печалить сестричку свою.
- Все о нем, маленьком. - кивнула на котенка Люда.
- Да о нем... Вот, прожил он в нашем доме две недели, и ты, знаешь -
так я его полюбила. Что ты - отпускать его куда-то, в этот огромный
мир!.. Он такой нежный, добрый, наивный; он не выживет. Юленька, вот мы
люди, а он, вроде как зверь, но вот ночью, одна я в своей комнате, сижу
на кресле - пред ночью то, пред красою и пред одиночеством ее тихим,
пред спокойствием этим темным и читать не могу...
- Знаю, знаю - сидишь и в окну, в бездну эту смотришь.
- Да, и он - маленький этот комочек серенький, мне на колени, а то и
на плечо заберется, в щеку лизнет, и замурлычет так, словно песнь запо-
ет. И забываю я, что это котеночек; чувствую, что это братец мой
меньший, как теплое облако щеки он моей касается. И так хорошо,
Юленька... Не котенка я тогда, но душу, меньшую своей, но только разме-
ром меньшую - как маленькое облако против большого, чувствовала. Но чем
малое облако хуже облако большого, особенно против бесконечности. Против
глубины этой звездной, Юленька... Не знаю, как смогу отпустить его в
этот мир; что его в этом мире будет ждать - может, и самое страшное. Как
я могу жить спокойно после этого? Как смогу спокойно смотреть на звезды,
зная, что он где-то там один... А в зимнюю пору - ты представляешь!..
- Ты уже отчаялась найти человека, который бы принял его?
- Всех, кому можно доверять опросила - никто не берет.
- И на газетное наше объявление тоже, значит, никаких откликов?
- Нет, молчат. Если бы был чистым египетским так сразу бы налетели. А
что из того, как выглядит он. Пусть у египетской другая форма мордочки,
окраска чуть другая, ну и что ж? Какая им разница до формы его мордочки
- посмотри, какой он милый! А узнали бы они, какой он добрый, ласковый.
Мне и отдавать то его, как от сердца кусок отрывать, да все одно - никто
не возьмет.
- Все одно, не отчаивайся, Канерина. Что-нибудь да придумаем...
- Две недели осталось.
- Слушай, Каня. - улыбнулась Люда. - А что с твоим поэтом. - тут она
хихикнула.
Каня очень серьезно на нее посмотрела:
- Он вовсе не мой, моим никогда не был и не будет.
- А такие стихи тебе посвятил!
- Люда, у меня от тебя одной нет никаких секретов, но те стихи я даже
и тебе не хотела показывать. Ты же знаешь.
- Я не знала, что в ящике твоего стола лежат эти любовные послания.
Хорошо, извини, что я их случайно прочитала. - она, кажется, обиделась.
- Ничего. Ничего. - поспешила успокоить ее Каня. - Все это не стоит
того, чтобы ты обижалась. У юноши, я бы выразилась так - весенняя горяч-
ка; похоже, ему нечем себя занять. Стихи его мне читать приятно, но все
же, я бы хотела, чтобы он посвящал их кому-то другому, так как это не в
моем стиле - отвечать на весенние горячки. Вот помог бы он с котенком -
за это я бы была ему благодарна, действительно сделал бы мне приятно,
хоть это, конечно же, за собой ничего не повлекло.
- Значит чувства поэта обречены?
- Ага. Нынешняя весенняя его лихорадка обречена. Да ладно - что о нем
- итак, на всех лекциях на меня, как не знаю на кого глазеет...
Тут зашипела Моня и одновременно, с громовым, басистым, как Канящиеся
по мостовой железные бочка, взревел неожиданно вылетевший на поляну от-
кормленный, огромный черный бульдог.
Девушки вскочили, Люда успела сказать:
- Это же соседский. Сами звери и из пса зверя...
Дальше не успела она договорить: черный бульдог, зарычал яростно и
бросился на котенка.
- Стой! - крикнула Каня и прыгнула ему на перерез.
Встала на защиту своего чада Моня, но бульдог, размахнувшись здоро-
венной своей лапой отбросил ее в сторону.
Вот он уже над котенком навис, раскрыл пасть свою, вот-вот перекусит
его, как мышонка. А котенок замер, с интересом в эту пасть смотрел; не
знал он еще, что это такое и пасть, и клыки ему столь же интересны были,
как и ручеек.
