из острогов в серых бушлатах арестанты и прочий сброд. Улицы безлюдны,
раз'ездов не попадалось, с площади доносился неясный гул.
Зыков задремал.
А внизу Мавра, повар и приказчики пекли блины. Блинов целая гора.
Блинный дух повис над площадью, над долиной реки, над темным лесом.
А там, за лесистыми горами, в недоступных взору горизонтах, притаи-
лись села, города, столицы, белые и красные. На восток, по стальным,
бездушным лентам, спешат грохочущие поезда, набитые тифом, страхом, от-
чаянием. Это люди бегут от людей же, бегут, как звери, по узкой звериной
тропе вражды. И, как звери, они безжалостны, трусливы и жестоки. Люди,
как звери, одни бегут, другие нагоняют. Вот настигли. Горе, горе слепому
человеку. Даже луна в звездных небесах грустно скосила глаза свои на
землю, а над всей землей стояла голубая ночь. Над землей стояла ночь, но
красные знамена приближались.
Гараська поднялся по лестнице и твердо ударил прикладом в дверь:
- Кто тут?
- Свои.
Гараська выбросил Васютку на крыльцо и запер двери.
- Товарищ, вам кого?.. Мы ж бедные... Товарищ!.. - схватившись за
сердце и пятясь, вся задрожала Марина Львовна.
- Гы-гы... Тебя, толстушечка, тебя!.. - Гараська бросил мешок, сорвал
с своих вздыбившихся плеч полушубок. - Такая нам давно желательна... Ло-
жись, а то убью.
Гараська сразу оглох от резкого крика попадьи.
Вихрем взлетел снизу Федор Петрович:
- Это что? Вот я тебя сейчас из револьвера, чорт! Ах ты!!!
Гараська грохнул его на пол, давнул за горло и орангутангом бросился
на попадью, с треском и гоготом разрывая ей одежду:
- Титьки-та... Титьки-та!..
Глава XI.
Блины готовы, топор ослаб, и кровь на площади остановилась.
Всех недобитых отвели в деревянную церковь и заперли под караул. Зы-
ков знает, как с ними рассчитаться.
А возле шитиковских хором затевается штука, ой, да и занятная исто-
рия.
Пред самой террасой очистили от народа площадь. Караульщик в двух ту-
лупах пришел с лопатой, но толпа так утоптала снег, что гладко. Ковер за
ковром тащут подвыпившие партизаны и кладут на снег рядами, плотно, ко-
вер к ковру. Выносят мебель. Вот выплыла на террасу из распахнутых две-
рей, как ладья из ущелья, черная грудь рояля.
- Сады! Тащи сады! - командует Срамных.
Шитиковский дом богатый, первый дом, и "садов" в этом доме много.
Пальмы, фикусы, пахучие туи выкатывались в кадушках на мороз и выстраи-
вались в ряд по грани дорогих ковров.
Шитиковский дом самый богатый, но, пожалуй, и Перепреевский дом ему
подстать.
- Тпру! - чернобородый чугунный Зыков соскочил с черного коня и бро-
сил поводья стоявшей страже.
В широкую спину его поглядели большие желтые глаза, и один бородач
сказал другому:
- Видно, сам прикончить пожелал.
Зыков вошел в Перепреевские покои, как в свой дом, один.
Федор Петрович пошевелился и застонал. Гараська наскоро выпил второй
стакан водки и вильнул в его сторону мокрым глазом:
- Вот что, попадья, - прогнусил он Марине Львовне, расстрепанно си-
девшей на полу. - По присяге я тебя должон чичас зарезать, язви-те...
Потому как всей кутье секим-башка...
Матушка захлюпала и замолилась.
- Не вой, - и Гараська улыбнулся. Его глаза и улыбка были слюнявые и
липкие, как грязь. - Потому как ты очень примечательна, я тебя не потро-
гаю... А надевай ты, матка, штаны, шапку да тулуп и беги скорей к знако-
мым... А то придут наши, смерть... Ох, и скусна ты, матка, язви-те...
Огарок на столе чадил, Гараськина головастая тень пьяно елозила по
беленым стенам, в окно косо смотрела луна, а под луной, по улицам
раз'езжали партизаны: пикульщики пикали на пикульках, дудильщики дудили
в дуды, бил барабан и раздавались крики:
Эй, попы, купцы, дворяне,
Чиновники и поселяне,
И вы все, мелкие людишки,
Пискари, караси, ершишки!..
Зыков всех зовет на блины-ы!!.
Представленье смотреть, веселиться,
Всем чертям молиться...
