скуп... что для нее мне ничего не жалко... И рано утром пошел и купил ей
браслет, и когда я вернулся... комната была пуста... совсем, как в тот
раз. И я знал, на столе должна быть записка... Я убежал, я молился богу,
чтобы это было не так... но... но... записка все-таки лежала на столе...
И я прочел...
Он замялся. Я невольно остановился и посмотрел на него. Он понурил
голову. Потом хрипло прошептал: - Я прочел: "Оставь меня в покое. Ты мне
противен..."
Мы уже подошли к гавани, и вдруг в тишину ворвалось шумное дыхание
надвигавшегося прибоя. С горящими глазами, точно большие черные звери,
стояли там корабли, одни вблизи, другие подальше; откуда-то доносилась
песня. Все было неразличимо, и все же многое чувствовалось - тяжелый сон
и тревожные грезы приморского города. Рядом с собою я видел тень моего
спутника, она дергалась у меня под ногами, то растекаясь, то сжимаясь в
неверном тусклом свете фонарей. У меня не было слов ни в утешение, ни
для вопроса, но молчание его липло ко мне, давило своей тяжестью. Вдруг
он схватил меня за руку.
- Но я не уеду отсюда без нее... Много месяцев я ее разыскивал... Она
меня терзает, но я не отступлюсь... Умоляю вас, сударь, поговорите с
ней... Она должна быть моею, скажите ей это... меня она не слушает... Я
больше не могу так жить... Я не могу больше видеть, как мужчины ходят к
ней... и ждать перед домом, когда они выйдут... пьяные... Вся улица уже
знает меня... надо мной смеются, потому что я стою и жду... это меня
сводит с ума, и всетаки я каждый вечер опять прихожу... Сударь, умоляю
вас... поговорите с ней... Я вас не знаю, но сделайте это ради господа
бога... поговорите с ней...
Я невольно сделал движение, пытаясь вырвать руку. Мне было страшно.
Но когда он почувствовал, что я отстраняюсь от его горя, он вдруг упал
посреди улицы на колени и обхватил мои ноги.
- Заклинаю вас, сударь... Вы должны с ней поговорить... Должны...
иначе... иначе случится несчастье... Я истратил все свои деньги, разыс-
кивая ее, и здесь я ее не оставлю... живой не оставлю... Я купил себе
нож... У меня, сударь, есть нож... Я ее не оставлю тут... живой... Я не
вынесу этого... Поговорите с ней, сударь...
Он в исступлении корчился передо мной. В конце улицы показались двое
полицейских. Я силой заставил его встать. С минуту он оторопело смотрел
на меня, потом сказал совсем чужим голосом, сухо и деловито:
- Сверните по этой улице налево. Там ваша гостиница. - Еще раз уста-
вился он на меня глазами, в которых зрачки словно расплавились в ка-
кой-то ужасающей белой пустоте. Потом он исчез.
Я плотнее закутался в плащ. Меня знобило. Только усталость чувствовал
я, дурман, непроницаемый и черный, точно я спал на ходу. Я хотел соб-
раться с мыслями и все обдумать, но всякий раз во мне поднималась и уно-
сила меня эта черная волна утомления. Я добрел до гостиницы, свалился на
кровать и заснул, тупо, как животное.
Наутро я уж не знал, что в этом происшествии было явью, что сном, и
безотчетно противился тому, чтобы в этом разобраться. Проснулся я позд-
но, чужой в чужом городе, и пошел осматривать церковь, которая, как мне
сказали, славилась древней мозаикой. Но глаза мои не воспринимали того,
что видели, все явственнее вставала в памяти встреча минувшей ночи, и
меня непреодолимо потянуло в тот переулок, к тому дому. Но эти своеоб-
разные улицы живут только по ночам, днем на них серые холодные маски,
под которыми узнать их может только посвященный. Я не нашел этого пере-
улка. Усталый и раздосадованный, вернулся я домой, преследуемый видения-
ми не то бреда, не то действительности.
Поезд мой уходил в девять часов вечера. С сожалением покидал я город.
Носильщик взвалил на плечи мой багаж и, шагая впереди меня, понес его к
вокзалу. И вдруг на одном перекрестке что-то словно кольнуло меня, и я
круто остановился: я узнал поперечную улицу, ведшую к тому дому, велел
подождать носильщику, который сначала не понял, но тут же ухмыльнулся с
наглой фамильярностью, и пошел взглянуть на место происшествия.
Было темно, темно, как накануне, и в тусклом свете луны поблескивала
застекленная дверь того дома. Я хотел подойти ближе, но вдруг что-то за-
шевелилось во мраке. С испугом узнал я того, вчерашнего; он сидел на по-
роге и знаками подзывал меня. Мне стало страшно, я повернулся и быстро
зашагал прочь, из малодушной боязни, как бы не ввязаться в какую-нибудь
историю и не опоздать на поезд.
Но дойдя до перекрестка, прежде чем свернуть за угол, я еще раз огля-
нулся. И увидел, как человек, сидевший на пороге, вскочил, бросился к
двери и порывисто распахнул ее; что-то блестящее было зажато в его руке:
я издали не мог разглядеть, золото или лезвие ножа так предательски
блеснуло в лунном свете...
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА ИЗ ЖИЗНИ ЖЕНЩИНЫ
За десять лет до войны я отдыхал на Ривьере, в маленьком пансионе, и
вот однажды за столом вспыхнул жаркий спор, грозивший кончиться настоя-
щей ссорой со злобными выпадами и даже оскорблениями. Большинство людей
не отличается богатым воображением. То, что происходит где-то далеко, не
задевает их чувств, едва их трогает; но стоит даже ничтожному происшест-
вию произойти у них на глазах, ощутимо близко, как разгораются страсти.
В таких случаях люди как бы возмещают обычное свое равнодушие необуздан-
ной и излишней горячностью.
Так было и в нашей добропорядочной компании: за обедом мы вели Small
talk [11], мирно перекидывались легкими шутками и, встав из-за стола,
тотчас расходились в разные стороны: немецкая чета отправлялась с фото-
аппаратом на прогулку, добродушный датчанин - к своим скучным удочкам,
английская леди - к своим книгам, супруги-итальянцы спешили в Монте-Кар-
ло, а я бездельничал, развалившись в плетеном кресле, или садился за ра-
боту. Но на этот раз мы сцепились в бурной перепалке, и если кто-нибудь
внезапно вскакивал, то не для того, чтобы вежливо откланяться, а в пылу
спора, который, как я уже сказал, принял под конец самый ожесточенный
характер.
Событие, так взбудоражившее наш маленький застольный кружок, действи-
тельно было из ряда вон выходящим. Пансион, где жили мы семеро, произво-
дил впечатление частной виллы, и какой чудесный вид открывался из наших
окон на прибрежные скалы! На самом же деле он был только частью большой
гостиницы "Палас-отель" и соединялся с ней садом, так что мы, хотя и жи-
ли особняком, находились в постоянном общении с обитателями отеля. Так
вот в этом отеле накануне разыгрался крупный скандал. С дневным поездом
в двенадцать двадцать (необходимо точно указать время, ибо оно важно для
происшествия и играло роль в нашем жарком споре) прибыл молодой француз
и занял комнату с видом на море; уже одно это - говорило о том, что он
человек со средствами. Он обратил на себя внимание не только своей эле-
гантностью, но прежде всего необычайно привлекательной внешностью: удли-
ненное женственное лицо, шелковистые светлые усы над чувственными губа-
ми, мягкие, волнистые каштановые волосы с кудрявой прядью, падавшей на
белый лоб, бархатные глаза - все в нем было красиво какой-то мягкой
вкрадчивой красотой. Держался он предупредительно и любезно, но без вся-
кой нарочитости и жеманства. Если он и напоминал на первый взгляд те
раскрашенные восковые манекены, которые, с щегольской тростью в руке,
гордо красуются в витринах модных магазинов как воплощенный идеал мужс-
кой красоты, то вблизи впечатление фатоватости рассеивалось, потому что
его неизменно приветливая любезность (редчайший случай!) была естествен-
ной и казалась врожденной. Скромно и вместе с тем сердечно приветствовал
он каждого, и было приятно смотреть, как на каждом шагу просто и непри-
нужденно проявлялись его изящество и благовоспитанность. Он спешил по-
дать пальто даме, направляющейся в гардероб, для каждого ребенка нахо-
дился у него ласковый взгляд или шутка, был он обходителен, но без ма-
лейшей развязности; короче говоря, это был, видимо, один из тех счаст-
ливцев, которым уверенность, что всех пленяет их ясное лицо и юношеское
обаяние, придает еще большую привлекательность. На людей пожилых и бо-
лезненных, а их здесь было большинство, его присутствие влияло благот-
ворно. Своей свежестью, жизнерадостностью, победной улыбкой юности, ко-
торая свойственна неотразимо обаятельным людям, он сразу же завоевал
всеобщую симпатию.
