рал свои необычайно большие уши - это "жердь-переводчик" придумал себе
развлечение: он ловил Сашку и сев на стул начинал выкручивать мальчику
уши. При этом он внимательно следил за выражением его лица, и, когда Са-
ша начинал плакать, качал головой и с укором говорил:
- Ты должен быть хорошим бойцом! Ты ведь будешь сражаться за нашу им-
перию? Так ведь? Отвечать!...
Сашка стоял перед ним и, хлюпая носом, отрицательно покачивал голо-
вой. Но переводчик уже трепал его за щеку и добродушно бормотал:
- Ты должен терпеть боль - ты будущий солдат. - и вновь начинал вык-
ручивать ему ухо внимательно наблюдая за выражением лица...
Теперь переводчик ушел куда-то в сад... Марья вдруг села перед Иваном
и с болью скорее простонала чем проговорила:
- Что ж ты не расскажешь ничего, Иванушка. Где ж ты был сегодня, где
вчера был? Куда они тебя заставляют ездить? Расскажи... То что они то
говорят я не верю ни слову... Ты ночью то вчера как кричал, метался, они
аж из дома прибежали, помнишь то?
Здесь надо сказать, что их выселили из дома в амбар, где они и ноче-
вали среди коров и свиней, а в дом запускали только днем - для уборки
(карапуз любил идеальную чистоту, чтобы все блестело).
- Хочешь знать где я был сегодня? - выкрикнул Иван и тут же осекся.
"Действительно где я был сегодня и где я был вчера?" - думал он уже
про себя и тогда то и стало проясняться перед его глазами и почувствовал
он разом ночную пахнущую листьями и звездами прохладу. "-Где был я все
это время? Что творил я... Господи, да ведь я творил это каждый день -
каждый день... А что я творил, господи, да как же это... признаться даже
себе не могу, боюсь... да что же я разум что ли совсем потерял, я
ведь... - сотни разбитых прикладами, но еще живых, стонущих тел всплыли
перед ним.
- Ох, да ты сейчас как мертвый стал, смотреть то страшно...
"Нет, я должен выбраться из этого адского круга... Ну же... Я... я их
каждый день ведь отвожу - с разных деревень да с сел соседних, все к то-
му рву, его ведь еще больше вырыли, там теперь тысячи этих тел, а мух
миллиарды, тьма - бесконечное множество этих армейских мух... Дышать не-
чем, в воздухе прямо облако зловонное летает... Каждый день я их отво-
зил, только даже признаться себе в этом боялся. Все надеялся, что это
лишь кошмар, лишь видение, которое растает и вновь наступил та прежняя,
счастливая жизнь. Слабак, падаль...! Так, но ведь должно это мучение
кончиться, не вечность ведь ему длиться... Какой же я слабак... Падаль!
Падаль!"
Ему показалось, что все это он выкрикнул вслух и, вздрогнув, взглянул
на Марью.
"Ну вот опять испугался, опять! Да что же это за мучение такое, как
мне жить дальше с этим? Что натворил я?! Зачем, зачем вообще вернулся в
этот дом, зачем я здесь, какая от меня польза если даже эту "жердь" не
могу остановить, смотрю только, как он над сыном издевается... - Душно
то как! - эти последние слова он выкрикнул и бросился к окну, перевесил-
ся через подоконник и вот услышал слабое, едва слышимое гудение губной
гармошки. Звуки доносились со стороны ограды и Ивану даже показалось,
что он видит там темный расплывчатый контур "жерди".
В соседней горнице зашипел голос какой-то немецкой певицы и одновре-
менно зазвенела бьющаяся посуда.
"Я должен совершить хоть что-то, чтобы не так рвалось сердце... Ну
что же я, падаль, могу сделать? Ведь был я когда-то бойцом, стрелял ведь
в этих гадов... А что теперь то... как я ненавижу этих подонков, ведь
убивал я их... Неужели теперь не могу. Неужто я теперь такой слабый, что
только и могу сидеть в своем углу да стонать, а что если... что если за-
резать этого подонка, эту "жердь", которая моему сыну уши выкручивала.
Вот прямо сейчас!"
