черяли. Акулетта тарахтела, не переставая, а Мишка Шурф все пытался
совместить графский облик центровой с распущенностью, царапающей даже
Шурфа. Мясник числился у Акулетты вроде исповедника: за исповедь Аку-
летта расплачивалась щедро, во всеоружии умений. Шурф кивал,улыбался,
подливал ликер, гладил Акулетту по плечам. Неинтересное сообщала
гостья, слушанное Мишкой сотни раз, но его роль, как раз и заключалась
в показе долготерпения и участия. Акулетта ринулась по третьему кругу
поливать знакомых, выходило всюду одни мерзавцы и только она пытается
облагородить их круги.
Мишка кручинился завтрашним ранним вставанием, Акулетта полагала - ее
несчастьями, и благодарность вспыхивала в бирюзовых глазах, предвещая
Мишке бурную ночь.
Шурф вечером, перед уходом с работы, схлестнулся с Пачкуном, начмагу
шлея под хвост попала, дурное в характере дона Агильяра выплеснулось
на неизменно веселого мясника. Пачкун предупредил насчет опозданий,
перечислил все Мишкины грехи и проколы последних месяцев - ну и па-
мять! - и настрого повелел подтянуться, чует дон Агильяр: подкрадыва-
ются сложные времена. И все из-за мужика, что приловчился ошиваться в
магазине или рядом с "двадцаткой" в последние дни.
Мишка и раньше соглядатая примечал, да не обращал внимания, подумаешь,
лох как лох, неудачник, глаза зоркие - голодный, да куражу мало, не
борец, так, поскулит на кухне, побьет кулачком со сливу в грудь,- тут
Мишка оглядел свою пятерню-молотилку - и в кусты у телевизора да под
торшером.
Акулетта царским жестом поправила волосы, успела удивиться с чего бы
Мишка изучает кулачище, истолковала сосредоточенность слушателя, как
знак внимания к ее бедам, и губы женщины запрыгали резкими изломами.
Шурф припоминал, кому обещал на завтра оставить отбивных на ребрах,
посеял бумажку - список страждущих, то ли в "Риони", когда расплачи-
вался, то ли по дороге. Клиентов знал в лицо, но если кому обещал и не
отложил, отдав ранее, но без уговору, прикатившему, возникнет нелов-
кость, а неуютность в общении с нужными людьми Мишка недолюбливал. К
тому же, Володька Ремиз дуется последнее время, куксится, может посчи-
тал, что Пачкун лучший привоз с баз Мишке отписывает, разрешает гово-
руну недоступное Ремизу; вроде все на равных, но в торговле почва для
зависти всегда удобренная, и завтра Мишка порешил выяснить все с Реми-
зом начистоту.
Акулетта водрузила ноги в тонких чулках на край стола, и Мишка отдал
должное красоте икр, гладкости колен, тянутости упругих бедер. Акулет-
та оценила мужские восторги, потрепала Мишку по щеке:
- Вот я и говорю ему.- мерное бухтение низкого голоса снова ввергло
Шурфа в прикидки предстоящего выяснения с Ремизом.
Усталость свивала мясника в жгуты, глаза слипались, в сверкающей ра-
дужке отражался циферблат настенных часов - без пяти два. Ночь в раз-
гаре, а тут сиди, внемли. Акулетта передвинула ноги, скатерть засбори-
лась, перед носом Мишки зажелтел нестертый кусок кожаной подошвы, серо
блеснула подковка тонкого каблука. Гостья опрокинула рюмку, высоко
задрав голову, и Шурф изумился: кадык у Акулетты прыгал точь-в-точь,
как у пьянчужек - подносил в магазине.
Часы пробили два, извлекли Мишку из дремы, утешитель успел ввернуть:
- Все образуется, вот посмотришь,- и тут же заработал замшево мягкий
взгляд гостьи.
Господи! Мишка уткнул голову в ладони, положенные одна на другую, ощу-
тил, как пикой взворошил волосы каблук женской туфли. Акулетта не до-
пускала, что Мишка затейливым маневром завоевывал право тайно вздрем-
нуть, полагая, что ему так удобнее слушать, и говорила без умолку.
