чувства, Уходят с ними навсегда.
Он с раздражением, с горечью перечитал написанное. Безмолвным, молча-
ливым, страшно тоскливым, некому неведомым, сокровенным криком взревел:
"Да бред все это - пустые строки! И весь мир пустой, выцветший, бесцвет-
ный! Пусть поет, цветет, зеленеет; но нет ее рядом, а значит все пус-
то..." - он стал методично и аккуратно перечеркивать стихотворные стро-
ки... Он перечеркивал, сверкая своими усталыми глазами до тех пор пока
не порвалась бумага, пока не взревел тоскливо, одиноко звонок возвещаю-
щий окончание занятий...
И вот - третий, роковой день.
Миша пришел раньше всех, уселся, в напряжении выжидая. Он не говорил
не с кем, не понимал, что это за пустые вопросы, в которых не упомина-
лась ОНА - то есть, мир, вселенная, бог - именно до таких, грандиозных
размеров разросся в его воображении за этот, мучительной любовью напол-
ненный месяц Канин образ.
Она пришла! Бледная, с тоскою в глазах; вот окружили ее подружки,
стали расспрашивать, а она, отвечая сдержанно и, видно, очень волнуясь,
достала из сумки котенка; негромким своим, сдержанным голосом, попыта-
лась объявить:
- Посмотрите, никому не нужен такой котенок?
Миша вздрогнул, с какой-то болью улыбнулся; порывисто на нее взглянул
тут же и потупился.
При этих, скрывающих желание тут же и подбежать к ней, в любви приз-
наться, действиях, он стремительно, как в горячке, как мчащийся под от-
кос пылающий поезд думал: "Вот она - на меня даже и не взглянет... а вот
взглянула, как бы случайно мимоходом. И видно, ведь, что все чувства ее
не ко мне, но к какому-то другому человеку направлены. Знать бы кто
он!.. А зачем знать - что, на дуэль его вызвать... Бред какой - насильно
мил не будешь. Но ведь и любовь то тоже насильно из сердца не вытолк-
нешь! Растет она там, как частицей меня уже стала. Но почему же она так
холодна ко мне! Она же любит, она же сама и есть Любовь! Вся из любви
она соткана! Господи, но почему же не ко мне?! Господи, да что же это за
мука такая?! Ведь, люблю!.. Люблю! Люблю! Люблю!"
Он, чтобы никто не видел, страшной, рвущейся из него муки, отвернулся
к окну, вцепился в край парты и сквозь сжатые зубы процедил с надрывом,
да так тихо, что и не слышал его никто:
- Ежели бы мне только до конца высидеть... Да как же высижу я? Все
так темно, господи, да как же все темно то вокруг! Да пошел ты, господи!
Здравствуй теплая вода в ванной, здравствуй лезвие папочкиной бритвы!
Наполню ванну кровушкой; отправлюсь да хоть куда - да хоть в ад... Все
одно - ад хоть чем-то наполнен, а здесь все пустое, и все одно - боль,
боль, боль и пустота! Ежели не подойдет, ежели так и не скажет ничего до
конца этого дня, так - все! Нет больше сил жить так!
* * *
Прозвучал звонок, извещающий о перемене, перед началом последнего за-
нятия. Каня открыла сумку, дотронулась до котенка и в вихрем закружив-
шихся голосах, слышно только одному котенку прошептала:
- Никому ты не нужен - маленькое, серое облачко; маленький братец
мой... Ты спишь, а во сне, пригревшись словами моими мурлычешь, такую
песенку поешь... Не знаю, как смогу выпустить тебя в этот мир. Не знаю,
маленький мой. Могла бы и с тобой, странствовать отправиться, да ведь
родителям то боль!.. Как ты грел меня, как мурлыкал, как в самое сердце,
словно бы медом небесным заливал... Маленький, сыночек ты мой ма-
ленький... Вот, высижу и последнюю лекцию - в мучении высижу, ибо буду
знать, что разлука наша, облачко, близится. Но высижу затем, чтобы по-
дольше с тобой, маленький ты мой побыть, чтоб подольше только эту минуту
оттянуть...
И в глазах Каниных выступили слезы, поглощенная воспоминаньями, она
как-то краем уха услышала какой-то вроде бы стон из глубин класса. По-
том, к окончанию лекции - еще один стон, и даже, вроде как слово ка-
кое-то, голос лектора:
- Вы здоровы ли...
