выстрел и дернулся с рвущимся звуком кусок изуродованной плоти, бывший
на рассвете псом Хватом - Карапуз перевел свой браунинг на сидящую безз-
вучно и мелко трясущуюся Иру - на глаза девочки набежала мутная пленка,
похоже, она ничего уже не видела и не понимала.
- Я ид... - Иван захлебнулся в крови... выплюнул ее вместе с осколка-
ми зубов и захрипел, - Я иду... иду...
- О, то есть хорошо, - сухо проговорил долговязый и перевел Ивановы
слова карапузу. Тот выстрелил еще раз в Хвата и пнул его ногой, словно
бы проверяя - быть может, пес еще посмел остаться живым?
Затем убрал браунинг и велел солдату отпустить Марью. Та закачалась,
упала на траву, но тут же на карачках поползла к беззвучно сидящей Ире.
Обхватила ее... Девочка взглянула на залитое кровью лицо матери и стала
кричать, и все кричала и кричала - заходилась в вопле, как маленький ра-
ненный зверек и никак не могла остановиться.
- В хату... показывать нам хату! Мы бюдем здесь жит! - выплевывал
долговязый слова карапуза, а Ивана подхватили и поставили на ноги. За-
тем, толкая в спину прикладами, вывели на улицу. А рядом все суетился
Свирид: он то забегал на несколько шагов вперед, то на несколько шагов
отступал и дрожащий быстрый голос его дребезжал, казалось, со всех сто-
рон:
- Ты, Иван Петрович, только работай хорошо, делай, что они требуют и
все тогда будет хорошо, и семью они твою не тронут, только ты, это,
Иван, по сторонам поменьше смотри... Слушай, а как ты калитку то откры-
вал - нет, ну она же закрытая была, а ты стал ее дергать - вот потеха!
Иван...
Они шли по улице, которая вся дрожала от непомерной, катящейся без
конца железной массе.
Весь мир вокруг замер и взирал, на эту чуждую ему массу - и даже ве-
тер притаился где-то, ожидая, когда прекратиться это безумие и вновь на
улицах Цветаева воцарится тишина. В густой, расползающейся пыли они
прошли шагов двадцать и тогда Иван увидел истекающее кровью тело челове-
ка... все здесь было залито его кровью, она глубоко въелась в землю и
была черна. Этот ведь был дед Михей, сосед Ивана - часто разговаривали
они вместе...
- Убили то деда! - жалобно воскликнул Свирид. - Ну убили, убили - вот
потому что не надо их сердить... да, Иван... слушай, у тебя кровь еще
идет, дочушка то твоя, как перепугалась...
Иван замер над Михеем и тогда его, погоняя, ударили в спину прикла-
дом.
Они продвигались в сторону больницы, и чем ближе к ней приближались,
тем громче разносился в набухающем пылью воздухе страшный вой... Ивана,
как только услышал он эти страшные, наползающие друг на друга адские
вопли, пробрала, несмотря на жару и духоту, холодная дрожь.
Иван схватил за руку Свирида и захрипел кровью:
- Что там происходит... ты... отвечай, что там происходит - ты же от-
туда их привел, ты должен знать, что там... ты... - голос его задрожал и
сорвался. Свирид рывком освободил свою руку и опустив глаза дрожащим,
надорванным голосом запричитал:
- Не знаю, не знаю! Не спрашивай меня! Не знаю! Ну что ты меня спра-
шиваешь - ну не знаю... а-а!! Иван Петрович, ну не спрашивай меня, что
там, ну пожалуйста, ну не спрашивай, а, Иван Петрович?!
И вот они подошли к больнице: когда-то до революции, был это особняк,
в котором жил какой-то теперь забытый дворянский род, в память о нем ос-
тался только старый портрет пылящийся где-то в складском помещении. С
портрета этого взирала задумчиво большими, светлыми глазами увенчанными
пышными бровями, миловидная барышня лет восемнадцати в летнем платье. За
спиной ее застыли на века, раскачивающиеся на качелях дети и дальше за
небольшим парком со скамеечками и озерцом - окруженная полями и перелес-
ками дремала деревенька, разросшаяся впоследствии в Цветаев.
