тельств...
Но голос - интонация, когда называл он имя - он вырвал его из себя с
надрывом, с шипением.
У меня уже начинала от нестерпимой, жаровой духоты кружиться голова;
тут же - от голоса этого в голове что-то загудело.
Наконец, я снял ботинки и свое, покрытое грязевыми пятнами, пальто;
стал оглядываться, ища вешалку и тогда этот человек сдавленно хмыкнул и
опять с надрывом вырвал из себя:
- Ну, давайте... вот положу.
Он выдернул из моих рук пальто и, скомкав уложил на один из ящиков.
- Идите! - прошептал он и тут из-за двери, с лестницы раздался грохот
железной банки и следом, едва слышное шипенье.
Николай вздрогнул и худые его плечи осунулись; он, кажется, хотел
что-то сказать, да так и не сказал; повернулся, повел меня среди ящиков
к единственной двери; с изъеденной временем и сыростью поверхностью.
С силой дернул за ручку и дверь стремительно распахнулась. Следом за
ним вошел я в комнатку где тот болезненный, душный жар, что нахлынул на
меня еще в коридоре - усилился многократно.
На столике горела лампа с металлическим ободком, и в тусклом ее свете
стены с бесцветными, кое-где вылинявшими обоями казались нутром глубин-
ного каменного мешка, близкого уже к лаве и оттого нагретого, но без
всякого доступа свежего воздуха.
Мешок этот или гроб - как вам угодно! - давил своей узостью; застояв-
шийся воздух весь заражен был долгой болезнью. Невозможно было нахо-
диться в этом зловонном склепе - в сравнении с ним черная арка, продува-
емая холодным ветром, казалось вовсе не плохим местом.
Николай уже прошел к широкому столу, щедро покрытому глубокими шрама-
ми; плюхнулся на кресло, схватил подрагивающими руками один из многочис-
ленных листов и напряженно склонился над ним, в пол оборота ко мне. При
этом Николай посматривал на меня и едва слышно лепетал что-то...
Я понял, что крайне смущая и раздражаю его своим присутствием, и что
он не читает вовсе этот лист, а только и ждет, когда же я уйду...
Скрипнула, запихнутая в угол маленькая кровать, которую почти пол-
ностью занимала полная старушка. Прошел к ней; поднял стульчик, что ва-
лялся на полу и усевшись; стараясь не морщиться от сильного зловония,
что облаком повисло вокруг нее, спросил:
- На что жалуетесь?
Лицо старушки я так и не смог хорошенько разглядеть: в тусклых отсве-
тах оно представлялось каким-то сморщенным блином.
Она вздрогнула; хотела что-то сказать, но так волновалась, что полу-
чалось только бессвязное бормотание.
- Может свет включить? - предложил я.
- Люстра не работает. - с надрывом выпихнул Николай, и тише - страст-
ным полушепотом. - черт... эх... - потом еще отборные, страшные руга-
тельства произнесенные, однако, столь тихо, что можно было подумать, что
они только послушались.
Я взял безвольную, рыхлую руку старушки, пытаясь уловить пульс, как
вновь услышал этот необычайно раздраженный, переполненный какими-то
скрытыми, все время сдерживаемыми эмоциями голос:
- Что там?
- Пока мне еще никто ничего не говорил - вы, ведь, вызывали, так
расскажите.
Николай провел дрожащей рукой по обтянутому кожей лбу и с дрожащем от
досады голосом, стал то шептать, то говорить громко, опять таки с надры-
вом:
- Вот вы спрашиваете, а откуда я знаю? Вот знал бы, не стал спраши-
вать. Понимаете, вы ведь врач, а я - актер. Мне это знать не положено.
Вот, вот... А вы что хотите знать... Она извелась совсем, от нее никако-
го покоя! Она все ночи громко стонет, так ворочается, бредит; ни рабо-
тать, ни спать не дает... А днем бледная, ворчит, ворчит, все не пойми
чего... Ну вот - а вы у меня спрашиваете; вы, ведь, врач, а я - актер...
- Это все от старости у меня. - глухим, замогильным голосом вымолвила
старушка. - Все тело разваливается... уже помирать давно пора...
А Николай прошептал едва слышно:
- Вот-вот. - и вновь в напряжении склонился над своим листом.