- Прочь! - бульдог уже смыкал челюсти, как налетела на него Каня, в
сторону его оттолкнула и вместе с ним, по земле пробуждающейся покати-
лась.
Бульдог, рыча, вцепился Кане в плечо, тут же белая Канина кофточка
кровью пропиталась; однако, она не закричала, только пыталась высвобо-
дится.
Подбежала Люда; схватив пса за шею пыталась оттянуть его в сторону -
бесполезно - пес, как пиявка железная, в Канино плечо вцепился, все
глубже в нее, с урчанием глухим вгрызался - вот и до кости дошел, заск-
рипела кость под его клыками.
Каня, не смотря на невиданную ранее боль, не кричала, не стонала даже
- губу прикусила и пыталась оттолкнуть от себя это черное чудище.
И тут раздался похожий на разорванный кусок, чего-то жесткого, холод-
ного, в уши вгрызающийся окрик:
- Эй ты, б..! Ты, че пса завалила! Че, за шею его ухватила? Эй ты,
че, не слышала?! Чертыхан, ко мне!
Чертыхан, тут же выпустил Канино плечо и поджавши хвост бросился к
своему хозяину.
Говорят, что между псом и хозяином его часто бывает сходство. Так
вот: эта парочка изумительно подходила друг другу. У хозяина было мас-
сивное, накаченное жиром и мускулами тело; было лицо обвислое от жира,
красное плотное; свороченный набок, плоский нос, лысая башка, со старой,
полу стертой татуировкой. И сам он не говорил слава, а как бы выкрикивал
их:
- Ты че его за шею ухватила?! Я тебя спрашиваю - тебе кто давал право
Чертыхана хватать! Встать, когда с тобой разговаривают.
Люда и не думала подниматься: она целовала в лоб побледневшую, до
крови губу закусившую Каню - никто бы не оторвал ее от сестрички. Каня
сама легонько отстранила ее, огляделась - вот он котенок - целый и нев-
реМиший, вылизанный уже Маркизой, ползет к хозяюшке свой - почуял таки,
что беда приключилась, вот уткнулся ей мокрым носиком своим в окровав-
ленную руку, лизнул язычком своим; заурчал нежно, как маленькое облачко.
- Эй, че не поняли меня?! - нервным голосом кричал "бульдог".
Каня осторожно подхватила котенка; прошептала на ухо Люде:
- Помоги-ка мне подняться, я ему сейчас все скажу...
- Не надо, может. Уйдет сейчас.
- Да нет, пусть услышит всю правду про себя. Он, ведь, не привык к
критике - этот последний из людей.
И вот Каня поднялась перед этим мешком мускул и жира - стройная, с
пылающими чистым, ясным светом глазами, с пропитанной насквозь кровью,
разодранной у плеча кофточкой.
"Бульдог" несколько отшатнулся.
- Слушай ты, последний из людей! Нет, ты даже не человек, не животное
- ты просто мразь! Я не злюсь на пса твоего, мне жалко его! Это ты,
развратник, воспитал его таким. Привыкший к злобе, ко всякому зверству
привыкший, ты и пса своего воспитывал таким же! Побоями, голодом, трав-
лей; ты воспитал такую же скотину трепещущую перед кем-то обладающим
властью; рвущим, от бессилия, тех кто физически тебя слабее - такую же
подлую скотину, как и ты! Ну, что - твой пес набросился на моего котен-
ка; теперь ты, жирдяй, на меня набросишься! Давай-давай, вон аж побагро-
вел весь! Клыки так и скрепят!
"Бульдог" засопел:
- Я тебя... Я тебя... Да знаешь ли ты... - тут он разразился страшной
руганью, от которой сразу и птицы замолкли, и как-то грязно, душно на
поляне стало. Вот он, все больше распыляясь, отвесил бульдогу своему
страшной силы пинок так, что зверь отскочил в сторону, завывая по земле
покатился. Большой "бульдог", сыпля матом скрылся за деревьями.
И вновь птицы запели, солнечный свет, в ручейках отражаясь, смыл зло-
бу с полянки. Только теперь Каня позволила себе застонать негромко...
Люда, которая, кстати, училась на медсестру, осмотрела ее рану, при-
говаривая с жалостью и испугом:
- Разворотил то как... Сухожилия разодраны... Так, но вены не повреж-
дены. Каненька, пойдем поскорее домой, надо рану твою обработать.
