- Я не позволю! - выкрикнул я, когда Николая стал закрывать предо
мною дверь.
Я навалился на эту обитую старым, проржавленным железом дверь, и тут
обнаружил, что какая-то небывалая, нечеловеческая сила давит на нее: это
не мог быть изможденный Николай. Значит - дом.
- Убирайся! Убирайся! - звериный, полный ненависти вопль, казалось,
что Николай выскочит сейчас ко мне и просто перегрызет глотку. - Не
возвращайся, слышишь ты - лжец! Убирайся в свой... мир!
Я со всех сил давил на дверь, от натуги скрипел зубами, но она даже
не дрогнула от моих усилий; медленно, плавно и неукротимо, словно пресс,
закрылась она.
- Черт! Откройте же! - помню - со всех сил забарабанил тогда руками и
ногами, и так, с яростью, рвался минут пять. Потом замер, прислушиваясь
- ветер воет, больше ничего.
Как-то я почувствовал, что Николай стоит с другой стороны, прислонил-
ся ухом и слушает.
Тогда я приложил губы к щели между железом и стеной, и зашептал:
- Ты пойми, что если Саша умрет, то ты останешься один. Неужели, ты
не любишь его? Неужели, позволишь, чтобы умер он?.. Подумай, как ты смо-
жешь после этого писать свои стихи?
- Убирайся прочь. - плачущий стон, потом визг. - Прочь же, лжец!
- Но ведь ты не знаешь людей; одни плохие, но их совсем мало; другие
нормальные, есть же и прекрасные люди, Николай! Этот мир еще жив, ты
просто не видишь, не хочешь видеть...
- Хорошие - смешно... Хорошие бояться плохих, потому что плохие
сильны! Таков ваш подлый, грязный мирок!
- Живи как знаешь, но за что ты своего брата губишь?!
- Эй, Саша! Скажи-ка ему, что ты думаешь.
Кашель и едва слышный стон:
- Я ему уже все сказал, пускай уходит.
- Но ведь это ты, Николай, его таким воспитал! - я еще раз ударил ку-
лаком о дверь.
- А моих родителей убил ваш-ваш мир! Убирайся!!! Убирайся!!!
У-б-и-р-а-й-с-я!!! - и поток ругательств...
Затылка моего коснулся поток затхлого, жаркого воздуха - вновь во
тьме рядом было что-то; шипенье с железном грохотом пробрало меня до
костей, но - к черту! Я вновь барабанил по двери.
- Откройте! Я все равно не уйду!..
И тут в соседней, пустой квартире сильно посыпалась что-то, будто об-
валилась часть стены или потолка, тут же обвалилась на меня усталость.
Я еще хотел как-то вырваться из сонного состояния, еще пытался кри-
чать что-то вроде: "Ты же губишь его!" - но уже вяло, через силу.
Состояние было такое, словно я несколько дней не спал; а вокруг в
черноте плавно перетекало что-то сладкое, убаюкивающее. Спокойные волны
накатывались на меня, расслабляли... И совсем недавно яркие, на грани
истерики чувства, расползались теперь в темное, беспричинное спо-
койствие...
Без удивления, понял я, что теперь немного могу видеть; вот дверь,
вот проем соседней, пустой квартиры. Туда и повели меня ноги - я не соп-
ротивлялся: вся моя воля, вся жажда помочь Саше легко растворилось в
том, что окружало меня.
Вокруг кружилась колыбельная и я шел-шел, к ее источнику. Помню тем-
ный коридор, по бокам которого темнели голые, холодные комнаты и, нако-
нец, большая зала, украшенная зеркалами, в которых отражались мириады
свечей - на самом деле не одной свечи не было в том зале. Свет падал из
четырех огромных, почти от пола и до конического потолка, хрустальных
дверей. За одной видел я прекрасные многоцветные сады с фонтанами и пру-
дами, на которых плавали белые лебеди. Светило нежное солнце и талые во-
ды златились на дальних холмах. За другой дверью - широкие, пшеничные
поля, колышущиеся на июльском ветру; там за ними и леса певучие, и река
синяя и широкая. За третьей дверью осень: парковые дорожки, деревья,
словно облака наполненные лиственным яркоцветьем; мягкий шелест, светлая
печаль, темные ручьи. За четвертой дверью - белоснежная зима, с бледным
солнцем, но яркими красками, и с далеким перезвоном колокольчиков; среди
широких лесных и полевых русских просторов.
