быть, они тоже от женщины, забытой тобой!
Ты изумленно взглянул на меня. Я твердо смотрела тебе прямо в глаза.
"Узнай меня, узнай же меня, наконец!" - кричал мой взгляд. Но твой
взгляд светился лаской и неведением. Ты еще раз поцеловал меня. Но ты
меня не узнал.
Я поспешно направилась к дверям, потому что слезы готовы были брыз-
нуть у меня из глаз, а этого ты не должен был видеть. Я так бежала, что
в прихожей чуть не столкнулась с твоим слугой. Он проворно отскочил в
сторону, услужливо распахнул передо мной дверь, и в этот миг - ты слы-
шишь? - в этот краткий миг, когда я сквозь слезы взглянула на старика, в
его глазах вспыхнул какой-то свет. В этот миг - ты слышишь? - в этот
единый миг Иоганн узнал меня, хотя ни разу не видел меня с моего
детства. Мне хотелось стать перед ним на колени и целовать ему руки за
то, что он узнал меня. Но я только выхватила из муфты эти ужасные
деньги, которыми ты пригвоздил меня к позорному столбу, и сунула их ста-
рику. Он задрожал, испуганно посмотрел на меня - в эту секунду он, быть
может, больше отгадал обо мне, чем ты за всю свою жизнь. Все, все люди
любили меня, все были ко мне добры, только ты, только ты один не помнил
меня, только ты один ни разу не узнал меня!
Мой ребенок умер, наш ребенок, теперь мне некого любить на всем све-
те, кроме тебя. Но кто ты для меня, ты, никогда, никогда не узнающий ме-
ня, проходящий мимо меня, как мимо прозрачной воды, наступающий на меня,
как на камень, ты, неизменно обрекающий меня на разлуку и вечное ожида-
ние? Один раз мне казалось, что я удержала тебя, неуловимого, в ребенке.
Но это был твой ребенок: он жестоко покинул меня и отправился в путе-
шествие, он забыл меня и больше не вернется. Я опять одинока, одинока,
как никогда, у меня ничего нет, ничего нет от тебя: ни ребенка, ни сло-
ва, ни строчки, никакого знака памяти, и если бы ты услышал мое имя, оно
ничего не сказало бы тебе. Почему мне не желать смерти, когда я мертва
для тебя, почему не уйти, раз ты ушел от меня? Нет, любимый, я не упре-
каю тебя, я не хочу вселить свое горе в твой озаренный радостью дом. Не
бойся, я не стану больше докучать тебе; прости мне, я должна была излить
душу в час смерти своего ребенка. Только раз я должна была все высказать
тебе, - потом я опять скроюсь во мраке и буду молчать, как всегда молча-
ла перед тобой. Но ты не услышишь моего стона пока я жива, - только ког-
да я умру, получишь ты это завещание, завещание женщины, любившей тебя
больше, чем все другие, и которой ты никогда не узнавал, всю жизнь ожи-
давшей тебя и не дождавшейся твоего зова. Быть может, быть может, ты по-
зовешь меня тогда, и я в первый раз нарушу верность тебе: я не услышу
тебя из могилы. Я не оставлю тебе ни портрета, ни знака памяти, как и ты
мне ничего не оставил; никогда ты не узнаешь меня, никогда. Такова была
моя судьба в жизни, пусть будет так и в моей смерти. Я не позову тебя в
мой последний час, я ухожу, и ты не знаешь ни моего имени, ни моего ли-
ца. Я умираю легко, потому что ты не чувствуешь этого издалека. Если бы
тебе было больно, что я умираю, я не могла бы умереть.
Я больше не могу писать... такая тяжесть в голове... все тело ломит,
у меня жар... кажется, мне сейчас придется лечь. Может быть, скоро все
кончится, может быть, хоть раз судьба сжалится надо мной, и я не увижу,
как унесут мое дитя... Я больше не могу писать... Прощай, любимый, про-
щай, благодарю тебя. Все, что было, было хорошо, вопреки всему... я буду
благодарна тебе до последнего вздоха. Мне хорошо - я сказала тебе все,
ты теперь знаешь, нет, ты только догадываешься, как сильно я тебя люби-
ла, и в то же время моя любовь не ложится бременем на тебя. Тебе не бу-
дет недоставать меня - это меня утешает. Ничто не изменится в твоей
прекрасной, светлой жизни... я не омрачу ее своей смертью... это утешает
меня, любимый.