Почему то сейчас, когда подходили они к больнице и все возрастали в
пыльном, дребезжащем от гусениц воздухе страшные вопли, вспомнился Ивану
взгляд той, давно уже умершей барышни. Он был внимателен и покоен этот
взгляд, и в то же время, сострадание и еще только зарождающаяся любовь
обнялись и лились мягко из ее широко открытых глаз...
Теперь не было того пруда, да и парк значительно сократили, оставили
лишь небольшой, обсаженный у нового забора тополями дворик.
На этот то дворик и вывели Ивана.
Он еще не понимал происходящего здесь - человеческий его разум, от-
вергал это и кричал с надеждой: "Нет, этого не может быть, это лишь кош-
марный сон, который исчезнет сейчас! Ведь есть на свете тот волшебный
месяц, который сегодня ночью к нам в окно заглядывал, а если он есть,
если солнце есть и облака и звезды есть - то разве может быть и то, что
я сейчас вижу? Разве возможно такое? Нет, конечно - это пройдет сейчас,
вот подует ветерок и сдует все это, и проснусь я дома и день будет ти-
хий, светлый и солнечный, пойдем мы с Марьей и с детьми к речке купаться
да рыбу ловить, а этого всего нет, этого просто не может быть!"
Но это было. И это творилось человеком...
Здесь в этом, утром еще тихом дворике - дворике, в котором сидела
когда-то молодая барышня, теперь было пыльно, душно и сильно пахло
кровью и еще чем-то тошнотворным, горелым. Несколько фашистских грузови-
ков дребезжали у крыльца, а в самом дворике копошилось множество солдат.
Здесь были и раненные немцы: эти окровавленные, небрежно завернутые кули
человеческой плоти лежали и извивались во множестве на носилках. Некото-
рые кричали... Ивана словно ударил кто-то со страшной силой в глаза,
когда увидел он, как один из них - обмотанный с ног до головы в почер-
невшие, издающие рвотный смрад ткани, стал весь вздрагивать и хрипеть и
как-то неестественно, уродливо подпрыгивать всем телом, а потом руки его
потянулись к лицу, и он чудовищными рывками стал сдирать с лица потем-
невшие, издающие смрад ткани. Под ними обнаружилось черное, прожженное
насквозь, уже гниющее мясо - и все тело этого мученика, по видимому
представляло собой такую рану... К нему подбежал и склонился какой-то
другой солдат и, сев перед ним на колени, стал звать по имени: - Ханс,
Ханс... - и говорить что-то, глотая слезы - в речи его часто слышалось
какое-то женское имя - видно имя девушки этого, потерявшего уже рассу-
док, быть может, способного еще надеяться на смерть.
Но здесь, в этом набитом человеческими телами дворике, было довольно
много и не раненных, или легко раненных солдат.
О, как они были злы! Господи, как же мог человек дойти до такого сос-
тояния озверения?! Они, измученные долгими боями, жарой, постоянным
страхом смерти, гибелью друзей; они, по суди дела состоящие из одних
напряженных до предела, терзаемых нервов, теперь выпускали все накоплен-
ное за эти месяцы на тех, кого они ненавидели, кто был, по их мнению
причиной, всего их нечеловеческого, чудовищного существования. Здесь, в
больнице, оставалось несколько десятков раненных русских солдат, которых
не было возможности эвакуировать с отступающей в спешке армией. Их долж-
ны были выдать за мирных жителей, но, видно, нашелся какой-то преда-
тель... и теперь...
Теперь их - раненных, стонущих выволокли во двор и делали все, что
хотели. Кого-то, кому повезло больше, застрелили сразу, других же... Это
их адские вопли услышал Иван еще с улицы.
Вот ползет, волочится на единственной здоровой руке кто-то с лицом
искаженным, дрожащим и даже возраста его не определить, настолько иска-
жено лицо. За ним топчутся два фашиста с раскрасневшимися, искаженными
злобой и болью лицами. В руках они держат винтовки со штыками и этими
вот штыками протыкают ноги этого человека. Острая сталь глубоко входит в
развороченное мясо, и густая кровавая полоса отмечает проделанный им
путь. Вот один из солдат высоко поднял винтовку и со всех силы вонзил
штык в коленную чашечку... Человек задергался, закрутился на земле и
тогда они, отбросив винтовки стали избивать его, окровавленного, ногами,
били с оттяжкой, но и в спешке, стараясь побыстрее нанести удар... А
ярость проступала в их красных, потных чертах все сильнее с каждым глу-
хим ударом - они били его в лицо, в грудь, в промежность, и он уже не
кричал, а только вздрагивал беззвучно всем телом. А они еще отрывисто
выкрикивали какие-то слова и разъярялись все больше и больше, выпускали
из себя то адское, что накопилась в них за долгие месяцы.
