Через Бию переправился по льду пешим, и то едва-едва, бросал под ноги
доски. Буланого жеребца пришлось отдать какому-то крестьянину. В Турача-
ке Зыков получил в подарок белого крупного коня и винтовку с патронами.
Подарил беглый солдат Матюхин, обещал - вот маленько отдохнет - приехать
к нему на службу. Это обязательно и, пожалуй, еще народу приведет. Что
касаемо красных, власть очень крутая, говорят. Пожалуй, Зыковской ватаги
не потерпит.
- Чорта с два! - и Зыков надменно потряс нагайкой. - Красная
власть... Ха!.. Я сам власть. Две тыщи под верхом у меня коней было. Это
не власть тебе?
За Бией он ехал открыто, по дороге.
С полей согнало снег, только северные склоны гор были еще в белых шу-
бах, бурые луговины зеленели, кой-где цвели холодные фиалки, и робкими
огоньками желтели лютики. Гогот гусей и журавлиное курлыканье падали на
землю вместе с лучами солнца, как радостный крик возвратившегося из-за
морей изгнанника. Зыков вскидывал к небу глаза, искал вольные стаи птиц,
но сердце его было в тоске и холоде. Как, однако, плохо одному. К жене,
что ли? Нет. К Степаниде?
Зыков задумался, опустил голову, опустил поводья.
И вот вышла из лесу Таня, вся в цветах, одетая, как монашка, на голо-
ве из цветов венок, в руках восковая красная свеча.
- Зыков, миленький.
- Таня? Как ты?
- Убежала, к тебе... Убей, либо полюби... Люблю тебя.
Зыков едет дальше, и пред ним Таня, будто плывет по воздуху, легкая,
большеглазая, лицом к нему: "Люблю тебя".
Зыков подымет голову, озирается и горестно хохочет. Эх, если б Таня
живая, настоящая, вот за кого Зыков сложил бы голову свою... Эх...
Нет, нет, Зыков должен быть один, прочь дьяволово навожденье.
А дом, своя заимка все ближе. Наверное там люди поджидают его. Подбе-
рет самую головку, отборных испытанных вояк. Его дружина будет, как ка-
мень, как пламя, как лавина с гор. Чует Зыков, что с красными ему дове-
дется в перетык вступить. Ну, что ж!..
И верно: со всех концов летели на него доносы в центр, туда, сюда:
"Зыков, правда, бьет белых, но он же мытарит и мужиков. Кто хуже, Зыков
или белые? Оба хуже. Власть Советов, спасай народ!"
Вечер. Солнце огрузло, опустилось в горы, стало холодно. Воздух чист
и прозрачен. Далекие, за полсотни верст, хребты казались тут же рядом,
хватай рукой.
Он спускался в глубокую котловину. Дно котловины зеленеет свежими
всходами, в средине, в еще оголенной роще группа просторных изб - кер-
жацкая богатая заимка.
Суббота. Он слез с коня и, пошатываясь от засевшей в нем болезни, во-
шел в моленную.
Огоньки, пение, народ - мирный, родной - и пахнет ладаном. Он приню-
хался: да, не порох - ладан, и горящие свечи - не разбойничьи костры, и
свой знакомый старый Бог, свой, кержацкий. И ему захотелось молитвы,
слез: вот так упасть на колени и плакать, плакать и каяться в грехах,
молиться о своей собственной судьбе, плакать и просить Бога о своем лич-
ном счастье: дай Боже, усладу дням подлого раба твоего, Стефана". Сердце
стонало от боли и душа вся избита, обморожена. Народ поет стихиры, ста-
рец возглашает и кадит, звякает кадильница, и Зыкову мерещится, что это
панихида, что он, Зыков, лежит в гробу, в гроб заколачивают гвозди, на-
род с возженными свечами отдает последнее рыдание, еще маленько, и мерт-
вец будет опущен в землю. А-ах...
Он схватил скамью и вдребезги расшибает врагов своих, крик, стоны,
гвалт, черный конь мчит Зыкова сквозь пули, огонь, вой вихря и - стоп! -
отлетела голова. Наперсток гекнул, гекнула вся площадь - "гек" - и отле-
тела голова. А конь мчит дальше, черный как чорт, с горящими глазами,
как у чорта - стоп! - тот самый дом, любезный Танин дом, и Танин голос
рыдает надгробно вместе с другими голосами. Гроб. Он, Зыков, лежит
скрестив на груди руки.
- Не хочу умирать, - боднув головой, резко прошептал он.
На него оглянулись. Холодный пот покрывал его лицо.
