Альберт Шпеер.
Воспоминания.
Предисловие
"Теперь Вы, наверное, мемуары пишете?" - спросил один из
первых американцев, которых я встретил в мае 1945 г. во
Фленсбурге. С тех пор прошло 24 года6 из которых 21 год я
провел в тюремном одиночестве. Долгие годы. И вот мои мемуары
готовы. Я стремился изобразить прошлое таким, каким я его ви-
дел. Кому-то оно покажется искаженным, кто-то найдет мою
перспективу неправильной. Это может соответствовать действи-
тельности, а может и нет: я описал то, что я пережил так, как
я это вижу сегодн. При этом я старался не уходить от прошло-
го. Моим намерением было не обходить молчанием ни слепоту, ни
ужасы тех лет. Те, кто участвовал во всем этом, будут меня
критиковать, но это неизбежно. Я хотел быть искренним.
Эти воспоминания должны показать некоторые из тех пред-
посылок, которые почти неизбежно вели к катастрофам, сопро-
вождавшим конец того времени, раскрыть последствия единолич-
ной и бесконтрольной власти и охарактеризовать личность этого
человека. На суде в Нюрнберге я сказал: "Если бы у Гитлера
были друзья, я был бы его другом. Я обязан ему вдохновением и
славой моей молодости так же, как позднее ужасом и виной".
В образе Гитлера, каким он был по отношению ко мне и
другим, можно уловить некоторые симпатичные черты. Вознекнет
также впечатление человека, во многих отношениях одаренного и
самоотверженного. Но чем дольше я писал, тем больше я чувс-
твовал, что речь шла при этом о поверхностных качествах.
Потому что таким впечатлениям противостоит незабываемый
урок: Нюрнбергский процесс. Я никогда не забуду один фотодо-
кумент, изображающий еврейскую семью, идущую на смерть: муж-
чина со своей женой и своими детьми на пути к смерти. Он и
сегодня стоит у меня перед глазами.
В Нюрнберге меня приговорили к двадцати годам тюрьмы.
Приговор военного трибунала, как бы несовершенно ни изобража-
ли историю, попытался сформулировать вину. Наказание, всегда
мало пригодное для измерения исторической ответственности,
положило конец моему гражданскому существованию. А та фотог-
рафия лишила мою жизнь основы. Она оказалась долговечнее при-
говора.
Альберт Шпеер
11 января 1969 г.
Первая часть
Глава 1
Среда и молодость
Мои предки были швабами или происходили из бедных
крестьян Вестервальда, они происходили также из Силезии и
Вестфалии. В большинстве своем они были ничем не примечатель-
ными людьми. За одним исключением: им был наследственный
рейхсмаршалл 1< > граф Фридрих Фердинанд цу Паппенгейм (1702
- 1793), который с моей незамужней прародительницей Хумелин
произвел на свет восьмерых сыновей. По всей вероятности, его
не очень-то заботила их судьба.
Спустя три поколения мой дед Герман Хоммель, сын бедного
шварцвальдского лесника, в конце своей жизни стал единоличным
владельцем крупнейшего в Германии торгового дома, ведущего
торговлю станками, и фабрики, производящей инструменты. Нес-
мотря на свое богатство, он жил скромно, был добр к своим
подчиненным. Он не только был прилежен, но и владел искусс-
твом заставлять других самостоятельно работать на себя: за-
думчивый шварцвальдец, который мог часами сидеть на скамейке
в лесу, не проронив ни слова.
В то же самое время другой мой дед, Бертольд Шпеер, стал
в Дортмунде состоятельным архитектором, он создал многочис-
ленные постройки в господствовавшем тогда стиле классицизма.
Хотя он умер рано, средств, оставшихся после него, хватило на
то, чтобы дать образование его четырем сыновьям. Дедам помог-
ла в их подъеме начавшаяся во второй половине 19 века индуст-
риализация. Но она не помогла многим, начинавшим в лучших ус-
ловиях. Рано поседевшая мать моего отца в моей юности
вызывала у меня скорее чувство благоговения, чем любви. Она
была серьезная женщина, придерживавшаяся простых взглядов на
жизнь, энергичная и упорная. Она царила в своем окружении.
