этим бредом исписаны!..
Он выхватил из стола тетради, покрытые самыми пламенными его чувства-
ми за последние несколько лет, и их принялся рвать.
- Так! Так! Так! - холодный пот выступил на посеревшем лбу его; он
дрожал, сжимал и разжимал руки, потом закапала из носа кровь, по этим
листкам забила, расползлась по ним бардовыми пятнами.
- Так! Так!.. Безысходно! Безысходно то все как, черт! Чее-еерт! -
завизжал он с надрывом (дома никого не было) - завизжал, выпуская долеч-
ку огромного, накопившегося за эти недели неразделенного чувства.
Получилась большая груда из разодранных тетрадей, которую он в нес-
колько приемов перенес на кухню; запихал там в мусорное ведро...
После этого начался у него настоящий жар. Мать, вернувшись с работы,
обнаружила своего сына лежащим на кровати, посеревшего, взмокшего всего,
едва языком ворочающего, да и то на языке одно только имя было: "Каня".
Температуру смерили - оказалось 39.8.
Пришедший врач, осмотрев больного заявил, что горячка возникла в ре-
зультате чрезвычайного физического и нервного напряжение, которое "судя
по всему продолжалось последние две недели... Он, как бы, изжег себя из-
нутри... С большой вероятностью можно сказать, что здесь всему причиной
весна. Весенняя, так сказать, юношеская чувственность... Ему нужен по-
кой, покой, много свежего воздуха, фруктов, и еще раз покой..."
Время от времени, Миша еще мог различить расплывчатый контур доктора,
очертания своей комнаты; но ни доктор, ни комната, ни приглушенные, из
иного мира долетающие голоса не значили теперь ничего.
Пред ним, в темном воздухе, поднимался некто без лица, огромный и
грозный, изрыгающий из себя холодный, пронзительный ветер.
- Кто бы ты ни был уйди с моей дороги! Прочь, я не хочу тебя видеть!
- кричал Миша.
Но тот, из темноты сотканный, и не думал уходить, он даже приблизил-
ся, заслоняя расплывчатыми контурами все темное пространство.
- Убирайся прочь!
- Откажешься от нее, тогда уйду - свободной станет твоя дорога! -
раздался насмешливый, булькающий голос.
- Ах вот чего ты хочешь! - Миша не знал, что находится в бреду; он
думал, что все на самом деле; однако, нисколько этому и не изумлялся:
- Никогда и не откажусь и не забуду! Слышишь ты! Прочь с моей дороги!
- он зашагал на этого черного бесформенного великана, без лица, вещающе-
го насмешливым, булькающим голосом:
- Я же судьба твоя!
- Да хоть судьба, хоть целый мир: прочь с дороги! Я никогда не отка-
жусь от нее! - и он бросился на великана крича:
- Я никогда не откажусь от нее, потому что люблю! Потому что ничто с
этим чувством не может сравнится! Любить - это нельзя описать! Господи,
да как же я могу отступиться, когда ничто не может сравниться с чувством
любви, а значит ничто не может и удержать меня! Судьба, Мир, Бог - да
мне все равно! Я люблю! Слышишь!.. - кричал он, врываясь в черноту. - В
жизни ничто не сможет остановить меня, может смерть... да и после смерти
не смогу остановиться, оно бессмертно - это чувство! Слышишь ты - Судьба
поганая?!
Он врывался все глубже и глубже во тьму; грыз ее, разрывал, чувствуя,
как поглощает его черная трясина орал:
- Ну давай - затягивай, умерщвляй меня; в ад посылай! Я знаю - ты
бог! И сейчас в лицо тебе кричу: пошел ты со своим адом, если мне не
суждено встретится с нею! Ты воспитываешь рабов! Да рабов! Обладающий
силой подлец, ты и из меня хочешь сделать пса послушного, покорного! Да
пошел ты! Отправляй меня скорее в ад, лучше уж на сковородке пожарюсь,
чем смирюсь! Давай, кидайся на меня! Давай, я ведь, что букашка пред то-
бой! Давай мучь, жги, наказывай меня - ведь это твоя награда тем, кто не
смиряется с твоей волей поганой! На большее ты и не способен! Тьфу тебе!
Понял! Даже и в аду не смирюсь! Жги - не боюсь! Люблю! Л-Ю-Б-Л-Ю!!! Даже
и в аду твоем любить ее не перестану!..
