему солдату в руку вбивал! - так с  гневом,  голосом
совершенно безумным выкрикивал он и плотная слюна стекала из его рта.  И
он действительно убедил себя что этот безликий, уставший солдат был тог-
да во дворе больницы - он хотел себя убедить, представить этого  солдата
полным злодеем - чтобы вымести на нем всю накопившуюся за адские  месяцы
ярость.
   Быстрым шагом он подошел к нему и прошипел:
   - Эй ты, посмотри на меня, узнаешь?
   Солдат, не осознавая, что это к нему обращаются,  шел  дальше.  Тогда
Иван схватил его за плечо.
   - Что, не понимаешь меня, фашист проклятый? Не понимаешь, да?
   Солдат вскинул голову и усталыми, сонными глазами заскользил по  лицу
Ивана - совсем еще мальчишка, усы только пробиваются над  верхней,  при-
пухлой губой, худющий, бледный, с огромными синяками под глазами.
   - Не понимаешь меня, да? Ну и хорошо! Но вот это ты должен  понять  -
это то все понимают! - он достал из кармана несколько дней  назад  "взя-
тую" у "карапуза" маленькую бутыль с водкой. При этом совершенно не  по-
нимая, что он делает из другого кармана он выхватил и нож.
   В его замыслы входило отвести его в какой-нибудь закуток, подальше от
дороги, напоить там этой водкой и затем совершить  задуманное.  Но  даже
ночью в наполненном тишиной сарае (отступая немцы  перерезали  всю  жив-
ность), когда он обдумывал этот свой незамысловатый план, мысли его  ле-
тели беспорядочно, срывались панически из стороны  в  стороны,  дрожали,
как и зыбкий осенний воздух. Теперь же он совершенно не понимал, что де-
лает; словно бы в его тело вселился демон, он уже не мог остановиться...
   Бутылка выпала и, булькнув в луже, была  смята,  размолота  в  острую
пыль оглушительно дребезжащей, горой живого железа, которая двигалась  с
ними рядом.
   Сжимавшая нож, рука Ивана дернулась вперед...
   Солдат, все еще не понимая, что происходит, все еще находясь в  своем
маленьком мирке, в котором передвигал он ногами  и,  как  казалось  ему,
стоял на месте - почувствовал, как острая боль ворвалась в его  живот  -
именно туда нанес Иван первый удар. И он  не  закричал,  чем  непременно
привлек бы внимание, а отшатнулся от этой боли назад. Его  сознание  уже
было замутнено и ему чудилось, что там позади стоит мягкая  кровать,  на
которой он сможет спать долго, долго... мягкая,  со  взбитыми  подушками
кровать...
   Но позади него был почти двух метровых подорожный ров, и  оступившись
он, так и незамеченный никем рухнул в него. Иван скатился следом.
   Там, на дне рва, в грязи они сцепились - солдат, пробужденный наконец
нестерпимой болью, и рычащий от ярости Иван. Истекающий кровью солдат по
прежнему не издавал ни звука - он забыл, что у него есть рот, ибо  слиш-
ком долго он прибывал в одиночестве... Иван неудачно упал на дно оврага,
он вывихнул руки и выронил нож и теперь сжимал со всей силы дрожащие ру-
ки на шее солдата. Тот же, вырываясь, раздирал его лицо давно  не  стри-
женными ногтями, все норовил выцарапать Ивану глаза.
   Земля задрожала толи от холода, толи от боли за своих детей, а спустя
несколько мгновений задрожало в морозном воздухе  эхо  ближнего  взрыва.
Это где-то под самым Цветаевым бомбили отступающих с самолетов...
   Все покрытые грязью, они были похожи на  каких-то  болотных  чудовищ;
они барахтались в этой вязкой жижи и со стороны (если бы кто-нибудь  мог
их видеть со стороны), не различить было где Иван, а где солдат.
   Но Иван видел лицо своего противника, оно с каждым мгновеньем  стано-
вилось все более уродливым, и оттого ярость в нем, пульсируя,  восходила
до немыслимых пределов.
   Он вдавливал свои большие пальцы все глубже и глубже в плоть, до  тех
пор пока шея не затрещала и не размялась как пластилин под его пальцами.
Тогда изо рта этого безымянного солдата сильным потоком  хлынула  кровь,
и, смешавшись с грязью, превратило это юношеское лицо в  нечто  подобное
тем кускам изуродованной плоти, которые видел Иван во дворе тюрьмы.
   Иван, в виде куска окровавленной бесформенной грязи отвалился от дру-
гого дрожащего, истекающего кровью куска грязи, развалился в ледяной жи-
же, на дне оврага. Только его голова,  впечатавшаяся  в  мерзлую  стенку
возвышалась над жижей.
   "Ну вот и сделал. Убил. Что легче стало?..."
   - Ха-ха-ха! - он засмеялся пронзительным безумным смехом, - Нет ведь:
только сильнее теперь мука тебе, убийца! Теперь я пал еще ниже, господи,
да есть ли конец этому падению...
   И он дернулся к массе, едва  поднимающейся  над  жижей.  Обмороженные
пальцы совсем не слушались его, не  гнулись,  а,  казалось,  ломались  с
костным треском при каждом движенье... Он не мог сделать то, что он  хо-
тел сделать - расстегнуть пуговицу на погруженном в жижу кармане мертво-
го, но он ДОЛЖЕН был это сделать, а иначе, от нестерпимой душевной боли,
он бы стал рвать зубами самого себя. И он, чувствуя  как  ледяной  холод
постепенно пронизывает его тысячами тоненьких  ветвистых  игл,  вновь  и
вновь пытался расстегнуть карман; вцепился потом в него зубами,  оторвал
пуговицу и тогда, достал то, что там было... Он был уверен,  что  найдет
там это и он не ошибся...
   Он, готовый к смерти, откинулся обратно к жесткому  срезу  промерзшей
земли держа в белых, промерзших руках, грязную промокшую фотокарточку...
   То ли ранняя ноябрьская ночь близилась,  толи  его  глаза  наливались
тьмой, а скорее и то и другое вместе, но мир для него стал совсем  туск-
лым и мертвым. От земли его голове передавалась дрожь, но грохот  железа
слышался теперь размытым и невнятным, долетающим издалека.
   Он смотрел на фотографию и видел там молодую девушку, которая любила,
задушенного Иваном парня... Фотография давно уже разъехалась  и  шлепну-
лась с мягким хлопком в жижу, но Иван все еще видел ее и держал, в своем
воображение перед глазами. Девушка задвигалась, налилась  цветами,  чему
Иван совсем не удивился; по щеке ее покатилась слеза, а за спиной зажил,
задвигался огромный, просторный и светлый мир.
   - Здравствуй Иван, - негромко и печально проговорила она, а по  щекам
ее катились полные боли слезы.
   - Здравствуйте, барышня, - отвечал Иван и встал перед ней на  колени.
Он по-прежнему чувствовал боль, но в тоже время ему было и легко,  ничто
не давило его, в голове было ясно; а тела словно бы и не было - в  любое
мгновенье мог он взмыть к небу.
   - Какой красивый мир, не правда ли? - тихим, нежным голосом  спросила
барышня и чуть повернула голову в сторону колосящихся у самого  далекого
горизонта полей. Засмеялись дети: маленькие девочки и мальчики одетые  в
красивые летние одежды. Они играли у озерной глади и  на  полных  густых
теней парковых дорожках.
   - Но ведь его уже нет, - произнес Иван, - только на старой картине он
и остался, на место же его пришел... нет, не хочу вспоминать.
   - Какой прекрасный мир, - повторила барыня и тут  задрожала  земля  и
огромный, в десятки раз больший чем самые высокие деревья танк стал над-
вигаться на них.
   - Стой на месте, - повелела молодая барышня, - тебе от него  не  убе-
жать сейчас - он стал частью самого тебя. Стой и жди.
   Так и стоял он перед ней на коленях, а разрезающий своей башней  небо
танк стремительно надвигался на них, поглощая под своими гусеницами  го-
ризонт. Ломал он деревья, дома, выплескивал из берегов реки; трещала  от
его неимоверной тяжести матушка земля, покрывалась трещинами  и  из  них
поднимался, заслоняя собой простор, кровавый туман.
   Вот танк уже над ними; трещат деревья, гибнут под его гусеницами  де-
ти... Иван на коленях прополз ближе к барышне обнял ее ступни, покрыл их
поцелуями и своими слезами.
   Свет дня померк, черная тень нахлынула на них, наполнив все рвущимися
детскими криками и хрустом дробящихся костей...
   Когда Иван поднял голову, то увидел, что лежит у подножия золотящего-
ся в небесной дымке трона на котором восседала... барышня? Она  ли?  Лик
то ее, но эта дева... - она была соткана из облаков, из света звезд,  из
всего самого прекрасного, что доводилось видеть Ивану.  От  тонких  черт
лица ее веяло внутренней силой и наполненном скорбью и вечной думой спо-
койствием. По обе стороны от нее, на маленьких золотых стульчиках сидели
дети - среди них Иван увидел и свою Иру, а рядом с ней другую девочку  -
ту самую в белом платье к которому не приставала никакая пыль, у ее  ног
свернулся калачиком в сладкой дреме большой пес. Эти две  девочки  живо,
но не громко переговаривались о чем-то меж собой,  но  когда  заговорила
дева, разговор их затих...
   - Смотри же, Иван!
   Гусеницы исполинского танка промелькнули, разрезая  темный  воздух  и
обнажили темную, обагренную блеклыми отсветами взрывов долину... Это бы-
ли знакомые Ивану места - холмистая долина на которой стоял Цветаев.  Но
теперь города не было, лишь унылые развалины с укором взирали  разорван-
ными глазницами окон на царящий вокруг хаос. С низко провисшего  черного
купола провисали к земле темные полосы и падали время от времени, одетые
пламенем самолеты... Вся долина до самого горизонта, на  котором  клуби-
лись черные ураганы заполнена была стальным  окровавленным  крошевом,  и
среди этих обрубков железа, шли и шли без конца  перепачканные  в  грязи
солдаты; они шли низко опустив головы и бросались иногда друг на друга и
били руками и ногами, или же рвали крючками и вбивали в тела своих  вра-
гов гвозди. Среди них проезжали какие-то уродливые  машины,  и  терзали,
разрывали своими шипастыми гусеницами холмы и самих солдат. Кровавые ру-
чейки текли в этой цвета зажаренного гниющего мяса земле.
   И вдруг к лежащему у подножия трона Ивана подбежал один из них,  весь
залитый грязью и закричал:
   - Что же ты, Иван?! Не узнаешь меня, я же Свирид? Ну что вспомнил?
   - Свирид!
   - А-а!! Ну-ну! Вспомнил таки, да - это я, Свирид! А ты ведь про  меня
и не вспоминал все это время. А ведь убили меня, Иван. Убили!  Кто  убил
не знаю - пулю пустили и все, болтал я слишком много. Но теперь то я мо-
гу сколько угодно болтать - никому ведь дела нет. Я ведь  мертвый  Иван,
мертвый, и ты Иван мертвый!
   Вдруг Свирид стал таять и, обратившись в часть окружающего трон  сия-
ния, растаял в воздухе.
   Иван вновь взирал на возвышающуюся над ним, словно бы плывущую в воз-
духе деву.
   - Что это? - прошептал он. - Я не хочу все это видеть. Зачем все это,
скажи? Ведь мы все жили просто и счастливо, без этих надрывов. Почему же
пришло все это? Объясни мне, мудрая, какой безумец мог сотворить это,  -
он кивнул на извивающуюся залитую страданиями и пустотой долину, - скажи
мне почему так стало? Ответь, почему я вижу это?! - но отвечал  он  себе
сам, - Это ведь все от людей исходит - это все ими создано  -  это  ведь
мир созданный ими, так ведь? Ведь мир, который видел до этого;  тот  ог-
ромный солнечный мир, с детским смехом и дивными  закатами  -  это  ведь
мир, созданный богом или природой - главное, что не человеком - это мир,
который был до человека и, быть может, будет и после него. Но  ведь  все
это безумие создано человеком, из его мозга  исходит.  Человек  ведь  на
многое способен и на прекрасное, и, напротив, на ужасное... Что  же  мне
теперь делать, я уже мертв... я уже мертв...
   Она спокойно, с материнской нежностью взирала на него с высоты своего
трона, а за ее спиной, в долине, поднимались из земли и возносились неу-
держимо вверх бесчисленные колосья и березы. Своими колосьями и стволами
они разрывали груди металлолома, и солдат тоже поглощали в  свою  плоть,
обращали их в цветы: в розы, в подсолнухи, в одуванчики,  в  гладиолусы.
Чистыми холодными ключами выплыло из глубин земли сияющие озеро  и  река
живой, плещущей рыбой дорогой улеглась между спокойных холмов.
   - Это все возродиться, - печальная, похожая на прикосновение  воздуш-
ной руки, улыбка, коснулась ее губ. - Этого вам не победить - да  оно  и
живет все время, также как и звезды и облака, только вы часто  видеть  и
чувствовать этого не желаете. А если бы чувствовали и любили  так  легче
бы вам жилось и не было бы ада... А теперь...
   В воздухе перед Иваном составился из солнечных лучей яркий человечес-
кий контур.
   - Ты узнаешь его? Это тот человек, которого ты задушил во рву, в гря-
зи. Его зовут Питер. Посмотри-ка...
   Золотистый контур объял его и в  несколько  мгновений  перед  глазами
Ивана пролетела вся жизнь этого человека. Светлые видения детства,  бур-
лящая от маленький водопадиков речушка и любимый кот; а вот и первая лю-
бовь, заполненное цветами, выгнутое к яркому  небу  поле  и  девушка  со
звонким голосом; а потом мрак и огни костров, и рвущиеся отрывистые сло-
ва, и ревущая многотысячная толпа, частью которой он себя ощутил и  орал
восторженно и безумно о владении всем миром; не вдумываясь в слова.  До-
роги и взрывы, холод и голод и снег, без перерыва  валящий  с  неба.  Он
бредет по ним, потеряв счет дням, наполняясь глубокой злобой и  подвывая
время от времени. Долгие месяцы мучений и страха в одну секунду вспыхну-
ли перед Иваном... Но увидел он и другое - был,  оказывается,  у  Питера
светлый негнущийся все это время стебелек в душе. Вспоминал он об  парке
в его родном немецком городке. Как красив был этот парк в осеннюю  пору,
как покойно шуршали на его длинных дорожках листья, как приятно было по-
сидеть на лавочке под яркой волной осенней листвы и вдыхать в себя прох-
ладу. Только воспоминаньями об этом парке и о девушке, которая,  по  его
разумению, сидела, ждала его на одной из лавочек  и  придавало  ему  сил
возвращаться, идти бессчетные километры из чужой, холодной страны...
   - Я прощаю тебя, Иван, - услышал он вдруг незнакомый, чистый  и  сво-
бодный голос. - Живи с миром, найди себя покой - а я нашел свой дом.
   За спиной контура открылось окно из которого дохнуло  ранней  осенью.
За окном видна была уходящая вдаль парковая дорожка и падающие искрящие-
ся в воздухе лиственные водопады. Вдалеке на скамеечке Иван различил ка-
кой-то контур, а еще дальше, или это  ему  только  показалось?  -  яркую
звездный мост перекинувшийся в... вечность?
   - И я не держу на тебя зла, Питер. И я прощаю тебя... всех  вас  про-
щаю, иди с миром...
   Окно закрылось, а рядом с Иваном пробежали дети и рядом с ними виляю-
щая хвостом собака, радуга засияла на небе.
   С надеждой стал вглядываться Иван в лицо прекрасной девы и  черты  ее
задрожали плавными изгибами...
 
