пошевелиться. Он жаждал вырваться из этой тьмы, но время все тянулось, а
выхода не было. Время шло... или не шло? Или оно остановилось в этом
душном месте, и будет так целую вечность?... Время - шло ли оно? А жар и
духота все увеличивались. Он умирал, когда поток ледяных игл разодрал
его лицо...
- Встать! - удар в щеку и затем еще один ледяной поток. Жесткие
пальцы схватили его за подбородок и поволокли вверх. - Очнись! - удар в
щеку.
Перед глазами медленно стало проясняться нечто столь ужасное, что за-
хотелось обратно в душную, наполненную залитыми кровью, разбитыми детс-
кими ручками тьму... Еще один удар в щеку, отозвавшийся тупой, не прохо-
дящей болью в разбитых деснах.
- Очнись же, падаль! - звук плевка... - А ну смотри по сторонам... а,
что не нравиться?
Голова кружилась, и глаза наливались тьмой, но все же он мог уже ви-
деть: это был вырытый где-то глубоко под землей подвал - Иван чувствовал
метры бетона, которые отдели его от поверхности, от свежего воздуха...
Везде в этом подвале была кровь; запекшаяся, она покрывала толстыми, ис-
точающими запах гнили слоями все: и стены, и потолок, и пол, и придуман-
ные человеческим гением орудия пыток... Огромное количество клиньев,
загнутых крючьев, черных от крови молотков и пил, плетей, и каких-то со-
вершенно не мыслимых, одним только видом вызывающих резь в голове метал-
лических конструкций с зубами, клыками, шипами, зажимами... И все это
слабо мерцало, и едва заметно шевелилось при свете лампочки, делящей
свое одиночество с несколькими пятнами крови. Иван вскинул голову, когда
ему почудился свист ветра долетевший сверху...
- Что не нравиться?! - перед ним сидел, буравя его злобой, человек с
сожженным лицом. В свете лампочки, казалось, что все черты его лица оп-
лыли, как восковые. - Ты только в штаны не наложи - это не для тебя, хо-
тя стоило бы! Это ОНИ все сделали, это ОНИ наших здесь терзали! Но мы то
не ОНИ! Мы то им не уподобимся... хотя стоило бы тебя падаль! Знаешь за-
чем я привел тебя сюда, а?... А чтоб ты потом не отнекивался - вот смот-
ри, все просто - здесь ОНИ наших рубили, долгими днями рубили... да... А
ты, падаль, потом их отвозил. Это чтоб не пищал ты потом, что ничего не
знал. Все ты знал, падаль! Не слепой ведь был, видел ведь все...
Иван опустил голову и дрожа от рвущегося из души желания вырваться
отсюда прочь прошептал:
- А над нами сейчас светят звезды...
Удар в челюсть.
- Не притворяйся кретином! Ты все понимал! Ты за все в ответе! Ты!
- Она и сейчас над нами - эта великая глубина. Вы бы только посмотре-
ли в нее! Только бы руку к ней протянули. А как представишь все эти мил-
лиарды звезд... галактик!... Как представишь... - еще один удар, но для
Ивана он был как поцелуй младенца. Захлебываясь кровью, не останавлива-
ясь, он продолжал, - когда смотришь в нее, в глубь эту так дух захваты-
вает и видишь, что земля наша лишь маленькая песчинка, против этого взи-
рающего в самую душу нашу человеческую неба... А мы не смотрим, - еще
один удар в основание носа - Иван повалился на пол, но его тут же подх-
ватили и посадили обратно на стул. Брань... еще удары, потом вновь поток
холодной воды, но он все говорил, - я, со своими маленькими страстишками
ничтожество против этого купола. Да и все эти страсти - все, что владело
нами - это все суеченье в кровавой нами же поднятой пыли...
Горячее от злобы дуло ударило его в лоб и выкрикнуло:
- Философ! До трех считаю: не заткнешься пристрелю...