Но кто... кто будет посылать тебе белые розы ко дню твоего рождения?
Ах, ваза опустеет, легкое дуновение моей жизни, раз в год овевавшее те-
бя, - развеется и оно! Любимый, послушай, я прошу тебя... это моя первая
и последняя просьба к тебе... исполни ее ради меня: каждый год, в день
твоего рождения - ведь это день, когда думают о себе, - покупай розы и
ставь их в синюю вазу. Делай это, любимый, делай это так, как другие раз
в году заказывают панихиду по дорогой им усопшей. Но я больше не верю в
бога и не хочу панихид, я верю только в тебя, я люблю только тебя и жить
хочу только в тебе... ах, только один раз в году, незаметно и неслышно,
как я жила подле тебя... Прошу тебя, исполни это, любимый... это моя
первая просьба к тебе и последняя - ...благодарю тебя... люблю тебя,
люблю... прощай...
Он дрожащей рукой отложил письмо. Потом долго сидел задумавшись.
Смутные воспоминания вставали в нем - о соседском ребенке, о девушке, о
женщине в ночном ресторане, но воспоминания неясные, расплывчатые, точно
контуры камня, мерцающего под водой. Тени набегали и расходились, но об-
раз не возникал. Память о чемто жила в нем, но о чем - он вспомнить не
мог. Ему казалось, что он часто видел все это во сне, в глубоком сне, но
только во сне.
Вдруг взгляд его упал на синюю вазу, стоявшую перед ним на письменном
столе. Она была пуста, впервые за много лет пуста в день его рождения.
Он вздрогнул; ему почудилось, что внезапно распахнулась невидимая дверь
и холодный ветер из другого мира ворвался в его тихую комнату. Он ощутил
дыхание смерти и дыхание бессмертной любви; что-то раскрылось в его ду-
ше, и он подумал об ушедшей жизни, как о бесплотном видении, как о дале-
кой страстной музыке.
УЛИЦА В ЛУННОМ СВЕТЕ
Пароход, задержанный бурей, только поздно вечером бросил якорь в ма-
ленькой французской гавани; ночной поезд в Германию уже ушел. Предстоя-
ло, таким образом, провести лишний день в незнакомом месте, а вечер не
сулил никаких развлечений, кроме унылой музыки дамского оркестра в ка-
ком-нибудь увеселительном заведении или скучной беседы с совершенно слу-
чайными спутниками. Невыносимым показался мне чадный, сизый от дыма воз-
дух в маленьком ресторане гостиницы, тем более что на губах у меня еще
соленым холодком отдавалось чистое дыхание моря. Я пошел поэтому науда-
чу, по широкой светлой улице, в сторону площади, где играл оркестр граж-
данской гвардии, а оттуда - еще дальше, среди неторопливого потока гу-
ляющих. Сначала мне было приятно так безвольно покачиваться в волнах
равнодушной, по-провинциальному разодетой толпы, но все же мне вскоре
стала несносна эта близость чужих людей, их отрывистый смех, глаза, ко-
торые останавливались на мне с удивлением, отчужденностью или усмешкой,
прикосновения, незаметно толкавшие меня вперед, свет, льющийся из тысяч
источников, и непрерывное шарканье шагов. Морскому плаванию сопутствова-
ло непрерывное движение, и в крови у меня еще бродило сладостное чувство
дурмана; все еще под ногами ощущались качка и зыбь, земля словно дышала
и приподнималась, а улица как бы уходила в небо. Голова у меня вдруг
закружилась, и, чтобы укрыться от шума, я свернул в переулок, не погля-
дев, как он называется, оттуда - в другой, поуже, где постепенно стал
замирать нестройный гомон, и пустился затем бесцельно блуждать по лаби-
ринту разветвленных, точно жилы, уличек, все более темных по мере того
как я удалялся от главной площади. Большие дуговые фонари, эти луны
центральных улиц, здесь не горели, и благодаря скудному освещению я, на-
конец, снова увидел звезды и черное облачное небо.
