выносимее становился пронзительный вопль моего противного соседа: "Рава-
холь! Равахоль!" Во мне клокотало холодное бешенство, я едва удерживал-
ся, чтобы не ударить кулаком по его широко раскрытому черному рту. Меня
била лихорадка, я весь
дрожал и чувствовал, что рассудок изменяет мне. Но вот другая лошадь
почти поравнялась с первой. Может быть, это Тедди, может быть, может
быть - и эта надежда снова окрылила меня. И вправду, мне показалось,
будто над седлом мелькнул красный рукав, когда жокей хлестнул лошадь по
крупу; это мог быть Тедди, это должен, непременно должен быть Тедди! Но
почему он его не гонит, негодяй? Хлыстом его! Еще, еще! Вот, вот, дого-
няет! Полголовы осталось! Почему Равахоль? Равахоль? Нет, не Равахоль!
Не Равахоль! Тедди, Тедди! Ну, ну, Тедди! Тедди!
Вдруг я откинулся назад. Что, что это было? Кто тут бесновался? Кто
кричал "Тедди! Тедди!" истошным голосом? Да ведь это я сам кричал. И,
вопреки охватившему меня безумию, я испугался самого себя. Я хотел сдер-
жаться, овладеть собой, меня мучил стыд. Но я не мог оторвать глаз от
обеих лошадей, точно сросшихся друг с другом, и, видимо, действительно
Тедди боролся за первое место с гнусным Равахолем, которого я ненавидел
лютой ненавистью, потому что вокруг меня поднялся многоголосый, пронзи-
тельный визг: "Тедди! Тедди!" - и я, опомнившийся лишь на краткое мгно-
вение, снова обезумел. Тедди должен, обязан победить! И в самом деле,
вот, вот из-за скачущей впереди лошади выдвинулась голова другой, сперва
только на четверть, а вот и наполовину, а вот уже и шея видна - в этот
миг звонко задребезжал звонок и над толпой грянул взрыв: все голоса сли-
лись в едином вопле торжества, отчаяния, гнева. На одну секунду желанное
имя заполнило весь синий небосвод. Потом крик оборвался, и где-то загре-
мела музыка.
Разгоряченный, весь в поту, с сильно бьющимся сердцем соскочил я со
стула. Мне пришлось на минутку присесть - у меня кружилась голова. Лико-
вание, какого я никогда еще не испытывал, охватило меня - неистовая ра-
дость от сознания, что случай так рабски подчинился моему вызову; тщетно
пытался я убедить себя, что лошадь выиграла вопреки моей воле, что я хо-
тел проиграть эти деньги. Я сам этому не верил и уже чувствовал зуд во
всем теле; что-то толкало меня, и я отлично знал, куда: я хотел ощутить
победу, видеть ее, осязать, держать в руках деньги, много денег, переби-
рать дрожащими пальцами пачку кредиток. Какое-то еще не изведанное ожес-
точенное вожделение овладело мной, и никакой стыд уже не останавливал
меня. Едва поднявшись со стула, я побежал к кассе, грубо расталкивая
очередь, протиснулся к окошку, чтобы только поскорей, поскорей увидеть
деньги, живые деньги. - Невежа! - проворчал кто-то за моей спиной, но я
и не подумал оскорбиться, я весь дрожал от непостижимого лихорадочного
нетерпения. Наконец, очередь дошла до меня, я жадно схватил пачку креди-
ток. Я пересчитал их с трепетом и восторгом. В пачке было шестьсот сорок
крон.
Я крепко сжимал в руках деньги. Моей первой мыслью было: опять поста-
вить, выиграть еще больше, гораздо больше. Куда девалась моя афиша? Ах,
я выбросил ее от волнения! Я озирался по сторонам: где бы раздобыть дру-
гую? Но тут я к своему ужасу увидел, что толпа вокруг меня редеет, рас-
текается по направлению к выходам, кассы закрываются, флаг опустился.
