силу, чтоб не поддаться слабости, но пролитая кровь уже начала томить
его. Наперсток подошел и ждал. Зыков с гадливостью взглянул в сумасшед-
шие вывороченные с красными веками глаза его...
- Довольно крови!.. - прозвучало из тьмы в толпе.
И в другом месте далеко:
- Довольно крови!
Плач, стон, вопли среди приговоренных стали отчаянней, крепче.
- Пане... Змилуйся!.. - и Андрон Ерданский повалился в ноги Зыкову, -
Ой, крев, крев...
Тот быстро вошел чрез открытые двери в дом, жадно выпил третий стакан
вина, отер рукавом усы и на мгновение задумался.
- Господи Боже, укрепи длань карающую, - промолвил он, крепко крес-
тясь двуперстием, и вновь вышел к народу, весь из чугуна.
- Судьи правильные, рать моя и весь всечестной люд! - зычно прорезало
всю площадь.
Гараська глуповато разинул рот и огляделся. Направо от него, на двух
длинных бревнах, сидели судьи: бородатые мужики, молодежь, горожане и
три солдата-колчаковца.
- Отпустить коменданта, ненавистного врага нашего, иль казнить?
- Казнить!.. Казнить!! - закричали голоса. - Чего, Зыков, спрашива-
ешь, сам знаешь...
- Казнить!.. Он нас поборами замучил... Окопы то-и-дело рой ему. Дро-
ва поставляй... Троих солдат повесил... Девушке одной брюхо сделал...
Удавилась... Они, эти офицерики-то с Колчаком, царя хотят!
- Вздор, вздор! Не слушайте, товарищ Зыков!.. - Поручик Сафьянов, ко-
мендант, был с рыженькими бачками, с редкими волосами на непокрытой го-
лове, в офицерской, с золотыми погонами, растерзанной шинели. Он весь
дрожал, то скрючиваясь, то выпрямляясь по-военному, во фронт. - Дайте
мне слово сказать... Прошу слова!
- Ну?!
- Я принимал присягу. Служил верой и правдой... - голос офицера был
то глух и непонятен, то звенел отчаянием. - А теперь я верю в вашу силу,
товарищ Зыков... Я прозрел...
- Отрекаешься?
- Отрекаюсь, товарищ Зыков.
- Может, ко мне желаешь передаться?
- Желаю, от всей души... верой и правдой вашему партизанскому отряду
послужить... Я всегда, товарищ Зыков, я и раньше восхищался...
- Тьфу! Гадина... - плюнул Зыков и подал знак Наперстку, но тотчас же
крикнул: - Стой! - уцепился руками за балконную решотку и его медный го-
лос загудел по площади: - Эй, слушай все!.. Зыков говорит... Власть моя
тверда, как скала, и кровава, во имя божие. Где проходит Зыков, там -
смерть народным врагам. Нога его топчет всех змей. Долой попов! Они за-
перли правую веру от народа, царям продались. Новую веру от антихриста
царя Петра, от нечестивца Никона народу подсунули, а правую нашу веру
загнали в леса, в скиты, в камень... Смерть попам, смерть чиновникам,
купцам, разному начальству. Пускай одна голь-беднота остается. Трудись,
беднота, гуляй, беднота, царствуй, беднота!.. Зыков за вас. Эй, Наперс-
ток, руби барину башку!
Но вдруг с зыковского балкона грянул выстрел, Наперсток схватился за
шапку, любопытная тетя, взмахнув руками, навеки нырнула красным платком
в толпу.
Судьи мигом с бревен к террасе:
- Не тебя ли, Зыков? Кто это?
Подбежал и Наперсток с топором:
- В меня, в меня стрелил... в шапку!..
На полу, у ног Зыкова катались клубком Андрон Ерданский и обезоружен-
ный им парень-часовой.
- Отдай! Добром отдай! - вырывал свою винтовку парень.
Безумный Ерданский грыз парню руки, стараясь еще раз выстрелить в
толпу, в Наперстка-палача. Все люди казались ему проклятыми горбунами,
измазанными кровью уродами, всюду блестели топоры и, как птицы, табуни-
лись отрубленные головы.
- Эх, тварь!.. Не мог кого следует убить-то! - И молниеносный взор
Зыкова скользнул от неостывшей винтовки к вспотевшему лбу Наперстка. -
Мало ж ты погулял, щенок... - он приподнял Ерданского за шиворот и, пе-
ребросив через перила, сказал: - Вздернуть!
Но Наперсток, рыча и взлаивая, стал кромсать его топором.
Глава X.
- Мужики! Зыков город грабит, а вы, гладкорожие, все возле баб да на
печи валяетесь! - еще с утра корили бабы своих мужей в ближней деревне,
Сазонихе.
