тьма и где-то в ней Саша, обхватывает меня своей окровавленной ручкой;
то ворочается выпуклый, раздутый до предела страданием глаз; а вокруг
все выл ветер...
Очнулся уже на следующее утро в своей кровати, которая была разобра-
на, также я как-то умудрился сбросить пальто да и всю одежду, хоть и не
помнил этого. Проспал, значит, весь предыдущий день и ночь...
Подошел к окну; а за ним все мело и мело и низкие серые громады плыли
над городом; бросился к телефону - звонил на работу, ходил услышать го-
лос медсестры Катерины, но ее не оказалось на месте.
И остановился у окна и страшно было; снег все падал и падал, и город
смыл с себя все цвета кроме грязных... И я чувствовал, что и Николай в
это же время стоит у своего квадратного окна, смотрит на этот же снег,
за которым темнели громады домов...
"А не сплю ли я?.. быть может, все это сон? Ведь, и тот яркий день
мне приснился, хоть и было все, как наяву... Как бы хотелось, чтобы нас-
тупила поскорее весна... как бы..." - я вжался в стекло с такой силой,
что оно затрещало... "Мы с ним похожи, только он, по природе своей лучше
всех людей, мне известных. И он не может принять то, с чем смирился я и
оттого страдает - всегда страдает. Но он сильнее меня..."
Взвизгнул телефон и я бросился к нему, зная уже, что это Катерина
звонит и, действительно услышал ее светлый голос - да тут где-то в про-
водах зашипело чудище и связь оборвалась...
Попытался еще несколько раз дозвониться - ну а потом тесно и жарко
мне стало в своей комнатке, я оделся и выбежал на улицу.
По нашим узеньким, смирившимся уже со скорой смертью улочкам, пошел к
темному дому. А вот и он; изъеденный морщинами, изуродованный временем и
одиночеством, с неприязнью смотрящий на людей.
По арке, чуть согнувшись против воющего ветра, пошел быстро, но вот
остановился - около стены, повернувшись ко мне сгорбленной спиной, стоя-
ла старушка; я сразу почувствовал, что эта та самая - из моего "прекрас-
но-кошмарного" виденья. И вновь подумал тогда - не сон ли это?
Прошел мимо и уже за спиной услышал ее шепот, только слов разобрать
не мог; слишком сильно стонал ветер...
Двор, лестница, дверь - стучу, кричу, чтобы открыл, потом шепчу и да-
же плачу от тоски от боли; и ветер все воет страшно и тоскливо; и в пус-
тых квартирах катился шелест, но тоже тоскливый, безысходный.
- Пожалуйста. - шептал я. - Ведь мы похожи с тобой. - в ответ только
ветер воет да шелестит без конца что-то.
Прошел в ту квартиру, где в нескольких шагах от умирающего Саши прос-
пал на полу ночь, и там из отверстия в стене встретил меня его мучени-
ческий взор. Все было, как в темном сне и как во сне я ничему не удив-
лялся.
- Я хотел тебе сказать только...
Глаз отодвинулся и на место его пало что-то темное.
В такой тоске, какой не испытывал еще никогда в жизни, вышел, скло-
нивши голову, из подъезда. Медленно побрел по арке, и там, у испещренной
шрамами стены, стояла сморщенная, согнутая старушка - на этот раз повер-
нувшись ко мне лицом. Она стояла без единого движенья и даже заштопанное
пальтишко и платок оставались недвижимы; и черные глаза тоже недвижимые,
беспросветные, словно камни. И вновь она шептала... Я поскорее прошел
мимо, но и после, идя по улицам, чувствовал на себе ее тяжелый взгляд.
Вокруг проносилось что-то; кажется - машины, люди; говорили, гудели;
но я принимал их за сгустки безвольного тумана; и дома, и улицы, и серое
небо над ними - все казалось призрачным, вот-вот готовым рухнуть, раз-
биться в ничто: "Это ведь сон" - шептал я. - "Все это снится. Вот прос-
нусь сейчас в своей кровати... а может, я уже давным-давно кручусь там в
бреду; и все это мне привиделось?" - от картины, которая представилась,
стало тошно: моя комната, кровать и я в ней уже многие дни в беспа-
мятстве, совсем рядом со смертью, и никто не придет на помощь - я, ведь,
совсем один.
