крышке черный восьмиконечный крест.
Зыков снял со свечи нагар и внимательно всмотрелся в лицо отца.
- Спит.
Народ прибывал. В моленной полно. Запахло кислятиной промокших овчин,
луком и потом.
Шорохом ширился шопот, и повертывались кудластые головы к келье стар-
ца.
- Отцы и братия, - появился Зыков с зажженной свечей в руке. - Роди-
телю недужится, почивает. Совершим чин без него, соборне, еже есть напи-
сано.
И ответил мрак:
- Клади начал. Приступим с верою и радением. Аминь.
Натыкаясь вслепую друг на друга, - только маленькие оконца багровели,
- кержаки сняли с гвоздей лестовки, разобрали коврики-подручники - с ла-
донь величиной, что подстилают под лоб при земных поклонах, и чинно
встали на места.
Возгласы чередовались с пением хором, вздохи - с откашливаньем и сте-
наньем. Сложенные двуперстно руки с азартом колотились в грудь и плечи,
удары лбами в пол были усердно-гулки.
Зыков кадил иконам, кадил молящимся, внятно читал с завойкою по кни-
ге. Чмыкали носы, по бородам катились слезы. У Зыкова тоже зарябило в
глазах: Нерукотворный Спас взирал на него уныло.
- Трижды сорок коленопреклоненно, Господи помилуй рцем...
И мололи тьму и сотрясали кедровый пол бухавшие земно великаны.
Благочестивое пыхтенье, вздохи, стоны прервал громкий голос Зыкова:
- Помолимся, отцы и братия, от всея души и сердца, по-своему, как
Господь в уста вложил.
- Аминь.
Он уставился взором в строгий Спасов лик, воздел руки, запрокинул го-
лову, - черные волосы взметнулись:
- О, пречестный Спасе, заступниче бедных и убогих. Разожги огонь
ярости в сердцах наших, да падут попы-никонианцы-табашники и все власти
сатанинские от меча карающего. Да соберем мы веру свою правую, и сохра-
ним, и нерушимо укрепим. Как ты, Спасе и Господи, гнал вервием торгующих
из храма, так и меч наш карающий с дымом, с кровью пронесется над зем-
лей. Верное воинство твое - дружину нашу - спаси и сохрани во веки ве-
ков...
- Аминь... Во веки веком... Спаси сохрани... - засекло набухший вздо-
хами воздух.
Зыков земно поклонился Спасу, встал боком за подсвечник и, подняв ру-
ку, бросил в гущу склонившихся голов:
- И опять, вдругерядь, требую клятвы от вас. Зачинаем большое дело,
дружина наша множится, как песок, и работы впереди - конца-краю не ви-
дать. Клянитесь всечестному образу: слушаться меня во всем - все грехи
ваши я на себя беру - я ответчик! Клянись - не пьянствовать... Клянись -
бедных, особливо женщин, не обижать. Клянись...
И враз загудела тьма, как девятый вал:
- Клянемся...
И никло пламя у свечей:
- Клянемся.
- Клянись стоять друг за друга, стоять за правду, как один, даже до
смерти. Клянись... Все клянись!..
- Клянемся... Все!..
- Теперича подходи смиренно с лобызанием.
А когда моленная опустела, Зыков притушил до единой все свечи и заша-
гал чрез тьму, суеверно озираясь. Кто-то хватал его за полы полушубка,
кто-то дышал в затылок холодом, по спине бегали мурашки.
В лице быстро сменилась кровь, и сердце окунулось в тревожное раз-
думье:
"Так ли? Верен ли путь мой? Не сын ли погибели расставляет сети для
меня?" - шептал он малодушно.
И, опрокидывая все в своей душе, Зыков кричал, кричал без слов, но
громко, повелительно:
- Нет! Христос зовет меня... Народ зовет...
Костры во дворе померкли. У глубоких нор, у землянок и зимников, где
коротали морозное время партизаны, в лесном раскидистом кольце за заим-
кой, пересвистывались дозорные, сипло взлаивали сторожевые псы.
Зыков вскочил на коня - ему надо крепко обо всем подумать, побыть на-
едине с собой, среди сонного леса, среди омертвевших гор, - ударил коня
нагайкой и поехал в бездорожную глухую мглу.
А в бездорожной безглазой мгле, выбравшись на знакомый большак, ехали
обратные путники - усач и парнишка. Ехали в радости: сам Зыков идет им
на подмогу.
Старец Варфоломей пробудился от сна и творил предутреннюю молитву,
истово крестясь.