Кругом все то же: свой старый Бог, тихие огни, тихий и торжественный
голос старца. Зыков вздохнул всей грудью и перекрестился.
После службы все расселись на приступках крыльца, на бревнах. Зыков
затеял разговор, наблюдая, как относятся к нему одноверцы. Ему обносило
голову, и зябучая дрожь прокатывалась по спине.
- Здорово, Зыков, - мягким тенорком проговорил маленький брюхатый, он
встряхнул льняными волосами и сел в ногах у Зыкова, прямо на землю. Лицо
у него рябое, с толстыми побуревшими щеками, глаза блеклые, безбровые.
- Ты откуда? Не знаю тебя... - проговорил Зыков, и что-то шевельну-
лось у него внутри.
- Я дальный, с Минусы... Федосеевского толку. Ну-ка, скажи, Зыков,
пожалуйста: за кого ты воюешь, за старую веру, что ли?
- А ты как сюда попал? - допытывал Зыков. - Как узнал про меня?
- Да случай, случай, батюшка Зыков, случай, отец родной... Пасечник
я, пчелку Божию уважаю, ах, благодатный зверек Христов... Ну, разорили
меня всего эти самые белые, пасеку разбили, ста полтора ульев... А у ме-
ня возле вашего городишки братейник, тоже пасечник... Я к нему. Как гля-
нул в городке, чье дело? Зыкова. Одобрил, потому церкви никонианцев жег-
чи надо и духовным огнем и вещественным... Так-то вот. - Он помолчал,
снял черную шляпу, повертел ее на пальце, опять надел. - А ведь крас-
ные-то, большевики-то, Бога совсем не признают. Ни русского, ни татарс-
кого Аллу, ни жидовского. Во, брат...
- Неужто? - встрепенулся Зыков.
- Говорю, как печатаю: верно. А у них свой бог - Марс, хотя тоже из
евреев, с бородищей, сказывают, но все-ж-таки в немецком спинжаке. Во,
брат...
- Ежели не врешь, - сказал Зыков, скосив на него глаза, - я за веру
свою старую умру.
- А красные? Значит, ты насупротив красных?
Зыков медлил, чернобородый сосед толкнул его локтем в бок. Зыков от-
рубил:
- Прямо тебе скажу - не знаю, за что красные, я - за Бога, - и встал.
Рябой, посопев, нахлобучил шляпу на уши, протянул:
- Та-а-ак...
Зыкову почему-то вдруг захотелось схватить его за горло и придушить.
Легли спать на полу, на сене. Рябой кержачишка тоже лег.
Ночью Зыков спал тревожно, охал. Видел путаные сны, то он голый лезет
в прорубь, то в царской одежде, в золотом венце об'являет, что он медве-
жачий царь, и берет себе в жены молодую киргизку, дочь луны, но из бани
ползет змея и холодным липким кольцом обвивает его шею. Он стонет, отк-
рывает глаза и просит пить.
"Заколел тогда, прозяб, немогота приключилась", - думает он.
Рябой исчез. Недаром ночью лаяли собаки.
Утром чернобородый кержак сказал тревожно:
- А езжай-ка ты, Зыков-батюшка, поскореича к себе.
- А что?
- Да, так... Рябой чего-то путал... Путем не об'яснил, а так...
оки-моки... Да и какой он, к матери, кержак... Перевертень... Так, сда-
ется - подосланец.
Зыков затеребил бороду, крякнул и быстро стал собираться.
- С оглядкой езжай, - предупреждал чернобородый: - оборони Бог, скра-
дом возьмут, в горах недолго...
- Больно я их боюсь, - сказал Зыков и поехал к дому.
Голова была пустая, тяжелая, и мысли, как сухой осенний лист, кружи-
лись в ней, шумя. Сердце все так же неотвязно ныло. Образ Тани вонзился
в него, как в медвежью лапу заноза: досадно, больно, тяжко жить. А тут
еще этот чорт, рябой.
День был серый, в облаках, изредка падали дождинки, и с дождинками
падали трельные переливы висящих над полями жаворонков. Дорога кой-где
пылила: встречались таратайки, верховые. Зыков круто сворачивал тогда и,
притаившись, выжидал.
Поздний вечер. Каменный кряж пресек дорогу. В скале проделан узкий
ход. Копыта четко бьют о камень. Камень черный и в узком проходе - ночь,
черно. Зыков приготовил винтовку и чутко напрягает слух. В черном мраке
навстречу цокают копыта. И в камне раскатилось Зыковское:
- Держи правей!..
Встречные копыта онемели. Зыков взвел винтовку и процокал вперед.