В воскресенье, 19 марта 1905 г., в полдень я появился на
свет в Мангейме. Весенний гром заглушал, как мне часто расс-
казывала моя мать, благовест расположенной неподалеку церкви
Христа. Мой отец, открыв в 1892 г. в возрасте 29 лет свое де-
ло, был одним из наиболее модных архитекторов Мангейма, в то
время находящегося на подъеме баденского промышленного горо-
да. Он уже успел создать себе крупное состояние к тому момен-
ту, когда в 1900 г. женился на дочери богатого коммерсанта из
Майнца.
Характерный для крупной буржуазии стиль нашей квартиры в
одном из его мангеймских домов соответствовал успеху и прес-
тижу моих родителей. Большие чугунные ворота с коваными ара-
бесками распахивались вам навстречу: импозантный дом, во двор
которого могли въезжать автомобили. Они останавливались перед
лестницей, соответствовавшей богато украшенному дому. Впро-
чем, мы, дети - два моих брата и я - должны были пользоваться
задней лестницей. Она была темная, крутая и узкая и безо вся-
ких затей завершалась задним коридором. И все же детям было
нечего делать на фешенебельной, устланной ковром лестнице.
Наш детский мир находился в задних комнатах от наших
спален до похожей на зал кухни. Мимо нее можно было пройти в
парадную часть 14-комнатной квартиры. Из обставленного гол-
ландской мебелью зала с бутафорским камином из ценного дель-
фтского кафеля гостей проводили в большую комнату с французс-
кой мебелью и драпировками в стиле ампир. Особенно прочно, и
сегодня физически ощутимо врезались мне в память сверкающие
хрустальные люстры со множеством свечей, а также зимний сад,
дизайн которого мой отец купил на всемирной выставке в Париже
в 1900 г.: с индийской мебелью с богатой резьбой, занавесями
с ручной вышивкой и покрытым ковром диваном, с пальмами и эк-
зотическими растениями, пробуждающий мечты о таинственно-да-
леком мире. Здесь мои родители завтракали и здесь отец делал
нам, детям, бутерброды с ветчиной со своей вестфальской роди-
ны. Воспоминания о прилегающей гостиной, правда, стерлись в
памяти, но облицованная деревянными панелями в неоготическом
стиле столовая сохранила свое очарование. За стол могли од-
новременно сесть более двадцати человек. Здесь праздновали
мои крестины, здесь и сегодня проходят наши семейные торжест-
ва.
Моя мать ревностно и упоенно следила за тем, чтобы мы
входили в число лучших семей мангеймского общества. Со всей
определенностью можно сказать, что было не больше, но и не
меньше 20-30 домов в этом городе, позволявших себе подобные
расходы. Для представительности держали многочисленную прис-
лугу. Помимо по понятным причинам любимой нами, детьми, ку-
харки, у моих родителей служили также "кухонная девушка",
горничная, часто лакей и всегда шофер, а также для присмотра
за нами гувернантка. Девушки носили белые наколки, черные
платья и белые фартуки, лакей - фиолетовую ливрею с позоло-
ченными пуговицами; самым великолепным был шофер.
Мои родители всеми силами стремились обеспечить своим
детям прекрасную и беззаботную юность. Но осуществлению этого
желания противостояли богатство и престижные соображения,
светские обязанности, большое хозяйство, гувернантка и слуги.
Я и сегодня еще ощущаю искусственность и дискомфорт этого ми-
ра. Кроме того, у меня часто кружилась голова, иногда я падал
в обморок. Гейдельбергский профессор, которому меня показали,
поставил диагноз: вегетососудистая дистония. Этот недуг озна-
чал существенную нагрузку на психику и рано поставил меня в
зависимость от внешних обстоятельств. Я страдал тем более от-
того, что мои товарищи по играм и оба моих брата были физи-
чески крепче, и я чувствовал, что уступаю им. Они сами неред-
ко давали мне это почувствовать.