Доктор в это время склонился над стонущим, мечущимся в жару Мишой;
прислушался к шелесту губ его, молвил:
- Правильно было бы назвать это весенней лихорадкой, но слишком уж
ужасна, сильна эта болезнь, которую только глупец мог бы назвать словом
"Любовь". Эта болезнь, страшная, отвратительная; разъедающая разум чело-
веческий, оставляющая только чистые чувства, инстинкты... Такого эффекта
мне, по правде, еще не доводилось видеть... Вот что, введем ему снотвор-
ное и успокаивающее... Да - это просто необходимо...
* * *
Каня не хотела покидать родного дома, и потому, родители рассудили,
что ежели отправить ее в больницу, так лечение ее только затянется, бу-
дет она скучать, томиться - оставили ее лечиться дома.
Каня лежала на кровати своей, а поверх одеяла, на животе ее пристро-
ился пепельно-серенький комочек; мурлыкал сладко, песню теплого облачка
напевал.
Рядом с кроватью, в кресле с откидной спинкой, сидел Канин отец, во-
левой, творческий, очень строгий к себе и к окружающим человек; с мягки-
ми теперь, рядом с дочкой, чертами лица.
- Батюшка. - бархатным своим, мягким голосом обратилась к нему Каня.
- Да? Что, доченька?
- Ты видишь, батюшка, сколь близким стал мне за этот месяц котенок.
Он мне, что братик родной. Послушай, как мурлычет... Вот, хотела бы поп-
росить, чтобы позволил ты ему остаться, людей то сейчас очень трудно
найти.
- Значит, так и не нашла?
- Нет, батюшка...
- Извини, доченька. Хочу я тебе приятно сделать, понимаю и то, что
очень подружилась ты с ним за время болезни; но все ж, не могу ему поз-
волить остаться. Это - против правил. В этом году одного такого милого,
добренького мурзика оставим. А в следующем еще красивее родится; что же
- тоже по нему слезы станешь лить? В одном году оставишь, в следующем -
еще тяжелее отпускать будет... Очень жаль, доченька, что приходится
расстраивать тебя, но мой окончательный ответ: "Нет"...
На следующий день, в дневную пору, когда родители Канины были на
творческой своей работе, и большой наполненный весенним светом дом пус-
товал, к Кане пришла сестричка-Люда, которая по недугу своей второй по-
ловинки, часто в эти дни пропускала занятия в институте, сидела с ней
рядом, развлекала веселыми историями, да и смехом своим жизнерадостным.
В этот день, побелевшая за время болезни больше прежнего Каня, была
особенно мрачна и задумчива, сидела прислонившись к стене, поглаживала
котенка...
- Значит, переговоры прошли неудачно? - поинтересовалась Люда.
- Да.
- Каня, сколько же ты из-за него переживаешь в последнее время. Я
очень-очень тебя понимаю. Это когда вот такое живое существо становится
очень близким, когда ты любишь его; когда, как сыночка своего лелеешь;
да с каждым днем все больше и больше это чувство в тебе растет... И ты
знаешь, что впереди неминуемая с этим родным существом разлука, что его
ждут впереди какие-то испытания, что вы не увидитесь никогда с этим...
маленьким теплым облачком, которое рядом с облаком твоей души, Каненька,
сестричка моя, мурлычет... Так ведь? Так ведь?
- Да... Ежели можно только эти чувства так вот, просто, в слова пере-
вести, если можно то - да...
Сестрички обнялись, да и расплакались, несколько своих слез не стес-
няясь.
А за окном цвел, зелеными цветами, да голосами птичьими наливался ог-
ромный весенний мир; вдали надрывно, басисто лаял несчастный бульдог;
кто-то шел по улице ругался, где-то шумел лес, а вдали загудела элект-
ричка.
Каня осторожно подхватила котенка, к щеке своей прижала, и прошепта-
ла:
- Облачко то ты маленькое, но вокруг одна пустота...
* * *
И вот наступил этот роковой день - котенку исполнился месяц.
И выдался этот, один из первых майских дней, очень солнечным, теплым.
Каждый листик, каждое деревцо, каждое озерцо и речка, каждый дом, каждый
человек - все окутано было нежной, золотистой бахромой. Все, как бы,
распахивало объятия, все плавно щебетало, текло, журчало... Голоса лю-
дей, птиц, а над всем этим - тихий лиственный шелест.
