- Проклятые!.. Чтоб вас громом разразило... - сквозь слезы твердила
она и заливалась хохотом.
В стороне за столом, совершенно один, всеми забытый и все забывший,
сидел, пригорюнившись, Зыков. Он подпер голову рукой и о чем-то думал.
Настя хотела итти домой, но в это время:
- Благочестивые братие и сестры! - козлом проблеял архиерей и замахал
руками. - По синодскому приказу сейчас начнется кандибобер!
Он круто повернулся, поправил митру:
- Рработай!..
И все духовенство - скуфьи, камилавки, парчевые ризы - с азартом, ра-
зом накинулось на бородатых купчих. Купчихи, разыгрывая роль, визгливо
кричали, бегали вокруг столов, опрокидывали стулья. Попы сладострастно
схватывали их, валили на диваны, кровати, ковры и при всем народе делали
вид свального греха.
Тогда сам Зыков плюнул, встал:
- Довольно!!.
Все быстро прекратилось. Только вблизи и подальше озлобленный гудел
народ.
И в общем гуле колюче вырывалось:
- Святые иконы! Архиереев!.. Попов! Церкви!.. Тьфу! И не стыдно, Зы-
ков?!.
А из толпы выделился сгорбленный и измызганной нагольной шубе чело-
век, тот самый чахоточный мастеровой, портняга.
Он остановился пред чугунным великаном, как пред кедром сухая жердь:
- Сволочь ты, Зыков! Чума ты!.. Холера ты!.. - сквозь кашель скрипел
он надтреснуто и звонко, втянутые щеки вспыхнули румянцем, воспаленные
глаза, сверкая, запрыгали.
- В чем дело? - спокойно и смутившись спросил Зыков.
- Как в чем дело?! - и палка человека с силой ударила в ковер. - За-
чем ты сюда пришел? Грабить, убивать да жечь?
Толпа ответно зашумела, пыхтящей волной вкатилась на ковры, кой-кто
из партизан опасливо схватились за винтовки, и сквозь шум сухая жердина
больно секла чугунный кедр:
- Нешто за этим тебя, убивца, звали? Все испугались, все присмирели,
а вот я не боюсь тебя, чорта... Руби, бросай в костер! Мне все равно по-
дыхать скоро. А правду я тебе, сатане, скажу... Прямо в твои бельма
бесстыжие... Нна!
- Чего зря ума бормочешь?.. Чего ты смыслишь?..
- Молчи, убивец, сатана! Какой ты к чертям правитель?.. Живорез ты...
Погляди, что делают разбойники твои: грабят, увечат народ. Эвот винный
склад разбивают, да водку жрут.
- Ка-ак?!. - и у Зыкова запрыгали щеки.
- А тебя лают, как собаку... Пра-а-а-а-витель!..
Зыков крякнул и утер полой взмокшее лицо.
- Это Наперсток мутит, - сказал Срамных. - Под тебя подковыривается.
- Знаю, - ответил тот и грозно зарычал: - Эй, горнист!.. Играй трево-
гу, сбор!.. Я им покажу, какой я есть правитель.
Гараська с тугим мешком ходко бежал прямо по дороге, за ним с руганью
гнался косматый шерстобит, за шерстобитом - его дочь, девушка, крича и
плача. У шерстобита в руках здоровый кол, и бежит он по морозу в одной
рубахе и без шапки.
- Убью, дьявола, убью!..
Гараська бросил мешок и, подобрав полы, помчался, как наскипидаренная
лошадь.
В это время, словно медный бич, резко взмахнул над городом медный
крик трубы.
- Язви-те! Вот так раз... Тревога!.. - задыхаясь, крикнул Гараська и
приурезал к площади.
По переулкам, из дворов, с реки бежали и скакали на конях партизаны.
- Айда скорей!.. Тревога... - перекидывались выкрики.
Одни сидели в седлах бодро, прямо, другие слегка мотались от подпи-
тия, третьи загребали ухом снег.
Труба сзывала, тревожно летели звуки и навстречу звукам...
- Товарищ Зыков!.. Я здесь, прибег... - Гараська кинулся к толпе, где
строились широким кругом партизаны.
А перед Зыковым бросилась на колени растрепанная девушка:
- Заступись!.. Твой парень... ой, батюшки...
Молодое лицо ее рдело, волосы рассыпались по вспотевшему лбу, и глаза
метались, как птицы в силке.
- Дочерь моя... Дочерь... варнак хотел изнасильничать, - потрясая ко-
лом, орал лохматый шерстобит. - Подай его, убью!
Зыков быстро поднял женщину.
- Спасибо, что доверилась Зыкову, - сказал он. - Зыков защиту даст...
