улицу и прислушивались к голубой морозной ночи.
Но ночь тиха.
И это обманное безмолвие еще больше гнетет их. Каждый предвидел, что
завтрашний день будет страшен: сам Зыков здесь.
Трепетали купцы и все, у кого достаток, трепетали чиновники и духо-
венство. Мастеровые, мещане и просто беднота тоже вздыхали и тряслись:
Зыкову как взглянется, и хорошая и дурная про него идет молва.
Ой, не даром нагайкой Зыков погрозил. А кто у костров стоял? Простой
народ. Вот ввязались позавчера в бунтишко... Эх, чорт толкнул, попы под-
били с богатеями!.. Эх, эх... Пускай бы правили городом большевики, тог-
да б и Зыков не при чем.
Фортки, двери закрывались, и долго в домах, в хибарках шуршал тревож-
ный разговор иль шопот.
Весь город был в параличе.
Зыков, горячий, как огонь, выскочил из бани, - на красном исхвостан-
ном веником теле чернеет широкий кержацкий крест, - кувырнулся в сугроб
и запурхался в снегу.
- Стережете, ребята?
У всадников блестели под луной винтовки.
- Парься спокойно. Стерегем.
Кому же спится в эту ночь? Непробудно спят на морозе Шитиков со ста-
рухой и женой, да еще в мертвом свете почивает утыканное крестами клад-
бище. Между могил стремглав несется ослепший от страха заяц, за ним,
взметая снег, - голодная собака или волк.
Об убийстве Шитиковых в доме купца Перепреева никто не знает.
Сам Перепреев, плотный старик с подстриженной круглой бородой, ходит
из угла в угол и зловеще ползет за ним его большая тень.
- Папаша, что же нам делать? Папашечка, - хнычет его младшая дочь Ве-
рочка, подросток. Она умоляюще смотрит на отца. Отец молчит.
Таня в темном углу возле окна, в кресле, поджала ноги под себя. Она,
видимо, спокойна. Но душа ее колышется и плещет в берега, как зеркальный
пруд, в который брошен камень.
Таня знает: ночь за окном темна, ночь сказочна, грохочет пушка, луна
прогрызла тучи, и кто-то пришел в их жалкий городишко из мрачных гор.
Кто он? Русский ли витязь сказочный, иль стоглавое чудище - Таня этого
не знает. И кто ответит ей? Отец, сестра, мать?
- Папашечка, послали бы вы на улицу приказчика разузнать. Напишите
письмо начальнику в крепость, - говорит Верочка.
Отец бессильно, с горечью машет рукой, вновь залезает на окно, и выг-
лядывает в фортку.
На тумбе, возле дома, торчит штык, чернеет борода:
- Эй, милый!
Но милый отворачивается и сплевывает в снег.
На диване, крепко перетянув голову полотенцем, охает хозяйка. Верочка
подходит к ней, долго смотрит на нее, потом с чувством целует:
- Мамашенька...
Отец, как маятник, опять ходит из угла в угол, опустив голову. Ноги
его начинают дрожать и гнуться.
- Растудыт твою туды. Надо к Перепрееву сходить, погреться, - шамкает
промерзший в двух шубах караульщик. Он ударил в колотушку, вытаращил
глаза на прочерневший раз'езд, пробормотал:
- Тоже... ездиют... Пес их не видал, - и, открыв калитку, заковылял в
купеческий двор.
- Куда лезешь? Пошел вон!
Караульщик остановился:
- Иду, иду, иду, - повернул назад, бубня в седую бороду: - Растудыт
твою туды. Застрелют еще, анафимы... И управы на них нету. К кому пой-
дешь?.. Тоже, правители... Тоже прозывается Толчак. Чтоб те здохнуть,
Толчаку... А убьют купца. Ох, Господи... Пойду спать, домой... Чорт с
ними и с амбарами его... Все равно убьют... Потому - сам Зыков.
Зыков парился очень долго и пришел из бани босиком.
Весь Шитиковский дом был освещен.
За длинным столом шумели. Стол, как войсками плац, уставлен бутылка-
ми, рюмками, стаканами. Прислуживают приказчики и два подручных, в крас-
ных рубахах, мальчика. Головы у мальчишек вз'ерошены. Один, раскосый,
дернул украдкой сладкого вина, и ему в соседней комнате приказчик нарвал
уши.
Партизанов по выбору приглашал Срамных. Девять человек молодежи,
крестьянских парней - все они верные, испытанные слуги Зыкова, сотники,
десятники; остальные, человек пятнадцать, всех мастей бородачи, кержаки
и крестьяне. Это самые близкие Зыкову люди, его свита, правая рука. Сре-
ди них два седовласых деда: бывший с золотых приисков старатель и еще -
бобыль-мужик.
