- Ну, пойдем теперь!
- Николай! - окрикнул я, а он застонал, схватил ребенка за руку и по-
волок за собой.
- Подождите, я вчерашний доктор; пришел вас навестить. - дверь уже
захлопнулась.
- Но вот так и думал. - пробормотал я (чего раньше за собой не заме-
чал).
Вновь мрак; вновь воет в стенах ветер и на этот раз представились мне
бесконечные, холодные туннели, где во мраке живет что-то огромное, бес-
форменное...
С уходом ребенка, нахлынул на меня прежний, холодной испариной выры-
вающийся ужас: "Если так бояться они, так, значит есть чего бояться -
есть здесь что-то".
Быстро прошел на площадку пятого этажа и там вжался в стену на том
самом месте, где стоял ребенок...
Сбоку - с той стороны, где должна была быть выселенная квартира пос-
лышался шорох: "Ты должен включить фонарь и увидеть. Иначе, просто сой-
дешь с ума. Должен! Должен!"
Я повернулся в ту сторону, выставил фонарь перед собой, другой же ру-
кой занес над плечом чемодан, готовый ударить, что бы там ни было. Нажал
кнопку: дрожащий туннель протянулся в провал на месте двери, дальше -
шагах в десяти упирался в ободранную, отсыревшую стену; и по прежнему,
ничего за пределами этого светового туннеля не было видно.
- Проклятье. - прошептал и тут вновь шорох, на этот раз с лестницы:
метнул туда луч и увидел...
Так получилось, что изначально я направил его вниз так что он,
скользя по ступенькам упирался в площадку между четвертым и пятом этажа-
ми. Где-то в середине пролета его лучи задевали рваные края грязной ма-
терии, которая свисала сверху: я не мог заставить себя поднять фонарик,
увидеть что же там наверху...
Ветер застонал с пронзительным надрывом; взвизгнул в стенах и я бро-
сился к двери; дрожащей рукой надавил липкую кнопку: "Др-ррр!" - словно
пила прошлась по натянутым нервам.
- Откройте же! - воплю, как сумасшедший.
Проходит минута: кнопка застряла и все дребезжал звонок: я повернулся
лицом во тьму и ждал, когда же повеет на меня жаром.
И повеяло - одновременно дверь распахнулась, и так как я вжался в нее
со всей силы - задом ввалился в коридор.
Я еще успел увидеть, розоватое свеченье, застонал над ухом какой-то
мученник, а потом в голове взорвалось что-то железное и я рухнул во тьму
- на этот раз, к счастью, кошмарных видений не было, или я их забыл,
когда очнулся.
* * *
- Ну, как вы?.. Я не хотел. Понимаете - вы спиной - я не разобрал:
вроде как - то, из тьмы: без лица и темное... В этом свете не разберешь,
понимаете. Ну, так как вы? - еще только тьма в моих глазах сменилась се-
ростью и не видел я еще ничего - нахлынул на меня этот торопливый, но и
искренне сочувствующий, негромкий голос.
На лбу я уже чувствовал смоченную чем-то теплым материю, а в легкие
врывался спертый, плотный болезненный дух; от которого кружилась голова
и все казалось, что я проваливаюсь во что-то вязкое.
Вдруг - поблизости сдавленный протяжный стон перешедший в кашель.
- Это ваша бабушка... - слабым голосом произнес я, пытаясь разглядеть
склоненное надо мною лицо: пока оно представлялось мне бесформенным кус-
ком пластилина.
Совсем тихий шепот:
- Да, ей совсем плохо. - на этот раз ни капли гнева, только какая-то
смертная усталость.
- Вы бы вызвали скорую...
- Я не мог оставить их одних. У нас телефона нет - на улицу бежать
надо. По лестнице бежать... Но если вам так плохо...
- Да не для меня - для нее.
Наконец-то я смог четко разглядеть склоненное надо мной лицо Николая.
Тусклый свет ударял откуда-то сбоку, и оттого половина его тонкого лица
становилась тускло серой, с глубокими тенями; другая погружена была во
мрак. Трудно было оторваться от его взгляда.