Скачки кончились. Это был последний заезд. На мгновение я оторопел. По-
том во мне вспыхнул гнев, словно я стал жертвой несправедливости. Я не
мог примириться с тем, что теперь, когда мои нервы напряжены до предела,
когда впервые за долгие годы кровь так горячо бежит по жилам, что именно
теперь наступил конец. Но напрасно я обольщал себя надеждой, что это
всего лишь ошибка: все быстрее рассасывалась пестрая людская толпа, и
примятая трава уже зеленела между одиночными замешкавшимися зрителями.
Наконец, я опомнился и понял, что смешно, глупо торчать здесь, а поэтому
я взял шляпу-трость я, по-видимому, где-то забыл от волнения - и пошел к
выходу. Один из служителей подскочил ко мне, угодливо приподняв фуражку,
я назвал ему номер моего фиакра, он крикнул его, сложив рупором руки, и
экипаж подкатил к воротам. Я велел кучеру медленно ехать по главной ал-
лее. Ибо как раз теперь, когда мое возбуждение немного улеглось, я
предвкушал удовольствие восстановить в памяти все события этого дня.
К воротам подкатил еще один экипаж; я невольно взглянул в ту сторону
- и тотчас же отвернулся: в экипаж садилась та самая женщина со своим
дородным супругом. Меня они не заметили. Но мне сразу стало гадко, душ-
но, я чувствовал себя пойманным с поличным. Я едва не крикнул кучеру,
чтобы он подхлестнул лошадей, только бы поскорее скрыться.
Фиакр мягко скользил на резиновых шинах в веренице других экипажей,
которые, словно убранные цветами лодки, плыли, покачиваясь, между зеле-
ных берегов каштановой аллеи, унося свой пестрый груз - разряженных жен-
щин. Воздух был теплый, мягкий, уже чувствовалось первое легкое дунове-
ние вечерней прохлады. Но прежнее блаженно-мечтательное настроение уже
не возвращалось: встреча с жертвой моего обмана привела меня в замеша-
тельство. Как будто струя ледяного воздуха проникла сквозь щель и сразу
охладила мой пыл. Я сызнова и совершенно трезво обдумал все, что прои-
зошло, и просто дивился на самого себя: я, джентльмен, принятый в лучшем
обществе, офицер запаса, пользующийся всеобщим уважением, без нужды
присвоил найденные деньги, спрятал их в бумажник и вдобавок сделал это с
такой алчной радостью, с таким наслаждением, что оправдать мой поступок
было невозможно. Я, еще час тому назад безупречный, незапятнанный чело-
век, совершил кражу. Я стал вором. И как бы для того, чтобы напугать са-
мого себя, я вполголоса, безотчетно подделываясь под лад цокающих копыт,
произносил свой приговор: "Вор! Вор! Вор! Вор!"
Но странно... Как мне описать то, что произошло со мной? Ведь это так
необъяснимо, так необычайно, и все же я знаю, что ничего не придумываю
задним числом. Каждая подробность моего душевного состояния, каждый по-
ворот моей мысли запечатлелись у меня в памяти с такой сверхъестествен-
ной ясностью, как ни одно событие моей тридцатишестилетней жизни; и все
же я с трудом решаюсь изложить на бумаге эту странную смену ощущений,
эти ошеломляющие изгибы мысли, да и сомневаюсь, нашелся ли бы такой пи-
сатель или психолог, который сумел бы изложить их в логической последо-
вательности. Я могу только описать все, что я перечувствовал, строго
придерживаясь того порядка, в каком это происходило.
