- Моченьки моей нет, рука не подымается... Любушка, любушка моя... Таню-
ха.
- Степанушка, Степан Варфоломеич! Что с тобой?
Зыков широко перекрестился и вытер рукавом крупный на лице пот. Он
весь дрожал и поводил плечами. Этот ярко представленный и пережитый им
миг смерти разом испепелил в нем все отчаянье, всю душевную труху. Он -
снова прежний - сильный, крепкий, как чугун.
Тропа повернула влево, в расселину, выбросилась на широкую площадку.
Извиваясь меж огромных камней и маленьких, уродливых сосенок, она стала
постепенно снижаться в лесистую долину.
- Ну, Танюха, будь, что будет, а только перед Богом ты жена мне. Так
полагаю, жизнь у меня настанет новая. А никакой власти я знать не хочу,
ни советской, ни колчаковской. Я сам себе власть. В Монголию уйду, либо
в Урянхай... И тебя с собой... Не отстанешь? Дело будет... Войско собе-
ру. За правдой следить буду. Ха, поди, испугалась? Поди, зашлось серд-
чишко-то?
Таня смеялась звонко, плакала радостно, целовала Зыкова, смеялась и
плакала вместе.
Солнце поднималось жаркое, и густые травы здесь были все в цветах.
Глава XIX.
Дул небольшой ветерок, перешептывались сосны, день клонился к вечеру.
Тереха Толстолобов сегодня не в духе: вырвавшийся из бани медвежонок
задавил двух гусаков и перешиб собаке позвоночник, собака на передних
лапах, волоча зад, уползла под амбар и там визжала дурью.
Тереха бил свою старую жену, а Степанида, вытаскивая из жаратка крин-
ки, ухмылялась. Но вот она услыхала во дворе голос Зыкова, и ее бока
вдруг тоже зачесались.
- Ладно, ладно, дружок Степанушка... - говорил у ворот Тереха, - уб-
лаготворим, как след быть... И какой это тебя буйный ветер занес опять?
Эй, Лукерья! Да не криви ты харю-то... Тьфу, бабья соль. Живо очищай
горницу, с девками в амбаре поживете, не зима теперича...
Пред Степанидой стоял Зыков:
- Здорово, молодайка. Отбери-ка самолучшие наряды свои... Вы ростом
одинаковы, кажись... Ты погрудастей только. Иди, оболоки ее... там, в
лесочке она... Награжу опосля... Ну!..
Степанида сразу все поняла, румяное лицо ее побелело:
- Степан Варфоломеич... А я-то, я-то...
Но в это время вошел Тереха, крикнул:
- Поворачивайся живо! бабья соль...
По двору бегали собаки. Сука под телегой кормила щенят. В трех скво-
решниках щелкали и высвистывали скворцы, их полированные перья сверкали
на заходящем солнце.
Дно котловины, где заимка, покрывали густые вечерние тени гор. Прямо
перед глазами спускался с облаков широкий желто-красный склон скалы, и,
как седая грива, метался по склону далекий онемевший водопад. Лукерья с
девками молча и деловито перетаскиваются в амбар. Кот хвост кверху, хо-
дит за ними взад-вперед. Под телегу по-офицерски пришагал петух, повер-
тел красной бородой, что-то проговорил по-петушиному и клюнул сосавшего
щенка в хвост.
Задами, чтоб не показываться людям, Таня со Степанидой прошли в баню.
Воды немного, но на двоих хватит, да Степаниде и мыться неохота, разде-
лась за компанию.
Таня все рассказала ей. Степанида разглядывала белую, стройную, стыд-
ливую Таню:
- Ну, и сухопара ты, девка. Какая ж ты можешь быть жена ему, этакая
тонконогая. Ты погляди-ка, какой он Еруслан... Ох, городские, городс-
кие... И все-то вы знаете... Поди, не спроста он прилип-то к тебе... По-
ди, зельем каким ни то из аптеки присушила...
Таня улыбалась. Горячая вода, белая мыльная пена действовали на нее
успокоительно. Она тоже разглядывала Степаниду. Степанида крепкая, ядре-
ная, как свежеиспеченный житный каравай, и пахнет от нее хлебом.
- А ты, должно быть, любишь Зыкова? - спросила Таня.
- Зыкова? Очень надо. У меня свой мужик, - раздраженно ответила баба,
плеснув на каменку ковш воды. - Это вы, городские, с чужими мужиками пу-
таетесь... Совесть-то у вас, как у цыгана... Да ты, девка, не сердись...
- Я не сержусь, - сказала Таня. - А про какую это Зыков Лукерью поми-
нал?
