сразу во всю глубину будто он взлетел в воздух и оттуда смотрел вниз.
Там, на дне рва лежали залитые кровью, синеющие уже тела. Видно, их зас-
тавили копать себе могилу - не стали бы фашисты утруждать себя такой
грязной работой. Теперь почти все они были мертвы - кто-то еще правда
слабо шевелился... Плоть уже начала разлагаться и, привлеченные запахом,
жирные откормленные мухи дребезжали в воздухе. Ивану никогда не доводи-
лось видеть таких мух: они отливали цветом мертвечины и лоснились от жи-
ра, их было великое множество и откуда-то подлетали все новые и новые. И
тогда он понял, что это особые мухи, которые следовали за войском и пи-
тались оставляемой за ним мертвечиной.
- Мама! Мама! - неслось со всех сторон: и с неба, и из под земли...
Их расстреливали. Звенел в воздухе свинец и падали, вздрагивая еще, тела
женщин и детей.
Но вот у фашистов кончились патроны. Были у них и запасные рожки для
автоматов, но они лежали около трех берез и им лениво было туда идти,
тем более они вошли в раж, и ими двигал почти спортивный интерес: кто
больше сможет перебить этих "низших человекоподобных особей". Нашлась
работа для их прикладов, ими они старались бить по шеям - так дробились
шейные позвонки и ликвидируемые объекты быстро затихали. Один из солдат,
громко считал убитых им, остальные сосредоточенно работали - они
действительно старались, и потому, несмотря на то, что одеты были в одни
трусы, взмокли все.
Иван глухо урча, и все еще выплескивая изо рта кровяную кашу, достиг
наконец офицера. Он хотел ему вырвать горло, но не смог подняться с зем-
ли и сжал зубы ему на икре, словно разъяренные пес.
Офицер вскрикнул и, сыпля ругательствами, методично принялся бить
Ивана рукояткой пистолета по темени. Иван, все урча, еще сильнее сжал
свои зубы и продолжал с яростью вгрызаться в его плоть. А потом в его
голове вспыхнула ослепительная, пронзающая молния, объяла его миллиарда-
ми жгучих, прожигающих до костей нитей и погрузила в черноту.
* * *
В лицо ему плеснуло что-то и он решил, что это кровь и застонал, и
задергался. Потом в рот ему полилась прожигающая, вывертывающая его все-
го горечь и он понял, что это детские слезы и закричал...
Но вот перед глазами прояснилось и он увидел высоко над собой три пе-
чально поющих зеленых озера окаймленных синими небесными берегами. В
глубинах озер трепетало, подмигивая ему ослепительным глазом, солнце.
Три белых стройных и ветвистых колонны поднимались к этим озерам.
И вновь необычайно отчетливо (гораздо более отчетливо нежели голос
склонившегося над ним офицера) услышал он крик той девочки в белом, не-
бесном платье. Она звала свою маму и жалела своего верного пса и смотре-
ла с немым укором в его глаза: "Зачем ты привез меня сюда, дядя? Почему
ты не помешал им?"
"Ради чего?" - этот вопрос новым мучительным всплеском отдался в его
голове, когда его поставили на ноги и ударили несколько раз по щекам. И
он увидел, что подъехал уже новый грузовик и выгружали из него, каких-то
новых людей среди которых были и убитые уже во дворе больницы русские
солдаты.
Вдруг перед ним туманным полотном вырисовался в воздухе Свирид; он
весь содрогался, и время от времени растягивались, разрываясь разные
части его тела. Время от времени отпадали у него руки и голова, но он
вещал Ивану, своим быстрым голосом:
- Ну, Иван, ты не прав, второй раз сорвался. Да, не прав! Ну вот ска-
жи ради чего ты на все это согласился - ради жены и детей, так ведь?
Столько шагов ты сделал и теперь отступать вздумал? Ну вот подумай, что
они с женой то с твоей сделают? Она ведь красивая, молодая... ну ее все
они и того... а потом в рабство себе угонят и детей угонят. А она ведь у
тебя с характером, ну ты ее знаешь, она ведь могла бы и руки на себя в
случае чего там наложить, но из-за детей не наложит - нет, только посе-
деет вся - это вот может случиться! Вот и думай теперь Иван, если не
поздно еще, - а то может и поздно, - расстреляют тебя сейчас и все тогда
- знать, стало быть, будешь, как против них то идти!
