го стихов написал. Но чтобы было на что жить ему приходится в театре
подрабатывать: он не актер - нет... он подрабатывает там, всякие тяжести
таскает, домой возвращается очень усталый, такой напряженный. Тогда у
него лучше ничего не спрашивать: он будет шептать нехорошие слова, за
голову схватится, дергаться станет, потом в ванную убежит; бывало от-
толкнет, но он никогда меня не бил, вот за кашель мой на лестницу выста-
вил, а потом на коленях стоял прощенья молил. Как бабушка захворала, он
на работу перестал ходить - не может нас оставить. Голодаем теперь, но
ничего...
- Вы, стало быть, втроем живете? А где же ваши родители?
- Не знаю...
- Как не знаешь.
- Ну, раньше мы здесь вчетвером жили. Мама, папа, Коля и я. Тогда и
жильцов в подъезде много было и свет горел. Тесно, но не страшно. Потом
папа погиб - мерзавцы. - он прошипел это слово и проскреб по столу сжа-
тыми кулачками. - Мерзавцы, ночью его подкараулили. Знаете, такая шпана,
подонки; подвыпили и еще деньги на выпивку нужны были. А папа не мог от-
дать: никак не мог, мы бедно жили, а он за два месяца зарплату нес. Бе-
жать бросился, но их то много, молодых подонков. Догнали - вот в такой
вот день все было - в грязь повалили и бить стали, и в раж вошли, оста-
новиться уже не могли - как волки. Его потом только по паспорту опозна-
ли. - мальчик (да, мальчик ли право? Тело мальчика, а душа взрослого
настрадавшегося человека) он плакал в открытую, сильно; на лице его
проступили нездоровые багряные пятна с зелеными каемками. - А мама она
очень любила. Не могла без него; она пить начала, очень сильно, очень
много пила. Не кричала, не пела ничего, просто напьется и лежит в пото-
лок смотрит и пена изо рта у нее идет. Через два года она умерла: Коле
тогда было шестнадцать, ну а мне пять годков исполнилось.
- Так ему сейчас...
- Двадцать три исполнилось. Я ему деревянного солдатика подарил: сам
из ветки выстругал... После смерти матушки него седина в волосах появи-
лась; тогда он писать стихи стал; тогда к нам и бабушка из деревни прие-
хала. Там, говорит, она одна и осталась: все повымерло в деревне. Моло-
дые в городе, а старые в могиле. Страшно ей на том кладбище, вот она к
нам и приехала, а деревни больше и нет... А вы спрашиваете, где сейчас
мама и папа; да я не знаю. Вот Коля говорит, что в каком-то краю блажен-
ном, но где он такой край-то не знаете вы, доктор?
Я прокашлялся и негромко - хотя в сердце моем пылало величайшее вол-
нение, произнес:
- На природе, во лесу. В церквях наших, да и в общении с хорошими
людьми...
- Я знаю про природу: про леса, реки... Мой брат очень любит весной в
лес ходить, особенно любит на апрельские ручейки смотреть. Он меня брал
несколько раз с собой; уходили мы далеко-далеко, где ни людей ни машин
не слышно, но он и просит меня не шуметь, а сам у ручья такого золотого,
журчливого сядет или встанет и хоть целый день там простоит, а потом по
полю идет и улыбается; у него очень красивая улыбка, у него глаза тогда
очень добрые, но он не терпит, чтобы я что-нибудь говорил. А услышит,
как вдалеке машина загудит, или самолет небо резать станет, так засто-
нет, уши заткнет, на землю повалится целовать ее станет, молить о
чем-то; я не знаю, о чем он молит; так тихо-тихо, но и быстро; иногда у
него и кровь из носа хлынет. Прямо по полю весь в крови и идет! А осени
поздней и зимы он боится: и в лес ходить боится - говорит, что там
смерть. А улицы для него и весной ад и людей он, кроме нас не любит -
бежит от них... Вы смотрите на меня так - я знаю, речи моей удивляетесь
- тому и в школе все дивятся, хотя я и плохо учусь... Это все от брата и
от книжек - видели сколько в коридоре их, почти все мной прочитаны. А
Коля часто так молчит или говорит так, что и не поймешь ничего - бесс-
вязно; но вот весной, когда мы в лес идем у него такая речь вдохновен-
ная, как стихи из него льются. А друзей у меня нет: только его речь да
книжную и слышал и вобрал в себя, потому и говорю так...