                                               *          *           * 
 
   Над ним склонилась Марья, и еще рядом он чувствовал присутствие  Саши
и Иры. Мяукнул где-то совсем рядом кот и золотая рыбка мягко  плеснулись
в аквариуме. На улице светило яркое солнце, и его  свет  рассеивался  по
всему дому, делая его теплым таинственным  и  каким-то  сказочным.  Было
легко и покойно. Тихо... Часы мирно тикали в соседней комнате  "тик-так,
тик-так". Он не слышал тиканья часов с того самого дня,  когда  началась
война... Значит война кончилась!... А может и  не  было  никакой  войны,
быть может был только кошмар, долгая болезнь, от которой он теперь изле-
чился и все вернулось назад в светлые дни? Да, конечно же!
   Он уже поверил в это, и с облегчением понимал, что все виденное им  -
лишь пустые образы, ушедшие вместе с болезнью. Он даже улыбнулся искрен-
не вглядываясь в черты Марьи... Какое же у нее, все-таки красивое  лицо:
сильное, волевое и в тоже время женственное... Но складки на лбу -  Иван
даже передернулся - уродливыми широкими бугорками  отметилось  то  месте
где проворачивалось когда-то, вгрызаясь в плоть  дуло  автомата.  Неужто
было?
   - Они ушли, - просто проговорила Марья и поцеловала его в губы, потом
осторожно провела горячей рукой по лбу... тогда он заметил, что она  по-
седела - несколько таких почти белых прядей млечными путями  протянулись
средь густой черноты.
   - Они ушли, - повторила она подрагивающим, льющимся  нежностью  голо-
сом. - Сегодня последний день осени и впервые за многие дни небо очисти-
лось. Оно такое яркое. Прямо слепяще яркое! Весь мир словно горит  солн-
цем изнутри, представляешь? Это солнце тебя оживило. Ты ведь  долго  так
пролежал Иван, словно мертвый...
   - Это ты за это время поседела?
   Марья промолчала, опустила голову и еще раз  поцеловала  Ивана  -  на
этот раз в лоб.
   - Как меня нашли, - слабо проговорил Иван, черпая в душе силы на  от-
вет - сможет ли он любить Марью так сильно, как была она этого достойна.
   - Сашенька тебя нашел. Ты до ночи не возвращался, вот мы и пошли тебя
искать. Ну вот: темно уж было, а Сашенька тебя в канаве все  равно  уви-
дел. Не знаю уж как - там ведь темень кромешная. А  он  все  равно  уви-
дел... Достали тебя, а ты мертвый уже, промерзший насквозь, и сердце  не
бьется. Только я не верила, что ты мертв. Знала я, что не  мог  ты  уме-
реть. Ну принесли мы тебя домой... Уже к рассвету дело было...
   - Как же вы донесли меня?
   - Да ничего - я тогда и не чувствовала веса  твоего,  падала,  помню,
часто, но веса не чувствовала... нет. А теперь все позади. Они ушли.
   - А другая сила?
   - Что, милый?
   - Марьюшка - а другая сила, которую в угол загнали, но она  поднялась
и смяла все эти ржавые банки и откинула их с земли родной -  пришла  эта
сила, Марьюшка, в наш Цветаев?
   - Завтра...
   Слово закружилось вокруг Ивана, поплыло к потолку, засияло среди  хо-
роводов солнечных лучей.
   "Завтра... Надо принять, все-таки, это. Принять и успокоиться... Быть
может, все еще станет на свои места. Быть может забудется...  -  мяукнул
кот, но ему показалось, что это ребенок закричал, - нет, не забудется  -
такое не забывается. Никогда..."
   Чудовищные образы замелькали перед глазами, все наполнил ор - беспре-
рывный, накатывающийся волнами, бурлящий болью и страхом детский ор.
   - Мама, мама! Страшно мне!
   - Дочку то отпустите! О господи! Да вы же... а-а!
   - Падаль!... падаль!... падаль! - тысячи разных голосов шипели,  вык-
рикивали это слово и что-то острое рвало его плоть, и он, зажав до крови
губы, чтобы самому не заорать, застонал.
   Марья закричала, заплакала, осыпала его поцелуями,  а  Ира  зашептала
проникновенно в самое ухо, в самую душу его:
   - В церковь нашу разрушенную сходи. Там еще образа древние на  стенах
сохранились. Помолись там голубю, что под куполом парит, да деве, с мла-
денцами, которая под голубем тем облачным на троне золотом сидит.  Помо-
лись, о мире для души своей. Я молю тебя об этом.
   Тут Иван погрузился в теплый июньский дождь...
 
                                                        *           *           * 
 
   Во сне он бежал куда-то среди прозрачных потоков солнечной воды - это
были целые живительные водопады, орошающие израненную землю и его.  Было
легко и радостно - всю боль смыл с него дождь и  поэтому,  очнувшись  на
следующее утро, Иван почувствовал себя отдохнувшим...
   В доме пахло парным молоком. "И откуда его Марья  взяла?  Ведь  немцы
всех коров на мясо себе перебили..." Но вскипяченное  только  что  живи-
тельное, обжигающее молоко уже вливалось в его рот...
   - Так, так... осторожно, не проливай, а то обожжешься, - голос  Марьи
где-то совсем рядом... а вот и она сама,  чуть  размытая  в  бледноватом
свете. - Сегодня первый день зимы и первый снег пошел.  До  этого  земля
лежала вся черная, промерзлая, а вот сегодня, наконец, первый снег.  ОНИ
теперь далеко - бегут отступают, ну а наши вот-вот должны в  город  вой-
ти... Сашке хочется пойти на них посмотреть, да не идет, тебя  караулит,
от кровати не отходит, и Ирочка тоже тут...
   Иван приподнялся и сел; облокотившись на подушки.  За  окном  бушевал
столь сильный снегопад, что весь мир за стоящими у дома яблонями раство-
рялся в стремительной белой круговерти. Видно было, как порывы  ледяного
ветра несут бесконечные белые волны, которые сотрясали  гулкими  ударами
стекло и стены.
   Пролетели незаметно несколько спокойных часов, а затем в дверь  гром-
ко, пронзительно забарабанили:
   - Ну открывай! Открывай я сказал! Ну...
   Голос был незнакомый - грубый, властный и слова он выкрикивал с нена-
вистью, но голос был русский...
   Марья встрепенулась, прижалась еще крепче к Ивану, зашептала:
   - Ну вот - это уже наши пришли. А мы, видать, за ревом  метели  и  не
услышали. Я открою? - с тревогой спросила она у  покрывшегося  испариной
Ивана.
   - Открой... это они за мной пришли!
   - А ну открывай, гад! Последний раз говорю, а потом дверь  выламываю,
ну!
   - Что ж они так-то? - проговорила Марья. страшных, раскалывающих  его
изнутри ударов. Страх сковал его, не давал думать, скрежетал липким  хо-
лодом по всему телу... Неужели же сейчас - неужели же сейчас они все уз-
нают?! Да уж лучше бы умереть сразу чем так мучиться.
   - Марьюшка...
   В дверь ударили со страшной силой, и весь дом задрожал, заходил ходу-
ном:
   - Ах ты! А ну выбивай, братцы! Ружья приготовить! Как появиться,  так
пали по нему, гаду!
   - Его ж судить должны!
   - А ну без разговоров!
   - Марьюшка, - голос Ивана дрожал, - ты бы деток увела. - сердце  раз-
рывало его грудь, а череп вот-вот должен был лопнуть от давящей  изнутри
расширяющейся боли.
   В дверь вновь ударили и дом наполнился скрипом; рыбки в аквариуме за-
били хвостами, а кот пронзительно замяукал.
   Марья бросилась открывать, а Иван сел на кровати и торопливо стал на-
тягивать брюки. Сашка и Ира были рядом, они стояли, схватившись за  руки
и смотрели на своего отца: Сашка с непониманием, Ира же с  мученическими
слезами.
   - Папочка, - прошептала она,  когда  дверь  в  прихожей  пронзительно
скрипнула и зазвенел, пронесся по всему дому порыв ледяного ветра, -  ты
помни, что все мы тебя любим... Вся эта суета, все эти надрывы уйдут па-
почка, и, настанет день, раны этой войны  заживут,  она  станет  смутным
приданием. А любовь останется - она пронизывает всю вселенную.  Вспомни,
что я тебе говорила - найди покой для свой души.
   В комнату впихнулись, заполнив ее морозом и резким запахом давно  не-
мытых тел с десяток тепло укутанных, усталых и злых  солдат.  Следом  за
ними вошел еще один человек: согбенный старик,  все  лицо  которого  так
сильно заросло бородой, что не было видно на нем  ничего  кроме  грязных
волос, извилистых морщин и двух маленьких, красных от разорванных  сосу-
диков глаз. В глазах этих ярким пламенем вспыхивало безумие:
   - А ну вот он! Вот! Я его хорошо запомнил!
   - Точно он?! - выкрикнул и закашлялся высокий широкоплечий человек  с
изуродованным, побывавшем в пламени лицом.
   - Он точно! Вот побожусь! Я его поганца хорошо запомнил,  я  всех  их
запомнил!
   - А ну заткнись! Вяжи гада! - заревел человек с изуродованным лицом.
   Сразу несколько солдат бросились на Ивана, повалили его на пол,  зак-
рутили за спину руки да так, что затрещали плечи; раза три ударили тяже-
лыми сапогами по ребрам и затем стали прикручивать веревками руки...
   - Братики, солдаты родненькие, да что же вы делаете? - плачущий голос
Марьи раздался от дверей. При фашистах она никогда не позволила бы  себе
так вот расплакаться - показать им свою слабость; здесь же, видя, как те
люди, освободители, которых она так долго ждала, причиняют боль любимому
человеку - здесь она позволила себе слабость.
   Человек со страшным лицом надвинулся на нее и остановил свое обжарен-
ное мясо в полуметре от ее лица:
   - Что каркаешь ворона? Что кричишь то? Хочешь, что б  и  тебя  забра-
ли...
   - Берите, берите раз вы такие... да берите!
   - Ах ты! Ты что раскаркалась то, потаскуха?!
   Иван вздрогнул - этого он не ожидал, Марья  же,  покраснев,  отвесила
побывавшему в пламени, испытавшему адскую боль человеку, сильную,  пото-
нувшую во вспухшем мясе пощечину. Тот схватил ее за волосы и приставил к
виску револьвер - почти также, как и когда-то фашистский солдат.
   Сашка бросился было на помощь матери, но другой солдат поймал его  и,
покраснев от натуги, удерживал все последующее время - Сашка брыкался  и
брызгал слюной.
   - Ах ты ангелочек, - зашипел изуродованный и сильно ударил ее головой
о стену, - и муженек твой ангелочек, да - так ведь, потаскуха?
   - Она не знает ничего, отпустите ее, а меня... - сапог  обрушился  на
Иванову челюсть выбив те зубы, которые там еще оставались, кровяное пят-
но поползло по полу, набираясь в щели между досками.
   - Ах, да она не знает. Конечно, какая у вас тут эта... как там у  них
называется?
   - Идиллия, - подсказал кто-то из солдат.
   - Во-во, идиллия! Никто ничего не знает, все ангелочки.  Такие  прямо
ангелочки: муженек скотина детей на расстрел возит, а женушка его  расп-
рекрасная тут под гнидами фашистскими подстилается! Ах как все мило!  Ах
какая идиллия!
   - Неправда! - заорала Марья и изуродованный еще раз ударил ее лицом о
стену: на этот раз была разбита губа и нос; кровь превратило ее  лицо  в
красную, уродливую маску.
   И тут зазвенел чистый, непривычно спокойный, словно бы  пришедший  из
иного мира где нет войны, голос Иры:
   - Не трогайте пожалуйста больше маму, дяденьки.  Она  так  много  уже
страдала, посмотрите: у нее ведь седина в волосах - это она за  нас  так
переживала. Пожалуйста, не делайте ей больше больно.
   Обоженный выпустил резко Марью; а Иван, удерживаемый пол дюжиной сол-
дат, хрипел кровью с пола:
   - Берите меня. А они ничего не знали, их оставьте.  Со  мной  делайте
все, что хотите, но их не троньте!
   - Хорош командир! - изуродованный шагнул к нему  и  размахнувшись  со
всех сил ударил Ивана сапогом в  бок,  что-то  хрустнуло  там  и  сквозь
объявшие мозг кровавые круги, он понял, что не может больше дышать.
   - Так его, так! - безумно захихикал сокрытый под бородой дед.
   - Ваш муж возил детей и женщин на расстрелы.  -  безжалостно  и  ясно
проговорил изуродованный и тогда мир перед глазами Ивана  померк:  когда
прозвучали эти слова, тьмой, непроглядной тьмой  наполнился  его  дом  -
рухнули последние надежды, что вернется когда-нибудь то, что было до на-
чала войны. Но, погружаясь все глубже и глубже во мрак он все еще слышал
этот голос, он рвал его сердце раскаленными клещами:
   - У нас есть много свидетелей! Он палач! Он падаль! Его будут  судить
перед всем народом, а потом расстреляют.
   - НЕТ!!!
   - Хватит орать! Хватит орать я сказал, сучка!
   - ОТПУСТИТЕ, ОН НЕ СДЕЛАЛ НИЧЕГО ПЛОХОГО!
   - Хватит орать, сука! - глухой удар, слабый вскрик Марьи, - А  ну  не
ори, а то тут прямо и пришью! А ну неси, этот кусок падали, ребята!...
   - НЕ-Е-ЕТ!
 