- Ну, это так себе... Хозяину моему родня... - Степанида сердито зах-
лесталась веником и, покрякивая, говорила: - А ты напрасно ему кинулась
на шею... Для баб прямо злодей он, хуже его нет. Жену бросил, говорят. А
мало ли девок через него загибло... И тебя бросит, а нет - убьет...
- От судьбы не уйдешь, - грустно сказала Таня, одеваясь и закручивая
в тугой узел темные свои косы.
Тереха угощал их на славу. Тереха рад: Зыков теперь ему не страшен, и
Степанидино сердце, Бог даст, образумится. Экая стерва эта Степашка,
чорт: все-ж-таки так и пялит глаза на Зыкова, а тот свою монашку по го-
ловке, да по плечикам точеным гладит. А хороша монашка... Ну, и дьявол,
этот самый Зыков.
- Кушай, Степан Варфоломеич, кушай, милячок... Татьяна, как тебя по
батюшке, пригубь. Самосядка хорошая, что твой шпирт. Эх, справлять
свадьбу, так справлять!.. Чорт с ним...
Тереха с радости схватил двухстволку, выставил в окно, грянул сразу
из двух стволов и заорал:
- Урра!! В честь новобрачных...
- Оставь, Тереха, не дури, - улыбался Зыков. - Какие новобрачные...
Дай поженихаться-то.
- Ужо по грибы будем ходить, по ягоды! Хорошо, едрит твою в накопал-
ки... Степан Варфоломеич, а ты брось свое разбойство-то... Давай рабо-
тать вместях... Земли здесь сколь хошь. Ни один леший не узнает... А из
твоих известна кому заимка-то моя? Ай нет?
- Никому, - сказал Зыков. - Был горбун один, Наперсток, да он теперь
водичку в реке хлебает.
- Степан Варфоломеич не разбойник, - вступилась Таня.
- Нет, разбойник я... Это верно, - резко сказал Зыков и, не отрыва-
ясь, выпил стакан самогонки. - И ежели правды настоящей не увижу на зем-
ле, так разбойником и околею.
- Брось! - крикнул Тереха, и его рукава замотались в воздухе. - Прав-
да твоя убойная. Тьфу такая правда!
- Эх, дружище, - сказал Зыков и похлопал его по плечу. - Ты в горах,
как медведь в берлоге. Отсель и неба-то малый клок, с козью бороду ви-
дать. Не твоего ума дело это. Не уразуметь тебе. А я, брат, как с торбой
по свету путался, таких людей встречал, что ах... Бывают люди, а бывают
и мыслете. Понимаешь? Мыслете, горазд мыслят, значит... Они мир-то разу-
мом своим, как столбами, подпирают. Вот у них поспрошай про правду-то...
Ну, да бросим об этом толковать... Я и сам не рад, может. Силища прет из
меня, как с горы водопад возле твоей заимки... Видал? Поди, останови...
Так и я... А может, я родился таким горбатым. У Наперстка на спине горб,
а у меня душа с горбом.
- А ты выпрямляйся, Степан Варфоломеич, - сердечно проговорила Таня.
- Ведь говорил же ты, когда ехали с тобой.
- Ну, тогда мы в зубах у смерти были... - и Степан бережно обнял ее.
- Эх, Танюха, пташечка залетная. Пускай сегодня время будет наше, без
тоски, без дум, а там видно будет. Ничего... Зыков не пропадет... Ну,
бросим это. А помнишь Ваньку Птаху? Песни его помнишь?..
- Не надо, миленький, не надо...
- Ну, ладно, ладно... А хорошо парнишка пел... Я заприметил тогда,
как сердчишко-то твое девичье затрепыхало. Эх, песню бы...
Все были в полпьяна, всем весело, только пред взором Тани мимолетно
проплыла страшная та городская ночь. Царство небесное парню-песеннику.
Таня вздохнула тяжко, но Тереха уж выплыл на средину горницы, приурезал
каблуками в пол и, скосоротившись, загорланил песню:
- И-иэх да и во-о-о-уух... ты...
Зыков нагнулся и поцеловал Таню в губы. Степанида ударила стаканом в
стол, - стакан разлетелся, - опрокинула табуретку и быстро вышла в
дверь.
- Стой, бабья соль!.. Куда?
За дверью послышался стон и плач.
Когда шли Таня с Зыковым к обрыву, ночь была вся в звездах: в темной
вышине все так же дрожал и колыхался золотой песок. Внизу, под обрывом
белели заросли цветущей черемухи. Терпкий, духмяный запах подымался
вверх. Наперебой, и здесь, и там, в разных местах, заливались соловьи.