"Нет - должен, ведь придти Петр Алексеевич, Катерина - но, может, и
они тоже часть бреда? Может и их нет?.. Господи, кажется я схожу с
ума... Что же делать теперь? Куда идти?.. К Николаю, да к нему. Принести
динамит, взорвать его дверь, вытащить его на свет... Господи, я же схожу
с ума! Но что же мне теперь делать?"
Я проходил возле какого-то подъезда, как услышал доносящийся из него
резкий, рвущийся кашель - кашлял ребенок.
- Саша! - позвал я, понимая, что Саша уже в земле, но раз это был
бред, он мог стоять с окровавленным лицом в том подъезде и с укором
смотреть на меня.
Сейчас вижу со стороны себя тогдашнего: смертельно бледного, со впа-
лыми щеками, с усталыми, окруженными синевой глазами; дрожащий от холода
- толкнул дверь подъезда и там увидел не Сашу, но какого-то другого
бледного болезненного мальчишку; за ним шла полная бабушка похожая на
бабушку Николая.
- Вашему сыну надо в больницу. - в отчаянии зашептал я. - Пожалуйста,
прошу вас. Лечите его немедленно; иначе - погубите.
Старушка с испугом взглянула на меня и взяла внучка за руку.
- Куда ж мы, по твоему собрались...
И поспешила с ним к машине скорой помощи, которая стояла в нескольких
шагах от подъезда...
Потом, не разбирая дороги, я куда-то брел. Иногда бежал, иногда шел
медленно, иногда совсем останавливался. Потом, когда серость стала гус-
теть, почувствовал, что если не отогреюсь сейчас же, так замерзну сов-
сем, не смогу больше двигаться, упаду в темный, городской снег.
Зашел в какой-то магазин и уселся там на батарею у входа; просидел на
ней с полчаса, а потом потянуло меня в этот магазин. Хоть и до жара наг-
релся я на батарее, а все ж не пристанная, холодная дрожь сводила тело.
Ноги привели меня в отдел оптики и там я купил бинокль; причем понял,
зачем его купил, уже выходя из магазина - я решил вернуться к черному
дому, зайти в подъезд противоположный тому, в котором жил Николай, под-
няться в одну из пустующих квартир и оттуда наблюдать за ним.
Оказывается, забрел я в новый, высотный район и целый час потратил на
то, чтобы выбраться из этого бетонного лабиринта.
Вот и узенькие, едва освещаемые редкими фонарями улочки, вот и дома,
ожидающие своей смерти... вот и их мрачный повелитель, весь окутанный
мраком и воем.
Арка; подъезд в который никогда раньше я не заходил - такой же чер-
ный, как и подъезд Николая; под ногами что-то хрустело - быть может, би-
тое стекло или чьи-то сухие кости - не знаю... Я был готов тогда ко все-
му.
Пятый этаж; квартира без двери, но с забитыми досками окнами - доски
эти я с остервенением выломал и обломки их посыпались во двор.
Достал бинокль, настроил: вот яркое, квадратное окно кухня, но там
никого нет; левее освещенное слабым светом окно его комнаты; а вот и он
- всего лишь в шаге от меня - вот глаза его огромные, нестерпимые - пе-
редо мной. И он смотрел на меня; лицо искаженное страданием, видно было,
как дрожит он.
"Помни, что он не может тебя видеть" - шептал я, пытаясь совладеть с
желанием броситься прочь.
А он зашептал, потом и выкрикнул что-то неслышное мне; склонил голову
и продолжил писать - перед ним на столе все завалено было листами. Левой
рукой он перехватил у запястья правую, так как она сильно дрожала, почти
не слушалась его.
Пока он писал, я изучал те листки, что лежали на столе - да, там были
стихи, но к этому я вернусь позже.
Он исписал лист, прошел с ним на кухню, положил там на стол, а сам
вернулся в комнату; там простоял некоторое время - всего лишь в шаге от
меня; и кричал в исступлении то, что я не мог слышать - только ветер
выл; потом сгреб все стихотворные листы в одну кучу и поджег их.
- Нет!!! - завопил я, а он вздрогнул и вновь смотрел своими страшны-
ми, выпуклыми прямо глазами на меня.