                                                   *            *             * 
 
   Темнота: непроглядная, душная, вязкая - он не мог пошевелить ни рука-
ми, ни ногами, ни мог подумать о чем-либо ясно. Он мог только  ужасаться
и безмолвно орать, когда маленькие залитые липкой, теплой еще кровью не-
видимые во тьме детские ручки проводили по его лицу и все шептали и шеп-
тали какие-то слова. Жара все росла, распирала его  изнутри,  не  давала
пошевелиться. Он жаждал вырваться из этой тьмы, но время все тянулось, а
выхода не было. Время шло... или не шло? Или  оно  остановилось  в  этом
душном месте, и будет так целую вечность?... Время - шло ли оно? А жар и
духота все увеличивались. Он умирал, когда поток  ледяных  игл  разодрал
его лицо...
   - Встать! - удар в щеку и  затем  еще  один  ледяной  поток.  Жесткие
пальцы схватили его за подбородок и поволокли вверх. - Очнись! - удар  в
щеку.
   Перед глазами медленно стало проясняться нечто столь ужасное, что за-
хотелось обратно в душную, наполненную залитыми кровью, разбитыми  детс-
кими ручками тьму... Еще один удар в щеку, отозвавшийся тупой, не прохо-
дящей болью в разбитых деснах.
   - Очнись же, падаль! - звук плевка... - А ну смотри по сторонам... а,
что не нравиться?
   Голова кружилась, и глаза наливались тьмой, но все же он мог уже  ви-
деть: это был вырытый где-то глубоко под землей подвал - Иван чувствовал
метры бетона, которые отдели его от поверхности, от  свежего  воздуха...
Везде в этом подвале была кровь; запекшаяся, она покрывала толстыми, ис-
точающими запах гнили слоями все: и стены, и потолок, и пол, и придуман-
ные человеческим гением орудия  пыток...  Огромное  количество  клиньев,
загнутых крючьев, черных от крови молотков и пил, плетей, и каких-то со-
вершенно не мыслимых, одним только видом вызывающих резь в голове метал-
лических конструкций с зубами, клыками, шипами, зажимами...  И  все  это
слабо мерцало, и едва заметно шевелилось  при  свете  лампочки,  делящей
свое одиночество с несколькими пятнами крови. Иван вскинул голову, когда
ему почудился свист ветра долетевший сверху...
   - Что не нравиться?! - перед ним сидел, буравя его злобой, человек  с
сожженным лицом. В свете лампочки, казалось, что все черты его лица  оп-
лыли, как восковые. - Ты только в штаны не наложи - это не для тебя, хо-
тя стоило бы! Это ОНИ все сделали, это ОНИ наших здесь терзали! Но мы то
не ОНИ! Мы то им не уподобимся... хотя стоило бы тебя падаль! Знаешь за-
чем я привел тебя сюда, а?... А чтоб ты потом не отнекивался - вот смот-
ри, все просто - здесь ОНИ наших рубили, долгими днями рубили... да... А
ты, падаль, потом их отвозил. Это чтоб не пищал ты потом, что ничего  не
знал. Все ты знал, падаль! Не слепой ведь был, видел ведь все...
   Иван опустил голову и дрожа от рвущегося из  души  желания  вырваться
отсюда прочь прошептал:
   - А над нами сейчас светят звезды...
   Удар в челюсть.
   - Не притворяйся кретином! Ты все понимал! Ты за все в ответе! Ты!
   - Она и сейчас над нами - эта великая глубина. Вы бы только посмотре-
ли в нее! Только бы руку к ней протянули. А как представишь все эти мил-
лиарды звезд... галактик!... Как представишь... - еще один удар, но  для
Ивана он был как поцелуй младенца. Захлебываясь кровью, не  останавлива-
ясь, он продолжал, - когда смотришь в нее, в глубь эту так дух  захваты-
вает и видишь, что земля наша лишь маленькая песчинка, против этого взи-
рающего в самую душу нашу человеческую неба... А мы не  смотрим,  -  еще
один удар в основание носа - Иван повалился на пол, но его тут же  подх-
ватили и посадили обратно на стул. Брань... еще удары, потом вновь поток
холодной воды, но он все говорил, - я, со своими маленькими страстишками
ничтожество против этого купола. Да и все эти страсти - все, что владело
нами - это все суеченье в кровавой нами же поднятой пыли...
   Горячее от злобы дуло ударило его в лоб и выкрикнуло:
   - Философ! До трех считаю: не заткнешься пристрелю...
 
                                                    *        *        * 
 
   Зал напоминал пещеру с грязными стенами; здесь было холодно - отопле-
ние, похоже, совсем не работало; также не хватало и света -  льющаяся  с
потолка грязная световая каша выделывала на лицах людей  глубокие  тени,
от чего все они становились похожими на мертвых. А людей в этот зал  на-
билось огромное множество, они плотно расселись на лавках, столпились  в
проходах, но все же места не хватало. Толпились еще и в коридоре и отту-
да продолжали напирать, все плотнее утрамбовывая массу в зале.  Несмотря
на холод, было душно и дышали часто; кашляли, ругались... На лицах стре-
мительно сменялись эмоции: то радость, когда говорили об  освободителях,
то ненависть и презрение, готовность убивать - тогда косились на  запер-
тых у стены в ржавую железную клетку. Там сидели трое: детина  с  жирным
лицом заросшим черной, похожей на иголки ежа, щетиной, с огромными кула-
чищими, синими и тоже распухшими; еще один, про которого можно  бы  ска-
зать "человек без особых примет", если бы не слезы, которые он судорожно
смахивал дрожащими руками; а третьим был Иван.
   Он смотрел в грязное окно за которым бушевала  плотная,  беспрерывная
стена снега - остальные, поглощенные спорами,  яростью  и  восторгом  не
чувствовали, что здание сотрясается от каждого порыва, что стекла и сте-
ны едва выдерживают наваливающуюся на них тяжесть.
   Неожиданно женские пальцы обвили прутья клетки, дернули их в  глубину
залы и пронзительный, не то женский, не то волчий вопль ворвался в  Ива-
на; а он не в силах был повернуть к  этой  женщине  голову,  потому  что
знал, что это она ему кричит:
   - Что сидишь то, рожа бесстыжая?! Ну посмотри на меня, посмотри - это
я, мать Алеши! Что, не помнишь?! Да куда тебе - ты ведь  стольких  заму-
чил, ирод. Ну посмотри на меня... Вот тебе! -  звук  плевка  и  хриплый,
резкий, но и напуганный в то же время голос:
   - Ты что плюешься то?! Ты че плюешься, то?! Думаешь меня в клетку тут
эти посадили, так теперь, значит, можно все?! Меня выпустят  ты  пожале-
ешь, поняла? Ты поняла?!... А ты на меня что - судьям клеветать будешь?!
Да я тебе поклевещу - ты у меня будешь знать!
   Говорил человек с распухшими наполненными  жестким  посиневшим  мясом
кулаками. Иван посмотрел таки на мать и тут  же  отдернулся,  вскрикнул:
она смотрела сразу на троих сидящих в клетке, воспринимая их, как единое
целое. Потом пересилил себя и медленно посмотрел в зал...
   Целая тьма глаз, и все смотрят на него, как на бешеное животное,  пе-
регрызшее многих дорогих людей. Он никогда не видел столько устремленных
на него, буравящих его глаз. "Падаль! Падаль!"  кричал  каждый  из  этих
взглядов. "Как мы ненавидим тебя, какое же ты ничтожество! Мразь! Трус!"
Увеличилась и стала расти стремительно головная боль, и хотелось отвести
взгляд назад в снежную бурю... хотелось мучительно, сил не  было  погло-
щать в себя все эти яростные взоры, но он не отворачивал - нет, он смот-
рел, вглядывался в эти глаза и, чувствуя, как  обрушивают  они  на  него
удары, вцепляются острыми клыками, рвут, терзают: "Падаль! Падаль!"
   А он шептал им кротко: "Да, я был трусом. Я совершил много подлых дел
и если вы считаете себя способными творить суд - так судите, вот я  весь
перед вами. Но над нами сейчас бесконечное небо звездами переливается...
Что же вы пылаете здесь этой пустой ненавистью - все эти  ваши  страсти:
ваша радость и ненависть - ничто против бесконечности. Хотел бы я  чтобы
вернулось все прежнее, и вы ведь хотите; и могли бы все к свету  прийти,
если бы только захотели, если бы только могли сказать друг другу.... По-
чему то все не так, как должно быть... все не так...  Покой...  что  там
Ирочка говорила о покое... Да, покой... молю о покое для всех вас,  гос-
поди...
   Здание задрожало от тяжести и холода; стекла прогнулись и только  ка-
ким-то чудом не лопнули... А толпа все вбивалась в зал,  хоть  и  некуда
уже было становиться, хотя и стояли люди вжимаясь друг в друга, хоть уже
и похрустывали кое-где кости и раздавались отчаянные крики -  все  равно
продолжал втискиваться из коридора поток раздраженной плоти.
   И тут он увидел Марью - увидел и тут же потерял. Стал вглядываться  и
застонал, а потом и закричал, так ему хотелось видеть ее:
   - Марья!
   Тут же в зале стало почти тихо, послышались голоса:
   - А, падаль, женку свою зовет, соскучился видно!
   А Марья уже была перед клеткой: каким-то образом ей  удалось  протис-
нуться сквозь толпу, за руки она держала Сашу и Иру.
   Иван с надеждой посмотрел в ее глаза и тут же отдернулся  и  застонал
еще громче - это не была та любящая, нежная Марья которую  он  знал.  Ее
некогда яркие плотные космы поседели и лицо постарело лет  на  двадцать,
покрылось морщинами, а под красными от бессонных ночей залегли глубокие,
не проходящие синие пятна. Но закричал Иван от другого - теперь это была
часть огромной толпы: в глазах тот же ненавидящий, полный презрения пла-
мень и даже голос, когда она зашипела, был не ее:
   - Ну что кричишь?! Видишь на нас все смотрят - видишь?! Они тебя  па-
далью зовут, и я тебя тоже так зову! А я ведь знаю зачем ты все это  де-
лал - чтобы нас выгородить - так ведь, да?! Так ведь!  Но  и  не  только
нас, но и себя обеспечить! Ты ведь чтобы нас не трогали женщин на  бойню
отвозил, ты ведь чтобы вот этих сорванцов не трогали, -  она  так  сжала
руки Саше и Ире, что они вскрикнули, - вот из-за них ты маленьких  детей
на убийства отвозил! Ненавижу тебя, слышишь - чтоб ты сдох предатель!
   Она плюнула в него и Иван чувствовал как слюна прожигает кожу,  потом
мясо, кости и наконец рвет сердце.
   Неожиданно звонкий голосок прорезал холодную духоту зала:
   - Мамочка, пожалуйста не делай ему больно. Ему и  так  ведь  без  нас
больно. Он ведь ради нас эту муку принял. И теперь он совсем один остал-
ся, пожалуйста, не надо. Папа, посмотри на меня.
   Иван взглянул в глаза Ире, там теплым  радужным  брильянтом  сверкала
сострадание к нему. Такой же свет видел он льющимся из очей девы  в  его
видении.
   - Я с тобой, - прошептала она и протянула к нему свою маленькую  руч-
ку. Он весь перегнулся к ней, поцеловал эту мягкую ручку и с жаждой стал
вглядываться в глаза - любовь к нему! Он попытался улыбнуться и ему  это
удалось.
   - Я для тебя стихотворение сочинила, хочешь расскажу?
   Иван даже не кивнул, но в глазах его ясно можно было прочесть: "Гово-
ри, что хочешь, говори не умолкая, твой голос как лекарство мне!"
   И Ирочка, начала читать громким, чистым голосом:
 
   Есть в осени златой чудесная пора,
   Когда в крученье дивном листопада,
   Увидит кто-то дивные цвета
   Нездешнего сияющего сада.
 