Зыков развел большой костер. Они сидели в дремучем кедровнике. Землю
густо покрывала хвоя. Оба молчали.
Он вдруг вытащил откуда-то Акулькину конфетку с кисточкой, засмеялся
и подал Тане:
- Девчоночка одна дала... На-ка!.. Вот сгодилась когда...
- А какая ночь, Степан... Чу, соловьи... Ой, сколько их... И посмот-
ри, как внизу черемуха цветет.
- Эту ночь не забудем, деваха, в жизнь.
- Если завтра умру - жалеть не буду. Больше этого счастья, что те-
перь, не испытать мне. Ах, какая радость любить тебя...
Соловьи пели всю ночь до утренней зари. И всю ночь плакала Степанида.
Пред рассветом Таня сказала, чуть согнувшись и глядя пред собою:
- Но почему же, Степа, милый, такая тоска? Сердце болит?
Пред рассветом Степанида пробралась сюда, в руках ее топор. У костра
тишина. Зыков, должно быть, сказку сказывает, на его коленях разметалась
Таня.
Топор в крепких руках Степаниды очень острый. Вот Степанида хлестнет,
оглоушит Зыкова, девку искромсает: на! А сама бросится торчмя с обрыва.
В ее глазах огненные круги и все, кроме тех двоих, куда-то исчезает. Она
заносит топор и делает шаг вперед. Хрустнул сучок. Зыков обернулся. Она
яростно швыряет топором в костер и с диким воем: "дьяволы, погубители!"
- как сумасшедшая, мчится прочь, в трущобу, в мрак.
Глава XX.
Зыков еще не совсем справился с болезнью. Последние месяцы - от расп-
равы в городишке до тайного убежища на заимке Терехи Толстолобова - иск-
ривили его душу.
Настроение его было неровное, зыбкое, как трясина. Его взвинченному
воображению то рисовались великие подвиги и слава, то позорный невидан-
ный конец. От этого страшно скучало его сердце, он хотел открыться
Татьяне в своем малодушии, но не хватало воли.
- Эх, какой я стал...
Была истоплена баня жаркая, Зыковская. Топил сам Зыков.
Степаниды не было, Тереха, захватив ружье, гайкал на весь лес, искал
ее.
Таня сидела в своей горнице под раскрытым окном. Она вся еще была в
прошлой ночи, улыбалась большими серыми глазами, прямые темные брови ее
спокойны, сердце под черной шелковой кофтой бьется ровно, отчетливо. Как
хорошо жить... Скорей бы приходил к ней Степан. Нет, никогда не надо ду-
мать о том, что будет завтра...
Зыков разделся. Кто-то ударил снаружи в дверь. Он отворил:
- А, Мишка!.. Ну, залазь.
Медвеженок, набычившись, косолапо вошел с обрывком веревки. Морда и
глаза его улыбались по-хитрому. Облизал ноги Зыкову, повалился пред ним
вверх брюхом, благодушно заурчал.
Зыков большим пальцем ноги почесал ему брюхо, потом взял винтовку,
кинжал, десятифунтовую гирьку на ремне, револьвер, и вошел в мыльню. Эх,
хороша баня, всю хворь прогонит. Зыков вымоется на всю жизнь теперь. Ну,
баня.
Едва он окунул ковш в кадку с кипятком, куда бросали раскаленные кам-
ни, как во дворе раздался резкий заливистый собачий лай, а в предбаннике
рявкнул Мишка.
- Кой там чорт еще! - буркнул Зыков, ковш замер в его руке, а Таня
всполошно отскочила от окна и глянула из-за кисейной занавески на двор.
Один за другим в'езжали в ворота всадники, их человек двадцать. Раз-
дался выстрел, Таня заметалась, все, кроме одного, соскочили с коней.
- Занять выходы! Встать у каждой амбарушки! - деловито командовал
всадник. Он с большими серыми глазами юноша, сухое загорелое лицо, кожа-
ная, выцветшая по швам куртка, ствол винтовки из-за спины, кожаная шап-
ка.
- Боже мой, Николенька, - всплеснув руками, прошептала Таня, и ноги
ее подсеклись.
Голоса на дворе, нервные, крикливые, робкие, злые:
- Где хозяин? Эй, тетка!
- Нету, батюшки мои, нету... Бабу убег искать.
- Здесь Зыков? Ну?.. Говори! Где?!
- Ой-ой... Ничего я не знаю... Пареньки хорошие... Вот хозяин ужо
придет.
- Взять ее!
- Я знаю, где... - раздался хриплый голос. - А ну, робенки, побежим.
- Николенька, Николенька, - взмолила Таня. Держась за косяк, она по-
лулежала на лавке у раскрытого окна.
