ние больницы, куда ее приводят, аудиторию клиники, где ее изможденное,
больное тело показывают как учебное пособие нахальным молодым студентам,
а потом - конец в какой-нибудь деревенской общине на ее родине, где ее
поселят и оставят околевать, как собаку. Бесконечное сострадание к ней,
ко всем ей подобным овладело мной, горячая, чистая нежность. Я все гла-
дил и гладил ее худенькую детскую руку. Потом наклонился и поцеловал ее.
В этот же миг за моей спиной раздался шорох. Хрустнула ветка. Я отп-
рянул. И вот уже послышался грубый мужской смех: - Так и есть! Так я и
думал!
Даже и не видя их, я знал, кто такие эти люди. Несмотря на все свое
опьянение, я ни на секунду не забывал, что меня выслеживают, мало того -
я с острым любопытством поджидал их. Из кустов вынырнула человеческая
фигура, за нею - вторая: молодые парни, оборванные, с наглыми повадками.
Опять послышался грубый смех: - Экая гадость, заниматься тут свинством!
Ну, конечно, благородный господин! Но теперь он попался!
Я не двигался. Кровь стучала в висках. Страха я не испытывал. Я
только ждал - что будет? Наконец-то я очутился на дне, на самом дне ни-
зости. Теперь должна наступить катастрофа, взрыв, конец, которому я по-
лусознательно шел навстречу.
Когда парни появились, женщина отскочила от меня. Но не к ним. Она
стояла между нами: по-видимому, подстроенное нападение было ей все же не
совсем приятно. А парни злились, что я стою и молчу. Они переглядыва-
лись, очевидно ожидая с моей стороны протеста, просьбы, выражения испу-
га.
- Вот как, он молчит! - угрожающе крикнул, наконец, один из них. А
другой подошел ко мне и сказал повелительно:
- Идем в отделение!
Я все еще ничего не отвечал. Тогда первый положил мне руку на плечо и
легонько толкнул вперед. - Марш! - сказал он.
Я пошел. Я не сопротивлялся, потому что не хотел сопротивляться; не-
вероятная грубость, пошлость этого опасного приключения захватила меня.
Мозг работал отчетливо: я знал, что парни эти должны больше меня бояться
полиции, что я могу откупиться несколькими кронами, - но я хотел испить
до дна чашу мерзости, я наслаждался унизительностью своего положения в
каком-то сознательном беспамятстве. Не спеша, словно автомат, пошел я в
ту сторону, куда меня толкнули.
Но как раз то, что я так безропотно, так покорно пошел из темноты на
свет, по-видимому, смутило парней, они стали перешептываться. Потом
опять нарочито громко заговорили между собой.
- Шут с ним, отпусти его, - сказал один (невысокого роста с изъеден-
ным оспой лицом).
Но другой ответил с напускной строгостью:
- Нет, брат, шалишь! Пусть-ка это сделает бедняк вроде нас, которому
жрать нечего, его сейчас засадят под замок. Так нечего давать спуску и
благородному господину.
В каждом их слове я слышал неуклюжую просьбу о том, чтобы я загово-
рил, начал торговаться с ними; преступник во мне понимал этих преступни-
ков, понимал, что они хотят помучить меня страхом и что я мучаю их своей
уступчивостью. Между нами шла немая борьба, - о, как богата была эта
ночь! - перед лицом смертельной опасности, здесь, в смрадной глуши Пра-
тера, в обществе проходимцев и проститутки, я вторично за двенадцать ча-
сов испытал неистовый азарт игры, но только теперь на карту было постав-
лено все мое добропорядочное существование, сама жизнь моя. И я, в упое-
нии искушая судьбу, предался этой чудовищной игре, трепеща всеми до от-
каза натянутыми нервами.
- Ага, вот и полицейский, - послышался голос за моей спиной, - не
поздоровится благородному господину, придется недельку отсидеть.
Это должно было прозвучать злобно и грозно, но я слышал запинающуюся
неуверенность тона. Я спокойно шел на свет фонаря, где в самом деле поб-
лескивала каска полицейского. Шагов двадцать оставалось до него. Парни
за моей спиной умолкли; я заметил, что они идут медленней. Еще минута я
это точно знал, - и они трусливо нырнут обратно в темноту, в свой мир,
ожесточенные неудачей, и выместят ее, быть может, на несчастной женщине.
