ли на кладбище, молились могиле под широким деревянным крестом с врезан-
ной в середку иконой Николая Чудотворца. Отец Петр служил панихиду. Неу-
тешней всех была мать Тани: подкосились ноги, упала в снег.
Афанасий Николаевич сказал:
- Страстотерпец.
- Вот именно, - подхватил отец Петр. - Иже во святых, надо полагать.
Таня утирала слезы белой муфтой. Верочка, закусив губы, смотрела в
сторону, мускулы бледного ее лица дрожали.
Сорока с хохотом перелетела с березы на березу, синим, с блестками,
дождем сыпался с сучьев снег.
- Все бегут на восток, - говорит дядя. - Войска, и за войсками - обы-
ватели: торговцы, купечество, чиновники, ну, словом - буржуи, как теперь
по-новому, и всякий люд. А что творится в вагонах? Боже мой, Боже! Чело-
век тут уж не человек. Звереет. Только себя знает. Вот, допустим, я. Че-
ловек я не злой, богобоязненный, а даже радовался, когда за окошко
больных бросали. Ух ты, Боже! Вот закроешь глаза, вспомнишь, так и зака-
чаешься. Видишь, поседел как.
Афанасий Николаевич походил на Танина отца. Она шла с ним под руку,
ласково прижималась к нему.
- А вам всем надо утекать, - говорил дядя. - А то придут красные - по
головке не погладят вас.
Они были уже дома, раздевались.
- Куда ж бежать? - спросила Верочка.
- В Монголию. Выберемся на Чуйский тракт, а там чрез Кош-Агач, в Коб-
до, в Улясутай.
- Дорогой убьют, - сказала мать.
В глазах Тани промелькнули огонь и дрожь.
- Мы поедем к Зыкову - восторженно проговорила она - Зыков даст нам
охрану.
- Полно! - вскричала мать. - Опять Зыков? Постыдись...
- Да, да, Зыков! - выкрикивала Таня, и все лицо ее было, как пожар. -
Зыков спаситель наш.
- Что ты говоришь! - вскипела мать. - Несчастная дрянь! Дядю-то пос-
тыдись родного... Спаситель...
Таня тяжело задышала, села на диван, опять поднялась, перекинула на
грудь косы, нервно затеребила их:
- Мамаша! Я люблю Зыкова! Люблю, люблю... К нему уеду... Вот!
Мать и в ярь и в слезы, мать пискливо кричала, топала каблуками в
пол.
Таня заткнула уши, мотала головой и, потеряв над собой волю, тверди-
ла:
- Люблю, люблю, люблю...
- Ах ты, проклятая девченка! - и мать звонкую влепила ей пощечину, и
вторую, и третью. - На! На, паршивка! На!
Дядя растерянно стоял, разинув рот.
- Вот, полюбуйся на племянницу! - пронзительно закричала мать. - Вот
какие нынче девки-то! - и, застонав, побежала грузно и неловко в
спальню.
А подросток Верочка плевала на сестру, подносила к ее носу сухие ку-
лачки:
- Разбойницей хочешь быть? Атаманшей?! Тьфу!
Вволю наплакавшись, Таня пошла на обрыв реки и долго глядела на ска-
листые, покрытые лесом берега, в ту сторону, куда скрылся черный всад-
ник. Хоть бы еще разок увидать его. Зыков, Зыков! Но напрасно она в тос-
ке ломала руки: черному всаднику заказан сюда путь.
Черный всадник собирается в глубь Алтайских гор. Там, в монастыре, за
белыми стенами, крепко сидели белые - пыль, шлак, отбросы - последний на
Алтае Колчаковский пошатнувшийся оплот. Они будут уничтожены, раздавле-
ны, как клопы в щели: Зыков идет.
Таня видит его, Таня торопит родных от'ездом.
Перепреевы спешно распродали, раздарили мебель, посуду, а сундук с
ценными вещами закопали ночью в саду - Афанасий Николаевич до поту рабо-
тал две ночи.
Ночью же, когда небо было темно от туч, за ними приехал из деревни
приятель; они перерядились во все мужичье и, как мужики, выехали с мужи-
ком из города.
Они ехали "по веревочке", от верного человека к верному человеку, у
бывших покупателей своих, дружков, загащивались по неделе.
На другой день их от'езда городок был занят красными. В весенних сол-
нечных днях, на высоких струганых флагштоках, крепко, деловито, заалел
кумач. Власть тотчас же окунулась в дело, в жизнь. Но все было разбито,
разграблено, сожжено, жителям грозил неминуемый голод.