* * *
Зал напоминал пещеру с грязными стенами; здесь было холодно - отопле-
ние, похоже, совсем не работало; также не хватало и света - льющаяся с
потолка грязная световая каша выделывала на лицах людей глубокие тени,
от чего все они становились похожими на мертвых. А людей в этот зал на-
билось огромное множество, они плотно расселись на лавках, столпились в
проходах, но все же места не хватало. Толпились еще и в коридоре и отту-
да продолжали напирать, все плотнее утрамбовывая массу в зале. Несмотря
на холод, было душно и дышали часто; кашляли, ругались... На лицах стре-
мительно сменялись эмоции: то радость, когда говорили об освободителях,
то ненависть и презрение, готовность убивать - тогда косились на запер-
тых у стены в ржавую железную клетку. Там сидели трое: детина с жирным
лицом заросшим черной, похожей на иголки ежа, щетиной, с огромными кула-
чищими, синими и тоже распухшими; еще один, про которого можно бы ска-
зать "человек без особых примет", если бы не слезы, которые он судорожно
смахивал дрожащими руками; а третьим был Иван.
Он смотрел в грязное окно за которым бушевала плотная, беспрерывная
стена снега - остальные, поглощенные спорами, яростью и восторгом не
чувствовали, что здание сотрясается от каждого порыва, что стекла и сте-
ны едва выдерживают наваливающуюся на них тяжесть.
Неожиданно женские пальцы обвили прутья клетки, дернули их в глубину
залы и пронзительный, не то женский, не то волчий вопль ворвался в Ива-
на; а он не в силах был повернуть к этой женщине голову, потому что
знал, что это она ему кричит:
- Что сидишь то, рожа бесстыжая?! Ну посмотри на меня, посмотри - это
я, мать Алеши! Что, не помнишь?! Да куда тебе - ты ведь стольких заму-
чил, ирод. Ну посмотри на меня... Вот тебе! - звук плевка и хриплый,
резкий, но и напуганный в то же время голос:
- Ты что плюешься то?! Ты че плюешься, то?! Думаешь меня в клетку тут
эти посадили, так теперь, значит, можно все?! Меня выпустят ты пожале-
ешь, поняла? Ты поняла?!... А ты на меня что - судьям клеветать будешь?!
Да я тебе поклевещу - ты у меня будешь знать!
Говорил человек с распухшими наполненными жестким посиневшим мясом
кулаками. Иван посмотрел таки на мать и тут же отдернулся, вскрикнул:
она смотрела сразу на троих сидящих в клетке, воспринимая их, как единое
целое. Потом пересилил себя и медленно посмотрел в зал...
Целая тьма глаз, и все смотрят на него, как на бешеное животное, пе-
регрызшее многих дорогих людей. Он никогда не видел столько устремленных
на него, буравящих его глаз. "Падаль! Падаль!" кричал каждый из этих
взглядов. "Как мы ненавидим тебя, какое же ты ничтожество! Мразь! Трус!"
Увеличилась и стала расти стремительно головная боль, и хотелось отвести
взгляд назад в снежную бурю... хотелось мучительно, сил не было погло-
щать в себя все эти яростные взоры, но он не отворачивал - нет, он смот-
рел, вглядывался в эти глаза и, чувствуя, как обрушивают они на него
удары, вцепляются острыми клыками, рвут, терзают: "Падаль! Падаль!"
А он шептал им кротко: "Да, я был трусом. Я совершил много подлых дел
и если вы считаете себя способными творить суд - так судите, вот я весь
перед вами. Но над нами сейчас бесконечное небо звездами переливается...
Что же вы пылаете здесь этой пустой ненавистью - все эти ваши страсти:
ваша радость и ненависть - ничто против бесконечности. Хотел бы я чтобы
вернулось все прежнее, и вы ведь хотите; и могли бы все к свету прийти,
если бы только захотели, если бы только могли сказать друг другу.... По-
чему то все не так, как должно быть... все не так... Покой... что там
Ирочка говорила о покое... Да, покой... молю о покое для всех вас, гос-
поди...
Здание задрожало от тяжести и холода; стекла прогнулись и только ка-
ким-то чудом не лопнули... А толпа все вбивалась в зал, хоть и некуда
уже было становиться, хотя и стояли люди вжимаясь друг в друга, хоть уже
и похрустывали кое-где кости и раздавались отчаянные крики - все равно
продолжал втискиваться из коридора поток раздраженной плоти.
И тут он увидел Марью - увидел и тут же потерял. Стал вглядываться и
застонал, а потом и закричал, так ему хотелось видеть ее:
- Марья!
Тут же в зале стало почти тихо, послышались голоса:
- А, падаль, женку свою зовет, соскучился видно!
А Марья уже была перед клеткой: каким-то образом ей удалось протис-
нуться сквозь толпу, за руки она держала Сашу и Иру.