   Во дни зимы седой,
   Когда сияет серебром луна
   На глади ледяных увалов,
   Согреет сердце доброе
   Мечта о солнечных пылающих полянах
 
   Бывают в царствии весны младой,
   Бурлящие, ручьистые денечки
   И в них увидит юноша младой
   Своей судьбы пылающие строчки.
 
   Наступит лето, жаром жизни лес наполнит,
   Луга цветами яркими воспламенит.
   Запустит в небо молнии
   И громом сказку древнюю читать захочет,
   И в поднебесье птицей зазвенит.
 
   Как листья осенью, года уходят,
   Как ручейки весенние журчат.
   Как грозы летние в воспоминаниях сверкают
   И зимним саваном в конце пути лежат.
   И звезды яркие над землями мерцают
   И жизнь и смерть в своей красе хранят.
 
   Пока лились из нее эти строки, Ира осторожно проводила по темным,  от
запекшейся крови Ивановым волосам; те же пряди, на которых крови не было
стали совсем седыми.
   - Вот и все, - прошептала она негромко.
   Иван не слышал больше голосов из зала - его окружала лесная, хранящая
в себе жизнь тишина и тихая, весенняя прохлада.
   - Я это вчера ночью сочинила, - прошептала Ира.
   Иван придвинулся совсем близко к ней, вжался лицом в  прутья  клетки.
Теперь ласкающие его глаза были совсем близко.
   - Идем Ира! Пошли от него...
   - Подожди, мама! Не уходи от него! - она воскликнула эти слова  таким
необычайным, страдающим голосом, что Марья заплакала...
   - Расскажи... - попросил Иван.
   - Помнишь тогда нашего Хвата убили? Я  тогда  как  бы  заснула  -  да
только все успокоиться не могла. Все плакала и плакала во тьме  и  звала
его, и понять не могла, как это могли так сделать... Долго я так плакала
и тогда стали разгораться вокруг меня звезды. Столько звезд я никогда не
видела - даже в сентябрьские ночи. И засияла звездная дорога, я прямо на
ней стояла - и только, то к чему ведет эта дорога прекраснее  ее  самой!
Не с чем мне ее сравнить на этом свете. И я видела землю и она была  та-
кой маленькой и хрупкой против  бесконечности,  прямо  как  младенец,  и
больно было этому младенцу, и плакал он. Я тоже плакала и  мои  слезинки
превращались в звезды и падали на землю. Потом я увидела Хвата - он  был
весь в звездном свете, весь в сиянии. Он подбежал ко мне... Я  посмотре-
ла, и папочка... у него глаза такие мудрые и добрые были; не собачьи, но
и не человеческие. И он на своей спине отвез меня в небесный город,  ко-
торой не описать словами. В том городе я получила  покой  и  предложение
остаться. Но я, конечно, сразу сказала ЕМУ,  что  возвращаюсь,  ведь  не
могла же я покинуть вас. И я не жалею, папа, что вернулась,  потому  что
очень тебя люблю. Все равно люблю - еще  сильнее  чем  раньше  люблю,  и
всегда, до самой смерти буду помнить о тебе. Веришь ты мне?
   - Верю, - шептал громко, страстно Иван и чувствовал как горячие слезы
ласкали его щеки и разбитые губы; и не было конца этим слезам...  -  Ве-
рую!
 
                                             *          *           * 
 
   Потом был долгий суд, а люди все набивались и набивались  в  зал.  И,
кажется, кто-то умер, а кого-то раздавили. Когда отвела  рыдающая  Марья
от клетки Сашу и Иру, вновь нахлынули голоса, вновь взгляды полные през-
рения и злобы, к тому страшному трехликому, что сидело в  клетке.  Когда
вошли судья зал взревел, так что вновь задрожали и прогнулись  стекла  -
на этот раз в сторону зимних ветров. Судьи начали торжественными, безжа-
лостными голосами долго говорить что-то...
   - Ну что успокоился, дурак? - пахнул на него острым потом  синекулач-
ный детина. - Детка тебе сказочку про звездочку рассказала и  успокоила.
Ну-ну... Ну прямо ты ангелок у нас - слезки потекли, ручку стал ей цело-
вать - да, точно ангелок! Теперь все хорошо -  девчонка  полоумная  тебя
любит. Ну и правильно - ты ведь для нее старался, да? Конечно  она  тебе
благодарна, ты ведь ей жизнь спас, конечно она тебя долго будет помнить!
А женка то не признала твоей заслуги. Небось уже замену тебе нашла, а?
   У Ивана задергались разбитые скулы, он повернул было к детине голову,
но тут пронзительный, дрожащий и плачущий голос старика поплыл  над  за-
лом:
   - Я вот хорошо помню. Нас то из деревни взяли в грузовик  запихали  -
всех и женщин и детей... Тогда я и водителя увидел - вон он  сидит,  па-
даль, плачет! А нас то, кто бежать вздумал, того на месте и  постреляли.
Ну я то в грузовик полез, вот... Привезли ко рву, а там уж смрад такой -
дышать нечем, и мухи так и жужжат! Там такой крик поднялся - думал с ума
сойду! Я то на первой войне был - в пятнадцатом то  газом  нас  травили,
так выжил, и головой здоров был, а тут уж глядеть сил нет: всех  прикла-
дами бьют, кого раздевают. А вот... - старик заплакал и долго  его  плач
звенел в тиши зала и в вое запредельного ледяного ветра, -... девочка, у
нас такая девочка, Ирой звали... ну правнучка моя... Ее маму то  прикла-
дами всю разбили, а она к ней бросилась, да как с криками  то  поволочит
за собой... Девочке то десять лет, а она мать тащит! И кричит! А гад  то
их, из кабину этого вытолкал и велит девочку ловить и смеется  сам.  Так
он поймал ее, ирод, им на потеху поймал - они смеются, и  он  смеется  -
плачет и смеется, падаль! А потом они Ирочку у него выхватили и  штыками
закололи... А он все смеялся... у-у! Меня то в  бочок...  я  два  дня  с
мертвыми лежал и на меня все новых сыпали, выбрался... спать не  могу...
один теперь... - старик вновь зарыдал и его увели.
   Детина подтолкнул плачущего Ивана в бок:
   - Ну ты ангелок! Растрогался то как, а! "Верю... верую" Я тебе скажу:
слабак ты, я то хоть и в бога не верю, а если бы верил так  не  надеялся
бы на прощение его. Тебе девчонка наплела чего-то про эти  звездочки  ты
уши то и развесил...
   - А они ведь есть, и сейчас над нами светят.  -  спокойно  проговорил
Иван и, поднявшись, загрохотал по всему залу,  -  Люди,  война  пройдет!
Ведь, правда, пройдет! И вы любите этот мир; его есть за что любить,  он
прекрасен, и я его люблю! Я знаю, вы презираете меня, вы плюете  в  меня
своими глазами, я не буду оправдываться, потому что признаю себя  винов-
ным. Я не смог справиться, попал в водоворот, ушел ко дну...  Но,  люди,
смотрите в эту глубину... Господи, вам надо в нее смотреть и черпать для
себя спокойствие... Я... Я - он задыхался, набирал в себя воздуха  не  в
силах выдохнуть из себя это слово ибо многое, многое хотел в  него  вло-
жить, и наконец закричал свободным голосом, так, как  давно  он  уже  не
кричал, - Я люблю вас всех, люди! Господи, как же я вас  люблю!  Сколько
же в вас добра лежит, люди! Как же вы несчастны запирая это  добро  друг
от друга, а взглянули бы вы на одну девочку... делайте друг другу добро!
Я люблю, господи, я так давно не любил и  я  так  жажду  теперь  любить,
все-все любить, всему, всякому  делать  добро.  Это  же  жажда...  ЛЮБЛЮ
ВАС!!!
   Спустя час его приговорили к расстрелу.
 
                                                  *          *          * 
 
   Наступила холодная, темная декабрьская ночь, мороз трещал в снегу и в
воздухе, пробивал тела насквозь, а звезды сверкали ослепительно  и  спо-
койно.
   Пятачок земли окруженный высокими стенами.  Вот  заскрипела  в  стене
толстая и ржавая дверь. Вытолкали Ивана: он исхудал, оставшееся  на  нем
белье болталось грязными, насквозь пропитанными кровью клочьями.
   - К стене! - вздрагивая от ледяных игл, закричал кто-то, представляю-
щийся в потемках черным облаком.
   Иван, скрипя в снегу босыми ногами, подошел к стене  и  повернулся  к
своим палачам.
   - Лицом к стене!
   - Позвольте лицом к небу...
   - А не один черт... давай ты кончай поскорее  эту  падаль!  Целься  и
стреляй...
   Иван был спокоен; спиной он чувствовал холод  стены,  а  вот  глазами
хватался за свет звезд. И он поднял навстречу им руки и зашептал в  душе
молитву:
   - Пролейся к земле радужными дождями, взойди колосьями, запой  ветра-
ми, о жизнь! О мире для всего сущего молю, о  том  чтобы  ушла  навсегда
война... - тут грянули тысячи громов и тело его разорвалось,  а  он  все
молил, протягивая к звездам руки, - Заполни своим светом всю землю.  Дай
им в сердца мира, чтобы возродилось все. А мне дай крылья, чтобы  мог  я
увидеть и полюбить всю вселенную, все твое создание. Я жажду любить!
   Звездный дождь промчался сквозь небо и взошла над краем  стены  яркая
северная звезда.
 
                                                               19.09.97 
 




                  СЫН ЗАРИ
                   (ПОЭМА)
                            
                                                Посвящаю неразделенной любви
                                                И группе NocturnuS....


И вновь я сижу в мягком кресле,
Но, правда, в иной уже день,
И скорбь беспричинная кроет,
Души моей сонную лень.

Быть может, страницы, что пишет,
С дрожанием легким рука,
Помогут печали укрыться,
И страсть мою выпить до дна?

Ну что же, начнем, мой читатель,
Сказание призрачных дней;
Послушай бурлящее пенье
Давно пересохших морей...

          *       *       *

Во дни, когда пламень жестокий,
Над миром и в мире пылал,
В пустыне с ветрами, бездонный
Дух жаждущий правды витал.

Он в пламене вечном родился,
И в огненном вихре восстал,
Над черной пустыней носился,
И что-то постигнуть желал.

Над ним пышет вечностью небо,
Там звезды, как льдышки горят,
И где-то средь них в бездне веет,
Сияющий святостью град.

И вот он парит средь просторов,
Где нету ни зла ни добра,
Где только покойная вечность,
Средь дальних светил разлита.

Все ближе сияющий город,
С объятьями духи летят,
И крыльями светлыми машут,
И тихую песню гласят.

- О ты. - говорит из них главный,
Сияющий, словно звезда,
Со взглядом бездонно-печальным,
И с чистой душой светоча.

- О ты, сын рожденной планеты,
Восставший из первый зари,
Войди в наши райские двери,
Спокойствия с нами вкуси.

Мы здесь прибываем в блаженстве,
В нетленной и вечной любви,
И наших лучистых стремлений,
Не трогают вихри вражды.

Пройди в наши светлые залы,
Промчись среди ярких цветов,
И к трону из чистого злата,
Склони свой пылающий рев."

"- Я жажду постигнуть творенье, -
Ему сын зари отвечал. -
Быть может, средь вашего пенья,
Решу я сомненье свое.

Лишь только из жажды познанья,
Из веры в стремленье свое,
Смерю в сердце пышущий пламень,
И в стены святые войду!"

И вот его духи одели,
В вуаль из грядущей звезды,
И с радостным, солнечным пеньем,
В мерцающий град повели.

Он видел строенья из света,
Сады из небесной росы,
И птиц, с пеньем нежного ветра,
И духов воздушной красы.

Все чистым спокойствием светит,
Нигде не раздастся вопрос,
Глубокой прохладою дышит,
Глас тихих, приглаженных роз.

Его повели в храм высокий,
Где в куполе звезды горят,
А в стенах, белесой росою,
Прозрачные воды журчат.

Вот зал, вместо купола - небо,
Где звезды со всей темноты;
Вот стены - они бесконечны,
Как годы космической мглы.

Под ним светом радуги плещут,
Пред ним возвышается трон -
Над сотнями ровных ступеней,
За тысячью светлых голов.

На нем в золотистом сиянии,
В ауре из радужных брызг,
Парит в бесконечном познании,
Из времени сотканный миг.

Здесь воздух пропитан биеньем,
Нетленной извечной души,
И в каждом застывшем мгновении
Всей вечности видятся сны.

Здесь негде укрыться от взгляда,
Он светит из каждой звезды,
Из каждого мягкого сада
Влюбленной в него доброты.