А у забора... Там сгрудилось сразу с десяток задыхающихся от жары и
духоты человекоподобных особей. Видно, тот кого терзали они был каким-то
командиром... Они прибивали его к забору большими ржавыми гвоздями: были
прибиты уже и руки и ноги, но они вгоняли в них все новые и новые гвоз-
ди... Почему-то Иван ясно увидел его страшное, распухшее от адовой боли
лицо - оно было словно с ним рядом, в одном шаге от него. Он видел ра-
зорванную в клочья, висящую кровавыми дрожащими ошметками губу и поче-
му-то ясно представил себе, как этот человек сначала сжимал губы чтобы
не закричать, как потом кусал и рвал их зубами... И вот теперь он, обе-
зумев от боли, забыв о том кто он, не понимая, что происходит и кто его
мучители, просто заходился в непрерывном вопле. Глаза его выпучились,
вылезли из орбит и, казалось, вот-вот должны выпасть... И напряжение его
было столь велико, что плоть на лице не выдерживала и разрывалась посте-
пенно - Иван видел кровь выступающую сквозь поры. Это не было уже лицо
человека - это был лик дьявола, познавшего вечность одиночества и муче-
ний...
Тут всплыло прямо перед Иваном бледное, трясущееся лицо Свирида, ко-
торый уткнулся ему в грудь ища у него утешения, и зашептал плача:
- Иван Петрович, а Иван Петрович я вам говорю - ну, надо же их слу-
шаться, а то ничего хорошего не выйдет. А, Иван Петрович, ну вы... - он
хотел, быть может, сказать что-то, но разорванные его мысли не как не
могли сложиться в слова и он вдруг заплакал жалобно, как ребенок.
Ивана с силой встряхнули за плечо, и он, напряженный до предела,
взорвался - заорал. На фронте то: в боях, да после боев ему приходилось
уже видеть нечто подобное... но здесь, в родном, сердцу милом Цветаеве,
в тех местах где провел он детство, где повстречал он впервые Марью, в
этих самых для него светлых, самых любимых местах - это было непереноси-
мо тяжело - понимать, что ад захлестнул таки и его город и его дом.
Прямо перед ним стоял какой-то худенький, пунцовый от жары немецкий
чин - офицер, судя по запыленной одежде. Он рявкнул ему что-то на ухо и
кивнул в стороны санитарного грузовика, с затянутом брезентом кузовом.
Иван, дрожа всем телом, услышал как новый звук стал захлестывать
двор. Из больницы под надзором солдат выходили детей - этих детей, эва-
куировали из каких-то мест, и, разметив на какое-то время в этой больни-
це, не смогли потом по каким-то причинам эвакуировать дальше, оставили
здесь вместе с матерями. И вот теперь все они: и матери, и их дети выхо-
дили. Дети были самых разных возрастов - и розовощекие младенцы, которых
несли на руках матери, и дети постарше, лет до четырнадцати. Видно еще в
больнице, кто-то из них начал плакать и вот теперь, большая их часть
плакала: навзрыд ли, прося о чем-то у своих матерей, или совершенно
беззвучно... И почему-то особенно страшно было смотреть именно на тех
детей которые плакали беззвучно - страшно было видеть эти крупные, набу-
хающие, а потом скатывающиеся стремительно жгучие детские слезы. Когда
выходили они во двор, матери хватали своих детей на руки и прижимали ли-
цом к себе, чтобы не видели они происходящего. И сами они опускали гла-
за, пытались не видеть ничего, но вопль того, прибиваемого к забору, все
время невидимой силой заставлял их вскидывать головы, и видно было, как
дрожат, как искажаются в муке их лица.
Вот одна женщина преклонных уже лет, с загорелом почти до черноты
