лет мне разрешили работать с электрополотером.
В 1915 г. я столкнулся с другим изобретением технической
революции этих лет. Под Мангеймом помещался один из цеппели-
нов, предназначенный для воздушных налетов на Лондон. Коман-
дир и офицеры вскоре стали постоянными гостями в нашем доме.
Они пригласили двух моих братьев и меня осмотреть их воздуш-
ный корабль; я, десятилетний, стоял перед техническим велика-
ном, карабкался в машинную гондолу, и далее - по таинственным
полутемным переходам внутри аэростата, в гондолу пилота. Ког-
да воздушный корабль к вечеру стартовал, командир делал кра-
сивую петлю над нашим домом, а офицеры махали из гондолы
простыней, взятой у нашей матери. Ночами я со страхом предс-
тавлял себе, что корабль может сгореть, а наши друзья - по-
гибнуть.
Моя фантазия была направлена на войну, успехи и пораже-
ния на фронте, страдания солдат. По ночам иногда было слышно,
как далеко под Верденом с грохотом сшибались два железных ва-
ла. Из по-детски пламенного чувства солидарности я часто по
нескольку ночей спал рядом с моей мягкой постелью на жестком
полу, потому что мне казалось, что жесткая постель более со-
ответствует лишениям фронтовиков.
Трудности с продовольствием и "капустно-свекольная зи-
ма" не миновали и нас. У нас было богатство, но не было род-
ных и знакомых в деревне, где снабжение было лучше. Правда,
моя мать умела придумывать все новые и новые вариации на тему
капусты и свеклы, но часто я бывал так голоден, что тайно с
большим аппетитом один за другим поедал твердые как камень,
оставшиеся от мирного времени собачьи бисквиты, пока не при-
канчивал весь пакет. Воздушные налеты на Мангейм, по сегод-
няшним представлениям довольно безобидные, начали учащаться;
небольшая бомба попала в один из соседних домов; начался но-
вый отрезок моей юности.
Неподалеку от Гейдельберга мы владели с 1905 г. летним
домом, построенным на отвалах каменоломни, откуда, по слухам,
брали камень для строительства расположенного поблизости гей-
дельбергского замка. За равниной поднимались гряды Оденваль-
да, тропы тянулись по склонам сквозь старые леса, сквозь про-
секи порой открывался вид на долину Неккара. Здесь были
покой, прекрасный сад, овощи, а также корова у соседей. Летом
1918 г. мы переехали.
Состояние моего здоровья вскоре улучшилось. Каждый день,
будь то снег, гроза и дождь, я проделывал 45-минутный путь до
школы, последний его отрезок часто бегом. Потому что велоси-
педов в то время после военных экономических трудностей не
было.
Дорога вела мимо клуба общества гребли. В 1919 г. я стал
его членом и в течение двух лет рулевым четверки и восьмерки.
Несмотря на мое еще хилое сложение я вскоре стал старательным
гребцом. В 16 лет я стал загребным юниорской четверки и вось-
мерки и участвовал в нескольких гонках. Впервые мной овладело
честолюбие. Оно открыло во мне возможности, о которых я сам
не подозревал. Это была первая страсть моей жизни. Возмож-
ность задавать ритм всей команде привлекала меня еще сильнее,
чем шанс обратить на себя внимание и добиться уважения в к
тому же очень небольшом мирке гребцов.
Правда, мы в большинстве случаев проигрывали. Поскольку,
однако, речь шла о командном зачете, меру собственной вины
определить было невозможно. Напротив: возникло чувство сов-
местных действий и поражений. Преимущество таких тренировок
заключалось также в принятии торжественного обещания воздер-
жания. В то время я презирал тех моих соучеников, которые на-
ходили свои первые удовольствия в танцах, вине и сигаретах.
По дороге в школу, в 17 лет, я познакомился с моей буду-
щей спутницей жизни. Это подстегнуло мое усердие в школьных
занятиях, потому что уже через год мы решили пожениться после
окончания моей учебы. Я уже несколько лет был хорошим матема-
тиком; но теперь улучшились и мои оценки по другим предметам,
и я стал одним из первых в классе.
