не думая ничего, рванулся дальше. Вырвался в переулок; потом на ма-
ленькую улочку, где уже горели фонари. Но я не останавливался; все
чувствовал, что гонится за мной кто-то, чувствовал горячее болезненное
дыхание на своем затылке...
Остановился только на большой улице, где шли по своим делам люди;
неслись, разбрызгивая буро-коричневую холодную слизь, машины; где горели
яркие вывески и все летело, бежало, стремительно проходило, менялось.
Это был уже совсем иной мир со своими страхами, со своей болью...
Вскоре я вернулся домой; приготовил ужин (я живу один), после - ра-
зобрал кровать и остановился перед выключателем:
"Ты, ведь, врач! Ты сам, в поведении, примером другим служить должен;
а не подвергаться всяким маниям".
Выключил свет, лег в кровать и мгновенно заснул; так как со всех этих
ужасов истощился морально почти до крайности.
* * *
На улице тьма заливалась предрассветной серостью, когда я вскочил с
кровати и включил поскорее свет... Мой ночной кошмар был огромен и если
бы удалось вспомнить его полностью так, наверное, вышла бы целая кни-
га...
Но запомнил я только вот что: та самая душная комната, только она уд-
линилась раз в десять и свет тусклой лампочки за столом казался мне оди-
нокой, затерянной во мраке звездочкой... Я, уже испытав какие-то ужасы,
стоял у двери в коридор и оттуда доносилось шипенье и грохот катящейся
железной банки. Я хотел было шагнуть к столу, как обхватили меня за за-
пястье горячие, пухлые детские ладошки...
- Значит, и ты здесь живешь? - спросил я у темноты; ибо даже своей
руки не видел; помню, смотрел туда, где должно было быть лицо этого ма-
лыша и что-то шевелилось, шевелилось беспрестанно там...
Тогда же издали донесся сдавленный, полный муки стон Николая:
- Оставьте же меня... - и страстные ругательства.
Я смотрел во тьму туда, где должно было быть лицо ребенка и спраши-
вал:
- А как тебя зовут?
Молчание - полная тишина: замер Николай, замер ветер за стенами и в
коридоре все утихло.
- Так как же тебя? - спросил я, и сам испугался своего голоса - он
показался раскатом грома в этой тишине. Значительно тише переспросил:
- Так как же тебя зовут? - вновь тишина.
Тут я почувствовал, что ладошки стали холодеть и затвердевать, покры-
ваться какой-то коростой. И тут - шипение!
Громкое, с дребезжанием железной банки. Оно рвалось из того места,
где должно было быть лицо этого ребенка...
Жесткая, костлявая рука впивалась в мою ладонь, рвала кожу, и я по-
чувствовал даже теплые струйки крови, которые потекли из ран.
Тогда я закричал - не от боли, а от ужаса.
Тусклая звездочка, лампа за далеким столом неожиданно потухла, вокруг
отчаянно завывал ветер и загрохотала, ЗАГРОХОТАЛА железная банка...
Я пытался вырваться от костлявой руки, да не мог: во тьме, в свисте
ветра что-то невидимое приближалось к моему лицу; вот зашипело у самого
уха...
Тогда я и проснулся: вскочил с кровати включил свет, потом, тяжело
дыша, пробежал в ванную и долго там смотрел на свое бледное лицо, вгля-
дывался в глаза, в глубинах которых засели боль и страх... Включил хо-
лодную воду и держал под ней голову, пытаясь смыть этот кошмар.
Потом, уже при блеклом свете едва пробивающегося сквозь холодную за-
весу утреннего света, сидел на кухне; медленно пил чай, смотрел в падаю-
щую на мостовые слякоть и размышлял:
"Может, взять отпуск, уехать хоть на пару недель из этого города...
на юг, например; к солнышку, к синему морю; побродить там среди ка-
ких-нибудь пальм; забыть о всей этой черноте, а то так недалеко и до
нервного срыва..." - тут я почувствовал, что не смогу оставить обитате-
лей той душной комнатушки - здесь многое перемешалось: и долг - я ведь
не могу бежать от своих пациентов только из-за страха; и жалость - нес-
частные, живущие в каком-то кошмаре - и за что? - главенствовал же над
всем интерес: Кем был тот ребенок? Кем был Николай? Что привело их к та-
кому существованию?
