ку под зеркало. Штаны у него необычайные. Он был в штанах, как в юбке с
кринолином. Ярко красные, в крупных огурцах, цветах и птицах, их сшила
вчера старуха-прачка из трех украденных Ванькой драпировок. Таня опять
сквозь слезы улыбнулась. Зыков заставил ее выпить вторую чару, и глаза
ее стали безумны.
Ванька Птаха сложил на груди руки, тряхнул головой и, покачиваясь,
медленно, с чувством, с горем великим и тоской, запел:
Не бушуйте вы, ветры буйные,
Не шумите вы, леса темные...
Голос его был густой, печальный, свежий. У Тани защемило сердце. Зы-
ков откинулся на диване и смотрел Ваньке в рот. Скрипнула, чуть приотк-
рылась дверь, чье-то ухо припало к щели, и замерли в комнате все
огоньки.
Ты не плачь, не плачь, красна девица,
Не слези лицо прекрасное...
Таня вдруг заломила руки и со стоном повалилась головой на стол. Зы-
ков встал, нагнулся над Таней:
- Дочурочка... Дочурочка... Эх!.. - и целовал ее в висок, в белый
пробор на затылке меж черных кос.
Таня вся задрожала:
- Пусти меня, пусти... - и подняла на Зыкова свое покрытое слезами
лицо, как солнце в тучах.
У Зыкова дрогнуло, колыхнулось все тело.
- Красота ангельская, неповинная... Дочурка! - он опустился пред ней
на колени и ласково ухватил похолодевшие девичьи руки ее. - Не кру-
чинься, брось... Поедем со мной в наши скиты. У нас в горах озера, быст-
ры реченьки, сосны гудят...
- Зыков, миленький... Зыков, - истерично целует ему руки Таня.
- У тебя, Степан Варфоломеич, баба есть... Чего мутишь девку, - раз-
далось от зеркала. - А вот отдай мне...
- Молчи! Я ее в дочурки зову... Дурак! Тебе!.. - из глаз Зыкова брыз-
нули черные искры.
Лицо парня вдруг стало бледным и потерянным.
- Врешь, Зыков! Я ее возьму!..
Луна давно померкла. Улица затихла. Предрассветное небо серо, как
предрассветный сон. Колокола не благовестили к заутрени: колокола онеме-
ли, и кто ж будет служить в разрушенных церквах? Только бездомный отец
Петр остался жив.
Отец Петр в одежде мужика разыскивает по городу свою жену и сына, да
кой-кто из окрестных крестьян, нахрапом прорвавшись в город, благополуч-
но возвращается домой, поскрипывая санями и озираясь.
Дом отца Петра догорает. В огне погибло все. Погибли и сводные ведо-
мости коллежского секретаря Федора Петровича Артамонова.
А сам Артамонов, видимо, сошел с ума. Он забился в отхожее место на
базаре, сидит там скрючившись, надтреснуто поет: "Царствуй на страх вра-
гам, царь правосла-а-а...", хохочет и всех приходящих ругает последней
бранью.
Колокола не звонят к заутрени, но старец Варфоломей поднялся с своего
одра, зажег свечи у икон своей кельи, умылся, поцеловал крест на крышке
гроба и встал на молитву.
- Сон мракостудный изми, Боже, из души моея...
Губы шептали горячо, рука крестилась усердно, но в груди был лед и
мрак, глаза же горели яростно и дерзко.
Сегодня он должен образумить своих единоверов, ставших на разбойничью
стезю. Должен, должен! Без того не умрет... И да будет проклят его сын,
отступник...
А его сын, отступник, облокотился на бархатную скатерть круглого сто-
ла, стиснул руками свою голову, слушает Ваньку Птаху, и душа его рвется
из силков.
У Тани слезы на глазах, и в голосе Ваньки Птахи слезы:
У залетного ясна сокола
Подопрело его право крылышко,
У заезжего добра молодца
Что щемит его ретиво сердце.
Зыков мотает головой и горько крякает. А Ванька Птаха, поводя плеча-
ми, еще страстней выводит седую песню. Он, как завороженный, ничего не
видит, кроме колдовских девичьих глаз, и больше ничего ему не надо.
- Ах ты! Ах... - дико, страшно вскрикнул Зыков, он вцепился в свои
волосы и застонал, глаза его налились тоской, как осенним черным ветром.
- Будет тебе, дьявол!.. Эх... Давайте пить. Давайте гулять... Эх, Таню-
ха, сердце мое... Пей!..
И все, как в угаре, и все - угар.