Хохот, разговор. Несколько бутылок выпито, много закусок с'едено. Но
ужин еще не готов: Мавра и одноглазый повар-грек, приготовлявший днем
обед в честь польских офицеров, загибают невиданные растегаи, варят
пельмени, жарят баранину и кур.
- Зыков!
Все за столом поднялись, как пред игуменом монахи:
- С легким паром, Степан Варфоломеич!.. С легким паром... Пожалуй-
те... много лет здравствовать!
Спины гнулись усердно, низко, и свисшие космы шлепали по воздуху.
Зыков молча сел в середку. Справа от него, подложив под сиденье ог-
ромный свой топор, каким рубят головы быкам, мрачно восседал горбун. Он
кривоногий, раскоряка, ростом карапузик, но могуч в плечах. Лоб у него
низок, череп мал, челюсти огромны. Оплывшая книзу рожа его вся истыкана
глубокими темными оспинами, словно прострелена картечью. Поэтому прозви-
ще его - Наперсток. Большие белесые глаза красны, полоумны. Возле виска
зарубцевавшийся широкий шрам. Наперсток говорит: медведь так обработал.
Молва говорит: в разбойных делах мету получил.
Он весь во власти Зыкова, трепещет его и полон ненависти к нему. -
Эх, сковырнуть бы Степку, да на его место встать! - Зыков тоже тяготится
им, хочет от него отделаться, но кровь крепко спаяла их судьбу.
А вот и ужин, пельмени.
- Ну, братаны, теперя можно погулять, - говорит Зыков, но шумливый
стол не слышит. - Эй, я говорю! - И в тишине раздельно: - Гуляй, да дело
не забывай. Довольно, посидели мы в тайге, в горах. Сегодня жив, а завт-
ра нету. Гуляй, ребята... Нажретесь, спать здесь. На улку срама не выно-
сить. В упрежденье соблазна. И чтобы тихо.
- Степан! - прервал его Наперсток. - Я на топоре сижу, - он засмеял-
ся, как закашлял, тряся горбом, вросшая в искривленную грудь плешивая
башка его повернулась к Зыкову и ехидно осклабила гнилые зубы.
Зыков ожег его взглядом и сказал:
- Одноверы! В грехе не сомневайтесь: время наше - война. Кончим, пра-
вую веру свою вспомним, очистим воздух, станем жить по преданию отец и
праотец. Кто трусит - греши в мою голову. Я - единая власть вам, и я в
ответе!
Кержаки кивали головами, чавкали еду, запивали вином. Парни друг пе-
ред другом рассыпались в самохвальстве, вино пили, как воду, и все пока-
шивались на Зыкова. Он глотал пельмени быстро, обжигался, хмуро молчал.
В левое ухо говорил ему Срамных. Пред ним на столе каракулями испи-
санный лист бумаги. Здесь перечислены все, которых завтра ждет расправа.
Зыков слушает молча, но брови его хмурятся, и на глаза набегает тень.
- Эй, услужающий!.. Ослеп? Наливай, чорт, рыжа маковка! - кричат то
здесь, то там.
Приказчик кожилится, штопором вытаскивая пробки. Свету много. В золо-
ченой раме "Король-Жених". В простенке - овальное зеркало. Зыков поднял
голову и, прищурившись, долго смотрит на себя.
В горке, за стеклом блестит хрусталь и серебро. Пьяные глаза гуляк
блестят, косясь на горку. Круглые часы пробили два. Зыков мрачен. Он вы-
пил всего лишь два стакана вина, поднялся, внушительно сказал Наперстку:
- Наточи топор, - и вышел в другую комнату, закрыв за собой дверь.
Ему хотелось уснуть, забыться. Разделся и лег на диван, покрывшись
лисьим своим кафтаном. Но сон не шел. Думы, как бегучая вода в камнях,
плескались в голове, сменяя одна другую и переплетаясь. Вот бы кликнуть
клич, набрать милльоны войска и завладеть, очистить всю страну. А
большевики? Во что они веруют, за что идут? За народ? А вот ужо посмот-
рим... Друзья или враги?.. Еще отец...
"Отец, неужели и ты враг мне?"
Вот Зыкова призвали сюда. Надо начинать большое дело. А с чего начи-
нать? И как укрепиться? Известно, страхом, кровью. А дальше? Где такие
еще есть, Зыковы? Эй, вы, старатели!.. Подходи сюда, соединяйся!
Нет, надо спать, спать.