В общем, мысль об отпуске я тогда отбросил... Сейчас, конечно, уже не
изменить прошлого, но все же думаю: если бы была мне представлена воз-
можность вернуться в тот день и изменить все - уехать из этого города,
избежать всего того, что испытал я в дальнейшем; забыть навсегда всю эту
историю - согласился бы я? Думаю, не смотря на то, что и по сей день му-
чают меня кошмары - не согласился. Все что пережил я в дальнейшем изме-
нило меня, многое я понял...
Итак. Тот день выдался особенно напряженным: заблудившийся среди стен
ветер и сопливая слякоть задумали, видно заразить или расшатать старые
болезни у всех, кто попадался им на пути. Во всякому случае, я весь день
провел в бессчетных переходов от одной квартиры к другой.
Шел по улицам: даже в такую погоду не затянешь меня в общественный
транспорт - терпеть его не могу, лучше размешу грязь в подворотнях, чем
полезу в автобус.
Когда происходит какая-то привычная работа, время летит незаметно; к
тому же, я частенько поглядывал на часы и молил, чтобы подольше не тем-
нело; чтобы успел я до темноты обойти всех пациентов и ПОБЕЖАТЬ к памят-
ному дому. Естественно, светлое время суток пролетело с какой-то немыс-
лимой скоростью и из последнего подъезда я вышел уже в расцвеченную фо-
нарями ночь.
В нескольких шагах шумела большая улица и вновь, как и накануне, про-
носились, разбрызгивая холодную слизь машины и люди быстро шли... шли...
шли.
Пройтись по этой улице, может зайти в какую-нибудь забегаловку, вы-
пить немного кофе? Купить книгу, газету... не важно что - придти домой,
развалиться на кровати и читать до тех пор пока сон не заберет? Или же
идти, все-таки, в этот дом: где нервный этот человек, может и не впустит
меня, и главное опять в черноте блуждать...
Фонарик! - осенило меня и пока шел я к магазину удивлялся - как
раньше то не догадался. При этом и не вспомнил, что на следующий день
был выходной и я хоть с утра мог идти к темному дому.
В пол одиннадцатого вечера я стоял перед черной аркой: в левой руке
чемоданчик, в правой фонарик - этакие щит и меч (как мне тогда думалось)
против кошмаров.
Перед тем как войти в арку я включил фонарик, когда же, через ка-
кой-то показавшийся мне мучительно долгим отрезок времени, вышел во
внутренний дворик - фонарик уже не горел.
Он не сломался - я выключил его сам и вот что к этому привело:
Первые несколько метров я прошел с напускной бодростью. Но потом... Я
купил сильный фонарь и он светил ярко, но луч этот не рассеивался в вет-
ряной, плотной тьме, но светил прямым, слепящим туннелем. При каждом ша-
ге вырывался в этот туннель маленький кусочек испещренной выбоинами,
влажной стены и где-то у грани между тьмой и светом клубилось, подраги-
вало что-то. И каждая новая выбоина подобна была пасти, воронке; с каж-
дым шагом я ожидал, что выступит в этот свет нечто столь ужасное, чего и
представить себе невозможно... С каждым шагом росло это напряжение: пос-
тоянное ожидание неведомого чего.
Все новые и новые выбоины - они вздрагивали и впрямь уже казались жи-
выми воронками, и свистел, и дул, и выл со всех сторон кто-то бесконечно
одинокий. Каждый шаг, как мучение - каждый раз облегченный вздох, что
"это" на стене, не превратилось в чудище.
Вновь, я ничего не мог с собой поделать; не мог рассуждать, как при-
вык - по научному - "бабушкины сказки" полностью мной завладели. Я и не
думал повернуть - просто забыл тогда о существовании оживленных улиц;
вообще забыл о том мире - предо мной только тьма была.
И я выключил фонарь: лучше уж ничего не видеть, чем видеть этот жал-
кий, трясущийся в моей руке лучик и обрывки стены...
Во дворике остановился: все здесь было, как накануне и мне даже поду-
малось, что и не уходил я никуда - все дела дневные казались теперь
кратким мигом, вспышкой во тьме. "Да ведь и право: никуда я не уходил
отсюда - только вышел во двор и уже возвращаюсь".