Вот ищи... Все мои ребята здесь. Только, девка, смотри: ежели не сыщешь
- вздерну. Знай! - и, погрозив безменом, он пошел по кругу вместе с ней.
- Вот он, вот! - ткнула она в Гараську и в страхе схватилась за Зыко-
ва.
Гараська побелел и забожился.
- Стервец! - крикнул Зыков, сразу поверив девушке.
Гараська бросился на колени, но безмен взмахнул, и занесенную руку
Зыкова не остановишь.
И уже Зыков на коне. Конь скачет, пляшет, из ноздрей валит дым,
из-под копыт - пламя, из-за крыш, и здесь, и там, тоже вдруг вырвались
дым и пламя.
- Пожар! Пожар!..
Это загорелись три церкви. По приказу Зыкова церкви с обеда были на-
биты соломой и дровами.
- Пожар, пожар!.. - зеваки-горожане бросились туда.
Четвертая церковь деревянная. Еще маленько, и она запылает ярче всех.
В ней пятьдесят три человека крамольных горожан ждут своего конца.
Они все связаны общей веревкой. Пусть радуются кости протопопа Аввакума!
В его честь и славу все приговоренные будут сожжены веленьем Зыкова, и
двое поджигателей уже вбежали с огненными головнями в церковь.
Из открытых дверей повалили струйки дыма, послышались глухие стоны,
плач, мольба, вот кругло, густо заклубился желтый дым, и вместе с дымом
выскочили из церкви поджигатели.
- Сволочи! Чего не подождали?.. - прохрипел только что вбежавший с
улицы страшный, опьяненный кровью, Наперсток.
- Куда ты, назад!.. Сгоришь...
Но тот, загоготав, с высоко занесенным топором бросился сквозь дым в
церковь.
- Кайся, кто первый зачинал! - гремел на весь круг Зыков, и конь его
плясал. - Помни клятву, не врать мне ни в чем... Говори правду. Хотели
винищем обожраться, да колчаковцам в лапы угодить?!.
Было выдано восемь партизанов, да два солдата, да еще поймано семеро
мещан.
- Чалпан долой!
Наперстка не было, и головы рубил Срамных.
Зыков с коня бросал ему:
- Монопольку сжечь. Немедленно... Пьяных расстреливать на месте... Я
буду там...
Лишь десятая голова слетела с плеч, Зыков взмахнул нагайкой, конь
взвился, обдав всех снегом, загудела земля, и всадник скрылся.
Наперсток с обгорелыми волосами выкатился в раскорячку из церкви, с
его топора, лица и рук текла кровь. Он бросил топор и пал на снег. Рыча
и безумно взвизгивая, он грыз свои руки, разрывал одежду, выл, катался
по земле, как вывороченный с корнями пень.
Потом бросился к реке, падая и вскакивая.
- Кровь... Кровь... - завывал он. - Зарежу, давай топор!..
И не было для него голубой ночи, простора, звезд: всюду кровь, горя-
чая, липкая, опрокидывающая:
- Смерть... Смертынька...
Добежав, он припал к краю проруби и, ляская зубами, стал жадно лакать
холодную воду, словно угоревший пес.
Черный, как чорт, гривастый конь на всем скаку остановился. Чугунный
Зыков сгреб Наперстка за ноги и с силой сунул его башкой под лед:
- Прохладись.
Потом радостно, всем телом выдохнул: "у-ух!", двуперстно перекрестил-
ся, вскочил в седло и галопом - вдоль сторожевых костров.
Глава XII.
Дома и церкви горели, как костры.
- В каждом домочке по человечку, окромя самых бедных, - секретно и
тайком от Зыкова внушал Срамных кой-кому из партизан. - Это за красных
им... за большевиков... Пускай знают... По приказу Зыкова. А что получ-
ше, тоже забирай.
Горели купеческие и поповские дома. Разворачивалась, коверкалась, го-
рела крепость. Жгли винный склад. По всему городу вплетались в ночь гус-
тые клубы дыма, вопли, выстрелы, песня, отборная ругань, хохот.
Месяц уходит спать, ночь кончается, а разгул в обреченном городишке
крепнет.
- Караул, караул!..
- Душегубы... Душе...
Песня и кровь, и хохот. Эй, кто может, убегай! А где же Зыков? Срам-
ных носится на коне из конца в конец, Зыкова нет.
Было тихо, безветренно.
Вот глухо ударило во все концы и загудело: это на колокольне оборвал-
ся грузный колокол, прошиб кирпичный свод.
- Колокол... Колокол упал...