Господи! Мишка надеялся урвать хоть минутку, хоть полминуты сна, чтоб
перекрутиться, превозмочь себя и дослушать, неизменно приправляя испо-
ведь кивками участия. Туфель Акулетты пах новой кожей, запахи шли сло-
ями: от окурков в пепельнице, от опьяняющих духов и от туфель, череду-
ясь в строгой последовательности. Господи! Мишка охватил пальцами ло-
дыжку женской ноги, щепотью потер тонкую ткань чулка. Господи! Чего
Пачкун взъелся? Нервотрепка в "двадцатке" выбивала из колеи, мешала
обдумывать дела, а их накопилось невпроворот: приходилось протирать
контакты с поставщиками, следить за соблюдением собственных интересов,
выбивать из увертливых и забывчивых долги, сводить нос к носу без его
хлопот не нашедших бы друг друга, сводить к обоюдной выгоде, и не без
пользы для себя. Одно спасало Мишку при укрощении жизненных обстоя-
тельств: не расчетливость, напротив, о его широте легенды слагали -
отпразднуем семнадцатое апреля? А тринадцатое мая, слабо? А седьмое
июня? - не четкость в делах, не умение хранить в памяти множество раз-
розненных сведений и извлекать их в любую секунду, а неукоснительное
следование немудреному правилу - не ленись!
Поехать? Пожалуйста!
В один конец Москвы? Извольте!
В другой? Что за вопрос!
В пригород смотаться? Нет проблем!
Случались холостые рейды, и нередко, но умение держать себя в узде,
понукать к деятельности, предопределяло общий успех Мишкиных предприя-
тий.
Акулетта притихла. Время для Мишки замерло. Явь напомнила о себе стру-
ями льющейся в ванне воды. Мишка продрал глаза. Кухня пуста. Акулетта
в ванной, похоже хлещет не душ, а вода из крана: наверное смывает гла-
за или чистит зубы. Господи!
Акулетта явилась в кухню преображенная, глазами чуть навыкате напоми-
нала школьницу, и лик невинности странно соседствовал с уверенностью
повадки, с умопомрачительными одеяниями и неподдельными драгоценностя-
ми. Всего два-три штриха тушью, и человек вовсе иной, Мишка выпрямил-
ся, потянулся. У друзей давно установился ритуал: Акулетта неизменно,
перед тем, как остаться, осведомлялась: не отправиться ли ей домой?
Мишка всегда натурально возражал, тем и завершалось.
И сейчас Акулетта приблизилась сзади, обвила шею Мишки и прошептала:
- Устал? Может поеду?..
Мишка не узнал себя, будто в нутро ворвался чужак, завладел мыслями и
главное - языком, не разжимая объятий, не оборачиваясь, Мишка выдавил,
пожав плечами:
- Хорошо. я провожу.
- Руки Акулетты застыли на его глотке в ступоре озлобления, если б
хватило сил, сжала бы смертельным жимом, ломающим позвонки.
Акулетта сбросила руки, обмякла, обошла стол, на лицо, будто набросили
вуаль со стародавней бабушкиной шляпки. Почернела гостья. Унижений не
прощала, и сейчас Мишка отчетливо уяснил: допущен промах, ткань отно-
шений поползла, не залатать. Господи! Мог бы и оставить, заснул бы ря-
дом, сразу повинившись в раздавленности суетней предшествующего дня.
Мог бы! Но тот другой, что завладел его голосом на краткий миг ответа,
требовал покоя, уединения, никем не потревоженного утра, нашептывал:
черт с ней, ты от нее не зависишь, конечно, приятно заявиться с осле-
пительной фурией в кабак к вящей зависти дружков, но, милостью Божьей,
есть еще кем поразить воображение вьющейся вокруг мошкары.
Мишка распрямился, потянулся, с трудом изгнал чужака, привлек женщину:
- Ну, куда ты поедешь? Позднота.
Гнев обессловил Акулетту - к отвержениям не привыкла - с ненамазанными
глазами беззащитна, слезы вот-вот окропят веки с неожиданно короткими
редкими ресницами. Белорозовый язык облизнул губы, подобралась, нос
заострился, рот прорезью залег над резко очертившимся подбородком.
Глаза хоть и без защитной брони подведенных ресниц, одним только него-
дованием запали, потемнели, приобрели глубину и. осветили только что
стертое, без красок, лицо. Мишка не захотел отпускать гостью, уста-
лость сгинула, накатило дурманящее, кружащее голову, будто видел эту
женщину впервые.
- Провожать не надо.- Акулетта подцепила сумку.
Шурф не давал пройти в коридор.
- Не кипятись. Ну. сморозил, прости.
Ей нравилось, когда мужчины начинали пластаться - редкостное наслажде-
ние, горячечный огонь заворочавшихся страстей. Теперь я тя поманежу!
