Приказ: Зыков грабить не позволяет. Склады сжечь со всем товаром, что
не успели распределить. Казармы в крепости и все добро сжечь. Идут крас-
ные, но их могут опередить и белые. Сжечь!
Снова ожила вся площадь. Срамных выстраивал и поверял людей.
Зыков прощался с Таней. Таня, больная, потрясенная, лежала в кровати.
Голос его рвался и дрожал.
- Вот опять разбойничек к тебе пришел, Танюха, друг... Разбойничек,
говорю...
Он понял в миг и навсегда, что эта девушка вся вместилась в его душу,
без остатка. И если б можно было, он сейчас же убил бы ее, но сердце не
позволяло.
- Голубонька... Ах ты, моя голубонька... - он нагнулся над ней, все
лицо его дергалось от внутренней свирепой боли. - А пошла бы ты за раз-
бойничка замуж?
- Зыков, миленький... Я никогда не забуду... Ты... ты... ты убил мое-
го отца... Зыков...
- Я не убивал.
- Велел убить... И мать, и сестру... Зыков, золотой... Я поеду, поле-
чу с тобой, с ним... на тройке... И кони крылатые, и ты на коне, с
копьем... словно победоносец Георгий, весь в золоте... Папашенька, ми-
лый, не плачь... Мама...
Мать плакала, брызгала дочь святой крещенской водой. Зыков выпрямил-
ся, передохнул, сказал:
- Занедужилась девчонка, бредит.
- Где доктор, где фельдшер? Убил!!. - затряслась, закричала Верочка,
замахнувшись на Зыкова маленьким кулачком, и не смела ударить его. -
Разбойник!.. Изверг!.. Злодей!..
- Ну, ладно, - смутился Зыков и попятился. - Злодей ли я, узнаешь
после, как вырастешь.
Труба за окном все еще сзывала. Многих не досчитывались. Не было Га-
раськи, не было Ваньки Птахи. Ванька давно перестал хрипеть, и песня его
больше не всплеснется.
Настя долго поджидала Гараську: вот за своим добром пожалует. Но па-
рень не шел, рыженькая сучка вылизала все мозги его в снегу.
А где ж палач Наперсток? И Наперстка нет. Всяк получил свою судьбу,
никто не уйдет от своей судьбы, каждому данной изначала.
Таня открыла глаза и по-новому удивленно уставилась на Зыкова:
- Зыков, ты?
- Я, - сказал он. Глаза его были горячи и властны. - Поправишься,
приедешь ко мне. Сама приедешь! Никогда не забудешь теперь Зыкова, и я
тебя не забуду. Прощай! - он ковал слова, как огнем палил.
- Ваня... Ваня... песню... - застонала, заметалась девушка.
А Зыков говорил ее матери тихо, по-иному:
- Всамделе... Ежели плохо будет, приезжайте. Защиту дам.
Когда он вышел, яркое было солнце. Рожечники, пикульщики, знаменщики
сияли в золоте и серебре. Двадцать бабьих рук всю ночь шили из парчевых
церковных облачений штаны и камзолы. И вот все блестит и пламенеет. На
широких штанах, на сиденьях, на спинах - кресты и серафимы.
Барабанщик и знаменщик в золотых митрах, кто в скуфье, кто в камилав-
ке. Несколько кадильниц курились дымком. Передние держали в руках прес-
тольные кресты и серебряные чаши для причастья. Кричали непроспавшимися
голосами:
- А мы не боги, что ли!
Но когда показался Зыков, партизанская ватага заорала во всю глотку
ура и три сотни шапок высоко прошили воздух.
- Ну, ребята! - загремел Зыков с коня. - Худо ли, хорошо ли, а дело
сделано. Кто был повинен перед простым людом, тот брошен псам. А ос-
тальное... - он горько махнул рукой.
И никто не догадывался, что делалось у Зыкова в душе: горючий стыд и
злоба бичевали душу. Кровь, всюду кровь и разрушенье. Глаза его были
красны до крови, глаза были в едучих, проклятых слезах.
Он погрозил нагайкой несчастной толпе горожан, крикнул:
- А вы - сидеть смирно! Красные идут. Красным служить верно.
Он выехал вперед и крикнул:
- Трога-ай!..
Коняги, кони, кобыленки засеменили ногами. И опять воздух содрогнулся
от неистового стона рожков, пиканья пикулек, рева труб, грохота бараба-
нов.
В хвосты, в бока вытянувшейся чрез городишко тысяченогой гусеницы по-
летели камни, палки, комья льда. Это, взвизгивая, свирепствовали ребя-
тишки.