Саша вздохнул; и налил себе из кувшинчика воды, залпом выпил ее, на-
лил еще, но эту кружку только поднес ко рту и тут же поставил обратно на
стол; посидел немного в молчании, вытер слезы... Лицо его вновь было
бледным и даже проступила в нем какая-то мертвенная синева.
Я прокашлялся:
- Позволь мне твою руку.
Он протянул свою маленькую, подрагивающую руку и я осторожно взял ее
за запястье - холодная, слабая, даже жалкая, бессильная какая-то.
- За дверью жутко. - прошептал он чуть слышно. - Там есть что-то; я
никогда не видел, но оно касалось моего лица... оно все время ждет
там... оно очень одинокое и старое, как этот дом, а может и старее его;
когда-то, ведь, здесь все было совсем по другому - может век назад, а
может больше; здесь жило много людей; может и в тесноте, но они жили и
мир вокруг них жил, а во дворе цвели большие яблони - мне так во тьме
привиделось: огромный двор солнечный, и стены нашего дома - как у храма
чистые были, и небо чистое; и люди все в светлых одеждах ходят, смеются,
кто на гармошках играет... а в небе кто-то на тройке скачет... это ведь
давно было, да? А теперь все мертво... и он старый и злой... Его окружа-
ет что-то чуждое ему, а он одинокий, совсем один в чуждом мире... Вы по-
нимаете, понимаете меня?
- Кажется, да.
- Он весной и летом спит. А осень его своим холодом пробуждает. И он
скрипит, и стонет - до самой весны стонет и никто его не согреет. В нем
живут какие-то черные думы; он умирает, он плачет... Скажите - ведь то,
что я видел, там во тьме - это, ведь и есть та блаженная земля? Мне так
там хорошо было; там и мама и папа; там весна - такая огромная, цветущая
страна... Простите, у меня уже язык заплетается. Теперь я смогу поспать
хоть немного; а то уж светает... ко второму уроку в школу пойду... Надо
идти, а то по математике одни двойки...
Он поднялся и уже пошел по коридору, да там остановился, и смотря на
меня огромными сияющими глазами, спросил:
- Ведь есть где-то та земля, которую я видел во сне? - и в глазах его
была такая мольба, что скажи я "Нет" - он может быть закричал в отчая-
нии.
Но я сказал правду:
- Где-то она есть.
Он постоял еще некоторое время, смотря на меня своими огромными, пе-
чальными глазами; потом вздохнул тяжело, повернулся и пошел в комнату
откуда разорвался захлебывающийся кашель бабушки.
На улице уже серело, а яркий электрический свет из-под потолка разд-
ражал. Поэтому, я выключил его и подошел к окну. Прислонился к нему
лбом, и судя, по замеченным потом бордовым полосам - сильно, но тогда
ничего не почувствовал.
Где-то за городом, над полями, над низкими облаками занималась заря.
А над городом чернота стала светится светлой серой и все светлее и свет-
лее, будто некий чудотворец разжигал в этом ветряном хладе свет...
"Какие же низкие тучи. - думалось тогда мне и холодная дрожь катилась
по телу. - Как быстро они плывут: холодные, клубящиеся; и все выжимают и
выжимают из себя ветер и слякоть..."
Предо мной темнела противоположная стена внутреннего дворика, а сам
он казался бездонным, беспросветным колодцем...
"Вот я и знаю - не все, конечно, но что-то, все-таки знаю. Смогу ли я
помочь им как-нибудь?.. Николаю, прежде всего, надо сделать шаг к людям.
На свете есть много замечательных людей. Может найти ему девушку - доб-
рую, умную, которая бы приласкала его; всю мрачность из него изгнала.
Ну, а если ему спокойствие так дорого, да какие-нибудь истории из былого
- так вот, пусть для начала хоть с какой-нибудь Анной Михайловной сой-
дется. Найдут о чем поговорить неспешно за чашечкой крепкого чая..."
Так, или примерно так, размышлял я; наблюдая, как все ярче разгорает-
ся костер, где-то за серой толщей.
После разговора с Сашей, я уже и не вспоминал о том, что пережил на
лестнице: свои страхи, канули в чужом горе. Вполне возможно, в то утро я
предложил бы Николаю, какое-нибудь знакомство - да кто знает, как бы все
сложилось, если бы...