- Так, ладно. - ободряюще улыбнулся я старушке. - Сейчас мы вас ос-
мотрим; пропишем лечение...
- Ох... - тяжело простонала она и едва слышно прошептала. - Зачем же
лечить то, зачем мне жизнь эта сдалась? Вот дал бы ты мне такой порошок,
чтобы выпила я его да и не просыпалась больше.
- У меня такого порошка нет; да вам еще жить да жить... так покажи-
те-ка язык... ага, теперь температуру померим. А вы пока расскажите, где
вас боли мучают.
- Да что ты! - вяло отмахнулась она от градусника. - Все тело-то, го-
ворю, болит и не единого живого то места не осталось... ни единого...
Николай резко придвинул свое кресло к столу, с силой вдавил в дере-
вянную поверхность свой лист и вновь зашептал что-то...
- У вас так душно - вы бы форточку чуть приоткрыли - свежий воздух
болезнь гонит. - предложил я.
- Ну да... да! - как то взвился со стула Николай, подбежал к форточке
и сильно ее дернул; распахнул полностью да так и оставил, вновь плюхнул-
ся в напряженной, выжидающей позе за столом.
"Ну и жизнь у этого человека. - подумалось мне. - Сплошной какой-то
надрыв, и напряжение-напряжение, не пойми из-за чего..."
Он прокашлялся и провел своими тонкими, длинными пальцами по взмокше-
му лбу.
- Ну, что там? - он прокашлялся и повторил свой вопрос громче, поду-
мав, видно, что я его не расслышал.
- Так, я пропишу болеутоляющее и травяную настойку; но для вынесения
окончательного диагноза понадобится специальное оборудование. Вам при-
дется посетить нашу больницу.
- Это нет. - тяжело задышала бабушка. - Никуда я не пойду; уговари-
вайте - не пойду и силой не утащите. Здесь умру - мне недолго осталось.
Я раскрыл чемодан достал банку с болеутоляющим, подошел к столу и
протянул ее Николаю.
Тот сразу сжался, перевернул белой стороной лист, который читал,
мельком взглянул на меня и тут же потупил взгляд; капелька пота пробежа-
ла по его лбу и весь он подрагивал от какого-то чудовищного, рвавшего
его изнутри напряжения.
Форточка по прежнему была распахнута настежь и в комнате уже стало
морозно, однако духота осталась и голова кружилась от многодневного бо-
лезненного жара.
Он на какой-то нестерпимо низкой грани шептал, шипел, не смея при
этом взглянуть на меня:
- Ну что... еще... что... вы можете сказать... что... - и он прошипел
несколько ругательств, с такой небывалой ненавистью, что я подумал: "Не
ослышался ли? Может, это духота навеяла? Да так тихо - у него и губы не
шевелились"
Он выхватил баночку, дрожащей рукой быстро поставил ее на стол; и
вновь весь перегнулся в невыносимом мученье.
Я негромко прокашлялся:
- Два раза в день: утром и вечером. Завтра днем зайду к вам.
- Ну... - он вздрогнул и нервно пожал плечами.
- А ночью то к вам и не подберешься. - попытался сказать я шутливым
голосом.
Однако, Николай сжался еще больше; руки его с силой сцепились, он хо-
тел что-то сказать, но промолчал, и бросил на меня быстрый, вырази-
тельный от переполняющей его ярости взгляд.
- А в доме уже никого почти не осталось; всех выселяют да медленно. -
застонала неожиданно старушка. - Почти никого не осталось уж... а про
нас забыли...
- Да не забыли... не забыли! - застонал Николай и совсем тихо. - Ну,
скоро же...
- Так, ладно, я ухожу. Завтра, как говорил - днем наведаюсь к вам.
Николай быстро вскочил и встал между мной и столом; загораживая те
исписанные листки.
Я повернулся и пошел в коридор, но тут заметил в темном углу между
дверью и краем кровати едва приметное движение. Приглядевшись увидел
ручку ребенка лет десяти, которая медленно проводила по облезлым обоям.
- Привет. - кивнул я кому-то, кого скрывала густая тень, однако отве-
та не получил - ручка резко остановилась и быстро отдернулась в темноту.
- Значит, у вас еще кто-то живет? - спрашивал я уже в коридоре, оде-
вая пальто.
Николай, опустив голову, стоял рядом и теперь выдохнул:
- Да, живет...