Какой-либо недостаток часто пробуждает компенсирующие
силы. Во всяком случае, эти трудности привели к тому, что я
научился гибче приспасабливаться к окружению мальчика. Если
позднее я проявил упорство и ловкость в отношении противо-
действующих мне обстоятельств и людей, то это, по всей види-
мости, не в последнюю очередь связано с моей тогдашней физи-
ческой слабостью.
Когда наша гувернантка-француженка выводила нас на
прогулку, мы, в соответствии с нашим общественным статусом,
должны были нарядно одеваться. Конечно, нам запрещали играть
в городских парках или, тем более, на улице. Поэтому наше по-
ле игры находилось у нас во дворе - ненамного большем, чем
несколько наших комнат взятых вместе - ограниченном и зажатом
между задворками многоэтажных доходных домов. В этом дворе
росли два-три чахнущих без воздуха платана, была увитая плю-
щом стена, туфовые блоки в углу изображали грот. Толстый слой
копоти уже с весны покрывал деревья и листья, и все осталь-
ное, к чему мы только могли притронуться, способно было лишь
превратить нас в совершенно неблагородных грязных городских
детей. До того, как я пошел в школу, я больше всего любил иг-
рать с Фридой, дочерью нашего домоправителя Альмендингера. Я
любил бывать у нее в скромной, темной квартире в полуподвале.
Атмосфера скудной непритязательности и сплоченность живущей в
тесноте семьи странным образом притягивали меня.
Я начал учиться в привилегированной частной школе, в ко-
торой детям из лучших семей нашего промышленного города пре-
подавали чтение и письмо. Мне, всеми оберегаемому ребенку,
особенно тяжело было в первые месяцы учения в реальном учили-
ще оказаться среди озорных сверстников. Мой друг Квенцер,
впрочем, скоро научил меня всяким глупостям, подбил меня так-
же на то, чтобы купить на мои карманные деньги футбольный
мяч. Плебейский поступок, вызвавший бурю негодования дома;
тем более, что Квенцер происходил из небогатой семьи. В это
время, по-видимому, впервые проявилась моя склонность к ста-
тистическому учету фактов: я переписывал все замечания из
классного журнала в мой "Календарь школьника "Феникс" и каж-
дый месяц подсчитывал, что получил больше всего замечаний.
Конечно, я отказался бы от этой затеи, если бы у меня самого
не было шансов иногда возглавлять этот список.
Архитектурная мастерская моего отца примыкала к нашей
квартире. Здесь рисовали большие планшеты с эскизами перспек-
тивы для застройщиков; всякого рода чертежи возникали на си-
неватой кальке, запах которой и сегодня все еще связан для
меня с воспоминаниями об этой мастерской. Постройки моего от-
ца создавались под влиянием неоренессанса, он "перепрыгнул"
через югендстиль. Позднее образцом для него стал Людвиг Гоф-
ман, влиятельный берлинский советник по делам градостроитель-
ства со своим спокойным классицизмом.
В этой мастерской на двадцатом году жизни я создам в ка-
честве подарка отцу ко дню рождения мой первый "шедевр":
чертеж своего рода "часов жизни" в обильно украшенном зави-
тушками корпусе, поддерживаемом коринфскими колоннами и лихо
закрученными волютами. Я употребил для этого все цвета туши,
какие только мог. При поддержке служащих мастерской возникло
произведение, явно обнаруживавшее склонность к эпохе позднего
ампира.
Помимо фаэтона у моих родителей до 1914 г. был лимузин,
которым пользовались зимой и для поездок по городу. Эти маши-
ны стояли в центре моих технических мечтаний. С началом вой-
ны, чтобы поберечь покрышки, их пришлось поставить на козлы,
но если поладить с шофером, то можно было сесть в гараже за
руль: это были первые ощущения технической лихорадки в том
пока едва технизированном мире. Лишь когда я вынужден был в
тюрьме Шпандау в течение 20 лет как человек, например, XIX
века обходиться без радио, телевизора, телефона и автомобиля,
когда меня даже лишили возможности пользоваться выключателем,
мной овладевало похожее счастливое чувство, когда спустя 10