И в другой деревне, Крутых Ярах, колченогий бездельник, снохач Охар-
чин, переходя из избы в избу, мутил народ:
- Айда, паря! Закладывай, благословясь, кошевки... Зыков в городу
орудовает... Знай, подхватывай!..
И в третьей деревне бывший вахмистр царской службы Алехин, сбежавший
из колчаковской армии, говорил крестьянам:
- Нет, братцы, довольно. Кто самосильный - айда к Зыкову!.. Народищу
у него, как грязи. Вон, поспрошайте-ка в лесу, при дороге, его бекетчики
стоят. Поди, мне какой ни какой отрядишка доверит же он. Пускай-ка тогда
колчаковская шпана, пятнай их в сердце, грабить нас придет, али нагайка-
ми драть, мы их встретим...
И на многочисленных заимках зашевелился сибирский люд.
Это было утром.
А теперь, когда луна взошла, и Гараська с ватагой рыщут по улицам...
Взошла луна - и городок опять заголубел.
Где-то далеко, на окраинах, постукивали выстрелы. Зыков слышит, Зыков
отлично знает, что это за выстрелы, и спокойно продолжает дело.
Настасье хочется на улку погулять, но у ней ключом кипит брага, то-
пится печь, она одна.
И отец Петр вместе с другими мужиками подошел к костру, там, на окра-
ине. Он переоделся, как мужик: пимы, барловая, вверх шерстью, яга, мох-
натая с ушами шапка.
В голубом тумане, на реке, по утыканной вешками дороге, чернели под-
воды мужиков.
- Допустите, кормильцы... Чего ж вы?
- Нельзя, нельзя! Поворачивай назад!
Пять партизан загородили им дорогу.
- Допустите, хрещеные... Мне хошь пешечком... - мужичьим голосом стал
просить отец Петр-мужик.
- Здря, что ли, мы эстолько верст перлись... Сами-то, небось, граби-
те, а нам так... - сгрудились, запыхтели мужики. - Пусти добром! - У ко-
го нож в руках, у кого топор.
Пять партизанских самопалов грохнули в небо залп. Мужики самокатом по
откосу к лошадям.
К противоположному концу городка другая дорога прибежала с гор. Там
тоже стоял обоз, рвались в город мужики. И колченогий снохач Охарчин то-
же здесь:
- Достаток у нас малой. Толчак на вовся разорил... Желательно купе-
чество пощупать.
Залп в воздух. Но не все мужики убежали. Осталось с десяток "верш-
них", на конях.
Вахмистр царской службы Алехин под'ехал к самому костру. Низенькая и
толстобокая, как бочка, кобыленка его заржала.
- Мне к хозяину лично, - сказал он, - к Зыкову.
- По какому екстренному случаю? - спросил партизан, тоже бывший вах-
мистр. Из башлыка торчала вся в ледяных сосульках борода и нос.
- Вот, товарищей привел... Желательно влиться в ваш отряд, - сказал
Алехин. - Завтра еще под'едут.
- Езжай один. Скажешь, что Кравчук впустил. А вы оставайтесь до рас-
поряженья. Слезавайте с коней... Табачок, кавалеры, есть?
Еще где-то погромыхивали выстрелы, то здесь, то там, близко и по-
дальше. Зыков знает, что это за выстрелы: раз'езды расстреливают на мес-
те грабителей и хулиганов.
Но Гараська хитрый: Гараська смыслит, в какие лазы надо пролезать.
Мешок его набит всяким добром туго, по карманам, за пазухой, под шапкой
- везде добро.
И ружьишко на веревке трясется за плечом, как ненужный груз.
Он идет задами, огородами, по пояс пурхаясь в сугробах:
- Отворяй, распроязви!.. С обыском!.. - и грохает прикладом в дверь.
Дьяконица старая. Гараська выстрелил в потолок, взломал сундук. Эх,
добра-то!
Гараська ткнул в мешок отрез сукна, - не лезет. Выбросил из мешка чу-
гунную латку, а вот как жаль: хорошая; выбросил медную кострюлю, опять
туго набил мешок.
На столе фигурчатая из фарфора с бронзой лампа.
- Такие ланпы я уважаю, - пробурчал Гараська. - О, язви-те! Стеклян-
ная, - и грохнул в пол.
В доме было тихо. Лишь из соседней комнаты прорывались истерические
повизгиванья. Гараська сгреб стул и ударил в шкаф с посудой. Движенья
его неуклюжи, но порывисты и озорны.