- Да, конечно... уххх... Ты меня за одну руку подхвати, ну а в другой
я котеночка понесу. Иди-иди сюда, маленький... Уххх... Что, напугали те-
бя? Ну, ничего все обошлось - в следующий раз аккуратнее будем. Точно он
тебя не повредил?
Котенок замурлыкал в ее теплой, мягкой ручке.
* * *
Накануне, в течении целого дня и большей части ночи он писал для НЕЕ
поэму. Весь дом уже спал, а он все сидел и писал; голова раскалывалась
от жара, от ударов сердечных, страшно хотелось спать, но он ходил в ван-
ную, включал холодную воду, голову в нее опускал; вновь в комнату свою
возвращался и писал - писал страницу за страницей, перечитывал написан-
ное и повторял, когда совсем уж тягостно становилось: "Сегодня же покажу
я ей эту, за один день написанную поэму. Ведь, только увидит ее - сразу
все поймет... Не знаю, может в тех, давнишних стихах, не ясно было ска-
зано, но тут уж ясно перед ней выражу чувства; здесь уж все она поймет и
ответит, либо - "Да", либо - "Нет".
И вот утром, дрожащий от слабости, он едва смог подняться с кровати;
бледные, с синяками под глазами, до института добрался - в напряженном,
мучительном выжидании уселся за парту свою; не известно, как дотянул до
последний лекции, но она так и не появилась...
Накануне, в воскресенье, когда он поэму начал писать, Каня сражалась
с "бульдогом", а ночью, когда он в жару поэму писал, она прибывала в
настоящем жару, и приглашенный доктор заявил, что Каню придется, возмож-
но, отправить в больницу...
Ничего этого Миша не знал, так как и дозвонится Кане из-за дальности
не мог, да и не пытался дозвонится - стеснялся; считал, что звонками
своими только неприятно ей сделает. Но он, видя, что нет ее, погрузился
в страшную депрессию, даже и лектор заметил это, спросил у Мише про са-
мочувствие, предложил идти домой.
Миша остался до последнего звонка; он, все ожидал ее, смотрел в окно,
молил страстно, неведомо у кого, чтобы появилась она, размышлял вспоми-
нает ли она его, перечитывает ли его стихи, помнит ли те немногие слова,
что он ей сказал (ничего существенного он ей, кстати, не говорил).
Так как все Мишины помыслы, воспоминания были, так или иначе, связан-
ны с ней, то он и мыслил, что она много вспоминает, думает о нем; что
он, несомненно, много для нее значит, но, возможно, есть и еще кто-то,
неведомый ему.
Миша и представить себе не мог, что тот котенок, о котором и забыл он
уже давно, занимает в ее чувствах несравненно большее место, нежели он.
Не мог он представить, что она, в это время, лежа на кровати, поглажива-
ла это маленькое, мурлыкающее облачко пепельно-серого цвета; что котенок
для нее, как сыночек, как братик маленький. И, так как, всего Мишу пере-
полняла любовь к ней, он и ограничил представления о чувствах ее подоб-
ными своим. Он и не мыслил, что она, может и не любить какого-то парня -
если не его, так, значит, неведомого третьего.
Вернувшись домой Миша плюхнулся за стол свой; дрожащей, слабой рукой
достал из портфеля смявшуюся поэму, стал читать с первых строк, которые
написаны были как раз тогда, когда бульдог вгрызался в Канино плечо:
- Спою вам печальную песню, О юности мира сего, Поведаю древнюю тай-
ну, Холодного ветра его. Подует в закрытые ставни, Мне холодно - в серд-
це зима. И воет, за темной оградой, И долго стучится в окно... В те го-
ды, от нас вековые, На ясном, в цветенье лугу, Скакали, средь трав вер-
ховые, И гнали с собой тишину...
От перенапряжения у Миши разболелась голова; и он с надрывом прохри-
пел:
- Все это бред, бред! Набор корявых, сухих слов! Даже и первоклассник
написал бы лучше, а я вообразил из себя поэта! Поэму ей написал - уве-
рился, что прочтет она и полюбит сразу меня! Да нужна ей эта поэма кри-
вая! К дьяволу!
Он стал рвать листы - рвал долго, в мелкие клочья, чтоб потом никому
не вздумалось собирать их.
- Так вот! Так вот! Поэт! Ха! Вот! Вот!.. А у меня же все тетради