Игра кончилась: опять, во второй раз сегодня, я выиграл, опять украл у
чужого, незнакомого человека его выигрыш. Впереди уже мерцал бледный
свет фонаря, я обернулся и только теперь разглядел лица обоих: злобу и
угрюмый стыд прочел я в их бегающих глазах. Они остановились, разочаро-
ванные, подавленные, готовые скрыться во мраке, ибо власть их окончи-
лась; теперь не я их - они меня боялись.
И в эту минуту - точно в груди у меня вдруг сорвало все скрепы и
чувства горячей волной вырвались наружу - мной овладела бесконечная, по-
истине братская жалость к этим людям. Чего они домогались, несчастные,
полуголодные, оборванные парни, от меня, пресыщенного паразита? Нес-
кольких крон, нескольких жалких крон. Они могли бы взять меня за горло,
там, в темноте, ограбить, убить - и не сделали этого, а только попыта-
лись, неуклюже, неумело, запугать меня ради мелких серебряных монет,
болтающихся у меня в кармане. Как же я смел, я, вор из прихоти, из
озорства совершивший преступление, чтобы потешить себя, как смел я еще
мучить этих бедняг? Я уже не только бесконечно жалел их, мне было беско-
нечно стыдно, что ради своего удовольствия я еще забавлялся их страхом,
их нетерпением. Я взял себя в руки: теперь, как раз теперь, на освещен-
ной улице, где мне уже ничто не грозило, теперь я должен уступить им,
смягчить горечь разочарования в их злых, голодных взглядах.
Круто повернувшись, я подошел к одному из них. - Зачем вам доносить
на меня? - сказал я и постарался сообщить голосу интонацию подавляемого
страха, - какая вам от этого польза? Может быть, меня арестуют, а может
быть, и нет. Но вам ведь это ни к чему. Зачем вам портить мне жизнь?
Оба в смущении таращили на меня глаза. Они ожидали всего - окрика,
угрозы, от которой бы попятились, недовольно ворча, как обиженные соба-
ки, только не такой сговорчивости. Наконец, один сказал, но совсем не
угрожающе, а как бы оправдываясь: - Нужно соблюдать закон. Мы только ис-
полняем свой долг.
Это была, по-видимому, заученная для подобных случаев фраза. И все же
она прозвучала как-то фальшиво. Ни тот, ни другой не решались взглянуть
на меня. Они ждали. И я знал, чего они ждут: что я попрошу пощады и что
предложу им денег.
Я еще помню каждое из этих мгновений. Помню каждый напрягавшийся во
мне нерв, каждую мысль, мелькавшую в уме. И я помню, чего сперва хотела
моя злая воля: заставить их ждать, еще помучить их, упиться сознанием
своей власти над ними. Но я тотчас поборол себя, я стал униженно клян-
чить, потому что знал, что должен, наконец, избавить их от страха. Я
принялся разыгрывать комедию, просил их сжалиться надо мной, не доно-
сить, не делать меня несчастным. Они молчали, но я видел, в какое они
пришли смущение, эти неумелые горе-вымогатели. И тогда я, наконец-то,
произнес слова, которых они жаждали так долго: - Я... я дам вам... сто
крон.
Все трое вздрогнули и растерянно переглянулись. Такой суммы они уже
не ждали теперь, когда все было для них потеряно. Наконец, один из них -
рябой с беспокойным взглядом - пришел в себя. Два раза начинал он гово-
рить, слова застревали у него в горле. Потом он сказал - и я чувствовал,
как ему стыдно: - Двести крон.
- Да перестаньте вы! - вмешалась вдруг женщина. - Скажите спасибо,
что он вообще вам что-нибудь дает". Он ведь ничего не сделал, почти и не
притронулся ко мне. Это уж просто свинство!
С подлинным гневом крикнула она эти слова. И у меня взыграло сердце.
Кто-то пожалел меня, кто-то выступил в мою защиту, - из низости, из вы-
могательства выглянула доброта, темное стремление к справедливости. Ка-
кое это было счастье, как вторило тому, что поднималось во мне! Нет,
нельзя больше играть с этими людьми, нельзя их дольше мучить страхом,
стыдом: довольно! довольно!
- Хорошо, пусть будет двести крон.