Как мы не удивляемся виденному во сне и даже самое необычайное прини-
маем, как должное, так и я не удивлялся всему виденному тогда... А я уже
спал - усталости больше не было; но и о Саше и о Николае и о черном доме
не помнил я ничего. Помнил только себя и хотелось мне в весну.
Шагнул я к хрустальной двери и она обратилась в свежий, наполненный
запахами пробуждающейся земли ветерок, подхватила меня словно пушинку и
плавно понесла над зеленеющей землей...
Так летел я долго - беспечный, смеялся вместе с ветерком; но потом
подхватил меня сильный ураган и стало холодно; и я попал в осень: совсем
не в ту, светлую, золотую осень, которую видел за одной из хрустальных
дверей, но в осень темную, позднюю...
Я был одиноким, сморщившимся от холода листком, который ураган нес по
темному, старому лесу. Здесь не было ни одного листка, даже палого; кора
на деревьях закаменела от долгого (может вечного?) холода. И среди скрю-
чившихся, перегнувшихся в муке ветвей повисла тьма; небо затянуто было
низкими серыми клубами, которые быстро неслись над лесом.
Деревья стонали - стонали их толстые ветви, стонали их змеящиеся кор-
ни; стонала земля, и еще что-то в черных глубинах оврагов, стонал одино-
кий ветер вокруг меня (тоже одинокого).
Холодно - все холоднее и холоднее, я почувствовал, что еще немного и
замерзну совсем; но я ничего не мог поделать - был бессилен против этого
ветра.
Так я замерз бы совсем, но тут издалека послышались человеческие го-
лоса, я рванулся к ним; темный лес закружился; небо затвердело, обрати-
лось в грязный потолок. Я лежал на полу; в пустой комнате, с искаженными
в муке стенами, а из забитых досками окон едва просачивался тусклый свет
декабрьского дня.
Я совсем замерз и едва смог подняться; прислушивался к голосам, кото-
рые доносились с лестницы:
- И что это за квартира? За одну неделю - две смерти. Сначала стару-
ха; теперь еще этот парнишка; сколько ему? - я узнал голос Петра Алексе-
евича.
- Десять. - отвечал кто-то молодой.
- И кто вызвал-то, знаешь?
- Говорят старуха какая-то.
- Во-во, а спрашивается - какая такая старуха? Какая старуха могла
про это знать, когда этот жилиц никого к себе не пускал?!
- Скорее здесь дело связанно с психиатрией. Как и в прошлый раз - си-
дит пишет стихи. А братец на диване. Мне еще видеть такого не доводи-
лось: все лицо в крови, все руки, вся рубашка. Слушайте, Петр Алексее-
вич, а может он их того., ну вы поняли... если псих то...
- Хватит чепуху молоть: уже экспертизу провели; инфекционное заболе-
вание - долго теплилось, а вот в последние дни проросло - нервный стресс
сказался. У них тут и жилье конечно, что говорить - все и так видно. Я
уж и справки навел; в доме заселенными остались эта и еще пять квартир;
остальные уже новоселье давно справили, да и этих еще в сентябре пересе-
лить должны были, да какие-то там темные делишки сказались; вроде, квар-
тиры те, кто уж перекупил, ну и оставили их здесь до следующего года...
- Ну и что с ним делать-то?
- А что делать? Человек он, конечно, странный, но никого еще не иску-
сал; что с ним делать... Я думаю тяжело ему теперь - один во всем до-
ме...
А я все это время сжимавший губы, чтобы не закричать, простонал: "В
мире - во всем чуждом ему мире - он один".
Я вжался лбом в промерзающую стен и увидел перед собой Сашу - он был
весь в крови, кашлял и кровь рывками выплескивалась изо рта его.
"Зачем же... - шептал я. - зачем, ты усыпил меня? Зачем, не дал по-
мочь? Ведь ты же не хочешь оставаться совсем один..."
И тут изо тьмы выступило лицо древней старухи с черными глазами и
раздался ее воющий голос: "Годы... годы..." - и вновь я видел этот дом
со стороны; мрачный, высился он над чуждыми ему улицами, стонал-стонал
год от года, но никто не приходил к нему, как и к Николаю... Они были
похожи: оба всеми покинутые, оба ненавидящие новый мир, оба злые, со
взвинченными до предела, рвущимися нервами, но оба еще хранящие в себе
истинный, сильный свет - Николай, среди припадков бешенства выплескивал
его на страницы; ну а дом - среди тьмы - в светлых грезах, которые,
правда, тоже разбивались хладными ветрами.