Каня не обращала на это никакого внимания - эти непонятные стоны,
вздохи, слова - неведомо кого, не значили ничего; так же как и аудито-
рия; так же как и весь, вроде бы весенний, но скорее ноябрьский, отвер-
гающий его маленького братца мир. О Мише, о стихах его она попросту за-
была - да что там какие то стихи, навеянные, по, ее мнению, "весенней
горячкой" - она и раньше то не придавала им никакого значения; за время
же болезни, они и вовсе забылись - она и не помнила вовсе про эти
чувства...
Вот последний звонок.
Она подхватила сумку, быстро, не желая ни с кем разговаривать, прошла
по коридору. Растаял где-то, на грани сознания робкий, стонущий окрик -
назвали ее по имени. Нет - это ничего не значило.
Вот она оделась, из института выбежала, опустивши голову, не желая
ничего видеть; зашагала по заполненной пешеходами, шумом, "весенней го-
рячкой" улице.
- Вот помнишь... - шептала она бархатным своим голосом, подняв сумку
к лицу. -... Помнишь, как наступила ночь, двадцать пятого апреля... Небо
было ясное, чистое, без единого облачка. Я не могла сидеть, читать, му-
зыку слушать - зная, что открылось Это, что слышится музыка иная. И вот
помнишь, маленький; открыла я окно, кресло к нему подвинуло, и ты ко мне
на колени запрыгнул, и тоже в эту бездну смотрел. Ты не мурлыкал тогда,
но я чувствовала, что тебе хорошо и мне было хорошо. И я, и ты, ма-
ленький мой, смотрели в звездную глубь. И я, поверишь ли? - забыла, что
ты котенок; ты и впрямь был для меня маленьким, еще не научившимся гово-
рить, но уже научившимся любоваться, братиком... Омрачилась помню мыслей
- что же лучше: твое маленькое, тепленькое, любовью к матери своей про-
никнутое облачко; или же огромное, красное из нервов и злобы натянутое
облако "человеко-бульдога". Ответ тебе известен... И так мы просидели до
самого утра, забыв про время. Я тогда поняла, что и маленькое и большое
облака равны против бесконечности, братик мой. А теперь вот... а теперь
вот я тебя, братик, оставить должна. Ведь я люблю тебя и как-то в этот
отвергающий мир бросить тебя должна.
Она зашла в какую-то подворотню, остановилась там, слезы заблистали в
ее, усталых после бессонной ночи очах.
- Два мира: городской - жестокий, с бездомными собаками, с бомжами,
со всякою шпаной; лесной - где выживет сильный, где тоже не место тебе.
Здесь в городе ты, по крайней мере, легче сможешь пропитанье найти -
свалки всякие... Но я же не смогу, не смогу отпустить тебя!
В подворотне раздались быстрые шаги, на Каню бросилась тень.
- Люда! Людочка, сестричка! - Каня даже заплакала.
- Уф-ф! Насилу за тобой угналась! - своим, полным веру в Жизнь голо-
сом молвила Люда. - Я, ведь, у института тебя ждала, окрикнула, а ты как
припустила...
- Да, я слышала - меня окрикнул, вроде, кто.
- А это уже не я! Это поэт твой, такой, прямо, весь несчастный...
- О чем ты, Людочка?.. Как же хорошо, что ты догнала, что ты ждала
меня после занятий...
- Ну разве же могла я тебя оставить, зная, что тебе предстоит.
- Слушай, я не могу, Люда... Пойдем в метро что ли, несколько остано-
вок проедем... Не здесь же его оставлять. Может, там где-нибудь...
Вместе, взявшись за руки, в оживленной, шумной, безразличной к их бе-
де толпе, прошли девушки к станции метро...
Когда они опускались на эскалаторе, едущая рядом, совсем неприметная,
невысокая, полная бабушка, поинтересовалась:
- А вы, чай кассетами не увлекаетесь?
Совсем не об кассетах думали подруги: Люда отрицательно головой помо-
тала, Каня и вовсе этого вопроса не слышала.
Старушка вздохнула:
- Это я так. - она кивнула на Людину майку "Doors". - Вроде бы вы все
в таких майках записи собираете. А я то на днях, нашла несколько кассет;
меня то и ентого... магнитофона нет, чтоб их слушать; я уж и слепа...