И голоса мужчин и женщин прорывались то здесь, то там:
- Церкви!.. Христопродавец... Тать кровожадная!.. Чтоб те... Церкви
сжег...
- Смерть Зыкову!
- Молодец Зыков!.. Так и надо.
И на самом краю, когда хвост отряда спустился на реку, с чердака кол-
ченогого домишки шарахнул выстрел. Крайний всадник кувырнулся с коня в
снег.
Быстро отделились пятеро, и через минуту растерзанный стре-
лец-мальчишка был сброшен с чердака.
Глава XIII.
Зыков сказал ехавшему с ним рядом Срамных:
- Дьявол ты!.. За кой прах показал мне ту девчонку.
- Шибко поглянулась?
Зыков молчал. Он был мрачен, глаза пустынны, холодны.
- Ежели поглянулась, брал бы... Жена не сдогадается. В горах места
много. Все равно достанется кому-нибудь. Девок дурак жалеет.
Зыков молчал.
- А пошто ты так круто повернул? Надо бы какой ни на есть порядок за-
вести.
Зыков сказал сквозь усы:
- Много мы набедокурили. На душе чего-то тяжко. Эх, что же я!.. - И
он зашарил глазами по рядам.
- Курица! - крикнул он рыжеусому, краснорожему в николаевской черной
шинели с бобровым воротником: - Живо кати в город и прикажи моим строгим
приказом: Соборную площадь окрестить площадью Зыкова. Исполнить в точ-
ности. Дощечки перекрасить... Площадь Зыкова!.. Окончательно запамято-
вал... Понял?
Не замечая сам того, Зыков очутился совсем один и одинокий в хвосте
отряда. Ехал, низко опустив голову: может быть, спал, может, огрузла го-
лова его от укорных дум.
Ночевать расположились на ровном берегу реки. Летом было здесь цве-
тистое густое большетравье, теперь поляна вся в стогах. Освещенные ве-
черними кострами высокие стога и весь партизанский табор казались стой-
бищем кочевников. Каких тут не было одежд! Сукно, шуршащий шелк, парча,
плис, бархат всех оттенков пестро и ярко расцветили шумливые группы пар-
тизан. Похрапывали, ржали кони, из лесу, с гиком и песнями, весело во-
локли рухнувший на-земь сухостой. Какой-то бездельник горланил песню и
пиликал на гармошке. Лесная тишь заголосила.
- Смолья волоки! Смолья-а-а!..
У котлов кромсалось мясо и баранина. Толстобрюхий бардадым, поправив
налезавшую на глаза митру, с ожесточением вырывал из себя требуху.
Кольша по-озорному стащил с него митру:
- Дос-свиданица, анхирей Петрович! - и с хохотом, козлом помчался по
сугробам.
Бардадым ахнул, бросил гуся и нескладной копной покултыхал вдогонку:
- Отдай, варнак! Отдай! Душу вышибу!
Искры птицами летели во все стороны. Вот вспыхнул стог и запластал,
пламя взмыло вверх и сдержанно глухо рокотало. Яркий свет волнами запля-
сал над табором, а мрак кругом враз стал густым, лохматым по краям, как
копоть. Лениво и задумчиво плыл сизобагровый дым.
Ели жирно, до отвалу, солили круто, перцу во щи не жалели. Кольша
жрал варенье из кадушки горстью - ох, скусно до чего! - и вся харя его
была, как после мордобоя.
Во сне, на ядреном морозе, подняли храп и трескотню, как в барабаны,
ругались, бредили, а то вдруг хлестнет поляну поросячий сонный визг. Ча-
совые у костров громыхают в ответ ядреным смехом.
- Ух, язви! Это бардадым, должно, вырабатыват... Вот так, паря, голо-
сок...
Под утро, когда особенно ярки были звезды, и не погасли еще костры,
прискакали из города два всадника.
Они отвели Зыкова в сторону и рассказали, что творится у него дома:
там много кержаков с мужиками покинуло его стан, пусть Зыков спешит до-
мой, будет медлить, все кержаки уйдут.
- Эх, Наперстка нет, - хрипло, весь позеленев, сказал Зыков. Он долго
взад-вперед ходил возле костра и кусал усы. Потом разбудил рыжего и в
страшном волнении зашептал: - Срамных... Очухался?.. Вот что, Срамных.
Ты, дьявол окаянный, раздразнил мое сердце. Чуешь? Половина силы у меня
вытекла. А ну-ка, сквитаемся давай!