В открытые окна Каниного дома; плавно, подобно густому меду, вливал-
ся, наполненный запахами ветерок.
Моня, чувствуя разлуку, в последний раз вылизывала своего малыша; а
Каня, сидела за столом на кухне, смотрела на серенького, и в глубоких
глазах ее наливались жгучие слезы.
Она сидела так уже давно; почти с самой полуночи, ибо ночью и вовсе
не могла уснуть. И ночью она несколько раз подходила к этому маленькому,
мурлычущему облачку, гладила его; тихо братиком звала...
И вот в золотистое утро, на кухню вошел батюшка, прокашлялся:
- Ну, вот...
- Да, знаю. - печальным своим, светлым голосом молвила Каня. - Прави-
ла железные и от них нельзя отступать - ни дня больше. Я готова.
Батюшка еще раз прокашлялся, взглянул в этот, тоскою разлуки напол-
ненный лик, в эти глаза, нежным светом котенка ласкающие; вздохнул:
- Да, доченька... Отступить от правил не могу. А вот выпустить в ле-
су, иль в городе - не знаю.
- Я сама его выпущу, батюшка. Сама решу, где оставить его...
- Ты, никак, дом сегодня оставишь?
- Да, поболела я уже довольно; вот сегодня поеду в институт.
- Как чувствуешь после болезни?
- Плечо уже совсем не болит... - она все смотрела на котенка, и прек-
расен был ее лик - с такого лика можно было бы икону - святую Любовь ри-
совать.
- Доченька, может, я все-таки это исполню? Мне то, легче чем тебе бу-
дет...
- Знаю, батюшка; но, все же - исполню сама. Раз уж суждено нам расс-
таться так... - она не договорила, стараясь скрыть слезы, приблизила
чашку к лицу.
Вошла на кухню Канина мама, которая в юности так похожа на дочку свою
была - да и теперь еще оставалось сходство. Мама, вся в золотистом неж-
ном свете, легкая, подошла к Кане, руку свою невесомую к ней на плечо
положила, в лоб, словно ветром весенним поцеловала; ветерком же небесным
прошептала:
- Доченька... - только одно слово, но сколько в нем любви!
И вот матушка, обратилась уж к мужу своему:
- Может...
Видно - это было продолжением давнего разговора - батюшка Канин отри-
цательно покачал головой, к окошку, в майский сад отвернулся.
Матушка хотела еще что-то сказать, но Каня поднялась из-за стола и
тихим, спокойным голосом молвила:
- Не надо, раз все уже решено.
Через полчаса Каня вышла в покрытый густыми тенями и пушистыми сол-
нечными пятнами сад, за спиной ее, за черной кофтой был рюкзачок с учеб-
никами, а в руке она несла сумку в которой, свернувшись комочком, дремал
котенок.
В саду Каню уже ждала Люда; рука об рука, в молчании, направились они
к станции.
Только, когда электричка понесла их в Москву, Люда решилась нарушить
молчание, тихо спросила у своей задумчивой подруги:
- Ты уже решила, где?
- Отпустить ли в городе, в лесу... нет - не знаю, не спрашивай. Сей-
час в институте покажу его всем - может, возьмет, все-таки кто-нибудь...
* * *
Миша вышел в институт на три дня раньше Кани. В первый день он едва
высидел до конца занятий, большее время все смотрел в окно, выжидая,
когда же появиться ОНА.
Во второй день чувство тоски, чувство потери ее, чувство одиночества
давящего, жгущего достигло такого предела, что он и не слышал лектора -
сухие, научные слова его, против чувств Мишиных, значили гораздо меньше
скрипа двери.
Погрузившись в своей, наполненный жгучим, кислым туманом тоски мир
Миша, прикрыв тетрадь так, чтоб никто ненароком не увидел, стал, прямо
под беспорядочными, короткими записями выводить строки:
- Как удержать мне эти чувства, Как сохранить сию тоску? Ты белым об-
лаком уходишь, В безбрежных весен пустоту. Как громко на душистом поле,
Гремит вечерняя гроза. И время, быстро как смывает, Ее прекрасные слова.
Как тихо здесь идут минуты, Они слагаются в года, И юности святые