Это последние решение охватило его всего, и он, отшатнувшись от окна
прошел на кухоньку, приметил на столе нож и подошел уже к столу, как ус-
лышал срывающийся на плачь голос Марьи:
- Что ты задумал то, ох, скажи - ведь вижу я - задумал ты что-то,
Иван, ты только не молчи. Поговори со мной... на мертвого ты похож, на
мертвого... В себя ты ушел, ни слова от тебя не услышишь. Я то понимаю,
конечно: жизнь страшная наступила, но ты ведь со мной, с детьми остался,
что же ты в боль свою погрузился и с нами ею не делишься. Вижу ведь, за-
думал ты что-то, и это что-то страшное...
Иван схватил ее за руку и зашипел, выпучив страшные, пылающие болью
глаза:
- Тихо ты! Что ты орешь, то?! Я ведь как лучше хочу сделать... А сей-
час уйди отсюда, иди к детям!
- Нет! - Марья аж вскрикнула, - я никуда не уйду, у тебя глаза, Иван,
сумасшедшие, слышишь: не уйду пока ты мне не расскажешь, что задумал!
- Тише! Не ори! Я тебе сказал... - Иван надвинулся на нее, схватил
дрожащей рукой за горло, но тут же отпустил... вновь зазвенел в его го-
лове безжалостный молот.
Шипящий голос певицы усилился, а спустя несколько мгновений на кухню
вошел "карапуз" и пьяно ухмыляясь и слегка покачиваясь уставил свои мут-
ные глазки на Ивану и Марью. Иван метнул в него быстрый полный ярости
взгляд и посмотрел вновь на Марью, и теперь в глазах его пылало безумие,
смешанное с любовью.
- Видишь приполз, уродец?! - истерично начал он изливать из себя сло-
ва, - Стоит, ухмыляется, морда пьяная, не понимает ничего - думает мы
тут на кухне целуемся. Ха! Слов то он не понимает, гад! Ты значит спра-
шивала, что я задумал? Ну так я не хотел тебе говорить, а вот при нем
скажу... Да, скажу, чтобы доказать, что не трус я, не падаль! Он то все
равно не поймет, будет наверное думать, что мы тут с тобой о любви шеп-
чемся? Ха-ха, мне смешно, ты веришь, Марья, что мне смешно? Нет, право,
смешно! Ха! Ну так вот: я зарежу эту "жердь", которая сейчас в саду на
своей гармошке пиликает. Вот прямо так возьму и зарежу, и подальше от
дома отнесу, чтобы не нашли они!
- Нет! - теперь Марья схватила его за руку. - Не пущу, ты с ума со-
шел, ты не понимаешь, что говоришь! Ты ведь не думаешь, что делаешь, это
на тебя безумие нашло, послушай...
- Безумие говоришь?! А это вот не безумие? - он с силой провел рукой
по ее лбу, где уродливыми разрывами остался след от дула. - Дрожать все
время, прислуживаться, жить по их уродливым законом - это по твоему не
безумие! Пусть знают, что есть у нас русских сила не только в терпении!
Вдруг взметнулась откуда-то окровавленная ладонь и с силой ударила
Марью в щеку. Кровавый след остался там... Это "карапуз", оказывается,
уже некоторое время стоял перед ними и размахивая руками орал что-то, но
они, поглощенные волной своих эмоций, даже и не слышали его воплей.
Теперь Марья вздернулась, а Иван, схватился обеими руками за стол,
чтобы тут же на кухне, не прибить это смердящее, потное существо. "Кара-
пуз" был разъярен невниманием к своей персоне и потому ударил Марью еще
раз... Из комнаты с криком, - Не бей маму! - выбежал Саша и стал бить
кулачками фашиста в обвислый живот.
"Карапуз" прошипел резкое, рвущее воздух ругательство и обеими руками
оттолкнул мальчика в горницу, затем показал Марье окровавленный кусок
стекла вытащенный, по-видимому, из окровавленной ладони.
Он схватил Марью и с необычайной для своего пухлого, маленького тела
силой поволок ее за собой, чтобы убрала она разбитую бутылку. А по всему
дому хрипела, надрываясь, немецкая певица.
- Иван не делай этого! - вопила Марья, - Ты ведь себя погубишь! Ведь
поймают тебя...
Иван остался один на кухне, хлопнула дверь, и хрипение певицы затух-
ло, зато теперь слышны были отрывистые крики "карапуза", да всхлипывания
Саши в комнате.
- Убью гада! - шипел Иван, хватая со стола нож, которым, бывало, по-
могал он разделывать Марье рыбу.
Что за звук, за его спиной - легонькое похлопывание по полу, будто
первая, самая радостная и светлая, наполненная лучами, мартовская ка-
пель... Кот - нет, на кота не похоже.