Молчание. Слева кто-то продышал, всхрапнула лошадь. - "Притаился,
дьявол... Целит..." - оторопело подумал Зыков и приник к шее своего ко-
ня: "Вот, сейчас..." Испугавшаяся кровь быстро отхлынула к сердцу.
Но засерел выход. Зыков ошпарил коня нагайкой и вскачь.
А вдогонку с ужасом, с отчаянием:
- Зыков, ты?! Стой, стой!!
Но пыль из-под копыт крутила вихрем, скрывая скачущего всадника.
Парень долго гнался, потом остановил запыхавшуюся свою кляченку и
заплакал. Он плакал навзрыд, с отчаянием, и, как безумный, вскидывал ру-
ки к небу. Он ничего не слышал, ничего не видел пред собой, весь свет
враз замкнулся для него.
Парень повернул лошадь, вз'ехал, все так же плача, на гребень скалы,
слез с седла и подошел к краю пропасти. Вот он, узкий, высеченный в ска-
ле проход, где они только что встретились с Зыковым.
Парень заглянул вниз, в страшный сырой провал. Сердце сжалось. И
только в этот миг в сердце Зыкова ударил бешеным бичем огонь. На всем
скаку кто-то резко рванул его коня, и конь помчал всадника обратно.
Парень отступил несколько шагов, чтоб разбежаться, сбросил шляпу и -
вдруг:
- Эй, парнишка!
Парень оцепенел. И чрез мгновенье:
- Зыков, миленький!!.
Все горы перед Зыковым вдруг заколебались:
- Танюха! Ты?!.
- Степан! Голубчик!.. Ведь ты на смерть поехал!
- Как?
- Твою заимку красные взяли. Большой отряд, человек с сотню... Пуле-
метов много, пушка. Тебя стерегут... Бой был. Скорей, скорей, отсюда!..
- А где ж мои все?
- Твои убежали кто куда.
Зыков побагровел. Белый конь его тяжко водил взмыленными боками.
Глава XVIII.
Когда выбрались на дорогу, наступила ночь, звездная, весенняя, в сы-
пучем золотом песке.
- Там келья для тебя, место скрытное. Не опасайся.
Та же ночь висела и над городком, над заимкой Зыкова, над всей зем-
лей.
И попадья впервые в эту ночь решилась признаться мужу:
- А ведь я, отец, понесла...
- Ну? - и отец Петр радостно перекрестился.
- Уж три месяца, отец.
Батюшка встал, благословил утробу супруги своея, и в одном белье
опустился перед образом на колени. Молитва его была не горяча, а пламен-
на: ведь так ему хотелось иметь второе чадо. Девять лет пустовало чрево
жены его, и на десятый год разрешено бысть от неплодия. Боже, Боже...
Матушка слушала слова молитвы и не слыхала их. И в эту минуту особен-
но остро встал перед ней вопрос: чье же дитя зреет у нее под сердцем? За
упокой души раба Божия новопреставленного Феодора она молиться будет
обязательно, а вот другой раб Божий помер или жив?
Настя тоже три месяца как понесла, но об этом - ни гу-гу. Господи,
хоть бы муж не возвращался, Господи... Убьет. Настя, как и попадья, тоже
не знала, чье дитя зреет у нее под сердцем. Придушить его, родненького,
маленького, или оставить - пускай живет.
А ночь шла, катились звезды, золотой песок дрожал вверху и сыпался на
землю.
Зыков вскидывал к небу глаза, золотые песчинки залетали в сердце, и
так хорошо было сердцу в этот миг. Зыкова охватило свежее, небывалое,
такое непонятное чувство. Он пытал побороть себя и не хотелось бороться.
Он дышал порывисто, закусывал губы, крякал, но у сердца свои законы, и
даже чугунное сердце не в силах превозмочь вдруг вздыбившейся любви. Зы-
ков дрожал и в его сильных руках дрожала Таня.
Белый конь ступал тяжело, как литая сталь. Сзади серой мышью тащилась
пустая кляча.
Таня прижималась к Зыкову. Он целовал ее в лоб, в глаза. Оба молчали,
и все молчало кругом: горы, леса, златозвездная ночь, только бессонная
реченка, разрывая о камни бегучую грудь свою, стонала в горах, плакала,
кого-то кляла.
И настроение Зыкова быстро сменилось, короткие сладостные порывы ус-
тупали место гнетущему отчаянию. Страшное известие Тани хлестнуло по его
душе, как по одинокому кедру ураган, корни лопнули, Зыков оторвался от
земли, и вот жизнь его вдруг вся покривилась, покачнулась, падает, слов-