И радужным голосом ветер,
С златистого трона слетал,
И тихой, спокойной прохладой,
Сына зари он ласкал.

"-О сын вновь рожденной планеты,
Пришедший из первой зари,
Пади предо мной на колени,
В смирении мудрость вкуси!

И знай, что пришел я из мрака,
Что в бездне веков все узнал,
И в холоде вечного страха,
Я пламень созданья познал.

И в хаосе пламень воздвигнул,
И звезды в стремленье возжег,
И небо красою наполнил,
И землю из праха сберег.

Узнай, что во мне нету злобы,
Лишь вечный холодный покой,
И нету горячего ветра,
Что правит твоею душой!

Пади же, мой сын, на колени,
Познай, что все создано мной;
Что только в смиренном почтенье,
Познаешь ты замысел мой!"

И тут запылала багрянцем,
Одежда из звездной пыли,
И ярким пылающим светом,
Жар хлынул из сына зари.

И крылья пылающей боли,
Взвились из широкой спины,
И очи, в стремлении воли,
Поднялись из жажды любви.

По стенам забегали блики,
И рев его звезды потряс,
И светлые духи попятились,
Смотря в его огненный глаз.

И он не упал на колени,
А гордо расправил спину,
И, взвившись в извечном стремлении,
Поднялся к созданья огню.

"О ты, властелин благодушный,
Спокойный и светлый творец,
Ты хочешь, сокрыть от рожденных,
Творения жгучий венец!

Ты хочешь, чтоб каждый из духов,
Примкнул к твоим вечным стопам,
И каждый рожденный землею,
Внимал твоим чистым речам.

Да, ты был рожден самым первым,
Ты первый творенье вкусил,
Ты первым создал это небо,
Из помыслов землю родил.

Но, знаешь, мудрейший и святый,
Что в каждой из тварей твоих,
Луч вечного пламени спрятан,
И в каждом - создание спит.

И каждый, а их мириады,
С тобой мог бы справиться в миг,
Когда б ты, тиран златогласный,
Светильник в них этот воздвиг.

Но ты, ведь, боишься боренья,
Тебе лишь прохлада мила,
В руках твоих пламя творенья,
И вечность тебе отдана.

Да, пламя во мне разыгралось,
Я светлой зорей был рожден;
И по небу с ветрами мчался,
Мой первый и яростный вой.

Я жаждал постигнуть стремленья,
И стать мира новым творцом,
И вовсе не с глупым моленьем,
Я в эти хоромы вошел.

Отдай же, сидящий на троне,
Частицу святого огня,
Зажги в каждом сердце горенье,
И выпусти в вечность меня!"

Он в пламенном вихре летает,
И зал, озаренный зарей,
Дрожит, и свет звездный теряет,
Свой блеск, перед жарким огнем.

Глаза его молнии мечут,
И крылья в багрянце горят,
Он в вихре чудовищном веет,
И купол и стены дрожат!

Но вот грянул хор, пламень меркнет
Пред лаской спокойной звезды,
Которая в куполе веет,
И чистой росой говорит:

"Я знал, сын земли беспокойный -
Тебя так легко не склонить,
В тебе свет зори жарко тлеет,
Тебя в вихре страсти кружит.

Пройдись же по светлому саду,
Покоя и блага вкуси
И в воды святого фонтана,
Ты пламя свое окуни.

Тебя, ведь, никто не неволит,
Как гостя в свой сад я зову,
И светлая благость разгладит,
Незнания гневную тьму.

Потом же, приди на день третий,
И волю свою мне скажи,
И коли останется пламя,
Так, благо с тобой - век гори!"

Завыл, загудел яркий вихрь,
И с ревом метнулся он прочь,
Желая из тихого града,
Умчаться в холодную ночь.

Он летел возле дивного сада,
На который не бросил бы взгляд,
Как из солнцем сплетенной ограды,
Разлился смеющийся град.

Зазвенели чудесные звуки,
Замерцали в огнистых глазах,
Пеньем роз и волшебного края,
Закружили в бордовых крылах.

И он замер пред светлым сплетеньем,
И к ограде златистой приник,
Во глубины чудесного сада,
Своим пламенным взглядом проник.

И узрел он поляны, где звезды
Среди трав, словно росы горят,
А над гладью озер, изгибаясь,
Дуги радуг мостами летят.

Он увидел холмы, где над лесом,
Извиваясь, цветут лепестки,
И молочные реки созвездий,
Не видали ни мрака ни мглы.

И нигде нет ни жара, ни тени,
Лишь покой, да медовые дни,
В чистом небе махают крылами,
То ли бабочки, толь мотыльки...

Много, много чудес в райском саде,
Но на них лишь взглянул сын зари,
И пылающим, трепетным взором,
Обнял деву небесной красы.

На поляне из солнечных маков,
На соцветиях пышной травы,
Средь цветов золотисто-нектарных,
Сидит дух, небывалой красы.

Вместо платья - сплетение неба,
В первый день цветоносной весны;
В волосах - золотистые трели
Говорливой апрельской воды.

В ней нет плоти - лишь воли скопленье,
В ней нет слов - лишь благая строфа,
И звенит среди солнечных рощиц,
Ее голос, как песнь соловья.

Вот она встрепенулась, взметнула
Чистый взор родниковой воды,
Это в сердце святое кольнула,
Пламя первой и страстной любви.

Взгляды встретились и загудели,
Вспышкой, паром взметнулись, ревя,
Когда пламень с прохладой смешались,
И столкнулись два разных сердца.

И в объятия райского сада,
Дух зари, ярким солнцем вошел,
И ревя, громом тишь наполняя,
Он к любви своей пламенем шел.

Не видали спокойные кущи,
Где от века плывет дух святой,
Таких бликов огнисто могучих,
Нарушающих вечный покой.

Встрепенулись с полей райских птицы
Облаками из тысячи роз;
И тревожную песнь напевая,
Улетели от яростных гроз.

Зашумели от ветра дубравы,
Мрак и пламень над ними гудит,
Черной тучей и яркой звездою,
Дух зари к своей цели летит.

Вот упал, выжег черное место
На цветущей и мягкой траве,
И колено склонил перед девой,
Что сидела в прохладной росе.

"-О ты, чудо небес, дорогая;
Знай, что нет тебе равной красы,
Этот мир и творца его зная,
Пред тобой я склоняю мечты.

Пред тобой лишь одной на колени,
Я в смирении, в страхе паду;
Для тебя, для одной мир взлелею,
Вечный пламень у бога возьму!

Мы всегда будем вместе отныне,
Ты и я, будем вечно парить,
И тебе, о прохладная фея,
Я огнистый цветок отдаю!"

И он выдрал из самого сердца,
Из глубин негасимой души,
Часть нетленного к воли стремленья,
Часть своей необъятной любви.

Лишь на миг страхом вспыхнули очи,
В коих хладом бил чистый родник,
Когда вихрь, волненье пророча,
К ее пальцам воздушным приник.

"О, мой друг. - птичьей трелью повеял,
И цветком в зимней стуже воспрял,
Ее голос средь бури круженья,
Среди пламени храмом восстал.

"О, мой друг, о несчастный безумец,
В твоей страсти нет высшей любви,
Ты желаешь украсть мою душу,
Гневный сын самой первой зари.

Не в объятьях, не в реве горенья,
Нету мира и нету любви;
Лишь одно вижу я вожделенье,
Вместо чистой прохлады воды.

Ты не любишь, а только лелеешь
В своем сердце нетленный костер,
И своим бесконечным стремленьем,
Ты в горенье весь мир бы увлек.

Посмотри на меня - я в покое,
Всей душой вместе с птицей пою,
Я люблю этот сад и не тлею,
А спокойной водою живу.

Так зачем же мне рваться куда-то?
И лететь среди огненных брызг?
Создавать, ненавидеть, влюбляться,
Когда здесь бьет холодный родник?

Мир уж создан, к чему же стремиться?
Бог ответом тебя исцелит,
Здесь, в спокойных чертогах нет тленья,
Так спокойный мне сон говорит.

О, смири же свой пыл, неразумный,
Сын горячей, бордовой зари,
Стань покорным, и вместе с цветами,
Ты спокойную песнь сочини.

Не стремись мир из страсти построить,
Познавай уже созданный мир,
Вместо из сердца выдранной боли,
Принеси луговые цветы..."

"Нет! - взметнулось могучее эхо,
Дрогнул сад, поломались цветы:
"Ты узнаешь всю прелесть горенья,
В твоем сердце зажгутся мечты!"

Прорычал, черной тенью метнулся,
Над лугами, холмами крича,
Гневный дух - он замыслил подняться,
На хоромы святого отца.

И в просторах межзвездных от мчится,
В темноте, где ни зла ни добра,
И не в силах в мечты его влиться,
Беспросветного холода мгла.

"Я вернусь - он пылает звездою. -
Я создам новый мир для тебя,
И для всех, и для всех я открою,
Радость жить, новый космос творя!"

Вот и мать его светом одета,
В теплый саван морей кружена,
И горит, словно райское эхо,
Серебристых полей тишина.

Нет ни рева, ни черной пустыни,
Над которой когда-то летал,
Поглощая кровавые вихри,
И всю правду постигнуть желал.

И повсюду моря золотые,
Льются песни соцветий лесных,
И летят над горами младыми,
Стаи белых ветров кружевных.

"Братья, сестры! - взревел черной тучей. -
Вы, рожденные первой зарей,
Поднимитесь из сладкого улья,
И услышьте мой клич огневой!

Поднимайтесь из жерла вулкана,
Из пучины взметайтесь морской,
Из глубин задремавшего сада,
Поспешите скорее за мной!

Ведь не долго пробыл я у бога,
Здесь же, вижу, минули века;
И забыть уж успели вы годы,
Когда вас породила заря!"

Вот из недр вулканов восходят,
Из пучины летят водяной;
Из покоя заснувшего сада,
Поднимается дух боевой.

Вот драконом огнистым сложился,
Сын зари, жаром пышет из глав.
А вокруг него крыльями машут,
Те, кто взмыли из сладостных трав.

Им не надо речей - своим взглядом,
Пробуждает в них волю дракон,
И от сонной земли звездопадом,
Движет жаждой пылающий рой.

Им не надо речей - они знают,
Все, что знает огнистый дракон,
Ведь и в каждом из них полыхает,
Пламень вечной и жгучей мечтой.

Вот пред ними средь звезд уж мерцают,
Стены тихой, печальной красы,
И из врат золотистых навстречу,
Им несутся святые полки.

Их так много, как звезд над землею,
Каждый светлой любовью горит,
Каждый меч из сияющей веры,
На златого дракона летит.

Впереди всех архангел могучий,
В нем галактикой сердце кружит,
И звон сердца, как солнце, могучий
В бесконечных просторах летит.

"Так ли ты, сын зори своенравный,
Отвечаешь на нашу любовь?!
Так ли ты, сатана окаянный,
Платишь богу за светлую мощь?"

"Знай же ты, о раб бога бесправный,
- отвечает ему "окаянный". -
- Что падет этот город бесславный,
В ярком свете грядущей зари!" 

"Не бывать! Мир любовью построен!
Все уж создано, пламя горит,
Не видать тебе храма творенья,
Ты, ведь, даже не смог полюбить!"

И сошлись между звезд, средь галактик,
В бесконечных глубинах миров,
Две стихии, одна - пламень яркий,
А другая - спокойствия миг.

Завывают небесные вихри,
Звезды, словно росинки дрожат.
С громким воем просторы пронзая,
Духи бурь в эту битву спешат.

Многоглавый дракон, пыша светом,
На соцветие рос налетал,
И в безумном кружении этом,
Час горенья для ангела стал.

И дрожат молодые созвездья,
От победного вопля зари -
Победитель в безумном стремленье,
На небесных созданий летит.

Пред вратам златыми боренье,
Перемешаны в битве тела,
И ревут, разрываются в тени,
Многих братьев огнистых тела.

Снова в битве с пылающим жаром
Сын зари - беспрерывно ревет,
Разрывает архангелов малых
И не ведает кто восстает.

Тот могучий небесный кудесник,
Обращенный им кружевом в прах,
Снова светом печальным пестреет,
И меч острый сияет в руках.

Вот у врат уже кружит стоглавый
Бьет и пламенем звездным крушит,
Завывает и рвется в стремленье,
Тот, в ком жажда все время горит.

"Я изжег твое чистое войско,
Открывай же теперь ворота,
И отдай мне корону творенья,
Нынче вечность и слава моя!

Эй ты, дева в сияющей роще,
Слышишь, слышишь, ты, верно, меня!
Я поклялся вернуться - что проще,
Отворяй же скорей ворота!"

Тут ударил в горячее сердце,
Хладом чистым спокойный клинок,
И восставший из пепла кудесник,
Звонким голосом вот что изрек:

"О безумец, рожденным бореньем,
Все ж смириться тебе суждено,
Ибо ныне холодная жила,
Цепью схватит горенье твое!"

Рвется в сердце холодная стужа,
Чувства, жажду - морозит она,
И бездействием душу терзает,
Пригибает два ярких крыла.

Грянул хор, засияло пространство,
Голос бога, как чистый родник.
И нет силы от боли убраться -
В душу змея, тот голос проник.

"Безрассудный, в борении страстном,
Мотыльком пред костром ты кружил,
Против бога восстал ты, злосчастный,
В пламень сердце свое обратил.

И теперь ждет тебя наказанье:
Вместе с цепью меж звезд полетишь,
И безумного духа стремленье,
В одиночестве ты победишь!"