Таня пляшет и поет и плачет. В дверь высовывается голова матери. С
воем летит в дверь, в косяк, бутылка и вдребезги, как соль.
- Эй, веселую! - кричит Зыков.
Ванька ударил ладонь в ладонь, прыгнул на средину комнаты и грянул
плясовую.
Весел я, весел
Сегодняшний день,
Радостен, радостен
Теперешний час.
Ванька пляшет, топочет, свистит, бьет каблуками в пол. Зыков пляшет,
ухает, вскидывает руки и, когда бросается в присядку, дом дрожит и лезет
в землю. Ванька притопывает, гикает, кружит тонкую былинку Таню:
Видел я, видел
Надежду свою,
Что ходит, гуляет
В зеленом саду.
Таня, изгибаясь, притворно вырывается от парня, как от солнца день,
вот подбоченилась, вот чуть приподнимает то справа, то слева край
платья, и маленькие легкие ноги ее в веселом беге.
Зыков хлопает в ладоши, как стреляет, и в два голоса с Ванькой:
Щиплет, ломает
Зелен виноград,
Коренья бросает
Ко мне на кровать.
Таня вся в угаре, вся в вихре: кружится, вьется, пляшет, и две косы,
как тугие плети, взмахивают, плещут по воздуху. Таня хохочет, вскрикива-
ет, хохочет, и слезы градом.
- Зачем заставляешь?.. Зыков!.. Мне больно, мне тяжело... Отца
убил... Зыков, не мучь...
Таня кричит и хохочет, проклинает себя, проклинает всех, кричит: "Ма-
маша!". - А может и не кричит, может смирно сидит возле ярко горящей
печки, а кричит за окном народ. И чуть-чуть слышно откуда-то сверху, от-
куда-то снизу из печки, из огня:
Спишь ли, мой милый,
Или ты не спишь?..
И ей хочется обнять его, и ей страшно, она шепчет:
- Ваня, не целуй меня... Ваня...
А когда народ закричал громче и грозней, Зыков вывел ее на балкон,
махнул рукой, и площадь смолкла.
- Вот жена моя! - крикнул Зыков. - Что, люба?
И площадь взорвалась, рассыпалась радостным криком, полетели вверх
шапки, зазвонили колокола, загремели трубы, барабаны. Кони ржали, кру-
тясь и вздымаясь на дыбы, и жаркое небо - все в цветах, все в птицах, в
радугах. А сердце Тани ноет, сердце разрывается. На Зыкове золотой каф-
тан, отороченный соболем. Солнце бьет в кафтан, больно взору, Зыков мо-
гуч и радостен, как солнце, и сердце Тани пуще разрывается. Таня вся в
солнце, в жемчуге, в парче.
- Танечка моя милая, доченька... - папаша подошел, папаша в длинном
сюртуке, поздравляет ее, целует и целует Зыкова. И все целуют ее, родные
и знакомые. Таня тоже хочет перекреститься, хочет поцеловать крест, что
в руках у седого протопопа, но Ванька говорит:
- А как же я-то?
Тогда Зыков сказал Тане:
- Мы с тобой еще венцом не покрыты. Выбирай...
Таня взглянула на Ваньку, взглянула на Зыкова, взглянула в свое серд-
це и, прижавшись к Зыкову, сказала:
- Ты.
Но это был лишь мимолетный, милый, сладкий сон.
Таня открыла глаза и растерянно огляделась. Ваньки не было, валялся
изломанный дубовый стул, уплывала в дверях чугунная спина Зыкова, уплы-
вала чья-то рыжая взлохмаченная голова, и кто-то хрипел в углу.
К Тане на цыпочках подходили сестра и мать.
- Моли бога, что сердце у меня обмякло, - раздраженно бросил через
плечо Зыков рыжему верзиле, - а то башку бы тебе за парня снес.
- А он не лезь, куда не способно, - оправдывал себя Срамных.
- Что ж ты людей-то распустил?! Нешто порядок это?
- Поди, уйми... Они, собаки, чисто сбесились от вина...
Зыкову нужно было освежиться. И чрез утренний рассвет, чрез поседев-
ший воздух, он помчался от костра к костру, туда, за десятки верст впе-
ред.
Впереди, далеко за горами, уже вставала красная заря, и среди белых,
вдруг порозовевших равнин и гор, зарождались новые партизанские отряды.
И чудилось в морозном утре: развевается красное знамя, тысячи копыт
бьют в землю, ревет и грохочет медь и сталь.
А назади, в горах, тоже вставало утро, и тусветный старец грозную ве-
дет беседу с кержаками.
Зыков и про это чует.