Собаки тоже разгульны, веселы и пьяны. Одноухая рыженькая сучка с
удовольствием вылизывает в снегу Гараськин мозг.
Трупы удавленных мороз превратил в камень. В неверном свете зарева
они покачиваются, пересмехаются, что-то говорят. Обезглавленные трупы
тоже закоченели, валяются кучей и в одиночку тут и там. Головы их в шап-
ках и без шапок чернеют на огненном снегу, скаля зубы. Их некому убрать:
всяк живой по горло утонул в своей гульбе, в своем трепете и жутком
страхе.
Ночь и весь воздух здесь в дыму, крови и похоти, и только там, ближе
к звездам, к месяцу - безгрешная голубая тишина.
Но почему же этот самый Перепреевский?.. Впрочем, и в нем зазвенели
стекла: гуляки хватили по раме колом и, смяв стражу, с криками ворвались
в покои.
- Бей купецкое отродье!.. Режь!.. - и, вбежав в комнату, где яркий
свет, враз остановились:
- Зыков!!.
Кучей, как бараны, бросились назад, давя друг друга и скатываясь с
лестницы.
- Зыков... Зыков...
Но один из них, красавец Ванька Птаха, уже на улице вдруг круто обер-
нулся, словно его что-то ударило в затылок, и обратно побежал вверх по
лестнице.
- Ты, Зыков, кликал меня?
Зыков поставил серебряный кубок с вином и оглянулся:
- Нет.
- А мне почудилось - кликал.
- Садись... Тебя-то нам и надо... Снимай армяк.
Ванька Птаха живо распоясался, неуклюже поклонился Тане:
- Здорово живешь, госпожа барышня, - и, откинув скобку белых и мяг-
ких, как шелк, волос, застенчиво сел на краешек дивана.
Таня взмахнула густыми ресницами и уставилась в молодое, веселое лицо
парня. Семь белых пуговок на высоком вороте его зеленой рубахи плотно
жались друг к другу, как горох в стручке. На груди же была вышита райс-
кая птица и крупная надпись: "Ваня Мтаха". Девушка грустно улыбнулась,
по монашьему бледному лицу, на черную монашью кофту, скатилась слеза.
- Ну, Птаха голосистая, развесели, - сказал Зыков. - Сударыня-то моя
чего-то куксится.
- Это мы могим, конешно...
Зыков тронул ладонью пугливое Танино плечо:
- А ты не куксись, брось.
- Странно даже с твоей стороны требовать, - и горько, и ласково отве-
тила Таня.
- Э-эх!.. - и Зыков заерошил свои волосы.
А там, возле горящей колокольни, возле отгудевшего колокола, тоже
раздалось многогрудно:
- Эх...
Там на колокольне, жарились четыре трупа, и когда веревки перетлели,
удавленные, один за другим, дымясь и потрескивая, радостно прыгнули в
пламя.
И каждый раз толпа вскрикивала:
- Э-эх...
- Это, должно быть, колокол упал? Блямкнуло... - спросил Зыков.
- Стало быть колокол, - ответил Ванька Птаха.
Зыков дышал отрывисто и часто. Хмель гулял в голове, и кровь в жилах,
как огонь.
- А вот я им ужо покажу, чертям. Кажись, шибко разгулялись. Дьяволы.
- Гуляют подходяво, - сказал парень, и его взгляд встретился со
взглядом девушки.
Зыков, чуть спотыкаясь, подошел к окну.
Парень разглядывал девушку, и ему вспомнилась грудастая Груня, невес-
та его, там, за лесами, в горах, в сугробах. И уж он не мог оторвать от
Тани взгляда. Такого лица, таких глаз он не видал даже и во сне.
"Чисто Богородица", подумал он, и ему вдруг захотелось упасть пред
нею на колени: "Ах ты, Богородица моя"...
А по соседству, за прикрытой расписной дверью, пред образом настоящей
Богородицы молилась на коленях женщина, мать Тани, и слезно просила о
заступничестве мать Христа.
Зыков загрохотал в двойную раму:
- Эй, вы, черти! - грозно закричал он сквозь стекла в огневую ночь. -
"Эх, маху дал... Не унять теперя..." злясь на себя, мрачно подумал Зы-
ков.
Ванька выпил большую чару вина.
- Пей еще, - Зыков подошел к столу. Не остывший взгляд его еще раз
метнулся грозой сквозь стекла в ночь. "Однако, пойду угомоню щенков". Но
оставить этот дом не хватало сил.
Ванька выпил. У Ваньки лицо тонкое, нос с горбиной и большие синие
глаза.
- Пой.
Ванька поднялся, высокий, статный, одернул рубаху и отошел к простен-