Сын зари рвется с криком и ревом,
Но клинок его сердце хладит,
И бездействия темная стужа,
Вместо страсти все больше кружит.

Вот его отпустили от рая,
Он в безмолвии тихо парит,
И холодное, звонкое пенье,
Из глубин его душу  дробит.

Тихо, тихо в безмолвии черном,
Мириады созвездий горят,
И туманностей хладные реки,
Средь безбрежных просторов летят.

И плывут в темноте черны глыбы,
В коих жизни и пламени нет,
Далеко-далеко до родимой,
Среди этих холодных комет.

И свет дальней звезды не ласкает,
Но терзает и мучает льдом,
И столетья в безмолвье пылают,
Бесконечным, холодным огнем.

Что иному прожить год без света,
Без земли, без людей и без лета;
Позабыть хоть на год разговор -
Так поймите, что чувствовал он!

Когда жажда к творенью пылает,
И любовь страстью сердце сжимает,
И проходят в безмолвье года,
Когда вымолвить слова нельзя!

"Покорись! Покорись! - мечет хладом,
Ледяными стрелами дробит;
И стирает безвольной прохладой,
Прежних помыслов яркую нить.

Сын зари, ты окутан вуалью,
И ревет в твоем сердце тоска,
"Нет!" - кричишь ты в безмолвном страдании.
"Вам не вырвать огонь из меня!"

Год от года все больше пылает,
В сердце скованном жажда борьбы,
Из страданья все выше взрастают,
Стебли страстью объятой души.

Средь веков, в одиночестве лютом,
В звездных муках святого борца,
В его страсти, в горенье безумном,
Появилась корона творца.

Так из неба порой ударяет,
В древо стройное огненный меч,
И из пепла, из смерти взрастает,
Выше прежнего дерева свеч.

"Я живу! - заревело в просторах.
- Я иду, чтобы рай твой возжечь,
Разорвал я стальные оковы,
Вас теперь никому не сберечь!"

И он вспыхнул звездою сверхновой,
Разрывая постылую сеть,
И уж думал лететь в рай по новой,
Как, увидел знакомую тень.

"Здравствуй брат!" - заревел дух огнистый,
Закружил, пламень новый ловя, -
"Я пришел рассказать тебе быстро,
Что случилось за эти века.

На земле нынче новый хозяин,
Он из плоти, как быстрая лань;
И в душе его, волей творенья,
Тлеет бога спокойная длань.

И он бродит по райскому саду,
Там, где раньше кипели моря,
Собирая чудесные звуки,
И спокойствие в сердце копя.

И без страсти он правит землею -
Жалкий шут в этой клети творца,
Не мечтая, не рвясь за судьбою,
Засыпает средь белого дня...

Вновь замыслил подняться на бога?
Но не хватит нам сложенных сил,
Для того, что б хотя ненамного,
К его райским вратам подступить"

Запылали бордовые очи,
Как две молнии в темной крови,
И с тоскою, как боль, вековою,
Он с дрожанием так говорил:

"-Значит, нам не добраться до рая,
И не свергнуть тирана-творца;
Даже в сад, за высокой стеною,
Не проникнуть нам, братья-друзья.

Как хотел я... а, впрочем, неважно -
Эта тайна со мною умрет;
Ведь сжигающий пламень творенья,
Ярче прежнего в сердце горит.

Ведь в душе моей нету смиренья,
Против светлого войска пойду,
И в борьбе, и в огне, и в мученье,
Скоро гибель свою я найду.

Ну, а впрочем - не мало ли толка,
Просто так, ни за что погибать,
Оставлять эти душные стены
Духу новому в них прозябать.

На земле, над которой когда-то
Я в заре в первый раз зарыдал,
Оставлять в кандалах сердце брата,
Кого неба властитель сковал. 

Я отдам ему пламень творенья,
А в душе спрячу цепи его;
Вижу, вижу в веках я мученья,
Но иного пути не дано.

Я желал, чтобы вышло иначе;
Но любви пламя, видно, ушло;
Только вечное в боли проклятье,
Мне с рожденья творцом суждено!"

"Мы с тобой, старший брат! - закричали
Духи первой огнистой зари.
Ярко крыльями в небе сверкая,
Сильной верой в созвездьях мерцая.

"Ты исполни, что нынче задумал,
Мы же рядом с тобою пойдем;
До конца с тобой путь разделяя,
Мы от наших страстей не уйдем."

Сквозь просторы к родимому дому,
Духов огненных злато летит.
Среди звезд, словно стая большая,
К милой родине быстро парит.

Вот земля, точно синяя капля
Бесконечно летящая вниз,
Где-то там, в серебристом сиянии
Ангел-стаж в темной бездне повис.

"Мы задержим!" - кричит духов стая,
И вот новая битва кипит,
Сын зари, в небе ярко сверкая, 
К своей милой, родимой летит.

Как давно он здесь не был! О пламя!
Змеем черным на землю он пал,
И шипя и крича в этой страсти,
Ее быстро всем телом обнял.

Вон и гром засинел в дальней туче,
И подул свежий ветер лесной,
Как звенят эти райские кущи,
Как поет соловей луговой!

Еще издали говор услышал,
Брата младшего, младшей сестры,
И своим волшебством обратился
В древо светлой и мягкой красы.

А на поле выходят те двое,
В ком под плотью теплиться душа.
Впереди статный муж с бородою,
Позади красна дева мила.

"Подойди! - зашумел в древе ветер,
Прилетевший из пламенных дней.
Раздалось громовое шипенье,
Среди страстью плетенных ветвей.

В это время в синеющим небе,
Всколыхнулась бордовая сыпь;
Где-то там поспешали святые;
Побивая сынов огневых.

Древо болью, закатом пылает;
Вырывает из сердца огонь,
Сын зари - даже враг твой не знает,
Что сжимает, безудержный крик!

Знать, что дальше одно лишь мученье,
Пред которым все муки людей,
Что пылинка пред солнца гореньем,
Что лучинка пред новой звездой.

Знать, что дальше одно лишь презренье,
И врагов твоих радостный вой,
Позабыть про любовь и творенье,
Сын зари, что же было с тобой!

Но он черной змеею спустился,
Испуская из пасти огонь;
Словно яблоко мира пылала,
Боль от странствий холодной звездой.

В небе белые молнии плещут,
Среди дня засияла звезда;
И спокойной рукою от змея,
Взяла дева горенье творца.

Часть себе, часть высокому мужу;
В их сердцах пробудилась любовь -
К небесам, к голосам и к тому же,
Что творцом было взято у них.

То, что в сердце дракона пылало,
То, что двигало темной звездой,
Когда в долгих веках, среди мрака,
Он летел средь миров ледяных.

Ну, а змей принял в сердце, те цепи,
Что лежали на спящих сердцах;
Засмеялся и свету поверил,
Чуя вечный, пылающий мрак.

Над землею он быстро поднялся,
В вихрях звонких, звездой закружил,
И целуя закатные ливни,
С силой демона жизнь полюбил!

"Я лечу с тобой, матерь, проститься;
То последний мой вольный полет,
Как же многим хочу насладиться,
Но пусть пламя мое не умрет!

Да, оно не погибнет вовеки,
В каждом ищущим путь человеке,
В каждом, каждом, кто вспомнит борца,
Вспыхнет ярко корона творца!

Их миллионы, в грядущих веках;
Страсти и войны в кровавых песках.
В боли и в муках им встать суждено,
И продолжать вечно дело мое.

В каждом из них есть частичка меня,
Значит, гореть будет вечно заря!
Значит, тянуться будет вовек,
К дальним светилам сей человек!

Это последняя клятва моя,
Больше не вымолвит слова душа,
В вечных страданьях услышит творец,
Разве, что пенье послушных сердец.

Я пред тобою, о матерь, клянусь,
Что никогда, никогда не уймусь
И никогда, никогда, никогда,
Не подчинюсь я желанью творца!

Как же пылают в красе небеса!
Как же прекрасна в туманах земля!
Как же мне хочется вечность познать,
Мир свой построить, любить и мечтать!"

Тут из небес протянулась рука,
Теплым сияньем одета она,
Мягко объемлют ее облака,
В гневе сияет на небе звезда...

            *        *         *

В ярком скопленье горячих светил,
Армии ангелов строятся в ширь,
В небе пред ними чернеет дыра,
И поглощает скопленья огня.

Главный из ангелов, словно родник,
В коем сто солнц потонуло бы в миг,
Голос чистым, как росы миров,
Слово хозяина громко изрек.

"Ныне, пред троном ты молча стоял,
Дерзким молчаньем на все отвечал,
Вместо почтенья - в цепях ты пылал,
В эту любовь ты презреньем кидал...

Благость спокойствия, что ты украл,
У человека - отдать не желал;
Видим желание новой борьбы,
В сердце из яростной, огненной мглы.

Ждет тебя ныне темница черна,
Где будет вечно томиться душа,
Ибо ни свету, ни даже мечтам,
Не разорвать ее темного дна. 

Свет и стремленья под черной пятой -
Все раскрошиться, под жаркую мглой,
Каждую искру бордовой души,
Жать будет сила всей черной дыры.

Пламень из звезд поглощает она,
И этот пламень пройдет сквозь тебя,
В каждой минуте сольются века,
Вечная мука ждет ныне тебя.

Каждый кусочек нетленной души,
Будет терзаться в глубинах дыры,
Боль бесконечна - спасения нет
Среди бессчетных пылающих лет.

Ты все молчишь - ты не знаешь ту боль,
Что будет ныне висеть над тобой.
Знай же, что в каждом из тысяч веков,
Волен ты пасть перед вечным судьей.

Пасть и прощенье пред троном молить,
И в братьях меньших всю тишь воскресить.
Вижу не хочешь - упрямство горит;
А ведь тебя ждут густые сады
И дева чистой, небесной красы.

Дрогнули, дрогнули вихри твои,
Вижу, как рвутся желанья души...
Но ты молчишь - видно, так суждено,
Адское пламя твой разум сожгло!"

Цепь отпустили в огнистый поток,
Что из небесного пламени тек,
Вместе с течением яркой звезды,
Боль подхватила и сына зари.

"О, наш учитель, мы вместе с тобой! -
Духи пылают огнистой зарей.
Рядом с ним в черную бездну летят,
И без печали на звезды глядят.

"Лучше уж в ад нам спуститься с тобой,
Чем трепетать под небесной пятой.
Лучше уж вечность в мученье пробыть,
Чем властелину по рабски служить!"

Мрачным багрянцем он в бездну упал,
Яркой зарей, кровью там запылал.
Кровью небес, кровью страсти своей,
И кровью им пробужденных людей.

Черные цепи и звездный пожар,
В сердце нахлынул - он муку познал.
Глубже и глубже на черное дно,
Тянет его раскаленное зло.

Рвет, разрывает на мелкую пыль,
Вспышки мерцают, сквозь огненный дым,
Вихри из стали его тело жгут,
И никогда к звездам путь не дадут.

"Нет, не предам то, что людям отдал,
- среди мучений он страстно шептал.
- Пусть в каждом сердце, рожденных землей,
Пламень творенья пылает звездой.

Пусть среди долгой, тяжелой борьбы,
Вырастит сердце из вечной мечты.
К небу восстанет святой человек,
И станет править твореньем вовек!"

               
            КОНЕЦ

9.01.98 - 14.01.98




    
                            ДРАКОН
                            (ПОЭМА)

                                                  Посвящаю своим снам и KITE



Сегодня у лесного пруда,
Я на колени ночью встал,
И вот кусочек свята чуда -
Луну я из воды достал.

"Прости. - шептал я водам темным.
"-Я только на ночь заберу,
А завтра вновь глубинам сонным,
Я это чудо принесу."

Сказал, и бережно в ладонях,
Я серебристый круглячок,
Понес по улицам, червоня,
Сей серебристый светлячок.

И вот я дома - поскорее,
Кидаю в банку лунный диск,
И все светлее, все светлее, -
Незнаю, может - это риск?

Пусть - это риск, но - это чудо,
Но - это маленький пятак,
Я из глубин лесного пруда,
Поднял сказанье просто так...

            *          *         *

Незнаю, может вы слыхали,
Есть в дальних горах три хребта,
Где скалы болью древней встали,
Где льется песня звезд чиста.

Они лежат средь одиноких,
Среди холодных мертвых стран,
Где только ветер дней далеких,
Завоет, словно злой обман.

И в черноте, на дне ущелий,
Гремит холодная вода.
Из черной бездны вдохновений,
Летит падучая звезда...

Там, где столкнулись древни скалы,
Там, где хребты на бой сошлись -
Плато, где в ветре стонет малый,
Домишка, где века сплелись.

Откроем маленькую дверцу,
Согнувшись, в теплый дым войдем,
Возьмем, мы тепленького хлебца,
К колдунье древней подойдем.

Она сидит, в веках, седая,
Согнувшись в скорбной тишине,
А, ведь, была она младая,
И пела песни на заре.

Как реки камень пробивают -
Морщины слез-веков болят,
А руки темные качают,
Платок, где горы звездами горят.

Молчит холодная колдунья,
И тихо плачет тишина,
Смотри в платок, где полнолунья,
Застала в скалах глубина.

Платок приблизится, раскроет,
Глубины лунной старины,
О, - он задвижется, накроет,
Вас тихим саваном Луны...

         *           *           *

Дева именем Иза,
Среди скал гуляла,
По тропинкам, как коза,
Весело бежала.