Иван с надеждой посмотрел в ее глаза и тут же отдернулся и застонал
еще громче - это не была та любящая, нежная Марья которую он знал. Ее
некогда яркие плотные космы поседели и лицо постарело лет на двадцать,
покрылось морщинами, а под красными от бессонных ночей залегли глубокие,
не проходящие синие пятна. Но закричал Иван от другого - теперь это была
часть огромной толпы: в глазах тот же ненавидящий, полный презрения пла-
мень и даже голос, когда она зашипела, был не ее:
- Ну что кричишь?! Видишь на нас все смотрят - видишь?! Они тебя па-
далью зовут, и я тебя тоже так зову! А я ведь знаю зачем ты все это де-
лал - чтобы нас выгородить - так ведь, да?! Так ведь! Но и не только
нас, но и себя обеспечить! Ты ведь чтобы нас не трогали женщин на бойню
отвозил, ты ведь чтобы вот этих сорванцов не трогали, - она так сжала
руки Саше и Ире, что они вскрикнули, - вот из-за них ты маленьких детей
на убийства отвозил! Ненавижу тебя, слышишь - чтоб ты сдох предатель!
Она плюнула в него и Иван чувствовал как слюна прожигает кожу, потом
мясо, кости и наконец рвет сердце.
Неожиданно звонкий голосок прорезал холодную духоту зала:
- Мамочка, пожалуйста не делай ему больно. Ему и так ведь без нас
больно. Он ведь ради нас эту муку принял. И теперь он совсем один остал-
ся, пожалуйста, не надо. Папа, посмотри на меня.
Иван взглянул в глаза Ире, там теплым радужным брильянтом сверкала
сострадание к нему. Такой же свет видел он льющимся из очей девы в его
видении.
- Я с тобой, - прошептала она и протянула к нему свою маленькую руч-
ку. Он весь перегнулся к ней, поцеловал эту мягкую ручку и с жаждой стал
вглядываться в глаза - любовь к нему! Он попытался улыбнуться и ему это
удалось.
- Я для тебя стихотворение сочинила, хочешь расскажу?
Иван даже не кивнул, но в глазах его ясно можно было прочесть: "Гово-
ри, что хочешь, говори не умолкая, твой голос как лекарство мне!"
И Ирочка, начала читать громким, чистым голосом:
Есть в осени златой чудесная пора,
Когда в крученье дивном листопада,
Увидит кто-то дивные цвета
Нездешнего сияющего сада.
Во дни зимы седой,
Когда сияет серебром луна
На глади ледяных увалов,
Согреет сердце доброе
Мечта о солнечных пылающих полянах
Бывают в царствии весны младой,
Бурлящие, ручьистые денечки
И в них увидит юноша младой
Своей судьбы пылающие строчки.
Наступит лето, жаром жизни лес наполнит,
Луга цветами яркими воспламенит.
Запустит в небо молнии
И громом сказку древнюю читать захочет,
И в поднебесье птицей зазвенит.
Как листья осенью, года уходят,
Как ручейки весенние журчат.
Как грозы летние в воспоминаниях сверкают
И зимним саваном в конце пути лежат.
И звезды яркие над землями мерцают
И жизнь и смерть в своей красе хранят.
Пока лились из нее эти строки, Ира осторожно проводила по темным, от
запекшейся крови Ивановым волосам; те же пряди, на которых крови не было
стали совсем седыми.
- Вот и все, - прошептала она негромко.
Иван не слышал больше голосов из зала - его окружала лесная, хранящая
в себе жизнь тишина и тихая, весенняя прохлада.
- Я это вчера ночью сочинила, - прошептала Ира.
Иван придвинулся совсем близко к ней, вжался лицом в прутья клетки.
Теперь ласкающие его глаза были совсем близко.
- Идем Ира! Пошли от него...
- Подожди, мама! Не уходи от него! - она воскликнула эти слова таким
необычайным, страдающим голосом, что Марья заплакала...
- Расскажи... - попросил Иван.
- Помнишь тогда нашего Хвата убили? Я тогда как бы заснула - да
только все успокоиться не могла. Все плакала и плакала во тьме и звала
его, и понять не могла, как это могли так сделать... Долго я так плакала
и тогда стали разгораться вокруг меня звезды. Столько звезд я никогда не