На шкафу большой, круглый, пирог с вареньем, Гараська отхватил лапами
кусок и затолкнул в рот. - "Эх, хорош самоварчик, аккуратный", - прист-
реливался Гараська глазом. - "Не унести... Другой раз... А сгодился
бы... Чорта с два, чтоб я стал Зыкову служить... Нашел Ваньку. Приду до-
мой, оженюсь, богато заживу". - Жрал, перхал, давился, вытягивая шею,
как ворона. "Эх, недосуг". Он поставил блюдо с пирогом на пол, расстег-
нулся, присел и, гогоча, напакостил, как животное, в самую середку пиро-
га.
Костры возле Шитикова дома горят ярко, охапками швыряют в них дрова,
пламя лопочет, колышется, вплетаясь в голубую ночь.
- Вот ты, Зыков, наших попов кончил, другие - которые хорошие... Это
не дело, Зыков. А самую сволоту оставил! - кричали в толпе.
- Кого? - спросил тот.
- Отца Петра. Самый попишка жидомор...
И в разных местах:
- Нету его! Нету, уж бегали... Третьеводнись на требу уехал.
- На кого еще можете указать? - крикнул Зыков. - Не было ли обид от
кого?
Народ только этого и ждал. Как ушат помой, доносы, кляузы, преда-
тельство. Из домов и домишек выхватывались люди. Звериное судьбище,
плевки, матершина, крики, гвалт. Петька Руль у Пахомова в третьем году
хомут украл, Иванов о Пасхе жену Степанова гулящей девкой обложил, тот
колчаковцам лесу для виселиц дарма возил, этот худым словом Зыкова обла-
ял.
- Врешь, паскуда, врешь!.. Ты мне два ста должен. Смерть накликаешь
на меня?! Дешево хочешь отделаться, варнак. Да ты за груди-то не хватай,
жиган такой! А не ты ли в зыковских солдат выстрел дал? Ну-те-ка, опро-
сите Лукерью Хвастунову...
- Эй, Лукерья!.. Где она? Бегите за Лукерьей Хвастуновой.
- Здесь она... Лукерья, толкуй!
Гвалт, крики, слезы, ругань. Ничего не пившая толпа была пьяна. Меща-
не, мастеровые, гольтепа, все распоясались, у всех закачался рассудок.
Наперсток пощупал ногтем, не затупился ли топор. Выстрелы, костры,
кровь, где-то ревели хором хмельную песню, и на площади, как в кабаке:
кровавый хмель.
- Чиновник Артамонов ты будешь?
Федор Петрович подытоживал на счетах ведомость, все не выходило,
врал.
Поднял голову. У двери стоял Вася, а перед Федором Петровичом - сол-
дат и бородач.
- Зыков приказал тебе притти к нему.
- Зачем это? - его лысый череп, лицо и комната были зелены. Зеленый
колпак на лампе дребезжал, и прыгали орластые пуговицы на потертом виц-
мундире.
- Зачем?
- Неизвестно. Велено.
Артамонов, облокотившись на стол, дрожал крупной дрожью. "Знаю, за-
чем. Убить".
- Пошлите его к чорту! - крикнул он, и словно не он крикнул, а кто-то
сидевший в нем. - Мне некогда. Ведомость... Я в политике не замешан,
колчаковцам и разной сволочи пятки не лижу... А ежели надо, пускай сам
сюда идет...
- Ну, смотри, ваше благородье.
Оба повернулись и, хихикая, вышли вон. Погоняя коня, бородач сквозь
смех говорил солдату:
- Что-то Зыков скажет? Антиресно...
Зыков удивился:
- Ну? Неужто так-таки к чорту и послал? - нахмурил лоб, подумал и
сказал улыбаясь: - Молодец. Не трогать.
- Он хороший человек!.. Спасибо! Не трог его... Только выпить лю-
бит... - кричали в толпе.
Зыкову наскучило, ушел в дом, хватил вина и устало повалился на ди-
ван.
- Аж голова во круги идет... Фу-у-у...
- Фу-у-у, язви тя! Видала, Настюха, что добра-то? - ввалился потный,
весь в снегу, запыхавшийся Гараська. - В деревне сгодится... Женюсь...
Думаешь, Зыкову буду служить? Хы, нашел Ваньку. Ну, и натешился я...
Только женски все сухопарые подвертывались, а я уважаю толстомясых...
Ого, бражка! Давай, давай... А где же наши? - Гараська выхлестал два
ковша браги, спрятал под лавку мешок: - Ежели хошь иголка пропадет,
убью... - взял другой мешок, пустой, пошлепал Настасью по заду и удрал.
Кой-где, по улицам, по переулкам, возле домов и домишек с выбитыми
стеклами валялись не то пьяные, не то расстрелянные солдаты, выпущенные