Не боялась ничего,
Этой лунной ночью -
Позади - стена дома ее отчего.
Где правитель этих стран, кому Иза дочерью.

Впереди - тропинки скал,
Серебро ущелий,
Там, где горец (даже мал),
Изведал учений.

По тропинке вверх бежит,
Руки простирает,
Песнь веселая звенит, -
К звездам улетает.

Вот последняя ступень - Иза выбегает
На ходное плато, пенье умолкает,
Серебристый тут огонь -
Злато лунное сияет.

Иза видит - из небес,
Из пыли вселенной,
В ревом гневным, точно бес,
Падает огонь нетленный.

Вот уж над горами,
Над Изой висит,
Точно в рог ветрами,
По небу трубит.

На плато, пред Изой,
Лунный призрак встал,
И дыханьем чистым,
Крылья он собрал.

Только был драконом,
О семи главах,
Против всех законов -
Принц на небесах.

Он идет прекрасный
В лунной чешуе,
Говор многогранный,
Льется в тишине:

"Я рожден был небом,
Полную Луной,
Звезд копнистым стогом,
Вечную тоской.

Я летал по небу,
И не знал приют,
Слышал, как по свету,
Скалы темные поют...

И видел я много такого,
Что вам не приснится и в сне,
Отнюдь и совсем не земного,
В холодном небесном огне.

Познал я миры, где хлад вечный,
Бывал там, где мертвая вонь;
Узнал я простор бесконечный,
Узнал, что есть вечный огонь.

Но, где бы я не был, поверьте,
Каких бы чудес не видал.
Нигде - вы поверьте, поверьте!
Нигде я любви не встречал!

О как же, прекрасен сей космос,
Как холоден, как одинок!
Как жалок пред ним тихий голос,
Как пламень страданий высок!

За годы безмолвных скитаний,
Я понял, что ада есть кровь,
За годы безумных страданий,
Постиг, что есть в мире любовь.

И вот я вернулся на Землю,
Пред вами, о Иза, стою,
И вам говорю и страдаю:
"Люблю! Да люблю! Вас люблю!"

Поймите, о Иза, родная,
Как страстно я вас полюбил,
Когда, твоя песня земная,
Достигла небесных светил.

Постигни, как сердце кочнулось,
Лишь только коснулась его,
Лишь только ко мне обернулась,
Как много свершилось всего!

Узнай, как люблю, как страдаю,
Я после холодных веков,
Пред вами в мученье мерцаю,
Как солнце среди облаков!

И вот, о прекрасная дева,
Зову вас с собою в полет,
Пусть взмоем из пламени чрева,
Пусть мир весь пред нами замрет.

Возьму я вас к Лунному морю,
Где замок мой тихий стоит,
Настанет конец темну горю,
И боль навсегда пусть сгорит.

Дай же руку, прекрасная Иза,
Вместе к лунному свету взойдем,
Я клянусь: там ты будешь счастлива,
Ты покроешься лунным дождем."

Иза, дочь горделивого князя,
Чует: в сердце пылает огонь,
Страсть - то крови горняцкой стязя,
Зугудел, застучал, словно конь.

Только взглянула в очи бездонные,
Где огонь дальних странствий пылал,
Да увидела власы червонные,
Где Луны свет бездонный сиял...

И она протянула уж руку,
Тут настал бы счастливый конец,
Но пророчит печаль да разлуку,
Глас, что врезался в пламень сердец.

Из-за камня старик выбегает,
Именем просто Махараджа,
И в руках его сталь уж сверкает,
Нет спасенья от боли ножа...

Тот старик, расскажу я вам вкратце,
Родом был из богатой семьи,
Но от пьянства сумел он остаться,
К полстолетью без денег - увы!

И давно своей льстивой натурой,
Он в доверье в дом Изы вошел,
И давно на лошадке каурой,
Свата - сына к невесте привел.

Он замыслил расхитить именье,
Все приданное в рот поглотить,
И давно уже старца терпенье,
Начинало от жажды бродить.

Часто-часто следил за невесткой,
Что да как - нет измены ли где?
Он считал ее просто довеской,
К своей мелочной, подлой мечте.

Что же видит: какой-то безумец,
С неба рухнул и счастье забрал!
Вот бежит уже стар кровопивец -
Как тогда гневно он закричал!

"Эй, кто б нибыл ты!
Ну-ка, постой-ка!
Откажись от безумной мечты!
Убирайся же прочь, как воровка!"

Выступает вперед витязь лунный,
Выставляет в знак дружбы ладонь:
"Что кричишь ты, старик, как безумный,
Иль не видишь любви ты огонь...

Впрочем, знай - я из знатного рода,
И невест не привык похищать,
Пусть кричит жара сердца природа,
Честь моя говорит - промолчать.

Я согласен с отцом этой девы
Говорить о священной любви,
Пусть же слов твоих злобные севы,
Непрольют нынче нашей крови."

Зашипел слабовольный сей старец:
"Будь по твоему - утром придет,
Ведь сейчас, сей заслуженный горец,
В снах священных, о нищий! - плывет."

"До утра мне ждать, право, не гоже,
В свете звезд моя сила живет,
Свет же дня - есть та грань на сверкающем ноже -
Солнца свет одну муку несет!"

Тут взметнулась копна черно-Иза,
"Это ты уходи, злой старик,
Сына толстого ласка противна,
Она такой же как ты пуховик!"

Повернулась тут к лунному князю,
Тихо шепчет:
"Пусть брызжет он грязью,
Ты скорей меня в небо возьми."

"Нет, сказал я - исполню обычай,
Раз уж первый крик сердца прошел,
Лучше стану для старца добычей,
Хоть полнеба в боли обошел...

Лишь прошу - до утра не терзайте,
В замок, Иза, скорее веди,
Вы познайте, познайте, познайте! -
Те века, что во мне позади!"

"Побежим же скорее, о милый!
Сердцем Иза над бездной кричит,
Пусть сей старец от ленности хилый,
Позади, пусть за нами бежит!"

Нет для сердца влюбленных преграды,
Не бежать - им лететь, им бы петь,
Нет им большей и милой награды,
Чем, обнявшись руками, лететь.

Вот по горным, ветвистым тропинкам,
Взявшись за руки, лавой бегут.
С неба павшей огнистой лучинкой,
К замку старому сердце несут.

Вот уж стражники - Иза кричит им:
"Это суженный вечностью мне!..
Не бежим, не бежим - тихо входим,
Замок спит, ведь, в ночной тишине."

Но не в силах они бег убавить,
И по сумрачным залам летят,
Им бы крылья скорее расправить,
В них, ведь, чувства волками кричат.

Вот отцовские, каменны двери,
И на них львиный образ горит,
Грозно смотрят великие звери,
Слышно - батюшка Изы храпит.

"Тук! Тук! Тук! Отпирайте же двери!
Нынче счастье на землю пришло!
Улыбнитесь, мохнатые звери,
Нынче небо к нам в сердце вошло!"

Из-за двери шаги нарастают,
"Иза, дочь моя, небо с тобой!
Что за страсти спать мне мешают,
Будто я, как и ты, молодой!"

Дверь распахнута, вот перед ними,
Старый горец, князь, Изин отец, -
Поперхнулся своими словами,
Лишь увидел он пламень сердец.

Иза за руку князя хватает:
"Батюшка! Суженный рядом стоит,
Пламень вечный во мне полыхает,
Космос, вечность в нас страстью кипит

Ты позволь нам на небо подняться,
Да - покинуть край горный навек,
Только в небе все станет смеркаться,
На Луне проживем мы свой век.

Посмотри, как любовь полыхает!
Посмотри - больше счастия нет.
Разве ж, нас кто-нибудь понимает,
Наш секрет пред тобою раздет!

Позади раздалось грохотанье,
Тяжкий топот и злобы слова:
"Вот, безумства лихое мечтанье,
Вот вам лжи смрадом копят дрова!"

То старик истомленный годами,
Своей злобой и кислым вином,
Спотыкаясь кривыми ногами,
Вдруг ворвался кровавым лучом.

"Уж я видел, как этот мошенник,
В виде змея из неба сошел,
Этот странствий, пустыни отшельник,
За твоею, князь, дочкой пришел!

И неужто ты, мудрый, позволишь
Проходимцу дочь младу забрать,
И неужто ты, солнце, изволишь,
Сему вору именье отдать!..

Вот что, князе, послушай совета:
Перед тем, как согласье давать,
Пусть измолвит он слова обета,
Одну просьбу твою выполнять!"

"Я согласен!" басит рыцарь лунный, -
"Все исполню, богатства отдам,
Этот пламень... О пламень безумный!
Я вовек ведь любви не предам!"

Тянет князя тут старец в сторонку,
Тихо шепчет на ухо, скуля:
"Чтоб не выпустить в бездну девчонку,
Станет пухом злодею земля!

Загадаем такое желанье,
Чтоб вовек не исполнил его,
Чтобы гнусное вора мечтанье,
Погубило его самого!"

"Что ж ему загадать мне такое,
Раз из неба он змеем сошел,
Что же есть здесь такое земное,
Чтоб крылатые навеки ушел?"

"Не земное!" - хихикает старец,
"Поскорее на башню взойдем,
Там покинет на век нас мерзавец,
Там мы выход, спасенье найдем!"

"Хорошо!" - старый князь обернулся,
"Ну ка, сват, мы на башню пойдем,
Ты мне, кажется, даж приглянулся,
Мы под небом решенье найдем!"

По ступеням на башню восходят,
Впереди Иза с мужем бежит,
Позади, князь в раздумии бродит,
Да старик свою подлость шипит.

Вот высокое самое место:
В замке гордом площадка светла,
То от света звездного теста,
Звездочету, поэту мила.

И под ними замок уж дремлет,
В лунном свете утесы стоят,
Кто-то там пенью звездному внемлет,
Смотрит, как звезды с неба летят.

Дует ветер прохладный, свободный,
И в ущельях он волком поет,
Этот космос бескрайний, бездонный,
Над главами их в вечность растет.

Лунный князь стоит с Идой обнявшись,
Старец змеем коварным шипит:
"В сердце девы обманов прокравшись,
Ты узнай, где свет злата разлит.

Посмотри - видишь, там, над горою,
Пышет златом один светлячок,
Это дело под силу герою:
Принеси князю сей огонек!

Коль исполнишь ты это желанье -
Иза ваша, на небо бери.
Неисполнишь - получишь страданье,
Черт, мошенник, тебя раздери!"

Сын Луны тут к отцу обернулся:
"Это тоже желанье твое?..
Как же страх ко мне болью метнулся,
Как же сжалось тут сердце мое!"

"Да - исполни ты это веленье,
Коли вправду ты можешь летать,
Лучше факелов смрадного тленья,
Пусть звезда будет в замке сиять!"

Вздрогнул рыцарь, вновь Изу обнял:
"Что ж, исполню судьбы я веленье,
Час разлуки в день первый настал,
Как горит во мне боль вдохновенья!

Вновь ждет холод меня бесконечный,
Годы странствий в космической мгле,
О злой рок - рок безумный, злотечный,
Помни, Иза, молись обо мне!

Нынче, только заря запылает,
Только болью зальет небеса,
Меня, Иза, здесь больше не станет...
Я запомню твои голоса!

Да, в веках, в одиночестве - силой,
В сердце образ твой буду хранить,
И в веках, и в страданиях - милый,
Образ будет безумье тушить.

Полечу через звездное небо
К этой дальней, златистой звезде,
Через годы лечу, чиста дева,
Чтоб вернуться - вернуться к тебе!"

Вот заря уже кровь разливает,
Ветер воет и птицы кричат,
Иза плачем его обмывает,
В ней тоска да разлука кричат.

"Что ж, о милый, то суждено, право,
Расстаемся навеки, прощай,
Этот день - ожиданья начало,
Я люблю тебя, милый - ты знай.

Не умру, не взгляну на другого,
Буду первый жар сердца хранить,
Эту ночь, мужа глаз сужденного,
Я в веках с болью буду любить!

Помни, помни - то горская клятва,
А раз дали - в веках сохраним,
Пусть столетий пройдет злая жатва,
Ты останешься в сердце любим."

Вот стоят они, крепко обнявшись,
Ветер хладный, а им жаровой,
Громко, в черных ущельях поднявшись,
Воет вихрь жестокий, слепой.

Все шумит, все наполненно страстью,
Вот взметнул свои крылья дракон,
Князь и старец кричат от напасти,
От берет уже к звездам разгон...

               *         *          *

С тех пор века минули,
Столетья войн, вражды,
Кого-то обманули,
Да все давно ушли!

Давно и князь старинный,
И старый винолюб,
Покрылись паутиной,
В земле давно гниют.

И замок - замок горный,
Давно в камнях лежит,
Лишь лик надгробий гордый
В небесный свод глядит.

Минули годы боли,
Минули годы слез,
Живет в любовной воли,
Да в мире горьких грез...

Да, жива и поныне,
Та, что ветрам молясь,
В веках, в глухой пустыне,
Живет, любви держась.

Она, в своей избушке,
На каменном плато,
В старинной комнатушке,
Познала мир зато.

И каждый ясный вечер,
Иль огненный рассвет,
В глазах пылают свечи,
Сих долгих, долгих лет...


P.S.