Наш учитель немецкого языка, убежденный демократ, часто
читал нам вслух статьи из либеральной "Франкфуртер Цайтунг".
Без этого учителя я провел бы свои школьные годы совершенно
вне сферы политики. Дело в том, что нас воспитывали в соот-
ветствии с буржуазной консервативной традицией и, несмотря на
революцию, мы считали что власть и признанные авторитеты в
обществе - от бога. Течения, повсюду возникавшие в начале
двадцатых годов, нас почти не коснулись. Подавлялась также
критика школьных порядков, учебного материала и, тем более,
начальства. От нас требовали безусловной веры в непререкаемый
авторитет школы. Нам даже не приходило в голову подвергнуть
сомнениям установившиеся в школе порядки, потому что в школе
мы были подчинены диктату в известной степени абсолютной сис-
темы господства. Кроме того, не было таких предметов, как об-
ществоведение, стимулирующих способность к выработке самосто-
ятельных политических оценок. На уроках немецкого языка даже
в выпускных классах писали сочинения только на литератур-
но-исторические темы, просто-напросто ислючавшие размышления
об общественных проблемах. Конечно, такой аскетизм школьной
жизни не способствовал возникновению политических споров в
школьном дворе или вне школы. Коренное отличие от сегодняшней
действительности заключалось также в невозможности поехать за
границу. Не было организации, которая позаботилась бы о моло-
дежи, даже если бы были деньги для поездки за границу. Я счи-
таю необходимым указать на эти недостатки, которые сделали то
поколение беззащитным перед быстро умножающимися в то время
техническими средствами воздействия на людей.
Дома также не велись разговоры о политике. Это было тем
более удивительно, что мой отец с 1914 г. был убежденным ли-
бералом. Каждое утро он с нетерпением ожидал "Франкфуртер
Цайтунг", каждую неделю читал критические статьи в журналах
"Симплициссимус" и "Югенд". Интеллектуально ему близок был
Фридрих Науман, выступавший за социальные реформы в мощной
Германии. После 1923 г. мой отец стал сторонником Куденго-
ва-Калерги и ревностно отстаивал его идеи паневропеизма. Он
определенно хотел бы поговорить со мной о политике, но я ско-
рее уклонялся от таких возможностей, и мой отец не настаивал.
Такое отсутствие политических интересов, правда, соответство-
вало поведению усталой и разочарованной в результате войны,
революции и инфляции молодежи; однако, одновременно это не
позволяло мне определить политические масштабы, категории
суждения. Мне больше нравилось ходить в школу через парк гей-
дельбергского замка и там с шеффелевской террасы по нескольку
минут мечтательно рассматривать старый город и развалины зам-
ка. Эта романтическая склонность к разрушенным крепостям и
кривым улочкам сохранилась у меня и вылилась позднее в мою
страсть коллекционировать ландшафты, особенно гейдельбергских
романтиков. Иногда по пути к замку я встречал Штефана Георга,
преисполненного чувства собственного достоинства и имевшего
чрезвычайно гордый вид; казалось, будто от него исходил свя-
той дух. Так, наверное, выглядели великие миссионеры, потому
что он обладал каким-то магнетизмом. Мой старший брат был
старшеклассником, когда ему посчастливилось войти в ближайшее
окружение мастера.
Меня сильнее всего привлекала музыка. В Мангейме я до
1922 г. слушал молодого Фуртвенглера и затем Эриха Клейбера.