без очков не разберу, что на них написано. Подумала я - что им даром
пропадать, авось - пригодятся кому... Вот так вот: прошли бы, отдала бы
я вам эти кассеты.
Каня не слышала ее, молчала; Люда же спросила:
- А что за район у вас?
- Да вот... - тут старушка назвала станцию метро. - Зеленый район.
Довольно тихий, машин, по сравнению с центром, немного. Хотя, раньше то
лучше было, щас все гудят, бибикают; раньше то, бывало, бабочка в окно
залетит...
- Хорошо, мы поедем с вами. - решила Люда и шепнула на ухо Кане. - Не
все ли равно, куда ехать? Поедем, может этот район приглянется...
Мрачные, суетливые подземелья метро остались позади, и втроем вышли
они под клубящееся тучами, раскатывающееся в отдалении громом, небо.
А вот и дождик.
- Первый в этом году! - улыбнулась прохладной капели старушка. - И с
грозой! Ишь - разошелся! У меня зонтик есть, давайте-ка, молодые, поне-
сите его вы.
- Вообще-то мы... - начала было Люда, да не удобно уж было отказы-
ваться; тем более, что от дождя все равно надо было где-то прятаться, да
и не к чему, собственно, было торопить время?
- Да, мы вам поможем... Каненька, ты из нас самая высокая; давай -
сумку, держи зонт.
- Только поосторожней, пожалуйста. Постарайся не трясти.
Между домов - падший из вольного, дождевого неба пронесся громовой
раскат - первый в этом году дождь еще усилился, уже в ливень перерос, и
в нескольких шагах ничего уж не было видно за сине-белесыми, напевающими
беспрерывную, весеннюю песнь стенами. Бурлили ручьи; пробегали, шлепали
по лужам люди, где-то проносились, разбрызгивая шумные брызги машины...
- Никак у вас там что живое, раз бережно то так несете. - бабушка
кивнула на сумку, которую очень аккуратно, в двух руках несла Люда.
- Да, котеночек. - ответила Люда.
Бабушка вздохнула, стала рассказывать про старые дома, утопающие в
мокрых, зеленых холмах древесных - рассказывала, кто знаменитый в каком
из домов этих жил; что да где, действительно примечательное, в былые го-
ды, в годы юности ее, в этих местах приключилось.
Наконец, под чарующий гул дождя, свернули они между домами; прошли по
старому московскому дворику, где так свежо шумят мокрые деревья, где все
в глубокой и таинственной, словно бы со старых картин сошедшей тени.
Вот раскатился по небу гром, а бабушка говорила:
- У нас то в деревни почитали, что это Илья пророк на колеснице ката-
ет! А хто его знает - может, так оно и есть... Ну, вот мы и пришли.
Домик был старым, довольно обветшалым, хоть и не до бедственного сос-
тояния. В некоторых квартирах, по случаю дождя, зажгли свет; откуда-то
слышалась старая музыка...
Вот подъезд - с чердака слышалась частая капель, там же мяукнула кош-
ка.
- Ну ж, Барсик! Кис-кис-кис! По лестнице слетел весьма откормленный,
рыжий Барсик.
- Вот и он! Ну что - поди нагулялся, хулиган. Ну, пошли, пошли - на-
кормлю я тебя сейчас... Проходите, девочки. - старушка открыла дверь.
В маленькой прихожей было тепло, уютно; пахло цветами; девушкам даже
показалось, что перенеслись они из обычного мира в мир снов, что в ка-
кую-то пещеру населенную сказочными, разумными зверями попали они.
Вот один из этих зверей - маленькая, белая собачка вышла из комнатки,
завиляла хвостиком своей хозяйке, тявкнула восторженно.
- Вот там у меня кухонька. - бабушка указала на маленькую кухоньку,
где на подоконнике в горшочках распускались цветы, а в клетке, на подс-
тавке возле столика, чирикала канарейка.
- А вот здесь живу я. - бабушка указала на маленькую комнатку, откуда
вышла собачка; почти полностью загораживая одну из стен, стояло там пиа-
нино, у другой стены стоял письменный стол, над ним - стеллажи с книгами
и старые фотографии, наконец, в углу - маленькая кроватка.
- Вот так вот и живем. - вздохнула бабушка. - Я, Барсик, да Тим...
Муж то мой, Афанасий Карпович, на войне погиб... Другого полюбить я не
смогла, так вот и живу памятью о нем; ну, а звери - они, ако братья да