И вновь Ивана терзала мысль, что если он не выслужиться сейчас
как-нибудь, не покажет свою покорность, то все пропало - и Марья, и Саш-
ка, и Ирочка... Хотя он и чувствовал уже, что прежнего не возвратить,
что лег между той светлой рощей в котором говорил он ей впервые о любви
и этим страшным днем непреодолимый ров заполненный телами привезенных им
детей и женщин, он все же надеялся еще, что может хоть для своей семьи
сделать что-то хорошее. Хоть для них он должен как-то выслужиться перед
этими, каждому из которых жаждал он перегрызть глотку. Он не мог выслу-
живаться - его воротило от одного взгляда на них, и он знал, что если он
откроет рот, то вместо слов полетят из него плевки.
Офицер тоже смотрел на него с презрением, как на падаль - ясно было,
что если бы не был Иван шофером, то пристрелил бы он его на месте, как
белого пса, как ту девочку... Ясно было и то, что он так и сделает, как
только привезет их Иван обратно в город...
И вновь перед ним поднялся из под земли Свирид и, распадаясь на час-
ти, заверещал стремительно:
"- Ну что же ты Иван стоишь?! Если так и будешь стоять так и пройдет
все напрасно... Вспомни-ка Ирочку свою, помнишь как она ночью к тебе
подходила и говорила, что нет и не может быть войны на земле! Ну, пом-
нишь как она тебе говорила, что все это лишь сон кошмарный?! А помнишь
ты, как при этом месяц в окно светил, какой сад чудесный был, и канонада
смолкла, и ты, глядя на Ирочку, решил, что всего этого действительно не
может быть. Ну так вот, Иван, если не выслужишься ты сейчас, то угонят
ее в концлагерь - и сына, и жену твою угонят. Гнить они там будут заживо
- ну разве ты не знаешь, как в лагерях издеваются? А потом их в печке
сожгут - вот и думай теперь Иван, что тебе делать: кусаться ли, пле-
ваться, или выслужиться все-таки, чтобы их спасти!"
Вновь затрещали пулеметы и крики умирающих поглотились в шипящих по-
рывах вновь налетевшего пьяного марша.
Еще не все были убиты: кого-то добивали прикладами, когда подъехал
третий грузовик и офицер, прихрамывая на прокушенную Иваном ногу, заша-
гал к нему.
Из грузовика вновь стали выгружать измученных, перепуганных, по
большей части плачущих и стонущих людей. Здесь были все: и дети, и жен-
щины, и несколько мужчин, и старики, и старухи.
Солдат явно не хватало. И вот Иван увидел как какая-то старушка,
сгорбившись, скособочившись и едва заметно вздрагивая отшатнулась ку-
да-то в сторону и стала пробираться к высокой, колышущейся за дорогой
пшенице.
И вновь Иван слышал этот настырный голос, бьющийся в его голове: "Вот
он твой шанс: что же ты стоишь? Видишь эту старуху, ей жить то осталось
от силы год, а то, может, и через неделю помрет... да нет - она пере-
нервничала, вон как дрожит вся - прямо на этом поле и помрет - отползет
немного в пшенице и помрет. Да, точно, так и будет. Так значит надо по-
казать, что я готов служить, чтобы семью то свою спасти... Ну вот, стало
быть, надо эту старуху задержать, она ведь все равно уже мертвая...
Качаясь из стороны в сторону, словно пьяный, он пошел следом за ста-
рухой и еще боялся, что она уйдет - она была уже у самой грани пшеницы,
еще несколько шагов и желтые, золотистые волны поглотили бы ее.
И тогда он, испугавшись что она уйдет и его не простят, закричал на-
дорванным истерическим голосом, булькая сочащейся из разбитых десен
кровью:
- Стой! Стой, стой...
На его крик обернулись сразу несколько солдат, обернулась и бабушка,
стоявшая уже у самой грани дышащего теплом моря.
Обернулась и бабушка... Она была стара: глубокие морщины изъели ее
темное лицо, а в глубоко посаженных под густыми бровями глазами горели
слезы. С укором посмотрела она на Ивана и медленно поднесла к его лицу
выгоревшие руки... На руках покоился младенец, одетый в белую рубашку.