В то время я находил Верди более впечатляющим, чем Вагнера, а
Пуччини был для меня "ужасен". Напротив, мне очень нравилась
одна симфония Римского-Корсакова, и Пятая симфония Малера,
хотя и казалась мне "довольно сложной, но она мне понрави-
лась" (кавычки автора). Посетив берлинский Шаушпильхаус, я
отметил, что Георг Кайзер - "самый значительный современный
драматург, в произведениях которого шла борьба вокруг поня-
тия, ценности и власти денег", а посмотрев ибсеновскую "Дикую
утку", я нашел, что порядки в высшем обществе показались нам
смешными: эти персонажи "были комедийными". Ромен Роллан сво-
им романом "Жан Кристоф" усилил мое восхищение Бетховеном.< >
Так что это было лишь приступом юношеского нигилизма,
когда мне не нравилась кипучая общественная жизнь дома. Прод-
почтение, отдаваемое мной авторам с социально-критическими
позициями, товарищам по обществу гребли или альпинизма, носи-
ло вполне оппозиционный характер. Даже привязанность к прос-
той буржуазной семье противоречила обычаю искать себе компа-
нию и будущую жену в своей касте (в замкнутом социальном
слое, к которому принадлежала твоя семья). У меня даже воз-
никла стихийная симпатия к крайне левым, хотя эта склонность
так и не оформилась во что-то осязаемое. Я был невосприимчив
ко всякого рода политической деятельности: на это никак не
повлиял мой национализм и то, что я, например, во время окку-
пации Рурской области в 1923 г. волновался из-за бесчинств
оккупантов или грозящего угольного кризиса.
К моему удивлению, я написал лучшее в выпуске сочинение
на аттестат зрелости. Тем не менее я подумал про себя "Тебя
это вряд ли касается", когда ректор школы в своем заключи-
тельном слове объявил нам, абитуриентам, что теперь для нас
"открыт путь к самым великим свершениям и почестям".
Будучи лучшим математиком класса, я хотел продолжить
свои занятия этим предметом. Мой отец привел убедительные до-
воды против этого намерения, и я не был бы математиком, зна-
комым с законами логики, если бы не уступил ему. Ближе всего
после этого мне была профессия архитектора, оставившая столь-
ко впечатлений со времен моей юности. Итак я, к большой ра-
дости отца, решил стать архитектором, как он сам и его отец.
В первом семестре я, по финансовым соображениям, учился
в Техническом институте по соседству в Карлеруэ, потому что
инфляция буквально захлестывала. Поэтому мне каждую неделю
приходилось предъявлять к оплате мой вексель, а в конце неде-
ли сказочная сумма превращалась в ничто. Из велосипедной экс-
курсии по Шварцвальду я писал в середине сентября 1923 г.:
"Здесь очень дешево! Ночь в гостинице - 400000 марок и ужин
1800000. Молоко (поллитра) - 250000 марок". Спустя полтора
месяца, незадолго до окончания инфляции, обед в гостинице
стоил 10-20 миллиардов, а в студенческой столовой - 1 милли-
ард, что соответствовало 7 пфеннингам золотом. За билет в те-
атр я платил 300-400 миллионов.
Моя семья вследствие этой финансовой катастрофы была вы-
нуждена в конце концов продать концерну торговый дом и
фабрику моего покойного деда; продала за ничтожную часть нас-
тоящей стоимости, но за "казначейское обязательство в долла-
рах". И вот, моя ежемесячная сумма составляла 16 долларов, на
которые я без забот прекрасно мог жить.
Когда инфляция закончилась, я весной 1924 г. перешел в
Мюнхенский Технический институт. Хотя я учился там до лета
1925 г., а Гитлер, после освобождения из тюрьмы, снова заявил
о себе весной 1925 г., я ничего из этого не воспринял. В сво-
их подробных письмах я писал лишь о своей работе допоздна, о
нашей общей цели пожениться через 3-4 года.
На каникулах моя будущая жена и я часто бродили с еще
несколькими студентами в австрийских Альпах, мы шли от хижины
к хижине, трудные подъемы создавали ощущение того, что мы
действительно чего-то добивались. Подчас я с характерным
упорством уговаривал моих спутников не прерывать начатый по-
ход даже при самой плохой погоде, несмотря на бурю, ледяной
дождь и холод, хотя туман закрывал вершину.
Часто с горных вершин мы видели темно-серый слой облаков
над далекой равниной. Под нами жили по нашим понятиям изму-
ченные люди, мы считали, что стоим высоко над ними. Молодые и
несколько высокомерные, мы были убеждены в том, что только
порядочные люди любят горы: когда нам приходилось возвращать-
ся из своих заоблачных далей в нормальную жизнь низменности,