Но там шумят, ругаются. Громче всех орет Наперсток. А в окно бьет
своим светом луна.
Череп и все скуластое лицо Федора Петровича под луной, как у покойни-
ка. Он еще не раздевался и не зажигал огня. Сидит у окна, нещадно курит.
За окном луна и тишь.
- Федя, - в третий раз спускается по внутренней лестнице матушка.
- Ах, это слишком, - раздражается Федор Петрович. - Пожалуйста, прошу
вас подняться вверх.
- Я беспокоюсь за отца Петра.
- А я беспокоюсь о судьбе города. Знаете, в чьей он власти?
За рыжебородым Павлухой к Настасье прошел Лука, за Лукой - едва не
лопнувший от страсти Куприян. Настасья ничего. В Настасьино окно тоже
бьет луна, и кустик герани на окне тихо дремлет. Гараська весь изворо-
чался, испыхтелся, притворяясь спящим, как и те, а сам клял Куприяна:
"вот, дьявол, долго как". Гараська новичек, надо же старшим уваженье
оказать.
Когда пробило на купеческих часах три, гуляки помаленьку-помаленьку
распоясались, сначала песни завели, потом и пляс.
Наперсток, сидя, подбоченился, тряхнул горбом и гнусавым своим голо-
сом крикнул плясунам:
- А что мне Зыков? Тьфу!..
В это время и Гараська, сменив Куприяна, самохвально заявил Настасье:
- А что мне Зыков? Тьфу!..
И до самого до утра забрался под ее ситцевое одеяло. Настасья ничего.
Настасья целый год жила, как монашка.
От пляса, грохотанья в пол пятками дрожала печь, и бутылки на столе
качались.
- Ух-ух-ух-ух!!
Все были на ногах, хлопали в ладони, орали кто во что горазд. Только
Наперсток сидел на топоре, как припаялся:
- А Зыков эвот у меня где!.. Попробуй-ка, убей меня... Я те убью. Эй
вы, кержацки морды! - гнусил пьяный Наперсток. - Все вы анафемы... Все
вы прокляты, кобелье!.. Эй, сволочи! Идите ко мне в шайку. Я - атаман...
Топор эвот! Грабить, ребята, будем. Девок портить, вино пить... - он
схватил бутылку и, ухнув, пустил ее в зазвеневшие стекла горки. - Нна!..
Забирай, ребята, по карманам серебро да золото. Зыков жаднюга, сволочь.
Не даст... Эй, бери в мою голову!.. А на Зыкова гостинец - вво! - он вы-
тащил из-под сиденья топор и вдруг, взвизгнув, высоко повис в воздухе.
Мимо смолкших, застывших плясунов, как корабль мимо ладей, прошел в
одной рубахе и портах, грузный Зыков. В вытянутой вперед его руке дрыгал
пятками, крутился и хрипел горбун. Зыков, скосив к переносице глаза, не-
торопливо прошел в крайнюю комнату, сорвал с разбитого окна ковер и выб-
росил горбуна на улицу.
Когда возвращался, в столовой и соседних комнатах притворно похрапы-
вали, валяясь на полу, гуляки.
Глава VIII.
- Кутью сюда, долгогривых, - низким, твердым голосом бросил Зыков,
входя в собор.
За ним шла ватага. На его голове новая лисья, с бархатным верхом,
шапка. На лоб, из-под шапки, свешивались черные, подрубленные волосы.
- Надеть шапки! - сказал он, обернувшись. - Чего сняли? Нешто это
Господня церковь? Это так себе... Обман.
Постороннего народу никого, одни мальчишки. Поповский Васютка тоже
здесь.
Весь народ у лавок, у магазинов, у лабазов. Еще утром трубари трубили
во всех концах: именем Зыкова, его веленьем будет раздаваться народу ку-
пецкое добро.
В городе никакой власти нет, кроме власти Зыкова, единой, страшной.
На высокой качели, вчера приспособленной поляками для казни, висят с ут-
ра четверо мещан, две бабы и мальчишка. Толпа вздумала громить лавченку.
Этих поймали. Зыков отдал приказ - вздернуть.
Все приказчики мобилизованы, но главная раздача идет через руки пар-
тизан. Мелькают аршины, крепким кряком рвется каленый на морозе ситец,
ножницы стригут куски сукна.
- Эй, тетка! Сколько семьи? Получай... Пять аршин кумачу, десять ар-
шин ланкорту, три платка, восемь аршин твину. Пачпорт! - И карандаш рез-
кую делает кривуль-отметку. - Следующий!..
Снуют по площади, по улицам нагруженные мукой, горохом, кумачами,