Анна Иннокентьевна, укрывшись заячьим пятиаршинным одеялом, одиноко
глотала слезы.
После третьих петухов заскрипела дверь, и Зыков встал против стари-
ка-отца.
- Батюшка-родитель, благослови в поход, утречком.
Старец Варфоломей в белых портах и в белой, по колено рубахе, весь
белый, угловатый, сухой, сел на кровать и, обхватив грудь, засунул ладо-
ни под мышки.
- Руки твои в крови. Пошто докучаешь мне, пошто не дашь умереть спо-
койно? - слабым, но страстным шопотом проговорил старик.
- Кровь лью в защиту бедных и обиженных... Так повелел Христос, -
убежденно возразил сын.
- Замолчи, еретник! Засохни. - Старец зловеще загрозил перстом. - Ре-
че Господь: под'явый меч от меча погибнет. Чуешь?
- Неизвестно, что бы теперича сказал Христос, - стараясь подавить за-
кипающее сердце, проговорил Зыков.
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу и, чуть отвернувшись, косил гла-
за на дышавшую смолой колоду-гроб:
- Рассуди, родитель, не гневайся. Ежели все будем сидеть смирно, аки
агнцы, придет волк, перебьет всех до единого, заберет себе все труды на-
ши, вырежет скот, разорит пасеки. Сладко ли? Что ж, дожидать велишь? Что
ж, прикажешь смотреть, как жгут и погубляют целые деревни? - Зыков при-
жал к груди руки и умоляюще глядел в лицо отца. - Родитель, подумай. Ты
стар, очеса твои зрят дальше. Родитель, благослови! Не впервой прошу,
колькраты прошу: благослови. Мне тоже тяжко, родитель. Зело тяжко на ду-
ше...
Старец нахмурил хохлатые брови, большие мутные немигающие глаза его
были холодны и бесстрастны, рот открыт.
И показалось сыну: сизый дым ползет от глаз, от бровей, от седых косм
старца. Сердце сына задрожало, зарябило в глазах, дрогнул голос:
- Родитель-батюшка! - всплеснув руками, он порывисто шагнул к отцу: -
Родитель!
- Уйди, сатано, не смущай, - и старик угловато махнул высохшей рукой.
- Колькраты говорил: уйди! Кровь на тебе, кровь.
Зыков поклонился отцу в ноги, сухо сказал:
- Прощай, - и, как в дыму, вышел.
Глава II.
Месяц стоит в самой выси морозной ночи. Голубоватые сугробы спят. Го-
ры сдвинулись к реке, и у их подола - городишка. Три-четыре церкви, иг-
рушечная крепость на яру: башня, вал, запертые ворота. Улочки и переул-
ки, кой-где кирпичные дома, оголенные октябрьским ветром палисады. Это
на яру.
Спуск вниз, обрыв и внизу, будто большое село - вольготно расселись
на ровном, как скатерть, месте - дома, домишки и лачуги бедноты.
Городок тоже в снежном сне. Даже караульный в вывороченных вверх
шерстью двух тулупах подремывает по привычке у купеческих ворот, да на
мертвой площади, возле остекленного лунным светом храма, задрав вверх
морду, воет не то бесприютная собака, не то волк.
Город спит тревожно. Кровавые сны толпятся в палатках и хибарках: ви-
селицы, недавние выстрелы, взрывы бомб, набат звенят и стонут в наполо-
вину уснувших ушах. Вот вскочил старик-купец и, обливаясь холодным по-
том, нырнул рукой под подушку, где ключи:
- Фу-у-ты... Слава те, Христу.
Вот священник визжит, как под ножом, вот сапожных дел мастер бормо-
чет, сплевывая через губу:
- Где, где? Бей их, дьяволов!
А собака воет, побрякивает колотушкой караульный и дозорит в выси мо-
розной ночи облыселая холодная луна.
Впрочем, еще не спят неугасимые у крепостных ворот зоркие костры, и
возле костров борется со сном кучка отважных горожан из лачуг и хибарок.
Иные спят. Блестят винтовки, топоры, в сторонке раскорячился пулемет и
задирчиво смотрит на ворота.
А за воротами тишина: умерли, спят - иль ожидают смерти? Человек не
видит, но месяцу видно все: Эй, люди у костров, не спи!
Ванька Барда, чтобы не уснуть, говорит:
- Скоро смена должна прибыть. Чего они канителятся-то? Нешто спосы-
лать кого...
Никто не ответил.
Ванька Барда опять:
- Ежели денька через три зыковские партизаны не придут, каюк нам... -
и безусое лицо его в шапке из собачины подергивается трусливой улыбкой.