Срамных испуганно тряс рыжей головой, весь дрожал от внезапно охва-
тившей его жути. Глаза юлили и боялись бешеных глаз Зыкова. Это не Зы-
ков... Это чорт. Глаза горят зеленым огнем, рот то открывается, то зак-
рывается, борода, как сажа, и в правой ручище безмен.
- Батюшка, Зыков! Степан Варфоломеич...
Но Зыков не взмахнул безменом, а страшно и твердо, как по железу пи-
лой, сказал:
- Седлай коня. Дуй во все лопатки. К нам. Делай, что прикажу сейчас.
Всю ночь до рассвета он ходил между костров, считал звезды, читал по
звездам свою судьбу, но что будет впереди - не знал, все тонуло впереди
в зыбком мраке.
Всю ночь до рассвета не спали и в доме Перепреева, а с рассветом весь
городок, все погорелое место точило слезы, слез было много: дым вертел,
выедал глаза и разбойные звуки еще не умерли в ушах.
Много было мертвецов и горького над ними плача, но отпевать их неко-
му.
Настя счастлива, беспечальна. Она с благодарностью вспоминает, Госпо-
ди прости, ту первую ночь, троих мужиков и ненасытного Гараську. Настя
благочестива. Надо бы каяться, но попы убиты, церкви спалены. Настя
смотрит на икону, крестится, вздыхает, надо бы удариться в покаянные
слезы, но где их взять, если стол и все лавки ломятся от награбленного
Гараськой добра. Ежели сложил свою голову Гараська, вечный ему покой,
ежели жив Гараська, может и вспомнит ее и вернется. Эх, парень, парень!
До чего усладительно, Господи прости, вспоминать его.
Из Перепреевского дома караульный в двух тулупах и Шитиковские при-
казчики волокли труп Ваньки Птахи. Кухарка мыла с дресвой кровавый пол.
Пришел столяр, сторговался за починку двери.
Десяток оставшихся солдат и горожане рыли на погосте общую могилу и
складывали туда мертвецов.
Дела было всем много. Мороз сломился, хлопьями валил пушистый снег.
Сквозь снег серела виселица, и как виселицы - четыре обгорелых коло-
кольни. Черные стояли обгорелые дома, и до тла сгоревшие развеялись по
земле черным прахом. Черные печи грозили небу, как перстом, черными тру-
бами.
В черных мыслях ехал Зыков на черном, как чорт, коне. Но отряд его
подвигался весело.
Опять разбрелись по горным тропинкам, кто где. Едут вольно, не торо-
пясь, лишь бы к ночи собраться на условленное место.
Вот приедут на заимку, в стан, Зыков, поди, даст отпуск. Добра везут
много. Эх, скорей бы по домам, запхать покрепче золото да серебро. Погу-
ляно, повоевано довольно!
Настины мужики вспоминают Настю. Ну, баба... Кубышка, а не баба. Эх,
Гараську, дурака, жаль. Ужо Груняха-то... Эх!..
Серебряные церковные сосуды камнями сбивают у костров в комки. А вот
там смазал один другому по зубам, там в драке сцепились четверо, не мо-
гут поделить.
А лес зеленый, темный, хлопьями валит снег, и зверючьи тропинки исче-
зают.
Ночь, снег. Таня подошла к окну, к балкону, к тому самому... Таня
приникла печальным и милым, как сказка, лицом к стеклу. За стеклом все
то же - ночь и снег. И нет ярких костров - темно - нет криков и песни,
нет чугунного всадника. Навсегда умчался сказочный всадник в новую
страшную сказку, в быль.
Печальная, милая девушка из печальной русской сказки - оторвалась от
сказки - оглянулась. Кто-то звал ее, кто-то плакал. Но она замкнулась в
самой себе и ничей голос до ее сердца не доходит. Она вся горит,
большие, серые глаза ее в мечте и бесконечной тревоге, и сердце ее дваж-
ды раздавлено, дважды осиротело. Что-то будет с ней завтра, послезавтра,
на третий день?..
На третий день к вечеру под'ехал к Зыковской заимке первый партизан,
а в ночь - и остальные.
На заимке и в лесу народу много, но костры горят невесело, и все пес-
ни смолкли.
Еще вчера, ранним - чуть зорька - утром откуда-то взялся Срамных, он
поднял бучу, разбудил всех нехорошим голосом:
- Что ж вы, барсуки, дрыхнете! Ведь ваш старец Варфоломей приказал
долго жить.
Срамных побежал будить и хозяйку, Анну Иннокентьевну. Впрочем, та уже
бодрствовала: сотворив короткую молитву, принялась творить квашню с хле-