Если бы, научился кто вытягивать из человека душевную боль и собирать
ее в жгучие капельки - да в каждой такой капельке по целым годам лишений
человеческих; да влил бы эти капельки страшные в глаза его, да так, что
б стали они выпуклыми, широкими, подрагивающими от давления внутреннего,
так и были бы это как раз глаза Николая. В них и смотреть больно, и
оторваться невозможно - это завораживало, это непостижимо - такая бездна
мук в одной комнатке заключенная...
Быть может, такие глаза у дьявола? У того, кто в вечном одиночестве,
проклинаемый всеми, терпит муки несказанные и знает, что будет так до
скончания веков? И сейчас я помню эти глаза - вспоминаю и сразу жаркая
волна по телу бежит и стон слышу...
- Она не хочет в больницу: говорит, чтоб не в коем случае не вызывал;
я ее понимаю... Нас не вылечить...
- Но меня, ведь вызывали.
- Вас я вызвал, чтобы вы прописали ей какое лекарство, чтоб она не
стонала по ночам, да не кашляла так. Но не помогло - все без толку. Все
отжила - разваливается. Еще двигается, но моргнуть не успеешь - посине-
ет...
Я попытался приподняться и тут только обнаружил, что лежу на какой-то
старой, грязной шубе постеленной прямо на полу, а Николай стоит передо
мной на коленях.
В глазах моих потемнело.
- Ложитесь, ложитесь; если у вас голова болит, так полежите. Значит,
и до утра оставайтесь. - и тут ярко, сильно вспыхнула в его голосе доса-
да. - Да, конечно, я и за вами поухаживаю... Вот.
- Пожалуй и полежу пока немного. Откройте-ка мой чемоданчик, дос-
таньте зеленый пузырек... Эх, голова то трещит... Так одну таблетку дай-
те мне и принесите воды.
Он ушел и вскоре вернулся - принес воды, которой я и запил таблетку.
Потом, так и сидел возле меня на коленях - напряженный с выпуклыми от
не проходящей боли глазами. И вновь в комнате стон, кашель...
Немного полегчало, хотя голова по прежнему кружилась и страстно хоте-
лось глотнуть свежего воздуха в журчистом апрельском лесу...
Кашель, кашель - беспрерывный, безысходный.
В этом скрученном судорогой месте, я попытался улыбнуться:
- Так чем же вы меня, батенька, так огрели? Рука-то у вас мастерская.
Вам случайно дровами заниматься не доводилось?
Он вздрогнул, кожа на лбу его натянулась и он глухо и сильной досадой
отвечал:
- Сковородкой. Думал, там что из тьмы... вы ведь спиной. Дров... не
помню... может, рубил.
- У вас, случайно, домика в деревне нет? Может, кто из родственников
живет?
- Нет, нет... - он делал над собой усилие - выстанывал каждое слово.
- Так, мне полегчало... - и вновь в комнате кашель, вновь стоны и
твердая волна зловонья. - Но по лестнице я пока сойти не смогу. Ведь
скоро уже утро?
- Ну, да... да...
- Позвольте мне до света здесь остаться.
- Так, значит? - и на глаза его выступили слезы.
- Что же - я вас так смущаю...
- Да, нет же... нет. - он стонал с мукой, с надрывом и быстро вытер
дрожащей рукой слезы.
- А ваш ребенок спит?
- Да не спит он! Какой тут спать! Опять кашель, опять... о как же бо-
лит... Он мне брат, брат он мне... - и тут с мольбой. - Ну хватит же
кашлять. Хватит же!
- Позвольте мне поговорить с вашим братом. На кухне, например?
- Да, да - идите... Сашка - иди с ним на кухню.
Я приподнялся, огляделся: конечно - та душная комната, которую видел
я уже дважды - наяву и кошмаре, прошлой ночью. Стены терялись во мраке -
быть может, их и не было?.. Где-то в этом мраке ворочалось, кашляло,
стонало больное, "разваливающееся" тело.
Мальчик по имени Саша выступил из черноты, встал где-то у ее границы;
выжидающе и напряженно поглядывая на меня.
Схватившись рукой за стол, я встал на ноги: перед глазами опять все
помутнело.
- Вам бы свежего воздуха.
Николай, вдруг страстно с пылающей злобой, зашипел:
- Это невозможно... я хочу свежего воздуха, но становится только хо-
лодно... Я все равно задыхаюсь, черт, не знаю... - совсем тихо зашептал.
- Ну идите же на кухню, болтайте там...