А ну-ка! Кто хозяйничал?..
Глава XV.
- Товарищ Васильев, приведите сюда того... как его... партизана, -
распорядился начальник красного передового отряда Блохин.
Он был коренастый, черноусый, небольшого роста молодой человек, лицо
сухое, нервное, утомленное, в прищуренных глазах настороженность и недо-
верие. Американская новая кожаная куртка, за желтым ремнем револьвер,
американские желтые, с гетрами, штиблеты.
Ввели партизана. До полусмерти изувеченный, он две недели просидел в
тюрьме. Левый глаз его выбит, голова обмотана грязной тряпкой. Торчат
рыжие усы.
За столом, рядом с Блохиным, пятеро молодежи и один бородач, все в
зимних шапках, с ушами. Семь винтовок, дулом вперед, лежат на столе.
Чернильница, бумага. Тот самый зал, где был последний митинг. На знамени
вышито: "Вся власть Советам". В зеленых хвоях портреты Ленина и Троцко-
го. Входят с докладами и выходят красноармейцы. Двое с винтовками у две-
рей.
- Ваша фамилия, товарищ? - начинает Блохин допрос, обмакнув перо.
- Курицын Василий, по прозвищу Курица, извините, ваша честь, - поп-
равляя грязную тряпицу на глазу, вяло ответил партизан.
- Вы из отряда Зыкова?
- Так точно. Из Зыковского, правильно. Из его шайки.
- Какая была цель вашего прихода в город?
Курица хлопает правым глазом, трет ладонью усы и говорит:
- Порядок наводить.
- И что же, товарищ, по вашему? Вы порядок навели?
- Так точно.
Блохин, улыбаясь, переглянулся с улыбнувшимися товарищами, а Курица
сказал:
- Ваше благородие. Я дубом не могу, в стоячку. Я лучше сяду... Дюже
заслаб. Голодом морили меня, не жравши. Вот они какие варнаки, здешние
жители. Избили всего... почем зря. Терплю... А все чрез Зыкова... - он
чвыкнул носом и, как слепой, пощупав руками стул, сел.
Бородач подошел к партизану, отвернул полу барнаульского полушубка,
сунул ему бутылку водки и кусок хлеба:
- Подкрепись.
Курица забулькал из горлышка, крякнул и стал чавкать, давясь хлебом,
как голодный пес. Лицо его сразу повеселело.
- Почему ваш отряд разрушил крепость, сжег имущество республики,
склады, монополию, дома граждан? Товарищ Курица, я вас спрашиваю.
- Чего-с?
Блохин повторил.
- А по приказу Зыкова, - привстал, почесался и опять сел Курица. -
Он, проклятый Зыков, чтоб его чрез сапог в пятку язвило. Бей, говорит, в
мою голову - я ответчик. Эвот я какой одежины через него мог лишиться:
господска шуба с бобрячьим воротником. Вернул меня, Зыковскую площадь
велел назвать... Вот я и назвал. Едва не укокошили. Очухался, гляжу - в
тюрьме. А я уж думал, что померши. Вот как... хы!.. И глаз вышибли... -
голос его стал веселым.
- Где вы взяли шубу, товарищ?
- А так что нам Зыков дал.
- А вы кто? Чем занимались?
- То есть я? Мы займовались, известно дело, хрестьянством. Всю жизнь
на земле сидим. Из самой я из бедноты, можно сказать, дрянь мужик, самый
бедный, из села Сростков... Поди, слыхали? Село наше возле, значит...
- А ведь ты, Курица, с каторги сбежал, из Александровской каторжной
тюрьмы. Ты лжец! - и глаза Блохина из узеньких вдруг превратились в
большие и колючие.
Курица завозился на стуле:
- Кто, я? Кто тебе сказал?
- Твой товарищ. Тоже партизан.
Курица вдруг ошалел. Вытаращенный глаз его завертелся, и все заверте-
лось пред его взглядом: стол, комната, винтовки, серьезные вытянутые ли-
ца красноармейцев, а чернильница подскакивала и опять шлепалась на мес-
то.
- Какой такой товарищ? Врет! Как кликать, кто?
- Это тебя не касается, - рубил Блохин, пристукивая торцом карандаша
в столешницу. - Откуда у тебя взялись часы, трое золотых часов, тоже Зы-
ков подарил?
- Не было у меня часов.
- Гражданин Стукачев! - крикнул Блохин. - Позовите гражданина Стука-
чева.