- Как это не придут! - скрипит бородач, косясь на земляной вал кре-
пости.
- Могут дома не захватить Зыкова-то: он везде рыщет...
- Тогда не придут.
- В случае неустойка - я в лес ударюсь, в промысловый зимник... Там у
меня припасу сготовлено: что сухарей, что мяса, - уныло тянет Барда.
- А ежели к Колчаку в лапы угодишь?
- А почем он узнает, что я большевик? Ваш, скажу... Белый. На брюхе
не написано.
- Ты, я вижу, дурак, а умный... - по-хитрому улыбнулся бородач и
вдруг, быстро привстал на колено, вытянул лицо, - Чу!.. Шумят. За валом.
- Эй, кобылка! - звонко крикнул своим Ванька Барда.
Два десятка голов оторвались от земли.
- Вставай!
Но все было тихо.
И вслед за тишиной грянул с вала залп. Ванька Барда кувырнулся голо-
вою в костер. Караульный там, у купеческих ворот, свирепо ударил в коло-
тушку, вытаращил сразу потерявшие сон глаза. Из хибарки выскочил человек
и выстрелил в небо. Заскрипели городские калитки, загрохотали выстрелы.
Пронесся всадник. Собака бросилась к реке.
- Ну, опять, - мрачно сказал чиновник акцизного управления Федор Пет-
рович Артамонов.
Он притушил лампу и уперся лбом в оконное стекло, курносый нос его
еще больше закурносился и впалые глаза скосились.
Дом, где он квартирует, двухэтажный, церковный. Вверху живет священ-
ник.
- Тьфу, - желчно плюнул он и заходил по комнате.
Лунный свет зыбкий, странный. Голубеет и вздрагивает открытая кро-
вать, Артамонову чудится, что на кровати лежит мертвец с голым, как у
него, черепом.
- Чорт с тобой, - говорит Артамонов, ни к кому не обращаясь, достает
из шкапа бутылку казенной водки и наливает стакан. В зеркале туманится
его отражение. - За здоровье верховного правителя, адмирала Колчака,
чорт его не видал, - раскланивается он зеркалу, пьет и крякает. Ищет,
чем бы закусить. Сосет голову селедки. - Дрянь дело, дрянь. Россия по-
гибла. Пра-а-витель... Офицеришки - сволочь, шушера, пьяницы... - думает
вслух Федор Петрович, порывисто и угловато, как дергунчик, размахивает
руками, утюжит черную большую бороду, и глаза его горят. - Ха, дисципли-
на... Да, сволочи вы этакие! Разве такая раньше дисциплина-то была... И
что это за власть! Городишка брошен на обум святых, ни войска, ни поряд-
ка. Пять раз из рук в руки. То какая-нибудь банда налетит, то эта дрянь,
большевичишки, откуда-то вылезут из дыры. А кровь льется, тюрьмы тре-
щат... Вот и поработай тут.
Выстрелы за окном все чаще, чаще. Черным по голубому снегу снуют лю-
дишки. По потолку над головой раздались шаги: проснулся поп.
- Вот тут и собирай подать. А требуют. Петлей грозят.
Постучались в дверь.
- Войдите!
Бородатый священник в пимах*1, хозяин. Глаза сонные, свинячьи.
_______________
*1 Пимы - валенки.
- Стреляют, Федор Петрович. Пойдемте, Бога для, к нам... Боязно.
- Большевиков бьют, - не то радостно, не то ожесточенно сказал чинов-
ник. - Пять суток только и потанцовали большевики-то... Да и какие это
большевики, так, сволота, хулиганы...
- Говорят, за Зыковым гонцы пошли, - сказал священник.
- Что ж Зыков? Зыков за них не будет управлять. Зыков - волк, рвач.
- Говорят, красные регулярные войска идут. Дело-то Колчака - швах.
Боже мой, Боже, - голос священника вилял и вздрагивал. - А Зыкова я бо-
юсь, гонитель церкви.
- Да, Зыков - ого-го, - за кержацкого бога в тюрьме сидел, - чиновник
ощупью набил трубку и задымил.
- Эх, жизнь наша... Ну, Федор Петрович, пойдемте, Бога для, прошу
вас. И матушка боится.
На-ходу, когда подымались по темной внутренней лестнице, Артамонов
басил:
- Вам и надо Зыкова бояться, отец Петр. Не вы ли, священство, органи-
зовали погромные дружины святого креста? А для каких целей? Чтоб своих
же православных мужиков бить...
- Только большевицкого толку! - вскричал священник. - Только больше-