Следом за Сашкой пошел я по бледно-розовому коридору и, когда прохо-
дил у двери расслышал из-за нее шорох. Ни за что бы не открыл эту
дверь...
Но вот и кухня: Саша включил свет и если бы кто стоял во дворе так
увидел бы как во вспыхнувшем квадратном глазу задвигались два зрачка -
большой и маленький и уселись за стол.
Как и раньше, на столе лежали грязные тарелки, в углу под гудящем хо-
лодильником с проржавевшими боками лежала покрытая черными пятнами вил-
ка. С сероватого потолка расползались маслянистого цвета отеки, а стена
за которой должна была быть лестница рассечена была темным шрамом - туда
я старался не смотреть: казалось, что шрам этот рассекает стену до самой
лестницы и там, с той стороны кто-то или что-то смотрит на меня...
А я разглядывал Сашу.
Этот мальчик лет двенадцати уселся на табуретку по другую сторону
стола и повернувшись ко мне в пол оборота смотрел во тьму за окном.
Он очень-очень бледен, под глазами темнела усталость, а сами глаза
рассеченные лопнувшими жилками выражали тоску совсем не детскую. Он был
очень худ: бледная кожа обтягивала череп, нос же, в отличии от острого и
длинного носа его брата, был, что называется "картошкой". Вообще же в
лице его чувствовалась, какая-то не проявившаяся еще снаружи, но уже
подточившая организм изнутри болезнь.
Одет в давно не мытую, бесцветную рубашонку безрукавку. Маленькие его
ручки все время скрещивались, двигались; на пальцах были обгрызены ног-
ти. Когда он заметил мой взгляд - убрал руки под стол и спросил, негром-
ким и очень серьезным голосом:
- Так о чем вы хотели поговорить со мной?
Странно было смотреть на этого мальчонку, и чувствовать, что пред то-
бой человек уже вполне взрослый, с которым и разговаривать надо как со
взрослым, а не как с мальчонкой.
- Так я и шел, чтобы вас навестить... И с тобой тоже поговорить хо-
тел, а то вчера увидел твою руку в темноте и все - ты часто так без дви-
жения в темноте сидишь?
- Часто.
Он вновь перевел печальный свой взгляд в темноту за окном.
- Сегодня не ожидал тебя на лестнице встретить. Как ты туда попал.
Саша уставился на захламленную поверхность стола и тихим, едва не
плачущим голосом пояснил:
- Я плохо себя вел, шумел. Меня наказали.
- Кто тебя наказали?
- Коля.
- Брат твой, стало быть?
- Да. Да.
- Так, ясно. И часто он так тебя наказывает?
- Не знаю... нормально... Но он поступает верно - я сам виноват. Он
занятой человек, а я его только раздражаю. Так случайно бывает: дверью
скрипну, половицей; а бывает закашляю я рот то затыкаю, а кашель все
равно рвется; высвобождать его приходится.
- Так чем же твой брат такой занятой?
Саша вздохнул и сначала слова выжимал с натугой, как-то через силу,
но потом, разговорился, и слова лились из него уже бурным потоком -
словно плотина прорвалась:
- У него много дел... Он на самом деле нас очень любит. - он поднял
на меня свои большие глаза и в них болью горели слезы. - Вот недавно
совсем, упал на колени перед бабушкой, руку ей целовал, все прощенья мо-
лил. А она то его и не за что не корила, сама заплакала; так он потом и
ко мне на коленях подполз и мне руку целовал и у меня прощенья молил. Он
нас очень-очень любит: ни один человек на земле так другого человека не
любит. Только ему все время очень-очень больно. Ему все болью отдается -
он мне сам так говорил. Он очень одинокий, очень, очень... Кроме нас у
него никого нет, но он и не хочет никого; а мы его раздражаем, но все
равно он нас любит и я его люблю, люблю!
Все это Саша прошептал, но в конце шепот его стал иступленным, исте-
ричным.
- Так чем же твой брат занимается?
- Он все время хочет творить - он мне сам так говорил - никто ему не
должен мешать, он только в тишине полной творить может... Для него глав-
ная работа это писание. - он зашептал совсем тихо, так, что я его едва
слышал. - Он никому не дает читать то, что пишет и даже очень раздража-
ется, когда подходишь к его листкам, но я видел - там стихи. Он уже мно-