Старец Варфоломей стоит на крыльце, пред толпой. Он еле держится на
ногах, высокий, согнувшийся, белобородый. Синий, из дабы, ватный халат
его подпоясан веревкой кой-как, на-спех. Лысый череп открыт морозу. Тус-
ветный старец весь, как мертвец, желтый, сухой, только в глазах, темных
и зорких, светит жизнь, и седые лохматые брови, как крылья белого голу-
бя. Трудно дышать, не хватает в Божьем мире воздуху. Передохнул тяжко,
ударил длинным посохом в широкие плахи крыльца и закончил так:
- Колькраты говорю вам, возлюбленные: расходитесь по домам. Все дела
ваши - тлен и грех неотмолимый. Кровь на вас на всех и кровь на моем сы-
не-отступнике. Бежите же его, чадца мои! Вам ли заниматься разбойным де-
лом? Наш Господь Исус Христос - Бог любы есть. Мой сын-отступник сомус-
тил вас, дураков: "бей богачей, спасай бедных!". Лжец он и христопрода-
вец. Убивающий других - себя убивает. И загробное место ваше - геенна. В
огонь вас, в смолу! К червям присноядущим и николи же сыту бывающим!
Знайте, дураки!.. И паки говорю: во исполнение лет числа зри книгу о
правой вере. Какой год грядет на нас? Едина тысяща девятьсот двадцатый.
Начертай и вникни. Изми два и един из девяти - шесть. Совокупи един, де-
вять, два, двенадцать. Расчлени на два - шесть и шесть. Еже есть вкупе -
шестьсот шестьдесят шесть, число зверино.
- Истинно, истинно! - кто-то крикнул из толпы. - Старец Семион со
скрытной заимки такожде об'яснял.
В груди у старца Варфоломея свистело и булькало. Он говорил то крик-
ливо и резко, то с назябшей дрожью в голосе. Партизаны на морозе от нап-
ряжения потели, сердца их бились подавленно и глухо. Чтоб не проронить
грозного, но сладкого гласа старца, они к ушам своим наставляли согнутые
ладони. Тусветный старец вновь тяжко передохнул, взмахнул рукой и пошат-
нулся:
- И ой вы, детушки! Грядет Антихрист, сын погибели с числом звериным.
И ой вы, возлюбленные чадца мои! Идите по домам, блюдите строгий пост,
святую молитву, велие покаяние во Святом Духе, Господе истинном.
Взошедшее солнце ударило в темные загоревшиеся глаза старца Варфоло-
мея, и, разрывая это солнечное утро, вихрем мчался по речному льду к
опозоренному, обиженному городишке Зыков. Мозг его на морозе посвежел,
но и посвежевший мозг не знал, что под чугунными копытами коня, под
толстым льдом, упираясь мертвой головищей в лед, застрял в мелком месте
мертвец, горбун, палач, Наперсток. А может и не застрял мертвец, - вода
не приняла; может - вынырнул в соседнюю прорубь и точит на Зыкова булат-
ный нож.
Зыкову и не надо это знать, Зыков знает другое.
Он ясно видит, ясно чувствует все последние дела свои, и в его созна-
ние едучим туманом заползает страх: а так ли, верно ли, что скажут про
его расправу красные? Гульба была большая, крови пролито много, а дело
где, настоящее?
- А что мне красные! - хочет крикнуть Зыков и не может.
В душе пусто, горячее сердце остыло, как жарко натопленная печь, в
которой открыли на мороз все трубы. Ха! Красные...
А тут еще эта купецкая дочь, монашка. Эх, зачем у нее такие глаза и
косы, зачем голубиный голос, и вся она, как молодая рябина в цвету.
- Будя! Дурак! Баба... - и нагайка, жихая, бьет по взмыленным бокам
коня.
Конь мчится, пламя из ноздрей, мчится дальше, прочь от адова соблаз-
на, но с маху - стой! - как влип у крыльца Перепреевского дома.
- Дьявол!!.
Милое, заветное крыльцо. Такое недавнее, только вчерашнее, а лютое
сердце не может оторваться от него. Зыков рад задушить себя, рад протк-
нуть предательское сердце свое ножем. - Дьявол, куда ведешь!.. - но, в
ярости стиснув зубы, он, как покорная овца на поводу, зашагал вверх, да-
вя скрипучие ступени.
В городе открыты были главные купеческие лабазы и склады, жителям
об'явлено: бери, сколько можешь унести. Об'явлено партизанам: бери,
сколько можешь увезти.
И к полдню медным горлом горнист заиграл тревогу, сбор.