Тощий, как жердь, портной вошел, хрипло кашляя. Скопческое лицо его
позеленело, сухие губы сердито жевали, поблескивали темные очки:
- Я его, подлеца, от смерти спас... А понапрасну, не надо бы их, зло-
деев, жалеть. Часы, вот они... В штанах нашли у разбойника.
- Засохни, кляуза! - крикнул Курица и закачал с угрозой шершавым ку-
лаком: - Вот Зыков придет, он те... Да и прочих которых не помилует,
всех под лед спустит... хы! Начальнички тоже...
- Молчать! - прозвенело от стола.
Опрашивались еще свидетели, вместе с отцом Петром Троицким.
Дыхание отца Петра короткое, речь путаная, сладкая, священник волно-
вался. Он красную власть почитает, он всегда был сторонник силы и спра-
ведливости, так как лозунги Советской власти, поскольку ему известно из
газет и отрывочных слухов, всецело совпадают с заветами Евангелия. К бе-
лым же он был совершенно равнодушен: ибо полное их неуменье властвовать
и воплощать в себе государственную силу привели к такому трагическому
состоянию богохранимый град сей. А Зыков, что же про него сказать? Сек-
тант, бывший острожник, изувер, человек жестокий, властный, якобы одер-
жимый идеей восстановить на Руси древлее благочестие. Но отец Петр этому
не верит, ибо дела сего отщепенца не изобличают в нем религиозного фана-
тика. Напротив, в нем нечто от Пугачева. И ежели глубоко уважаемые това-
рищи изволят припомнить творение величайшего нашего поэта Александра
Пушкина...
- Ну, положим... - иронически протянул Блохин и прищурился на закрас-
невшегося попика.
- Совершенно верно, совершенно верно! - поспешно воскликнул попик. -
Я не про то... Я, так сказать, с исторической точки зрения... Конечно
же, Пушкин дворянских кровей и в наши дни был бы абсолютным белогвардей-
цем. И, конечно, понес бы заслуженную кару... Яснее ясного.
Блохин, нагнувшись, писал. Красноармейцы зверски дымили махрой. За
окнами уже серел вечер и чирикали воробьи. Курица икал, прикрывая ла-
донью рот, глаз его сонно слипался, подремывал.
- Гражданин Троицкий и вы, граждане, можете итти домой.
Подобострастный поклон отца Петра, торопливые шаги нескольких ног,
независимые удары палкой в пол уходящего портного.
- Гражданин Курицын...
Одинокий партизан еле поднял плененную сном голову и вытянул шею.
Блохин что-то читал, голос его гудел в опустевшей зале. И когда с трес-
ком разорвалось:
- Расстрелять!
Курица крикнул:
- Кого? Меня?! - голова его быстро втянулась в плечи опять выпрыгну-
ла, и он повалился на колени. - Братцы, голубчики!.. Начальнички ми-
ленькие... - тряпка сползла с головы, глазная впадина безобразно зияла.
- Но, принимая во внимание...
Курица хныкал и слюнявил пол, подшитые валенки его, густо окрашенные
человеческой кровью, задниками глядели в потолок. Когда его подняли и
подвели к столу, он утирал кулаком слезы и от сильной дрожи корчился.
- Курица и есть, - сказал бородач. - А еще водкой его угостил...
Курице сунули в руки запечатанный конверт, что-то приказывали, грози-
ли под самым носом пальцем. Весь изогнувшийся, привставший Блохин тряс
револьвером, кричал:
- Понял?!.
- Понял... Так-так... Так-так... - такал Курица, ничего не видя, ни-
чего не понимая.
Его увела стража.
- Приведите этого... как его... Товарищ Васильев! Приведите другого
Зыковского партизана.
В комнату, в раскорячку и сопя, ввалился безобразный человек.
Блохин исподлобья взглянул на него, брезгливо сморщился и звеняще
крикнул:
- Имя!
Отец же Петр, кушая с квасом толокно, говорил жене:
- Пока что, обращенье вежливое... Надо, в порядке дисциплины, предло-
жить свой труд по гражданской части. Интеллигенции совсем не стало, - и
громыхнул басом на Васю, сынишку своего: - Жри, сукин сын! Жулик...
Вася, худой, как лисенок, давится слезами, тычет ложкой в миску, да-
вится толокном, чрез силу ест. После горячей порки ему очень больно си-
деть.
Вот весной Вася угонит чью-нибудь лодку, уедет к Зыкову. Отца он не-
навидит и на мать смотрит с презреньем: с толстогубым партизаном эс-