Акулетта резко отпихнула мясника и ринулась к выходной двери. Мишка не
препятствовал - всегда славился обходительностью с дамами - на ходу
набросил куртку и устремился по лестнице за Акулеттой.
Помреж не робкого десятка, и все же замер, будто невидимой нитью при-
тороченный к бледному пятну чужого лица за остекленением. Васька отп-
рянул в глубь приемной, прижимая к груди конверт с деньгами. Пятно пе-
ремещалось и находилось слишком низко для человека нормального роста:
либо ребенок, либо карлик.
Все длилось секунды.
Наконец, Помреж сообразил: после визита Лехи с конвертом, успел за-
щелкнуть задвижку стекляной двери, и сейчас за дверью, на коленях, по
ковровой дорожке ползла Лилька Нос.
Все длилось секунды.
Страх не успел настичь Помрежа, а когда Васька разобрался, что к чему,
озноб ужаса только и прибыл, заявил о себе потом и мелкой дрожью паль-
цев.
Помреж бросился к двери, сбил задвижку, рванул с пола Лильку с лицом,
будто намазанным мелом, выбивающую дробь крепкими зубами.
Помреж еще не избавился от страха, молчал и только тормошил Лильку,
пытаясь успокоить себя и выбить из девицы, что пригнало ее сюда в по-
луобморочном состоянии.
Лилька моталась в руках Помрежа, как ватная кукла, голова раскачива-
лась в стороны, слюна сочилась из уголков рта.
Дар речи вернулся к Помрежу. Матюгнулся, зажал Лильку тисками жилистых
лап, приблизил лицо девицы, будто собирался поцеловать: в глазах ужас.
Увещевать? Не поймет! Васька придержал девицу с подламывающимися нога-
ми одной рукой, другой влепил ей три коротких пощечины. В затуманенных
глазах мелькнул проблеск сознания и угас. Васька примерился к еще од-
ной серии отрезвляющих ударов, когда Лилька, сглотнув, со странным
клокотанием вымолвила:
- Умер!
- Путаешь? - вяло, окунувшись в безнадежность, уточнил Помреж: ночь
сегодня выпала тягучая, бесконечная.
Лилька не ответила, потянула мужчину за собой. Васька плелся обречен-
но: что теперь? Ворочать труп? Блажить? Рвать волосы? Разбудить зас-
нувших в блуде? Звонить в скорую, зачем? Или Фердуевой, будто хозяйке
удастся вдохнуть жизнь в обездушевшее тело? Васька брел по лестнице и
тащил за собой раздавленную выпитым и пережитым Лильку Нос, будто ме-
шок, волоком, расшибая ей в кровь колени, ударяя пальцы босых ног, об-
дирая кожу бедер и локтей.
В холле Помреж врубил свет, предварительно задернув шторы. На кожаном
диване в объятиях спала пара, другая пара ночевала на сомкнутых раск-
ладушках в подсобке для измерительных приборов. Васька ткнул дверь в
подсобку, увидел, как кожа лба мужчины отчего-то покрыта копировальной
бумагой, и черный след тянется вниз к животу, будто мужчина промокал
подругу копиркой. Васька притворил дверь и вернулся в холл.
Кавалер Лильки покоился, раскинув руки на ковре - Христосик! - посреди
холла, чуть в стороне валялись одеяло, две подушки, простыня в мелкий
цветочек.
Васька опустился на колени, не понимая, что его раздражает: не вид же
покойника - отошедшие в мир иной и должны быть голыми; не бугрящееся
брюхо, не желтизна оплывших жиром боков, ни толстые складки над про-
межностью, не рыжемедный лобок; и даже не багровый шрам со следами
редких швов. Раздражал Помрежа храп мужика на диване, храп взвивался
до верхней ноты, ухал в пучину хрипов и снова взмывал карябающим бара-
банную перепонку воем. Помреж приложил ухо к сердцу умершего. Дьяволь-
щина! Храпит гад на диване, ни черта не разберешь, будто отбойным мо-
лотком долбит затылок.
Помреж тронул умершего - еще теплый, не успел остыть; хорошо топят,
отчего-то пришло в голову. Васька содрогнулся от обыденности и хозяйс-
твенной направленности раздумий даже в скорбный час. Глаза закрыты,
повезло, не то пришлось бы прикрывать собственноручно. Помреж набросил
одеяло на растекшееся квашней брюхо, подтянул отороченный край до са-
мого подбородка, но лица не накрыл, будто мертвому грозила духота под
