безгранична, но, прости меня, - она ленива, она ждет напоминания,
просьбы. Ты помогаешь, когда тебя зовут, когда тебя просят, помогаешь из
стыда, из слабости, но не из радостной готовности помочь. Ты - позволь
тебе это сказать откровенно - человека в нужде и горе любишь не больше,
чем баловня счастья, каков ты сам. А людей, подобных тебе, даже самых
добрых среди них, тяжело просить. Один раз, когда я еще была ребенком, я
видела через глазок, как ты подал милостыню нищему, который позвонил у
твоей двери. Ты дал ему денег, прежде чем он успел попросить, и дал мно-
го, но ты сделал это как-то испуганно и поспешно, с явным желанием, что-
бы он поскорее ушел; я казалось, что ты боишься смотреть ему в глаза. Я
навсегда запомнила, как торопливо и смущенно, уклоняясь от благодарнос-
ти, ты оказал помощь этому нашему. Вот почему я никогда и не обращалась
к тебе. Конечно, я знаю, что ты помог бы мне тогда и не имея увереннос-
ти, что это твой ребенок, ты утешал бы меня, дал бы мне денег, много де-
нег, но все это с тайным желанием поскорее покончить с этой неприят-
ностью; я даже думаю, ты стал бы уговаривать меня предотвратить появле-
ние ребенка. А этого я боялась больше всего - потому что чего бы я не
сделала, если бы ты этого пожелал, как могла бы я в чем-нибудь отказать
тебе! Но это дитя было для меня всем; оно ведь было от тебя, повторение
тебя самого, но все же не ты, счастливый, беззаботный, которого я не
могла удержать, а ты, дарованный мне навсегда, - так я думала, - ты,
заключенный в моем теле, неотделимый от моей жизни. Теперь я, наконец,
обрела тебя, я могла ощущать всем сущеетвом своим, как зреет во мне твоя
жизнь, могла кормить, поить, ласкать, целовать тебя, когда жаждой ласки
горела душа. Вот почему, любимый, я была так счастлива, зная, что ношу
твоего ребенка... Вот почему я скрыла это от тебя, - теперь ты уже не
мог от меня ускользнуть.
Любимый, я пережила не только месяцы счастья, рисовавшиеся мне в меч-
тах; на мою долю выпали и месяцы ужаса и муки, полные отвращения перед
людской низостью. Мне пришлось нелегко. В магазин я в последние месяцы
ходить не могла, так как родственники заметили бы мое положение и сооб-
щили бы об этом домой. Просить денег у матери я не хотела и жила тем,
что продавала кое-какие сохранившиеся у меня ценные вещи. За неделю до
родов прачка украла у меня из шкафа последние несколько крон, и мне
пришлось лечь в родильный приют. Там, куда от горькой нужды приходят
только самые бедные, самые отверженные и забытые, там, в омуте нищеты,
родилось твое дитя. В приюте было ужасно: все казалось бесконечно чужим,
и мы, одиноко лежавшие там, были друг другу чужие и ненавидели друг дру-
га; только общее несчастье, общая мука загнала нас всех в эту душную,
пропитанную хлороформом и кровью, полную криков и стонов палату. Все
унижения, какие приходится претерпевать обездоленным, стыд, нравственный
и физический, испытала я там наравне с проститутками и больными, страдая
от вынужденной близости к ним, от цинизма молодых врачей, которые, усме-
хаясь, откидывали одеяла и с фальшиво ученым видом трогали беззащитных
женщин, от алчности сиделок; о, там человеческую стыдливость распинают
взглядами и бичуют словами. Табличка с именем - вот все, что остается от
тебя, а то, что лежит на койке, - просто кусок содрогающегося мяса,
предмет, выставленный напоказ для изучения; да, женщины, которые в своем
доме дарят ребенка любящему, заботливому мужу, - они не знают, что зна-
чит рожать одинокой, беззащитной, чуть ли не на лабораторном столе! И
даже теперь, когда мне встречается в книге слово "ад", я невольно вспо-
минаю о битком набитой смрадной палате, полной стонов, истошного крика и
грубого смеха, об этой клоаке позора.
Прости, прости мне, что я об этом говорю. Но я делаю это в первый и в
последний раз; никогда, никогда уже не заговорю я об этом. Я молчала
одиннадцать лет и скоро умолкну навеки; но хоть один раз я должна дать
себе волю, должна крикнуть о том, какой дорогой ценой достался мне ребе-
нок, который был счастьем моей жизни и теперь лежит в кроватке бездыхан-
ный. Я давно уже все это забыла, забыла в улыбке ребенка, в его смехе, в
своей радости; но теперь, когда он умер, мука вновь оживает, и я не могу
не кричать, я должна облегчить душу хоть один-единственный раз. Но я об-
виняю не тебя, а только бога, сделавшего бессмысленной перенесенную мной
муку. Клянусь тебе, я не тебя обвиняю, и никогда я в гневе не восставала
против тебя. Даже в тот час, когда тело мое корчилось в родовых муках,
даже в мгновения, когда боль разрывала мне душу, я не обвиняла тебя пе-
ред богом; никогда не жалела я о тех ночах, никогда не проклинала свою
любовь к тебе; я всегда любила тебя, всегда благословляла нашу встречу.
И если бы повторились те страшные часы в приюте и я знала бы наперед,
что меня ожидает, я пошла бы на это еще раз, любимый мой, еще раз и ты-
сячу раз!
Наш ребенок вчера умер - ты никогда не знал его. Никогда, даже в ми-
молетной случайной встрече твой взгляд не скользнул по маленькому цвету-
щему созданию, рожденному тобой. Я долго скрывалась от тебя; теперь,
когда у меня был ребенок, я, кажется, даже любила тебя более спокойной
любовью, по крайней мере она уже не причиняла мне нестерпимых страданий.
Я не хотела делить себя между тобой и сыном, и я отдала себя не тебе,
баловню счастья, чья жизнь проходила мимо меня, а ребенку, которому я
была нужна, которого я должна была кормить, которого я могла целовать и
прижимать к груди. Я словно освободилась от власти рока, осудившего меня
на страсть к тебе, с тех пор как появился на свет другой "ты", поистине
принадлежавший мне; лишь редко, очень редко я смиренно приближалась к
твоему дому. Но ко дню твоего рождения, из года в год, я посылала тебе
белые розы, точно такие, какие ты подарил мне тогда, после первой ночи
нашей любви. Спросил ли ты себя хоть раз за эти десять, за эти одиннад-
цать лет, кто их тебе посылает? Быть может, ты вспомнил о той, которой
ты однажды подарил такие розы? Я не знаю и никогда не узнаю твоего отве-
та. Только раз в году протянуть их тебе из мрака, воскресить память о
той встрече - большего я не требовала.
Ты не знал нашего бедного ребенка, - сегодня я раскаиваюсь, что скры-
ла его от тебя, потому что ты любил бы его. Ты не знал нашего бедного
мальчика, ты никогда не видел, как он улыбался и широко раскрывал свои
темные, вдумчивые глаза - твои глаза! - озаряя их лучистым, радостным
светом меня и весь мир. Ах, он был такой веселый, такой милый. В нем
по-детски повторилась вся твоя живость, твое стремительное, пылкое вооб-
ражение. Он мог часами самозабвенно играть с чемнибудь, как ты играешь с
жизнью, а потом подолгу просиживать, сосредоточенно хмуря брови, над
своими книжками. Он все больше становился тобой. В нем начала уже
явственно проступать присущая тебе двойственность, смесь серьезности и
легкомыслия, и чем больше он становился похож на тебя, тем сильнее я лю-
била его. Он хорошо учился, болтал по-французски, как сорока, его тет-
радки были самые опрятные во всем классе, и как он был хорош в своем
черном бархатном костюме или в белой матросской курточке! Он всегда ока-
зывался самым изящным, где бы ни появлялся; когда я гуляла с ним по пля-
жу в Градо, женщины останавливались и гладили его длинные светлые воло-
сы; когда он в Заммеринге катался на санках, люди с восхищением огляды-
вались на него. Он был такой миловидный, такой нежный и ласковый. В ми-
нувшем году он поступил в интернат Терезианума и носил свою форму и ма-
ленькую шпагу, точно паж восемнадцатого века, - теперь на нем только ру-
башечка, и он лежит, бедный, с посиневшими губами, и руки сложены на
груди.
Но ты, может быть, спросишь, как я могла воспитывать ребенка в такой
роскоши, как сумела я доставить ему все радости легкой, беззаботной жиз-
ни высшего общества. Любимый мой, я говорю с тобой из мрака, я не сты-
жусь, я скажу тебе, но только не пугайся, любимый, - я продавала себя. Я
не стала тем, что называют уличной феей, проституткой, но я продавала
себя. У меня были богатые друзья, богатые любовники; сначала я искала
их, потом они искали меня, потому что я была - замечал ли ты это ког-
да-нибудь? - очень хороша собой. Все, кому я отдавалась, были благодарны
мне, привязывались ко мне, все любили меня, - только ты не полюбил меня,
только ты, мой любимый!
Презираешь ли ты меня теперь, после этого признания? Нет, я знаю, ты
не презираешь меня; я знаю, ты все понимаешь, поймешь и то, что я посту-
пала так ради тебя, ради твоего второго "я", ради твоего ребенка. Однаж-
ды, в палате родильного приюта, я прикоснулась к ужасам нищеты, я знала,
что бедного всегда топчут, унижают, что в этом мире он всегда жертва, и
я ни за что на свете не хотела, чтобы твое дитя, твое светлое, чудное
дитя выросло на дне, среди голытьбы, среди дикости и пошлости улицы, в
зачумленном воздухе задворок. Я не хотела, чтобы его нежные губы произ-
носили грубые слова, чтобы его белого тельца касалось жесткое, заскоруз-
лое белье бедноты, - у твоего ребенка должно было быть все, все бо-
гатства, все блага земные, он должен был подняться до тебя, до твоей
жизненной сферы.
Поэтому, только поэтому, любимый, продавала я себя. Для меня в этом
не было жертвы, ибо то, что принято называть честью или позором, в моих
глазах не имело значения; ты не любил меня, ты, единственный, кому по
праву принадлежало мое тело, а все остальное было мне безразлично. Ласки
мужчин и даже их искренние чувства не вызывали во мне отклика, хотя иных
я очень уважала и, памятуя о своей собственной неразделенной любви, от
души жалела. Все те, кого я знала, были добры ко мне, все баловали меня,
все уважали. Один граф, пожилой вдовец, любил меня, как родную дочь, это
он обивал пороги, чтобы выхлопотать безродному ребенку, твоему ребенку,
прием в Терезианум. Три, четыре раза просил он моей руки, - я могла бы
быть теперь графиней, владелицей сказочного замка в Тироле, могла бы
отбросить все заботы, так как ребенок имел бы нежного, обожающего отца,
а я - спокойного, благородного, доброго мужа. Я не согласилась, несмотря
на то, что причиняла ему боль своим отказом. Быть может, я поступила оп-
рометчиво, и я жила бы теперь где-нибудь в тиши, и мое ненаглядное дитя
было бы со мной, но - почему не признаться тебе? - я не хотела себя свя-
зывать, хотела в любой час быть свободной для тебя. Гдето, в сокровенной
глубине души, все еще таилась давняя детская мечта, что ты еще позовешь
меня, хотя бы только на один час. И ради этого одного возможного часа я
оттолкнула от себя все, лишь бы быть свободной и явиться по первому тво-
ему зову. Чем была вся моя жизнь с самого пробуждения от детства, как не
ожиданием, ожиданием твоей прихоти!
И этот час действительно настал. Но ты не знаешь его, не подозреваешь
о нем, мой любимый! Ты не узнал меня и в этот раз - никогда, никогда ты
не узнавал меня! Я ведь и раньше часто встречала тебя в театре, на кон-
цертах, в Пратере, на улице - каждый раз у меня замирало сердце, но ты
не смотрел на меня: я ведь внешне сильно изменилась, из робкого подрост-
ка превратилась в женщину; говорили, что я хороша; я всегда была богато
одета и окружена поклонниками. Как мог ты признать во мне робкую девуш-
ку, которую видел в полумраке своей спальни! Иногда с тобой раскланивал-
ся кто-нибудь из сопровождавших меня мужчин; ты отвечал на поклон и бро-
сал взгляд на меня, но этот холодный взгляд был просто данью вежливости,
знаком минутного интереса; это был не знающий меня, чужой, страшно чужой
взгляд. Помню, однажды это неузнавание, к которому я уже почти привыкла,
причинило мне жгучую боль: это было в театре, я сидела в ложе со своим