- Бабушка... бабушка! - громкий, пронзающий сквозь стены голос Нико-
лая. - Бабушка! Бабушка! - тут громкий и пронзительный вопль и тут вновь
часто-часто, на пределе голосовых связок. - Бабушка, бабушка, бабушка...
Потом вдруг завыл - не человек... может, ветер? - у меня от этого воя
в глазах потемнело.
Хлопнула комнатная дверь и вой стал стремительно нарастать! Он летел
откуда-то из коридора прямо на меня!
И я сам застонал от ужаса: я ожидал, что выскочит на меня сейчас то,
что было во тьме - и ужас был столь велик, что я готов был уже выбить
окно, разбиться о камни, но только бы не видеть то, что так выло... то
что было уже совсем рядом.
Вот мелькнула тень и я вскрикнул, когда увидел перед собой страшный
демонический лик! И он выл оглушающе и шла от него плотная жаровая вол-
на, от которой гудела голова.
Я узнал его только по глазам: эти две огромных выпуклости раздутые
изнутри болью человеческой. Теперь они натянулись еще больше, и вот-вот
должны были лопнуть; меня трясло от жара, эти глаза терзали, эти глаза
молили! - эти глаза ни с чьими нельзя было спутать, я их всегда буду
помнить.
- ЕЕ НЕТ! - смог я разобрать в вое Николая-демона. Он тряс меня за
плечи; потом отступил на несколько шагов, заорал так, что зазвенело у
меня в ушах и хрипло завывая бросился назад, в комнату.
Я покачивался от слабости - наверно, за всю жизнь не пережил я
столько, сколько пережил за ту ночь. Пошел в комнату и, когда проходил
около двери на лестницу, мне в ноги из-за угла бросился кто-то. Чтобы не
упасть я ухватился за ручку двери, и она медленно стало открываться, - в
шаге от меня раздался грохот катящейся железной банки...
Я навалился на дверь; уперся в нее спиной, все ожидая, что обрушиться
удар; сметет и меня и всю квартиру в черную бездну.
Я чуть нагнулся и увидел Сашу: в бледно-розовом свете лицо мальчика
похоже было на лицо высушенной мумии, только глаза горели и слезы текли
по блеклым щекам.
И я забыл о том, что за моей спиной за дверью явно было что-то. Вновь
эта огромная боль ребенка поглотила всякую другую боль.
- Бабушка умерла! - господи, сколько ужаса было в этих словах, и сей-
час, когда сижу я за столом в своей комнате, пробрала меня дрожь: "Ба-
бушка умерла." - да не слова это были, а стонущее пение из иного мира
пришедшее.
Словно огненная игла жжет мое сердце эти тихие слова: "Бабушка умер-
ла".
- Я должен взглянуть.... - неуверенно, в растерянности произнес тогда
я.
Но Саша зашептал:
- Нет, пожалуйста... - тут вопль захлебывающийся, демонический про-
несся по квартире. - ... там страшно; совсем невыносимо. Пожалуйста, да-
вайте на кухне посидим.
И вот мы прошли на кухню, сдвинули там два стула и держа друг друга
за руки, сели рядом... Вой Николая неожиданно оборвался.
- Теперь мы вдвоем остались. - в зазвеневшей тишине шептал Саша.
- Я вас не оставлю. - попытался я утешить.
- Нет, он не позволит.
- Может все-таки пройдем к нему, каково ему одному-то. Можешь подож-
дать...
- Нет, он нас выметит! Он меня то выгнал. Он своей болью ни с кем не
делится никогда... никогда... А сейчас то какая боль... Но я его никогда
не оставлю: слышите вы! Я всегда со своим братом буду, если и в ад при-
дется идти, так пойду, на вечную муку пойду. - он шептал в исступлении;
весь сильно вздрагивал.
"Это все от перенапряжения. Я могу ему дать кой-какие таблетки, они
боль телесную уймут, но душевная то боль останется: здесь иное лекарство
нужно - не таблетки."
И вновь я прошептал:
- Я вас не оставлю.
Холодная дрожь сотрясала его тело, передавалась и мне.
Он уткнулся мне в плечо; глухо зарыдал - все тише, тише; потом замер.
Я сидел, боясь пошевелиться; просидел так минут десять...