Он обернулся и увидел Ирочку - она босая стояла в дверном проеме. На
ней надето было легкое белое, с ярко синими ободками летнее платье. Она
была бледна, но все ж едва заметный румянец проступал на ее щеках. Глаза
ее показались Ивану огромными. Они были покрыты сверкающей, живой обо-
лочкой и больно, и в тоже время и сладостно, и страшно было Ивану смот-
реть в эти глаза. Так стоял он перед ней с ножом, с горящими ненавистью
глазами, и не в силах был пошевелиться; словно зачарованный, ждал он,
когда скажет она хоть что-то. И она заговорила:
- Я знаю, что ты задумал, папенька... Я все видела, все... Тебе ведь
не нравиться, что он каждый вечер говорит, маменьке, а "красноголовый"
(так она называла "карапуза") смеется? Ты ведь не хочешь, чтобы он такое
больше говорил? Ведь ты его хочешь зарезать, чтобы он больше маменьку не
расстраивал?...
Иван опустив руки, и понимая, что она говорит правду, кивал.
- ... Мне тоже его страшно слушать, папенька. Только не убивай его,
если убьешь, тогда, тогда... - из огромного ее ока скатилась тяжелая,
заставившая Ивана сжаться слеза, а она все говорила:
- А помнишь, папенька, как ты сам говорил: "Лучше горькая правда, чем
сладкая ложь." Так ведь он правду говорит, я это сразу поняла...
- Доченька что ты! - голос Ивана дрожал.
- От меня теперь ничего не укроешь, папенька. Я все знаю, все пони-
маю... Ты ведь ради нас им помогаешь, ради нас ты такие муки терпишь...
- Что ты Ирочка! - Иван заплакал.
За спиной девочки показался Сашка, он, видно, только вытер слезы и
еще хлюпал носом.
- Дурочка ты! - гневным, совсем не детским голосом вскричал он, -
Молчала, молчала, а теперь нашла чего сказать - належалась на печке! Эх
ты... а ну пошли со мной! - он схватил сестренку за руку и повел ее в
горницу. Ира шла спокойно, чуть опустив голову.
Вновь Иван остался один, и вновь слышал он шипение певицы и уже весе-
лый, пьяный голос "карапуза", который успел забыть о том, что произошло
на кухне.
"Что же она, провидицей теперь стала?"- думал он, - "Все ведь выложи-
ла, все, что в душонке моей лежало, и в чем я себе даже признаться боял-
ся. Вот ведь оно: зарезать "жердь" ведь я хочу потому, что он каждый ве-
чер поганые шуточки "карапуза" выкрикивает, а не потому что он сыну уши
выкручивает. Это он ведь тебе, падаль, в уши свинец правды заливает, а
ты и терпеть не можешь... Только ты один терпеть и не можешь, а Марье то
все равно, она ведь и не слушает его, только тебе, падаль, верит.
Он выронил нож... Певица все хрипела и хрипела, но сквозь ее завыва-
ния прорвался гневный голос Марьи и, кажется, еще звук пощечины:
- Вот тебе! Руки распустил, рожа пьяная... вот и лежи на диване!
"Что мне делать теперь... А все равно зарезать его, пусть все гово-
рят, а все равно зарежу я эту "жердь", этого фашиста. Сейчас зарежу, а
потом поздно будет - Марья выбежит в меня уцепиться и не смогу я уже уй-
ти."
Он подхватил нож и, проскочив горницу, в которой Сашка, втолковывал
сестренке какую непростительную глупость она сказала, выбежал из избы в
сад.
* * *
Вовсе не похожий на пение хрип отхлынул назад, остался в доме, кото-
рый давно уже не был Ивану родным. Теперь он погрузился в тишину ночи:
да тишина была полной: замолкли уже сверчки, ветер укутался в кронах де-
ревьях, спали, где они остались, собаки; спали и люди - русские и немцы
все спали в Цветаеве в этот поздний час. Почти всем, правда, ничего не
снилось и они были рады этому; других же, несчастных, мучили кошмары.
Давно укатились за горизонт стальные чудовища, отхлынула туда вместе с
ними и канонада - фашисты говорили, что остатки красной армии увязли во
льдах где-то за Полярным кругом...
И только негромкие трели губной гармошки расплывались со стороны за-
бора в этом прохладном безмолвии.