На блины-ы-ы!!.
И под луной же, там на крепостном валу, искусник-пушкарь Миклухин за-
дувает в пушку тугой заряд. А Настя управилась с делами, обрядилась во
все новое и, беспечально поскрипывая по снегу новыми полсапожками, шла
под луной на пикульи голоса и крик.
Может быть, от этого крика или потому, что в комнату вдруг вошел ог-
ромного роста человек, Таня вскочила с дивана, оторвав от заплаканных
глаз платок.
- Мне не по нраву, когда в горнице темно... Дайте огня.
Таня бросилась в ближайшую дверь, и, переполошный, замирал-удалялся
ее голос:
- Зыков, Зыков...
Огня не подавали. Он твердо пошел вслед за Таней. В крайней ярко ос-
вещенной комнате, сбившись в кучу у стены, тряслись три женщины. Когда
Зыков вошел, они подняли визг и заметались.
Таня с криком вскочила на кровать и, схватив подушку, прижалась с нею
в угол.
В этот миг ахнула с крепости пушка. Дом вздрогнул, а Настасья суну-
лась носом в снег и захохотала. Гараська бежал огородами с тугим мешком
домой. Тоже упал, поднялся и пьяно проговорил:
- Ух, язви-те!.. Как подходяво вдарило...
- Я все купецкие семейства убиваю. Вам же бояться нечего... Это гово-
рю я, Зыков. Ребята караулят ваш дом надежные... Не пужайтесь, - и он
кивнул головой на девушку: - Молите бога вот за нее, за эту.
У Тани вдруг расширились глаза, от страха, или от чего другого, и
тонкие губы раскрылись.
- Танюха, поди сюда! Брось подушку.
- Зыков, отец родной... Ой, голубчик... - и мать упала на колени.
Он сдвинул брови и упер железный взгляд в большие остановившиеся гла-
за девушки:
- Ну!
Татьяна соскользнула на пол и послушно стала подходить к нему, высо-
кая, упругая, не понимая сама, что с ней. Он шагнул навстречу и грузной
рукой погладил ей голову. Черные девичьи косы туго падали на спину и Зы-
кову показалось, что все лицо ее - два больших серых глаза под пушистыми
бровями и маленький алый рот.
- Вот, к разбойнику подошла... Вся в черном, как черничка... - ласко-
во сказал он.
Девушка крикнула:
- Ах! - внезапно вскинула руки на плечи Зыкова и застонала: - Ой-ой,
зачем вы папочку убили?.. Папочку...
- Так надо, - сказал он, тяжело задышав, и подхватил повалившуюся на
пол девушку: - Ну, зашлась, сердешная...
У Тани глаза закрыты, улыбка на побелевшем лице и скорбь. Понес ее на
кровать. Руки девушки повисли, как у мертвой, и повисли две черные косы
ее.
Когда нес, мать и Верочка бросились к Тане. Верочка затряслась, зато-
пала, отталкивая его кулаками:
- Уходи, убийца!.. Прочь!.. Ты папашеньку убил... За что? Он хороший
был... Он честный был... А ты дрянь, мерзавец!.. - и злобная слюна лете-
ла во все стороны.
Он выхватил из графина пробку и быстро смочил водой полотенце. Таня
открыла глаза.
- Испужалась? А ты не бойся, - сказал он, улыбаясь. - Эх ты, дочур-
ка... А я в гости тебя звать пришел, на гулеванье... Чу!
Опять грохнула пушка.
- Ну, отлеживайся... Ужинать к тебе приду... - Он взглянул на свои
часы. - Ого, первый. Ну, не бойтесь. Будете целы.
Снег взвивался из-под копыт его лошади, а там, на окраинах, снег мир-
но блестел и в окна домов и домишек била луна.
В лунном свете и свете огарка, как лунатик, поднялся с полу Федор
Петрович. Сипло закашлялся, покосился на какого-то человека в тулупе и
шапке, хотел крикнуть, хотел выгнать вон, но, повертывая посиневшую
больную шею, робко и крадучись, стал спускаться вниз, к себе.
Незнакомый дядя в тулупе и шапке торопливо выгребал все ценное из ко-
модов, сундуков, ларчиков и вязал в большой узел, в простыню.
Это была матушка, Марина Львовна, попадья.
Зыков захохотал.
Перед ним за огромным столом, на мягких шелковых креслах, сидели гос-
ти: купечество, баре, белая кость. Наряд их богат и пышен. Шляпки - чу-
до: с перьями, с птичками, с цветами - одни нахлобучены каравайчиками до
самых до бровей, другие сидели на затылке. У носастой дамы, что в серед-
ке с веером, шляпа прикреплена атласной лентой: лента процвела сиренью
по ушам, по волосатым скулам и под огромной желтой, как сноп, бородищей
- великолепный бант. Дамы до-нельзя напудрены и нарумянены, но многие из
них страшно бородаты, и на лицах свободного от шерсти места почти нет -
белеют и краснеют лишь носы и лбы. Груди у дам, как у кормилиц. Купчиха
Шитикова, чьи наряды красовались на гостях, была женщина тучная, круп-
ная: гостям как раз, только у троих лопнули кофты.
Пегобородый Помазков с огромным турнюром и в кружевном белоснежном
чепчике, толстозадый Опарчук в бабушкиной рубахе, очках и красной шляпе,
а Митька Жаба в одних панталонах с кружевами и корсете. Курмы, душегреи,
капоты, холодаи горят разными цветами. Дамы разговаривают очень тонкими
голосами, курят трубки, сипло отхаркиваясь и сплевывая через плечо. Муж-
чины в сюртуках, пиджаках, поддевках, халатах.
Зыков смеялся, всматривался из-под ладони в лица, с трудом узнавал
своих.
- Залазь, Зыков, гостем будешь!
Сряду же после третьей пушки в соборе и других церквах ударил малино-
вый пасхальный трезвон. Толпа горожан, что густо окружала ковровую пло-
щадку, враз повернула головы.
А трезвон летел в ночи, веселый и нарядный, гулко бухали тяжелые ко-
локола и в трезвоне, в лунном свете чинно двигался из собора крестный
ход. Где-то там, все приближаясь, колыхались церковные напевы, и следом
в разноголосицу звенело звонкое ура ребятишек.
Толпа расступилась, изумленно разинула рты, пропуская незнакомое ду-
ховенство. Ирмосы священники пели в двадцать ядреных голосов, многие из
граждан сдернули шапки, закрестились, но, прислушавшись к словам распе-
вов, раскатисто захохотали и напялили шапки до самых переносиц, а неко-
торые с плевками и руганью пошли прочь.
Лишь только духовенство, сияя ризами, вступило на ковры, гости броси-
лись под благословение к долгобородому архиерею. Тот благословлял всех
наотмашь, приговаривая:
- Изрядно хорошо, - и совал для лобызанья кукиш.
Возле архиерея лебезили, потирая руки и кланяясь в пояс, осанистый
купец в енотке и его жена долгобородая купчиха со шлейфом и под зонтиком
- хозяева.
- Пожалуйте, ваше просвященство, к самоварчику. Отцы крутопопы, отцы
дьяволы... Ваши окаянства! Милости просим от трудов наших праведных...
Когда архиерей, благословив блины и питие, стал садиться, из-под него
выдернули стул. Митра покатилась, архиерей кувырнулся, задрав вверх но-
ги, и заругался матерно.
Настя смеялась, колокола трезвонили во-всю, огромные костры весело
пылали, распространяя тепло и свет, а трупы удавленных смотрели с висе-
лиц обледенелыми глазами.
Настя побежала домой - не ограбили бы хулиганы, а когда вернулась -
горы блинов были с'едены, вино выпито и вынесенная на улицу купеческая
гостиная, вся в цветах, коврах, мебели, оглашалась дружным ревом: духо-
венство соборне служило молебен.
На рояли стояло кресло, в кресле высоко восседал в ризах пьяный поп,
держащий под пазухой четверть водки. Лохматый протодьякон выхватил изо
рта трубку и по-медвежьи взвыл:
- Завой-ка глас шесты-ы-ый!..
Архиерей, воздев руки и, с трепетом взирая на сидящего угодника,
елейно залился:
- Приподобный отче попче, угости винишком на-а-а-с...
Четыре дьякона возженными кадильницами чинно кадили угоднику, гостям,
толпе зевак. Гости крестились кукишами, некоторые стояли на коленях, в
толпе плевались, слышались недружелюбные выкрики и ругань.
Но все это тонуло в ответном благочестивом реве глоток:
- Приподобный отче попче, угости винишком на-а-а-с!..
Срамных сидел за роялем, как лесовик, он со всей силы брякал в клави-
ши двумя пятернями враз и дико орал какую-то разбойничью. Рояль гудел и
грохотал, дико ревели гости и кадильницы, мерно позвякивая, курили фими-
ам.
Насте хотелось хохотать и оскорбленно плакать.