- Нет, безумец!!! Остановись, прошу, прошу, прошу!!! Остановись!!!
Что же ты делаешь!!!
С такими воплями бросился по лестнице, но во тьме, дом подставил мне
подножку - одна из ступеней выгнулась... Я упал, и громко хрустнула - на
этот раз моя кость - пала тьма...
* * *
Открыл глаза, увидел окно, а за ним пушистые, увитые ярко-белыми чуть
златящимися на солнце снежными шапками ветви; за ними небо синее, яркое.
А вон и снегирь с пышной красной грудкой прохаживается на подоконнике,
вон и друг его спорхнул из чистого глубоко прозрачного воздуха, принес
хлебную корку.
А в комнате бело-бело, чисто, просторно и свежо. Я лежу на кровати, а
передо мной на кресле сидит Катя в белом своем платье, глаза ее светлые
с теплотой смотрят на меня.
- Здравствуй... - произнесла она негромко и сразу что-то запело в мо-
ей душе от этого чистого, доброго голоса.
- Сережа, ты мог бы замерзнуть там. Ведь никто не знал, где тебя ис-
кать; подъезд совсем не жилой. Но позвонила какая-то старушка...
- А что с Николаем?
- Тот подъезд тоже больше не жилой.
- Что же с ним?
- В ту ночь, когда ты сломал себе руку, он покончил с собой...
- Что?!
- Да... мне тяжело говорить об этом...
- Но как?!
- В ванной, наполнил ее ледяной водой - горячую у них отключили - и в
этой ледяной воде перерезал вены...
- А что еще нашли?
- В его комнате кучу пепла на столе. А на кухне предсмертную записку.
- Что же там было?!
- Не знаю, Сережа... Не читала...
- Но ведь должны были говорить!
- Да слышала: про одиночество, про безысходность, про то, что каждая
ночь для него пытка нескончаемая; что из тьмы крадется к нему что-то,
что дом живой и даже не знает, сможет ли он добежать до ванной - ведь
надо пробежать у двери ведущей на лестницу - там, как он считал, его
поджидало что-то.
- А какие последние слова? Ведь и про это должны были говорить, Катя.
- Да - "Не знаю, что ждет меня впереди, быть может только мрак боль и
бесконечное тоскливое одиночество. Что же, если так суждено... Но я бы
хотел вернуться в ту счастливую, светлую страну, где цветут в нашем
прекрасном дворе яблони, где вечная весна в душах людей; в тот мир, где
нет безумия, который совсем не похож на наш мир. Пишу это не для людей,
но для ветра".
* * *
Прошли годы; сейчас сижу в своей комнате, на кресле рядом сидит моя
Катюша, читает нашему малышу, маленькому Сашеньки, детские сказки, он
улыбается, глазки его мечтательно загорается и он чистым голоском пе-
респрашивает то про Бабу-ягу, то про Василису прекрасную.
На улице темный зимней вечер, но в нашей комнате вечная весна, теплый
апрель; улыбаюсь Кате, улыбаюсь нашему первенцу. Господи, как я их люб-
лю...
Сейчас, в окончании этих воспоминаний приведу стихи, которые запомнил
навсегда...
В ту воющую ночь, в пустой квартире, нынче уже снесенного дома, с по-
мощью бинокля я смог прочитать одно из его, обращенных в пепел стихотво-
рений - тот лист случайно был повернут в мою сторону.
Вот они эти строки:
- Как тихо в лесу в эту зиму: Чуть движутся ветви берез, И сыплет на
снежную спину, Златые песчинки мороз.
Вот солнце сквозь ветви прорвалось,
По лесу тропою прошло,
И кистью своей расписало,
И ветви красою зажгло.
Качнуться из снега наряды,
По ним пробежится снегирь,
И тихой, извечной прохладой,
Над кронами небо легло...
Ниже приписана была дата "2 декабря (ночь) 1997 год" - в эту ночь, в
двух шагах от него, в страшных мучениях, исходя кровью умирал человек,
который любил его - по настоящему любил! - всем сердцем. Человек, перед
которым я приклоняюсь - его младший брат Саша.
30.01.98
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Родители и младший брат уехали на дачу. Дима остался один в доме.
Прошла в мучительном бездействии суббота. Дима пытался играть на