Я находился, по-видимому, недалеко от гавани, в матросском квартале,
- это чувствовалось по острому запаху рыбы, по тому сладковатому гни-
лостному запаху, какой сохраняют водоросли, даже выброшенные прибоем на
берег, по тому присущему затхлым помещениям чаду, которым пропитаны та-
кие закоулки, пока сильная буря не опахнет их своим дыханием. Мне были
по душе полумрак и неожиданное одиночество, я замедлил шаги, осматривая
одну улицу за другой, - и ни одна из них не была похожа на свою соседку;
одни были миролюбивы, другие - разгульны, но все погружены во тьму и
полны глухим шумом голосов и музыки, так таинственно льющихся из-под
темных сводов, что почти нельзя было угадать его скрытого источника; ибо
все дома были заперты и только мигали красным или желтым огоньком.
Я люблю эти улицы в чужих городах, этот грязный рынок всех страстей,
тайное нагромождение всех соблазнов для моряков, которые, после одиноких
ночей в чужих и опасных морях, заходят сюда на одну ночь, чтобы в тече-
ние часа осуществить свои долгие томительные сны. Они должны прятаться
где-нибудь в нижней части большого города, эти узенькие переулки, ибо
они нагло и назойливо говорят о том, что за сотнями личин скрывают свет-
лые дома с зеркальными окнами и добропорядочными обитателями. Музыка
призывно звучит здесь в тесных зальцах, кинематографы своими кричащими
афишами обещают неслыханное великолепие, четырехгранные фонарики, прию-
тившись под воротами, подмигивают приветливо и недвусмысленно, сквозь
приоткрытые двери мелькает обнаженное тело под позолоченной мишурой. Из
кабаков доносятся пьяные голоса и крики ссорящихся игроков. Матросы ух-
мыляются, когда встречают друг друга, их глаза горят от предвкушения,
ибо здесь есть все: вино и женщины, зрелища и азарт, самые низкие и са-
мые возвышенные приключения. Но все это робко и все же предательски явно
притаилось за лицемерно опущенными ставнями, все скрыто от взоров, и эта
кажущаяся замкнутость волнует двойным соблазном тайны и доступности.
Улицы эти - одни и те же и в Гамбурге, и в Коломбо, и в Гаванне, они по-
хожи друг на друга, как схожи между собой роскошные проспекты больших
городов, потому что верхи и низы жизни повсюду имеют то же внешнее обли-
чие. Последние причудливые остатки хаотически чувственного мира, где
инстинкты еще действуют грубо и необуздано, темные дебри страстей, киша-
щие похотливым зверьем, - таковы эти отверженные улицы, волнующие тем,
что в них мерещится, и прельщающие тем, что в них скрыто. О них можно
грезить.
Такою была и эта улица, у которой я вдруг очутился в плену. Наудачу
пошел я следом за двумя кирасирами, чьи сабли бряцали по неровной мосто-
вой. Из одного кабачка их окликнули какие-то женщины; они рассмеялись и
ответили грубыми шутками, один из них постучал в окно, потом где-то раз-
далась брань, они пошли дальше; смех звучал все глуше и, наконец, замер
совсем. Опять улица стала безмолвной, несколько окон тускло поблескивали
в неярком свете луны. Я стоял и глубоко вдыхал эту тишину, казавшуюся
мне поразительной, ибо за ней мне чудилось что-то тайное, нечистое и
опасное. Явственно ощущал я, что эта тишина - обман и что в мглистом ча-
ду этой улицы тлеет нечто от гнили нашего мира. Но я стоял не двигаясь и
прислушивался к пустоте. Я уже не чувствовал ни города, ни улицы, ни
названия ее, ни своего имени; я сознавал только, что я здесь чужой, что
я растворился в неведомом, что нет у меня ни цели, ни дела, ни связи в
этой темной жизнью, и все же я ощущаю ее с такой же полнотой, как кровь
в своих жилах. Только одно чувство владело мной: ничто здесь не происхо-
дит ради меня, и тем не менее все принадлежит мне, - то блаженное
чувство глубочайшего и подлиннейшего переживания, которое достигается
внутренним неучастием и которым, как живой водой, питается мое существо
при каждом соприкосновении с неведомым. И вдруг, в то время как я, прис-
лушиваясь, стоял среди пустынной улицы, как бы в ожидании чего-то, что
должно произойти, чего-то, что выведет меня из этой лунатической насто-
роженности в пустоте, до моего слуха донеслась немецкая песня, она зву-
чала приглушенно, не то из-за стены, не то откуда-то очень издалека;