Они молчали, все трое. Я достал бумажник. Очень медленно, не прячась,
широко раскрыл его. В один миг они могли вырвать его у меня из рук и
скрыться в темноте. Но они застенчиво отвели глаза. Между ними и мною,
вместо борьбы и игры, возникла тайная общность, взаимное доверие, приз-
нание чужих прав, словом - вполне человеческие отношения. Я извлек два
кредитных билета из пачки украденных денег и протянул их одному из них.
- Покорно благодарю, - сказал он нечаянно и тут же отвернулся. Оче-
видно, он сам почувствовал, что смешно благодарить за добытые вымога-
тельством деньги. Ему было стыдно и его стыд - о, я ведь все постигал в
ту ночь, каждое движение открывалось мне! - удручал меня. Я не хотел,
чтобы этот человек стыдился передо мной, потому что я был ничуть не луч-
ше его, такой же вор, как он, трусливый и безвольный, как он. Его униже-
ние мучило меня, я хотел вернуть ему уверенность. Поэтому я отклонил его
благодарность.
- Это я должен благодарить вас, - сказал я и сам удивился тому,
сколько подлинной задушевности прозвучало в моем голосе. - Если бы вы
донесли на меня, я бы погиб. Мне пришлось бы застрелиться, а вам бы это
пользы не принесло. Так лучше. Я пойду теперь направо, а вы сверните в
другую сторону. Спокойной ночи!
Они ничего не ответили. Немного погодя один сказал; "Спокойной ночи",
за ним второй и, наконец, - проститутка, которая все время пряталась в
тени. Как тепло, как сердечно она это произнесла, словно искреннее поже-
лание! По их голосам я чувствовал, что где-то глубоко, в тайниках души,
они любили меня и что этой странной встречи они никогда не забудут. В
тюрьме или в больнице она, быть может, припомнится им: что-то от меня
останется в них, что-то свое я им отдал. И радость этого дарения напол-
няла меня, как еще ни одно чувство в жизни.
Я пошел один в полумраке к выходу из Пратера. Все, что угнетало меня,
исчезло; я чувствовал с неведомой доселе полнотой, как я, словно долго
пропадавший без вести, опять вливаюсь в беспредельность мира. Все, каза-
лось мне, живет только для меня, но и моя жизнь отдана всему. Черными
тенями обступали меня деревья, встречая меня дружеским шелестом, и я лю-
бил их. Звезды сияли мне с неба, и я вдыхал их белый привет. Откуда-то
доносилось пение, и мне чудилось, что это поют для меня. Все теперь при-
надлежало мне, с тех пор как я разбил коросту, покрывавшую мою грудь, и
все влекло меня, потому что я узнал, что нет большей радости, чем да-
вать, расточать себя. О, как легко, чувствовал я, доставить радость и
самому возрадоваться этой радости: нужно только открыться, и уже струит-
ся от человека к человеку живой поток, низвергается от высокого к низко-
му и, пенясь, вновь поднимается из глубины в бесконечность.
У выхода из Пратера, подле стоянки фиакров, я увидел торговку, устало
склонившуюся над своей корзиной. В корзине лежали запыленные хлебцы и
гнилые яблоки. Должно быть, с самого утра сидела она тут, сгорбившись
над своими жалкими грошами. Отчего бы и тебе не радоваться, подумал я,
если радуюсь я? Я взял небольшой хлебец и положил в корзину кредитный
билет. Она торопливо стала собирать сдачу, но я пошел дальше и успел
только заметить, как она испуганно вздрогнула от изумления и счастья,
как она вдруг выпрямилась и заплетающимся языком посылала мне вслед сло-
ва благодарности. С хлебцем в руке я подошел к лошади, понурившей уста-
лую голову между оглоблями: она повернула ко мне морду и приветливо
фыркнула. В ее тусклом взгляде я тоже читал благодарность за то, что
погладил ее розовые ноздри и дал ей хлебец. И едва лишь я сделал это,
мне захотелось большего: доставлять еще больше радости, еще сильнее по-
чувствовать, как можно при помощи серебряных кружочков, нескольких пест-
рых бумажек уничтожить страх, убить заботу, зажечь веселье. Почему здесь
нет нищих? Почему нет детей, мечтающих о воздушных шарах, которые вон