В квадратном глазу чернел тощий, напряженный зрачок, валила с ветром
холодная слякоть, и чернела, росла, летела на меня распахнутая дверь в
подъезд.
Я смотрел на квадратный глаз, на этот мертвенный свет и все никак не
решался зайти в подъезд.
И тут в ветре (или мне только послышалось?) раздались яростные руга-
тельства, а зрачок отхлынул куда-то в глубины квадрата и веко стреми-
тельно закрылось.
Тьма... ветер воет, бьет по лицу слякоть и густеет, тянется ко мне
нутро подъезда.
Наверное, я бы бросился бежать, но не решился повернуться к этому
спиной - шагнул навстречу.
Когда я только ступил в эту тьму, откуда то сверху, едва слышно раз-
дались удары катящейся по ступеням железной банки.
И тут же навстречу мне подула жаркая, спертая волна чего-то болезнен-
ного. Я застонал, остановил дрожащий палец на кнопке фонаря, но не ре-
шился нажать на него...
Да - можете обвинять меня в трусости, но ТОГДА я твердо знал, что
увижу прямо пред собой лик, столь ужасный, что дрожащее, нервно бьющееся
сердце не выдержит, лопнет. И я простоял там не знаю сколько, все ощущая
на себе это болезненное дыхание.
Потом на лбу у меня выступила холодная испарина, и я сделал шаг, уве-
ренный в том, что уткнусь прямо в тот рыхлый (почему-то я был уверен,
что рыхлый) лик...
Зловонный жар отхлынул в сторону и вновь окружал меня холодный, зас-
тоявшийся воздух подъезда. Тогда же перед глазами моими задрожали крова-
вые паутинки (от напряжения, видно) и вот с этими то паутинками я доб-
рался до пятого этажа.
Теперь я считал не только этажи, но и ступеньки: так на восьмой сту-
пеньке от третьего этажа вновь ткнул ногой во что-то рыхлое, а на первой
ступеньке от четвертого этажа вскрикнул таки: раздался ШОРОХ прямо у мо-
его уха - там, где должен был подниматься к пятому этажу второй лестнич-
ный пролет.
Там, на до мною, кто-то точно был: что-то жесткое едва коснулось мое-
го уха и отпрянуло во тьму.
Я весь взмок тогда: не мог повернуться, не мог заставить себя сделать
хоть еще один шаг вперед - словно бы застрял в черной паутине.
Тут железная банка перекатилась с бока на бок и на площадке пятого
этажа раздались всхлипывания ребенка.
Этот всхлип и вырвал меня из паутины: я быстро, перешагивая сразу че-
рез несколько ступеней, стал подниматься. Прошел первый пролет, развер-
нулся и, не думая ни о чем, стал взбираться к этому всхлипыванию.
А оно вдруг усилилось, задрожало, стало совсем истеричным. И я услы-
шал сдавленный, наполненный таким ужасом голос, что мой собственный
страх, сразу как-то показался незначительным, мелочным - это было едва
слышное:
- Уйдите... уйдите... отойдите... - да такие простые слова на письме,
но их надо было слышать! Этот ужас непередаваемый.
Как же я сразу не догадался: что же должен был чувствовать тот, еще
не знакомый мне ребенок, когда он слышал, как в этой, и так навевающей
ужас темноте, явно надвигается на него что-то объемное, - безудержно,
стремительно надвигается.
Я остановился и как мог тихо и дружелюбно прошептал:
- Я вчерашний доктор...
Только я начал говорить, как он пронзительно завопил: то что я хотел
выдавить дружелюбным шепотом, вышло страдальческим шипеньем.
- Это я - доктор. - повторил я. - Пришел вас наведать, не бойся: кро-
ме меня никого здесь больше нет.
Ребенок замер таки; но по-прежнему слышно было его дрожащее дыхание.
- Сейчас я свет включу и ты мое лицо увидишь!
- Не надо, не надо! Пожалуйста... - вновь всхлипывания.
Тут распахнулась дверь; и в воздухе закружились бледно-розовые, сла-
бые нити. В них увидел я вжавшуюся в стену маленькую фигурку к которой
метнулась из-за угла тень большая.
Сдавленное, мученическое шипенье:
