так очевидно, что мне могли бы прийти в, голову глупые, тщеславные мыс-
ли, не будь она убеленной сединами старухой. Но о чем бы мы ни говорили,
наш разговор неизбежно возвращался все к тому же, к мадам Анриэт; каза-
лось, моей собеседнице доставляло какое-то непонятное удовольствие обви-
нять в непостоянстве и легкомыслии забывшую свой долг женщину. Но в то
же время ее, видимо, радовало, что симпатии мои неизменно оставались на
стороне хрупкой, изящной мадам Анриэт и что меня нельзя было заставить
отказаться от этих симпатий. Она неуклонно возвращалась к этой теме, и я
уже не знал, что и думать об этом странном, почти ипохондрическом
упорстве.
Так продолжалось пять или шесть дней, и она все еще ни единым словом
не выдала мне, почему эти разговоры так занимают ее. А в том, что это
именно так, я окончательно убедился, когда однажды на прогулке упомянул,
что мое пребывание здесь приходит к концу и что я думаю послезавтра уе-
хать. На ее обычно невозмутимом лице отразилось волнение, и серые глаза
омрачились.
- Как жаль, мне еще о многом хотелось поговорить с вами.
И с этой минуты, по овладевшей ею рассеянности и беспокойству, я по-
нял, что она всецело поглощена какойто мыслью. Под конец она сама, каза-
лось, это заметила и, прервав беседу, пожала мне руку и сказала:
- Я сейчас не в силах ясно выразить то, что хотела бы сказать. Лучше
я напишу вам.
И, против своего обыкновения, быстрыми шагами направилась к дому.
Действительно, вечером, перед самым обедом, я нашел у себя в комнате
письмо, написанное ее энергичным, решительным почерком. К сожалению, в
молодые годы я легкомысленно обходился с письменными документами, так
что не могу передать ее письмо дословно; попытаюсь приблизительно изло-
жить его содержание. Она писала, что вполне сознает всю странность свое-
го поведения, но спрашивает меня, может ли она рассказать мне один слу-
чай из своей жизни. Это было очень давно и уже почти не имеет значения
для ее теперешней жизни, а так как я послезавтра уезжаю, то ей будет
легче говорить о том, что больше двадцати лет волнует и мучает ее. Поэ-
тому, если я не сочту это с ее стороны назойливостью, она просит уделить
ей час времени.
Письмо, содержание которого я передаю лишь вкратце, чрезвычайно меня
заинтересовало: уже одно то, что оно было написано по-английски, прида-
вало ему какую-то особую ясность и решительность. И все же ответ дался
мне нелегко, и я изорвал три черновика, прежде чем написал следующее:
"Я очень польщен вашим доверием и обещаю ответить вам честно, если вы
этого потребуете. Конечно, я не смею просить вас сказать мне больше, чем
вы сами захотите. Но в рассказе своем будьте вполне искренни передо мной
и перед самой собой. Повторяю, ваше доверие я считаю большой для себя
честью".
Вечером записка была в ее комнате, и на следующее утро я получил от-
вет:
"Я с вами согласна - хороша только полная правда. Полуправда ничего
не стоит. Я приложу все силы, чтобы не умолчать ни о чем ни перед самой
собой, ни перед вами. Приходите после обеда ко мне в комнату... в мои
шестьдесят семь лет я могу не опасаться кривотолков. Я не хочу говорить
об этом в саду или на людях. Поверьте, мне и так было нелегко "на это
решиться".
Днем мы виделись за столом и чинно беседовали о безразличных предме-
тах. Но в саду, когда я случайно ее встретил, она посторонилась с явным
замешательством, и трогательно было видеть, как эта старая, седая женщи-
на девически робко и смущенно свернула в боковую аллею.
Вечером, в назначенный час, я постучался к ней. Мне тотчас же откры-
ли. Комната тонула в мягком полумраке, горела только маленькая нас-
тольная лампа, отбрасывая желтый круг света. Миссис К. непринужденно
встала мне навстречу, предложила мне кресло и сама села против меня; я
чувствовал, что каждое движение было заранее продумано и рассчитано; и
все же, очевидно, вопреки ее желанию, наступила пауза, которая станови-
лась все тягостнее; но я не осмеливался заговорить, так как чувствовал,
что в душе моей собеседницы происходит борьба сильной воли с не менее
сильным противодействием. Снизу, из гостиной, доносились отрывочные зву-
ки вальса: я усердно вслушивался, стремясь уменьшить гнетущую тяжесть
молчания. Видимо, она тоже почувствовала томительно неестественную нап-
ряженность затянувшейся паузы, потому что вдруг вся подобралась, как для
прыжка, и заговорила:
- Трудно только начать. Уже два дня, как я приняла решение быть до
конца искренней и правдивой; надеюсь, мне это удастся. Может быть, вам
сейчас еще непонятно, почему я рассказываю все это вам, совершенно чужо-
му человеку. Но не проходит дня и даже часа, чтобы я не думала о том
происшествии; я старая женщина, и вы можете мне поверить, что прямо не-
выносимо весь свой век быть прикованной к одному-единственному моменту
своей жизни, одному-единственному дню. Ибо все, что я хочу вам расска-
зать, произошло на протяжении двадцати четырех часов, а ведь я живу на
свете уже шестьдесят семь лет; до одури я повторяю себе: какое это имеет
значение, если бы даже один-единственный раз в жизни я поступила безрас-
судно? Но не так-то легко отделаться от того, что мы довольно туманно
называем совестью, и когда я услышала, как спокойно вы рассуждаете о
случае с мадам Анриэт, я подумала: быть может, если я решусь откровенно
поговорить с кем-нибудь об этом дне моей жизни, придет конец моим бесс-
мысленным думам о прошлом и непрестанному самобичеванию. Будь я не анг-
ликанского вероисповедания, а католичкой, я давно бы нашла облегчение,
рассказав все на исповеди, но такого утешения нам не дано, и потому я
сегодня делаю довольно странную попытку - оправдать себя, поведав вам
эту историю. Знаю, все это очень необычно, но вы приняли мое предложение
без колебаний, и я благодарна вам за это.
Как я уже говорила, я хочу описать один-единственний день моей жизни,
- все остальное кажется мне сейчас незначительным и, вероятно, будет
скучно для других. То, как я жила до сорока двух лет, можно рассказать в
двух словах. Мои родители были богатые лэндлорды, нам принадлежали
большие фабрики и имения в Шотландии, и, как все тамошние старые дво-
рянские семьи, мы большую часть года проводили в своих поместьях, а зим-
ний сезон - в Лондоне. Восемнадцати лет я познакомилась с моим будущим
мужем, который был младшим сыном в родовитом семействе Р. и десять лет
прослужил офицером в Индии. Вскоре мы обвенчались и стали вести безза-
ботную жизнь людей нашего круга: три месяца в Лондоне, три месяца в по-
местьях, остальное время - в путешествиях по Италии, Испании и Франции.
Ни малейшее облачко не омрачало нашей семейной жизни. Оба мои сына давно
уже взрослые люди. Когда мне минуло сорок лет, мой муж внезапно скончал-
ся. Он нажил себе в тропиках болезнь печени, от которой и погиб в ка-
кие-нибудь две недели. Мой старший сын уже служил тогда во флоте, млад-
ший был в колледже, и вот за одну ночь я сразу осиротела, и это одино-
чество после стольких лет совместной жизни с близким человеком было для
меня нестерпимой мукой. Оставаться еще хоть день в опустевшем доме, где
все напоминало о недавней смерти любимого мужа, было невмоготу, и я ре-
шила провести ближайшие годы, пока сыновья не женятся, в путешествиях.
С этого момента жизнь стала для меня бессмысленной и ненужной. Муж, с
которым в течение двадцати двух лет я делилась всеми своими помыслами и
чувствами, умер, дети не нуждались во мне. Я боялась омрачить их юность
своей тоской и печалью. У меня не было ни надежд, ни стремлений. Я пое-
хала сначала в Париж, ходила там от скуки по магазинам и музеям, но го-
род и вещи ничего не говорили мне, людей я избегала, - я была в трауре и
не выносила их почтительно соболезнующих взглядов. Я не могла бы расска-
зать, как прошли эти месяцы бесцельных скитаний; я как-то отупела и
словно ослепла, помню только, что у меня все время было страстное жела-
ние умереть, но не хватало сил приблизить вожделенный конец.
На второй год моего вдовства и на сорок втором году жизни, не зная,
как убить время, и спасаясь от гнетущего одиночества, я очутилась в мар-
те месяце в МонтеКарло. Сказать по правде, я поехала туда от скуки, го-
нимая томительной, подкатывающей к сердцу, как тошнота, душевной пусто-
той, которая требует хотя бы незначительных внешних впечатлений.
Чем сильнее было мое душевное оцепенение, тем больше тянуло меня ту-
да, где быстрее вращалось колесо жизни; на тех, у кого нет своих пережи-
ваний, чужие страсти действуют так же возбуждающе, как театр или музыка.
Поэтому я нередко заглядывала в казино. Мне доставляло удовольствие
видеть радость или разочарование игроков; их волнение, тревога хоть от-
части разгоняли мою мучительную тоску. К тому же, не будучи легкомыслен-
ным, мой муж все же охотно посещал игорный зал, а я с каким-то бессозна-
тельным пиететом подражала всем его былым привычкам; так и начались те
двадцать четыре часа, которые были увлекательнее любой игры и на долгие
годы омрачили мою жизнь.
В тот день я обедала с герцогиней М., моей родственницей; после ужи-
на, чувствуя себя еще недостаточно усталой, чтобы лечь спать, я пошла в
казино. Сама я не играла, а бродила между столами, наблюдая за людьми
особым способом. Я говорю: особым способом, ибо этому научил меня покой-
ный муж, когда однажды, соскучившись, я пожаловалась, что мне надоело
наблюдать все время одни и те же лица: сморщенных старух, которые часами
сидят здесь, прежде чем рискнут сделать ставку, прожженных профессиона-
лов и неизменных кокоток - всю эту сомнительную, разношерстную публику,
гораздо менее живописную и романтичную, чем в скверных романах, где она
изображается как fleur d elegance [20] и европейская аристократия. При-
том не надо забывать, что двадцать лет назад, когда здесь сверкало нас-
тоящее золото, шуршали банкноты, звенели наполеондоры, стучали пятифран-
ковые монеты, казино являло собой куда более привлекательное зрелище,
чем новомодный помпезный игорный дом, где в наши дни пошлейшие туристы
вяло спускают свои обезличенные жетоны. Впрочем, и тогда уже меня мало
занимали бесстрастные лица игроков. Но вот мой муж, который увлекался
хиромантией, показал мне свой способ наблюдать, и он в самом деле ока-
зался куда интереснее и увлекательнее, чем просто следить за игрой: сов-
сем не смотреть на лица, а только на четырехугольник стола, и то лишь на
руки игроков, приглядываться к их поведению.
Не знаю, случалось ли вам смотреть только на зеленый стол, в середине
которого, как пьяный, мечется шарик рулетки, и на квадратики полей, ко-
торые, словно густыми всходами, покрываются бумажками, золотыми и сереб-
ряными монетами, и видеть, как крупье одним взмахом своей лопатки сгре-
бает весь урожай или часть его пододвигает счастливому игроку. Под таким
углом зрения единственно живое за зеленым столом - это руки, множество
рук, светлых, подвижных, настороженных рук, словно из нор, выглядывающих
из рукавов; каждая - точно хищник, готовый к прыжку, каждая иной формы и
окраски: одни - голые, другие - взнузданные кольцами и позвякивающие це-
почками, некоторые косматые, как дикие звери, иные влажные и вертлявые,
как угри, но все напряженные и трепещущие от чудовищного нетерпения. Мне
всякий раз невольно приходило в голову сравнение с ипподромом, где у
старта с трудом сдерживают разгоряченных лошадей, чтобы они не ринулись
раньше срока; они так же дрожат, рвутся вперед, становятся на дыбы.
Все можно узнать по этим рукам, по тому, как они ждут, как они хвата-
ют, медлят: корыстолюбца - по скрюченным пальцам, расточителя - по неб-
режному жесту, расчетливого - по спокойным движениям кисти, отчаявшегося
- по дрожащим пальцам; сотни характеров молниеносно выдают себя манерой,