- Ясно... Послушайте, у вас не найдется какого-нибудь фонарика? Не
могли бы вы проводить меня хотя бы до выхода из подъезда?
Николай вздрогнул и даже отступил на шаг.
- Нет. Нет.
- У вас там, видно, крысы банками гремят.
Николай схватился дрожащей рукой за лоб и с какой-то небывалой, ог-
ромной страстью выдохнул:
- Не знаю... не знаю...
- Так, все - я ухожу. Не забудьте прикрыть форточку.
Он молча кивнул и быстро распахнул передо мной дверь: бледно-розовый
свет из под потолка, слегка теснил тьму, но дальше она сгущалась в неп-
роницаемое, плотное полотно.
- Ну все - до свидания. - на какое-то мгновенье голос его стал иск-
ренне дружелюбным, теплым даже, но вот уже вновь задрожал. - Ну же... -
рука которой он держал открытую дверь подрагивала.
Он смотрел не на меня, но в эту тьму; смотрел и тут же отводил взгляд
и вновь смотрел...
И мне стало жутко: да, пожалуй, это слово подходит, хоть оно, конеч-
но, не передает той неконтролируемой дрожи, того состояния, когда мне
захотелось броситься назад в эту душную комнату и просидеть там до утра
- только бы не идти в эту плотную темень.
Какой-то шорох оттуда и Николай издал стон - я поспешил поскорее шаг-
нуть за порог; дверь за моей спиной тут же захлопнулась; и быстро стали
удалятся шаги...
Чернота - она ослепляла; такая же темень, наверно в самой глубокой
океанской впадине, куда от рождения Земли ни единого лучика света ни
проникало.
После посещения квартирки, ужас мой перед тьмою увеличился многократ-
но. Самое скверное, что я не мог уже сосредоточиться; вспомнить, что все
это "бабушкины сказки", объяснить себе, что в этом темном, нежилом
подъезде никого кроме крыс быть не может...
Нет - я не мог сосредоточится; не мог себе представить лестницу, с
лежащей на ступеньках банкой, с вжавшимися в углы крысами: в черноте ро-
ились какие-то неопределенные и оттого особенно жуткие образы...
Где-то в стенах дул ветер и слышалось древнее заклятие, не человечес-
кое и не демоническое даже, но какое-то совершенно не представимое...
Удары сердца с болью отдавались в голове; я медленно пошел от двери,
готовый при малейшем шорохе отскочить назад, вдавить кнопку звонка...
да, именно так, я бы и поступил тогда - нервы были напряжены до преде-
ла...
Провал в бездну... нет, первая ступень; теперь я нащупал перила и
стал спускаться.
Ужасающе медленно спустился на один этаж; и тогда уже где-то на прой-
денных ступенях загремела банка и еще звук какой-то: толи шипение, то ли
шелест бумаги.
Я до боли сжал перила... и тут, этажом выше, пронзительно завизжал
звонок: "Дрррр!"
Затылка моего коснулось что-то горячее, вот обволокло уже все лицо; в
ноздри ударил горячий, лихорадочный запах...
Тогда я покачнулся вперед; не знаю как - сдержал панический вопль, и,
по прежнему держась рукой за перила, побежал вниз; и вновь уткнулся но-
гой во что-то рыхлое...
Уж не помню, как добежал до первого этажа; там налетел на дверь, рас-
пахнул ее и, едва удержавшись на покосившемся крылечке, в несколько
прыжков вылетел на середину двора.
Там резко остановился - тьма: жуткая, безмолвная, душная, огромная -
догнала, стремительным рывком набросилась на меня.
Я выставил перед собой руки, отдернулся на несколько шагов назад;
споткнулся обо что-то упал...
В лицо мне дул беспрерывный холодный ветер; темнела черная громада, и
на высоте пятого этажа горел единственный квадратный глаз; в котором
черным, тонким зрачком стоял человек - Николай...
Дверь зияла чернотою - это ее принял я за сгусток живой тьмы, когда
обернулся. Она притягивала взор; она росла, в ней было что-то...
Потом был стремительный бег в черной арке и ветер гнал меня в спину,
выл, словно кто-то бесконечно одинокий, со всех сторон; гнал меня прочь
на оживленные улицы, к свету фонарей, к людям.
И я вновь споткнулся о железку, но тут же и вскочил и не ругаясь, и