Младенец этот сладко спал; и его ангельский сон не могли разрушить ни
вопли, ни оглушительные вспышки выстрелов...
А потом бабушка открыла свои уста и ее укоризненный, полный сострада-
ния ко всему (и даже к нему) голос, заполнил для Ивана все: поглотил в
себя и пьяный марш, и вопли сумасшествия, и каждым звуком, каждым сло-
вом, словно бы вбивал клинья ему в самую душу:
- Что же ты, сынок? Что же ты страдаешь здесь? Что же ты позвал то
нас, что за бес тебя попутал? Вот посмотри на малыша - Виталиком его зо-
вут... Видишь, как спит то сладко... Зачем ты позвал нас, соколик...
Она хотела еще что-то сказать, да не успела: подбежали солдаты и пог-
нали ее, брезгливо пиная ногами, к наполняющемуся плотью рву. Она, все
еще бережно прижимая к груди малыша, часто падала, но каждый раз подни-
малась...
Иван как бы и рванулся половиной своей души за ней следом - эта поло-
вина кричала, что надо остановить ее; вторая же половина оставалась на
месте и видела перед собой лица Марьи, Саши и Иры.
И вдруг зашелся он в демоническом вопле:
- Па-а-а-даль я! Па-а-а-адаль!
Темные вспышки раскалывали вселенную и кровавые молнии пронзали не-
босклон - вновь мировозздание перед его глазами растягивалось, перекру-
чивалось под яростными углами, вспыхивало ослепительными вспышками, дро-
жало в агонии, носились вокруг какие-то обуянные паникой люди, причиняли
друг другу боль...
Иван чувствовал, что теряет сознание - падает в какой-то черный
омут... Он уже стоял на четвереньках на разваливающейся под ним на части
земле, вцеплялся в нее окровавленными, разодранными ногтями, и грыз
ее...
Запели вокруг соловьи и потоками хлынули со всех сторон цвета всех
оттенков зеленого, солнечного, да небесного. Он сидел на срубке, а прямо
перед собой видел милую, юную Марью. Он, кажется, только что признался
ей в любви и слушал теперь как поют соловьи и звенит каменистый, с нес-
колькими водопадиками родничок.
- Иван, - зазвенел голос Марьи, - как прекрасен этот мир, правда! Как
здорово! Это ведь весна... нет сейчас лето, но в душе то весна, я так
себя только весной чувствую, когда порывало мертвое с земли живой схо-
дит!...
- Марья, Марья, - он схватил ее за руку и зашипел, - Он рушится -
этот мир, Марья! Ты радуешься весне, но близится ведь что-то страшное,
неминуемое! Мы сидим с тобой на этом зеленом пяточке, уединившись на ми-
нутку, ну пусть на час ото всех, но ведь они есть, и есть большой,
страшный мир, о котором мы сейчас забыли, но который нахлынет на нас че-
рез час. Он, этот мир, Марьюшка, заливается кровью, зло его заполняет...
а нам... что нам делать, любимая моя?...
И тут Марья превратилась в ту молодую барышню со старой картины. За
ее спиной ожил давно ушедший в небытие пейзаж и давно умершие дети зака-
чались на качелях, а по несуществующему больше озеру закружились граци-
озно изгибая шеи темные лебеди...
Она задумчиво и печально смотрела на него, а в тонких ее ручках зас-
тыла открытая где-то на середине книга. Солнечные лучи нежными поцелуями
ласкали лицо Ивана.
- Что там за твоей спиной... обернись, - негромко повелела она ему, и
обернувшись он увидел двор больницы... там висел на заборе прибитый де-
сятками здоровенных гвоздей человек. Железный костыль торчал из его че-
репа, но он был жив и с немым укором, смотрел на Ивана.
- Ваш мир охватили бесы, - прошептала девушка и по щекам ее побежали
слезы, а книга, выпав из рук, обратилась стаей черных скорбных лебедей,
которые в мучительном танце поднялись в небо. А она говорила, - Вами
правят бесы и вы даже не понимаете, не чувствуете этого. Вы не понимаете
уже, что и зачем делаете, не чувствуете, что падаете в этот ужасный ров
- там ведь столько уже тел в этом рве... Господи, отец мой, дай успокое-