Через два часа после своего приезда он уже играл в теннис с дочерьми
толстенького благодушного фабриканта из Лиона - двенадцатилетней Аннет и
тринадцатилетней Бланш, а их мать, хрупкая, изящная, сдержанная мадам
Анриэт, с легкой улыбкой наблюдала, как ее неоперившиеся птенчики бес-
сознательно кокетничают с молодым незнакомцем. Вечером он около часа
смотрел, как мы играем в шахматы, рассказал несколько забавных анекдо-
тов, долго прогуливался по набережной с мадам Анриэт, - муж ее, как
всегда, играл в домино со своим приятелем, фабрикантом из Намюра, - а
поздно вечером я застал его в полутемной конторе отеля за интимной бесе-
дой с секретаршей. На следующее утро он сопровождал датчанина на рыбную
ловлю, обнаружив при этом поразительные познания, затем долго беседовал
с лионским фабрикантом о политике и, видимо, также показал себя интерес-
ным собеседником, ибо сквозь шум прибоя слышался раскатистый хохот толс-
тяка фабриканта. После обеда (я намеренно, для ясности, так подробно со-
общаю о его времяпрепровождении) он опять просидел около часа с мадам
Анриэт в саду, за черным кофе, потом играл в теннис с ее дочерьми, бесе-
довал в вестибюле отеля с немецкой четой. В шесть, часов я пошел на вок-
зал отправить письмо и вдруг увидел его. Он поспешил мне навстречу и,
как бы извиняясь, сказал, что его неожиданно вызвали, но через два дня
он вернется. За ужином он действительно отсутствовал, но только физичес-
ки, так как за всеми столиками только и говорили что о нем, и все пре-
возносили его приятный, веселый нрав.
Вечером, часов около одиннадцати, - я сидел у себя в комнате, дочиты-
вая книгу, - вдруг в открытое окно, выходившее в сад, донеслись крики,
взволнованные возгласы, и в отеле поднялась какая-то суматоха. Скорее
обеспокоенный, чем подстрекаемый любопытством, я тотчас же спустился в
сад и прошел пятьдесят шагов, отделявших нашу виллу от отеля; там я зас-
тал гостей и прислугу в необычайном волнении. Мадам Анриэт не вернулась
с прогулки на берегу, которую она совершала каждый вечер, пока ее суп-
руг, по заведенному порядку, играл в домино со своим приятелем. Опаса-
лись несчастного случая. Словно буйвол, метался по берегу этот обычно
медлительный, грузный человек, и когда он кричал во тьму: "Анриэт! Анри-
эт!" - в его срывающемся от волнения голосе было что-то первобытное и
страшное, напоминающее рев раненного насмерть огромного зверя. Кельнеры
и мальчики-бои носились вверх и вниз по лестнице; разбудили всех живущих
в отеле, позвонили в полицию. А толстый человек в расстегнутом жилете
кидался во все стороны и бессмысленно выкрикивал в темноту: "Анриэт! Ан-
риэт!" Проснулись девочки и, стоя у окна в ночных рубашках, звали мать.
Отец поспешил наверх, чтобы их успокоить.
И тут произошло нечто ужасное, что почти не поддается описанию, ибо в
минуты чрезмерного душевного напряжения во всем облике человека столько
трагизма, что не передать ни пером, ни кистью. Толстяк спустился по сто-
нущим под его тяжестью ступеням с изменившимся, бесконечно усталым и
вместе с тем гневным выражением лица. В руке он держал письмо. - Верните
всех, - сказал он управляющему еле слышным голосом. - Верните людей, ни-
чего не нужно. Жена ушла от меня.
У этого смертельно раненного человека хватило выдержки, нечеловечес-
кой выдержки, не показать своего горя перед столпившимися вокруг людьми,
которые с любопытством на него глазели, а потом, испуганные, смущенные,