"Ведь я же мог помочь, ведь был рядом; ведь мог в больницу отвести;
ведь поклялся что исполню, что задумал и вот..." - я застонал, и нес-
колько раз ударился лбом о стену.
- Петр Алексеевич, слышали - стонал вроде кто! В той вон квартире!
- Да брось ты - просто ветер подул.
- Да точно - кто-то стонал.
- Ну, может, бомж какой?
- Эй, есть здесь кто?! Я осторожно отошел к забитому окну, прижался
там у стены и замер.
- Эй, есть кто?! - кричавший остановился в коридоре, потом хмыкнул и
отошел обратно на лестницу.
Вновь возобновился разговор; но теперь он начал удалятся; а вскоре и
совсем замолк где-то на нижних этажах; пронзительно и тяжело скрипнула
там дверь, а я стоял и смотрел в какую-то точку на противоположной сте-
не...
Неожиданно я понял, что смотрю на глаз!
Глаз, раздутый изнутри капельками человеческой боли - теперь еще
больше нестерпимо раздутый, казалось, что он лопнет сейчас и затопит
болью всю комнату - ни с чьим глазом не спутал бы этот. Он внимательно
смотрел на меня из проделанного в стене отверстия и еще слышен был ти-
хий, беспрерывный стон.
- Николай. - прошептал я, чувствуя, как холодные мурашки, и отнюдь не
от холода, бегут по моему телу.
- Николай... - повторил я, но не в силах был сделать шаг навстречу
этому невиданно болезненному взгляду. А он все смотрел на меня и не мор-
гал, только стон все усиливался. Наконец, я шагнул, а он тогда отдернул-
ся в сторону, и какая-то черная материя завесила с его стороны отверс-
тие.
"Что же нам делать теперь" - прошептал я, подойдя к этой стене; по-
том, опустив плечи, медленно вышел из пустой квартиры; встал у его две-
ри.
Я знал, что он стоит за этой дверью, прямо напротив меня, всего лишь
в одном шаге; жжет эту дверь своим измученным, одиноким взглядом...
И тут я представил себе, что предстоит ему и, прислонившись к оказав-
шейся неожиданно теплой железной поверхности, заплакал: увидел эти дол-
гие зимние ночи, когда совсем один в старом, продуваемом ветрами, стону-
щем доме. Одна ночь, другая; неделя, месяц, месяцы... и все воет и воет
холодный ветер. Как можно выдержать одну такую зиму, а потом еще и вто-
рую; без друзей, без любимой, всегда один на один с этим домом...
Мне стало жарко и тут же болезненный озноб пробил тело:
- Николай, открой, пожалуйста. Мне есть что сказать тебе... пожалуйс-
та... - обожгла щеку слеза, завыл ветер, а за дверью - тишина...
Не знаю, сколько простоял так, но потом провожаемый воем толи ветра,
толи Николая, медленно побрел по лестнице.
И когда вышел во двор, почувствовал, как холодно, как нестерпимо хо-
лодно мне. Холод этот шел изнутри, леденил тело, а до тепла так дале-
ко...
Рядом с прогнившими пнями остановился, повернулся и посмотрел в квад-
ратное окно-глаз. За ним сгущался сумрак и все же, в этом сумраке, я
различил какое-то движение.
Николай стоял там; быть может плакал, и смотрел как я ухожу, слышал,
как воет ветер, а впереди его ждал одинокий день, за ним еще один, а по-
том еще и еще...
Когда я шел по темной арке; и в спину мне дул, гнал прочь ледяной ве-
тер, и выл кто-то бесконечно одинокий - я поклялся, что приду сюда и на
следующий день и потом еще и еще (на работу я собирался выйти недели че-
рез две), что каждый день буду приходить к его квартире; кричать, шеп-
тать, звонить; но только бы он впустил, только бы дал поговорить -
объяснить, что не все так черно на этом свете, как он представляет...
Но тогда было черно на моей душе - глаза болели, слезились; что-то
жаркое засело в груди и резалось там, но и холодный озноб пробивал тело;
по улицам шел медленно и покачивался, как пьяный; то нахлынет хладная