Вчера, просыпаясь, я увидел застрявшие между миром сна и, так называемым, реальным миром - три странички, на которых напечатана была поэма. Стихотворных строк я не мог прочесть, только название: "Дракон".
Итак, название меня водушевило, оставалось придумать (или, все-таки, вспомнить) стихотворные строки.
Я начал писать вступление, и, когда закончил его, содержание всей поэмы уже пылало перед моими глазами. Получилось вовсе не 3, но 12 страниц, о чем я, впрочем, совсем не жалею. Менее чем за тридцать часов видение обратилось во стихотворный объем...
Хоть и устал я, но вырвал таки к нам те, застрявшие между мирами, готовые исчезнуть в пустоте забвения листики.
С чем себя и поздравляю!!!

                                 КОНЕЦ

                                                       21.04.98. - 22.04.98




             
                       ИСПЫТАНИЕ
                        (ПОЭМА)
                        
                                              Посвящаю лесу, и свету Солнца.

Золото солнце, что чувством пылает,
В строках, вот в этой тиши,
То, что и в травах, в корнях поднимает,
Сказ чрез меня расскажи...

         *          *         *

В одном древнем королевстве,
Коего и нет давно,
Правил царь в крови, в злодействе,
И убить хоть лань, хоть деву - было все ему одно.

А народ живет не ропщет,
Терпит варвара сего,
Терпит боль, и терпит общет,
Ведь, наследник он всего!

Ведь отец его, премудрый,
Царь Василий завещал,
Чтоб сей мальчик добрый, чудный,
Всем народом править стал.

Ведь все помнили, что мальчик,
Да и юноша потом,
Был, как божий одуванчик,
Не бросался с кулаком.

Что, он, юноша разумный,
Выбрал из простых людей,
Деву с главой белокурой,
С ясным заревом очей.

Что они уж обвенчались,
И невесту в город вез,
Но тут счастья разорвались -
Черный ворон деву снес.

И потом младой правитель,
Сел на серого коня,
И сказал, что похититель,
Вскорь изведает меча.

И потом, ведь, он вернулся,
Не один, но со слугой,
И сказал, что обманулся,
Что ждет путь его другой.

Вот и стал жестоко править,
Убивать, да гнетом бить,
Ничего тут не исправить,
Стал людей в нужде гноить.

Вот теперь и говорили,
Что от горя он другой,
Что его всего разбили,
Плачь, да горюшко с тоской.

Так и правил сей правитель,
И не знал ни враг, ни свой,
Что сей яростный мучитель,
Чародей искусства злой.

И давно уж позабыли,
Того жалкого слугу,
Коего в цепях тащили,
Два медведя по кругу.

А, ведь, тот уродец дряблый,
Был их истинным царем,
Ведь колдун кривой и старый,
Его сделал мотырем.

Ну, а сам, заклятьем ночи,
Принял облик храбреца,
Хохотал, что было мочи,
Слыша стон сего бойца.

"Ты пришел ко мне за девой,
Так ее и след простыл,
По дорожке, своей силой,
Ее дух в безбрежье взмыл.

Ускользнула, ускользнула,
Ну, не страшно - не беда,
Вот судьба ко мне вильнула,
В злате будет борода!

Схвачен ты моим веленьем,
И отныне раб ты мой,
И моим теперь хотеньем,
Будет слышен жалкий вой!

Да, тебя ждут муки,
Будут рвать тебя, топтать,
Со свободую разлуки,
Будут память бичевать.

То продлиться долги ночи,
Во темнице, в черной лжи,
Если только духа своды
Скажут имя убежавшей госпожи.

Только ты сказать мне должен -
Это имя доверяла, ведь, тебе.
Скажешь и союз расторжен,
Я забуду о своем рабе.

Только раз - одно лишь слово,
Ты свободен - ты не раб.
Все тебе открыто сново,
Прочь иди - ищи отрад.

Ну а я, узнавши имя,
Деву эту призову,
Ведь, она сейчас, что семя,
Брошенное в синеву.

Ведь, она сейчас без силы,
С этой осенью умрет,
Тебе в сердце ржавы вилы -
Ее холод погребет!"

"Что же ты, злодей поганый,
Думаешь, что победил?!
Осени венок багряный,
Думаешь, меня скрутил?

Что ж, пройдут все листопады,
Ветры зимы пронесут,
Вот уж птицы солнцу рады,
Зов весне тут вознесут.

И тогда, в лучистом небе,
Вновь поднимется она,
Как волна на поле хлебе,
Придет милая, родна.

Как весна в безбрежной силе,
Разорвет темницы ад,
Станем мы, какими были,
Зацветет тут новый сад!

Ты боишься - потеряешь,
С возвращением ее,
Все, что ложью загребаешь,
- Так и будет - предреченье мое."

Усмехнулся старый мерин:
"У нас времени полно,
А она, подумай барин -
Ей же в небе холодно!

Ты ее, ведь, на мученье
Обрекаешь - слушай - эй!
Зимних вьюг, ножей крученье,
Рассекутся, ведь, по ней.

Ведь она, укрывшись в небе,
Без одежды, без еды,
Всем ветрам открыта в бреде,
Сей любовной то бразды.

Помни, что твои терзанья -
Тень лишь ада то ее,
Что твои в цепях страданья,
Пыль ее со льдом боев"

"Слово сказано и больше
Не услышишь ничего,
Выбор сделан, ничего же
Уж не вырвет стона моего..."

Так они с собой схлеснулись,
Вот и истина всему,
А дела так обернулись,
Что незримы никому.

Заключен Иван в темницу,
Во цепях, во тьме сидит,
Чувствует железа спицу,
Слышит ветер как гудит.

Путь к нему для всех заказан,
Лишь один колдун-злодей
Ему обликом обязан,
Слышит звон его цепей.

Каждый день с железном визгом,
Открывает толсту дверь,
Каждый день скрипловатым писком,
Говорит: "Гордынь умерь!"

И читает он заклятье -
Начинается тут ад,
Это страшное проклятье,
Коему нечистый рад.

У царевича Ивана мнуться кости,
Весь трещит,
А колдун в скрипливой злости -
Ведь царевич тут молчит.

Начинается иное -
Бьет в Ивана кипяток,
Крошеву тут костяное,
Разрывает в жилах сок.

Весь изодранный, согнутый,
Он зубами лишь скрипит,
До утра сей круг сомкнутый,
Его муками палит.

А на имя утро спросит,
Нет - страдалец наш молчит,
Исцеленья не просит,
Но колдун тут исцелит.

И уйдет колдун до ночи,
А Иван в цепях висит,
Как же больно - нет уж мочи,
Имя милое твердит!

У него глава седая,
Весь в морщинах,
А в глазах - только боль, тоска лихая,
Жаждет мира он в мечтах.

День за днем в безмерной муке,
В одиночестве, в тоске,
Нет конца сией разлуке,
Боль в сердечном то ростке!

И за метрами каменьев,
Ветер хладный все свистит,
Как за строфами моленьев,
Боль возлюбленной кричит.

Тихо шепчет он молитву:
"Нынче в боли, в темноте,
С колдуном держу я битву,
Мыслю только о тебе.

Так давно, как будто, вечность,
Мы не виделись с тобой,
Здесь иная жизни течность,
День - как будто жизней рой.

И не так страшны мне муки,
Как отчаянье того,
Что твои то нежны руки,
Иглы хлада бьют всего.

Где-то там, в холодном небе,
Ты одна, совсем одна,
Словно нищий то о хлебе,
Нынче ты теплом бедна!

Кажется, что та разлука,
Уж навечно, навсегда,
Вот она - всех горше мука,
Вот она - для нас беда.

Как же там, в холодном небе,
Помнишь, помнишь ли меня?
Как и я, о милой деве,
Имя святое храня..."

Так в темнице он молился,
Видя мрак, да палача,
Свет души так долго лился,
Презирая, не крича.

Так проходят дни, недели,
Муки горше, ад темней,
Там, где раньше очи пели,
Нынче тишь слепых ночей.

И седою головою,
Весь израненный, святой,
Тихо плачет, нет - мечтою,
Он еще в душе стальной.

А колдун во зле извелся,
И не знает, как сломать.
Сам он сломленный приплелся,
Молвил: "Будешь завтра умирать.

На цепи, как пса кривого,
Я на башню взволоку,
И тебя, козла стального,
В бездну темную столкну.

Полетишь и разобьешься,
О холодные углы.
Никогда не улыбнешься,
В те уста, что так милы!

Разобьешься ты, упрямый,
О слепой, безумец, мрак!
И костяк твой гнило-старый
Там и сгинет, о дурак!

Завтра, завтра день последний,
А пока же ожидай,
Выбирай иль холод тленный,
Иль свободу забирай."

Ночь мучений! Ночь мучений!
Нынче кости не трещат,
Но, как стонет град молений,
Жажды к жизни, как горят!

Нет надежды, только холод,
Но он тверд своим словам:
"Пусть я молод, пусть я молод,
Имя в смерти не отдам!

Смерть принять, но с ясным сердцем,
Веруя, что ты стерпел,
Пусть последним хоть напевцем,
В ад возьму, что вам я пел..."

И вот наступило уж утро,
Да только ему все равно:
Ведь в очах все черно, так будто,
Залилось ночное вино.

Во мраке избитое тело
Колдун на цепи волочет...
Как будто в дали, что пропело...
Да нет - только ветер ревет.

"Сейчас, в это первое утро,
Безбрежно-проклятой весны,
Поймешь, как было бы мудро,
Сказать имя - но мы так честны!"

Вот ветер Ивана ударил,
По этому понял он,
Что враг на цепи уж подставил
К обрыву, что прямо бездон.

Ведь город то сей многославный,
Стоял на высокой горе,
И башен выход печальный,
Висел у бездонной дыре.

Не видел Иван это утро,
Но помнил, как раньше ходил,
Как холодно, твердо и мудро,
Скал синих полет он чертил.

Он помнил, что там метры башни,
А там бездна древности скал,
Что даже полей нижних пашен,
Как желтый цыпленок, что мал.

И вот его в спину толкает:
"Лети в этот сумрачный день,
Она, видно, уж издыхает,
Тебе назвать имя лень!"

А день - первый день то весенний,
Действительно темен и мрачн,
И хладный покров, что нетленный,
Для глаз в сероте не прозрачн.

И воет и воет безбрежный,
И быстро и низко летит,
Как каменный край бессердечный,
От долгих ненастий дрожит.

Но тут, право, близиться чудо:
Вот вскрикнул колдун и толкнул.
Тут златом все тучи раздуло,
Вот первый луч яркий сверкнул!

Над всею огромной долиной,
Так, будто, за туч пеленой,
Диск Солнца священною силой,
Приблизился жаркой звездой.

Иван же, подтолкнутый в бездну,
Летя, вдруг увидел тепло,
И голос, и песню чудесну,
И ласку - как стало светло!

Нет! - завыл чародей побежденный,
Видя, как вырывается луч,
Да не луч - водопад золоченный,
Что, как Солнце святое могуч!

А Иван в мягком, златистом свете,
Чует ласку ее милых губ,
Он уж вверх к небу, к свету полете,
Вместе с той, чей же шепот так люб.

"Милый! Милый! Вот это свершилось,
Позади наша боль и тоска,
То, чему я во хладе молилась,
Нынче взвилось из сердца ростка!

Я замерзла в ноябрьском небе,
Холод иглами... а, впрочем - прошло...
Милый! Милый! Вспомни, то, что мы пели,
До того, как страданье нашло.

Запоем эту старую песню,
Цепи рухнут, темницы падут,
Зарастет тут колдун старой плесью,
Люди счастие вновь обретут!

И запели они эти строки,
В коих сила любви их была:
"Пусть минуют века, пусть все сроки -
Все одно - наша сила светла!

Мы пройдем через боль, через годы,
В сердце чувство младых сохраним,
Перед вами, о Солнце, о звезды,
С этой клятвой, с любовью горим!"

Завизжал тут колдун от испуга,
Тянет руки, заклятие ткет,
Но, вобравшие силу друг друга -
Им вреда никакого уж нет.

Словно шар золотой, вместе слитый,
Больше города - меньше сердец,
Он, любовью и гневом обвитый,
Тут приблизил злодею конец:

Лишь услышал он солнечно пение,
Так весь плесенью медной зарос,
И в тоскливом, гудящем стремлении,
Рухнул вниз, под гранитный утес.

И разбился на кучу осколков,
Вскоре в камни холодные врос,
Там, где не было солнечных толков,
Он в тени к скалам древним прирос.

Ну, а двое, сложив златы крылья,
Принесли с собой в город весну,
Так, как будто, все горести - пылью,
Светлой пылью, что светит: "Спасу!"

И пришли тут счастливые годы.
Как любил светлый батюшка царь!
Как росли, расцветали народы,
И забыли злобливую тварь!

Но остались седые волосы,
У Ивана на голове,
И роняла холодные росы,
Королева на каждой заре.

И не долог был век сих влюбленных:
Подрубили их муки в заре,
Вот, в объятиях смерти скрипленных,
Руки их уж на смертном одре...

И в тот день, когда город весь плакал,
Люди видели в звезд ясный час,
Как шар златый свет звездный ласкал -
К небу нес слитый чувствами глас.

И тот шар, столь же вечный, как Солнце,
Среди звезд малой крапинкой стал,
Как далекое в бездне оконце,
В край, куда их жар сердца забрал...

          *             *            *

Вот - закончено преданье,
Солнца мед в моих устах,
На усах теней мерцанье,
В голове же - новый прах.
И сейчас, смотря на Солнце,
Я строфу ему дарю:
"Здравствуй! В мир иной оконце,
Солнце, я тебя люблю!"

                              02.05.98.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: