только времени валандалась. Толстогубый парень, как спускался с лестни-
цы, подарил Васе будильник и еще бронзовую собачку, очень красивенькую:
"На, кутейничек. Я на твоей мамке вроде оженившись". Так и сказал па-
рень, ноздри у парня кверху, и глаза, как у кота, Вася это хорошо запом-
нил. Вася совсем даже не жулик, раз подарили... А к Зыкову он уедет обя-
зательно. Зыков по лесам рыщет, а в лесах медведи, черти, лешие... Вот
бы сделаться разбойником. Ну, и занятная книжка - Разбойник Чуркин.
Книжку эту и другие разные сказки он добывал у Тани Перепреевой. Вася
очень любит сказки.
Любит сказки про богатырей и купеческая дочка Таня. Ха, быть любушкой
богатыря, ходить в жемчугах, в парчах, спать в шатрах ковровых среди ле-
сов, среди полей, будить рано поутру своего дружка заветного сладким по-
целуем.
И от страшной кровавой были Таня Перепреева, большеглазая монашка,
едет в голубую неведомую сказку, чрез седой туман, чрез белые сугробы,
чрез свое девичье сказочное сердце... "Зыков, Зыков, миленький".
Зыков, сам сказка, весь из чугуна и воли, с дружиной торопится в по-
ход. Но вот задержка: надо отправить жену, Анну Иннокентьевну, в дальнюю
заимку, здесь опасно, да и с глаз долой... Анна Иннокентьевна плачет.
Как она расстанется с ним? Но пять возов уже нагружены добром, и ямщики
откармливают коней.
- Знаю... С девченкой снюхался... Эх, ты! - корит его Анна Инно-
кентьевна.
Зыков топает в пол, стены трясутся, Иннокентьевна вздрагивает и под
свирепым взглядом немеет.
А по гладкой речной дороге едут всадники: Курица и два красноармейца.
Они нагоняют подводу. В кошеве мужик, баба и два парня. Один глазастый и
такой писаный, ну, прямо - патрет. Только ничего не говорит, немой...
рукой маячит, а сам в воротник нос утыкает, будто прячется.
- Путем дорогой! - кричит Курица, он норовит завести разговор, но
красноармейцы подгоняют.
Едут вперед и долго оглядываются на отставшую кошевку.
- ... Здорово, Зыков!... Вот бумага тебе от начальника...
Курица потряс конвертом, голос его был с злорадным холодком.
В горнице пусто, как в обокраденном амбаре. Хозяйки нет. За пустым
столом, среди голых стен, сидели четверо.
- Начальник тебя в город требует... Немедля... Теперича, брат, новая
власть, а ты так себе... - говорит Курица, часто взмигивая глазом.
Красноармеец сказал:
- Нам желательно выяснить вашу плацформу, товарищ Зыков. Кто вы,
большевик или не большевик?.. Вашу тактику?.. Начальство желает...
У Зыкова грудь, как наковальня, и руки, как сваи. Он молча вскрыл
конверт и близко поднес к глазам бумагу. Два раза перечел, потом неторо-
пясь, разорвал ее на двое: - Что ты делаешь! Зыков! - разорвал вдребезги
и бросил на пол:
- Писал писака, - сказал он, громыхая, - а звать его - собака. Так
прямо ему и передайте.
Три груди усиленно дышали. Торопливо проскрипели под окном шаги.
- Тогда мы вас должны арестовать...
- Так арестуйте! - Зыков разом опрокинул вверх ногами стол и поднялся
головой под потолок.
Красноармейцы схватились за винтовки, Зыков за безмен. Курица сигнул
к печке, кричал куриным криком:
- Ребята, не трог его, не трог!.. В смятку расшибет.
- Начальство?! - чугунный Зыков швырял, как ядра, чугунные слова.
- Над Зыковым нет начальства! Зыков сам себе царь!
- Товарищ Зыков, товарищ Зыков... - стучали зубами красноармейцы: -
нам велено...
- Положить винтовки, - властно приказал Зыков, и по-орлиному глянул
им в глаза.
Послушно, как напуганные дети, сразу обратившись в детей, оба молодых
парня выпустили из рук ружья и стояли во фронт, каблук в каблук.
Зыков не торопясь зашагал к двери. Им показалось, что прошел мимо них
поднявшийся на дыбы конь, и горница враз стала тесной, маленькой.
- Эй! - крикнул Зыков за дверь и - вбежавшим людям: - Этих двух взять
под караул. Напоить, накормить. Утром отправить в обратный путь. С Кури-
цы чалпан долой... Чтоб другой раз не попадал в руки, кому не следует.
Башку показать мне.
Курица взвизгнул и, лишившись чувств, пластом растянулся на полу.
Глава XVI.
Меж тем ударила весенняя ростепель, с круч бешено поскакали водопады,
и проснувшиеся горные реченки пьяно взбушевали, срывая трухлявые мосты.
Горные дороги рухнули, и семейство Перепреевых надолго осело в глухой
заимке верного сибиряка-старожила Тельных.
Родные глаз не спускали с Тани, по ночам караулили ее. Таня караулила
весенние ночи: Господи, сколько в небе звезд, и как по-новому, напевно и
страстно, шумят в ночи сосны! Нет, не укараулить Таню: сосны влекут ку-
да-то, манят Таню в голубую сказочную даль.
А в голубой дали, не в сказке, там, за горами, у белых стен монасты-
ря, бесшабашная дружина Зыкова дружно выбивает из монастырских закоул-
ков, как тараканов из избы, остатки карательного белого отряда.
Не одна уже была стычка, Зыковская дружина поредела - кто убит, кто
бежал, кто умирает, но и вражеских трупов, вперемежку с партизанами, не-
мало чернеет на посиневших снегах, средь остроребрых скал, меж стволами
хвойных, пахучих по весне лесов.
И сосны, как свечи, аромат их - надгробный ладан, ветер панихидно
шуршит в густых ветвях, и от'евшееся коршунье важно похаживает средь по-
верженной рати мертвецов. Вот коршун на груди безглазого, безносого,
бесщекого офицера, на груди золотятся под солнцем пуговицы и сверкает
под солнцем золотой погон, коршун повертывает голову вправо-влево, блес-
тит бисером любопытствующих глаз, любуется на золотые кружечки: -
кар-кар! - и - клевать... Нет, не вкусно.
Но вкусно ли было отважным силачам переть на себе за сорок верст
грузную, когда-то отбитую у чехо-словаков пушку - по горам, по сугробам,
чрез кручи, ущелья, чрез убойный надрыв и смерть?
А все-ж-таки приперли, вкартечили в гнездо двадцать два заряда, ухну-
ли бомбой, и белые стены выкинули белый капутный флаг.
Спервоначалу крестьяне были рады: - "Зыков, батюшка... Избавитель
наш, заступничек"...
Осада длилась две недели. Зыковские кучки обирали купцов по богатым
алтайским селам: надобен фураж, надобна жратва людям, надо всякой всячи-
ны, конь храмлет, - коня давай. Потом добрались до богатых крестьян и, в
конце, уж стали щупать средняков. Бедноты же, как известно, в Сибири ма-
ло, поэтому зароптал на Зыкова, озлился без малого весь Алтай, имя Зыко-
ва стало пугалом, и толстомясые бабы стращали ребятишек:
- Ужок тебя, поскуду, Зыков-то... ужо...
Старушенки же шипели:
- Антихрист... Церкви рушит. Эвот в Майме колокольню, сказывают, ско-
вырнул. Жига-а-ан такой!..
И все как-то случилось быстро, непонятно, глупо. Шмыгал всюду ка-
кой-то вислоухий черный, обросший щетиной, карапуз, черкес не черкес -
должно быть, чех, - а может и русской матери ублюдок. Шмыгал, нюхал, шу-
шукался с крестьянами, с бабьем. Ага! Зыков победу справлять намерен.
И какие-то галопом проносились нездешние всадники из пади в падь, из
тропы в тропу, а то и по большой дороге кавалькадой в вечерней мгле. Им
вдогонку, в спины, летят от сторожевых костров партизанские пули. Эх,
дьяволы-ы-ы!..
И вот широкое, сибирское разливное гулеванье. Мужики радехоньки, пи-
вов наварили, - Зыков уходит, так его растак... Ребята, чествуй!
И к концу гулеванья, в тот час, когда особенно тосковало сердце Зыко-
ва, - вдруг на улице: стрельба, гик, сабли, грохот, треск ручных бомб,
вопли, стоны, матершина.
Зыкова брали в избе. Вломилась целая орда морд, криков, блеснули
стволы направленных в грудь револьверов, блеснули погоны, закорючились
черные усы и сотни глаз выкатывались от ярости:
- Стой! Ни с места! Руки вверх!!.
Зыков мигом загасил огонь. Сразу тьма. Хозяева с гвалтом опрометью
вон. Затрещали выстрелы. Зыков поймал, рванул от пола трехпудовую, из
кедрача, скамью:
- Богу молись, анафемы!! - и, круша головы, как горшки, взмахивал
скамьей с сатанинской силой. Был смрадный ад. Пахло порохом, бесцельно
трещали перепуганные выстрелы, теменьская темь качалась, ойкала, визжа-
ла, плевалась кровью, кричала караул.
Все смолкло, всех уложил Зыков, спаслись лишь те, что залезли в печь,
под шесток, или упали своевременно на брюхо.
Он вышиб обе рамы, выскочил на улицу и под выстрелами, в одной руба-
хе, бросился бежать чрез огороды в лес.
Погоня сначала потеряла его из виду, но в небесах выутривал рассвет,
и Зыков, стоя на скале, бросал вниз, как ядра, чугунные слова:
- Врешь! Врешь, белая сволочь! Я еще вам покажу-у...
"Жжу-жжу!" - жухали возле его головы десятки пуль.
- Врешь!.. Меня пуля не берет... Завороженный! - и тряс кулаками и
еще громче кричал на весь Алтай.
Он лазит по горным тропам и бомам, как горный козел-яман. За ним по-
карабкались было трое, но страх магнитом потянул их вниз.
Солнце встало и снежные вершины были все в крови.
Зыков спустился в долину речушки, добежал до стога и забился в сено,
в самый низ. Ему показалось, что он не озяб, он был внутренне спокоен,
до конца владел собой, но вот, когда уж обогрелся, его проняла такая
дрожь, он так трясся и подпрыгивал, щелкая зубами, что стожище сена дро-
жал и щетинился, как огромный еж.
Глава XVII.
- А ты, Зыков-батюшка, Степан Варфоломеич, на трахт не выезжай, гора-
ми дуй... Поди, возле Турачака чрез Бию и по льду переберешься. Поди,
коня-то вздымет... Все-ж-таки, поостерегись.
Зыков сидел верхом на буланом жеребце. Черного своего коня он поте-
рял. Одет он был в нагольный овчинный пиджак, на голове черная папаха с
золотым позументом наверху. Папаху он стащил с какого-то мертвеца, по-
павшегося под ноги во вчерашнем беге. Безмен, винтовку, пистолет Зыков
тоже потерял, остался один кинжал.
Лицо его грустно и болезненно, под глазами мешки.
- Ежели встретишь кого наших, чтоб летели к моей заимке. Главная сила
у меня там осталась. Всем так толкуй... Прощай, Михайло.
И жеребец понес всадника к востоку.
Дорога была убойна, версты длинны, но Зыков хорошо знал Алтай и ехал
уверенно. По ночам заезжал на заимки и в деревни к знакомым мужикам, об-
ращался с горячим призывом слать к нему людей, но получал отпор. В одной
деревне такие слышались речи.
Краснобородый, с красными нажеванными щеками крестьянин недружелюбно
говорил:
- А ты, Зыков, нешто не слыхал про повстаннический Ануйский с'езд в
прошлом годе, в сентябре? Мы за порядок стоим, а не за погром. Погромом
ничего не взять, Зыков. Дисциплина должна быть, чтоб по всей строгости
ответственность, тогда и жизнь наладить можно... Нешто не читал прокла-
маций крестьянской повстанческой нашей армии?
- А ты моих прокламаций не читал? - спросил Зыков.
- Знаем твои прокламации: замест города головешки одни торчат.
- А где ваша повстанческая армия? - запальчиво крикнул Зыков. - Кол-
чак пух из нее пустил!
- На то Божья воля.
- Нет, братцы! Еще рылом не вышли. А вот идите ко мне... Подбивайте
людей, чтоб шли.
- Едва ли, Зыков, пойдут. Накуралесили твои шибко, - сказал седой,
осанистый старик. - Да слыхать, быдто красные повсеместно укрепляются.
Колчаковцы хвост показали.
- Будем за правду стоять, - горячо возражал Зыков. - А про красных
погоди толковать... Еще неизвестно.
Мрачный встревоженный едет Зыков. Своих не видно. Неужто рассыпались,
как стадо баранов, и забыли про него? Тогда он бросится к Монголии, бро-
сится в Минусу, там наберет себе ватагу. Зыков жив, и дела его прогремят
по всей земле.
Заезжал к кержакам, молодежь от него пряталась, уезжали в лес, будто
по дрова, по сено, старики же награждали Зыкова всем, чем хочешь, проси-
ли погостить. Но гостить было некогда, солнце работало во всю.
На прощанье язвительно кидали старики:
- Слыхали, слыхали про старца-то Варфоломея, родителя-то твоего. А
впрочем сказать, мало ль что болтают зря...