Итак, я говорил себе: "Вор, вор, вор". Затем настала какая-то удиви-
тельная, точно пустая минута, минута, когда не было ничего, когда я
только - ах, как это трудно выразить! - когда я только слушал, прислуши-
вался к себе. Я вызвал самого себя на допрос, предъявил обвинение; те-
перь подсудимый должен был держать ответ перед судом. И вот я прислуши-
вался - и ничего не услышал. Слово "вор", которое точно удар хлыстом
должно было, как я ожидал, меня разбудить, а затем ввергнуть в бездну
стыда и покаяния, - слово это не вызвало во мне ровно ничего. Я терпели-
во ждал несколько минут, я, так сказать, еще ниже пригнулся к самому се-
бе, - потому что слишком ясно чувствовал, что под этим упрямым молчанием
что-то таится, - и с волнением ждал отклика, ждал, что у меня вырвется
крик омерзения, негодования, отчаяния. Но опять-таки не произошло ниче-
го. Никакого отзвука. Еще раз повторил я слово "вор, вор" - теперь уже
громко, чтобы, наконец, пробудить свою словно оглохшую, оцепеневшую со-
весть. Но ответа опять не последовало. И вдруг яркий свет молнией озарил
сознание, как если бы спичка внезапно вспыхнула над темной ямой, - и я
понял, что только хотел почувствовать стыд, но не стыдился, мало того, -
что я в самом падении моем по какойто таинственной причине горд и даже
счастлив своей нелепой выходкой.
Как это возможно? Теперь, уже не на шутку испуганный таким неожидан-
ным открытием, я изо всех сил стал противиться этому чувству, но слишком
бурно, слишком необузданно поднималось оно во мне. То, что так жарко
бродило в крови, был не стыд, не гнев, не гадливость к самому себе, -
радость, буйная радость разгоралась ярким огнем, взвивалась дерзкими,
озорными языками пламени, ибо я сознавал, что сейчас, в эти минуты,
впервые после долгих лет, я опять живу, что мои чувства были только при-
туплены, но не умерли, что, стало быть, где-то, под наносами моего рав-
нодушия, все еще текут горячие ключи, и вот когда к ним прикоснулась
волшебная палочка случая, они забили высоко, до самого сердца. Значит, и
во мне, и во мне, в этой частице живого космоса, еще тлеет таинственное
вулканическое ядро всего земного, которое иногда прорывается в вихре не-
удержимых желаний, - значит, и я живу, и я человек, с пылкими, злыми
страстями. Какая-то дверь распахнулась от порыва ветра, какая-то про-
пасть разверзлась, и я с вожделением вглядывался в то неведомое, что
открылось во мне, что и пугало меня и дарило блаженство. И медленно -
между тем как экипаж неторопливо уносил меня сквозь привычный мир светс-
ких буржуа - я сходил, ступень за ступенью, в тайники своей души, невы-
разимо одинокий в этом безмолвном нисхождении, озаренный только поднятым
надо мной ярким факелом внезапно возгоревшегося сознания. И в то
время как вокруг меня бурлила тысячная толпа смеющихся, болтающих лю-
дей, я искал самого себя, свое потерянное "я", волшебной силой памяти
воскрешая минувшие годы. Давно забытые происшествия внезапно глянули на
меня из запыленных и потускневших зеркал моей жизни, я вспомнил, что уже
однажды, еще в школе, украл перочинный ножик у товарища и с таким же
злорадством смотрел, как он его повсюду ищет, всех спрашивает и не может
успокоиться; я понял вдруг смутную, как бы предгрозовую тревогу иных ча-
сов, проведенных с женщинами, понял, что мои чувства были только излома-
ны, раздавлены погоней за химерой, за идеалом светского джентльмена, но
что и во мне, как во всех людях, только глубоко, очень глубоко, на дне
засыпанных колодцев, таится родник жизни. О, я ведь жил всегда, но
только не осмеливался жить, я замуровался и спрятался от самого себя;
теперь же долго подавляемая сила вырвалась на волю, и жизнь, богатая,
неотразимо могучая жизнь одолела меня. И теперь я знал, что еще дорожу
ею; изумленный и счастливый, словно женщина, которая впервые чувствует
движение ребенка, ощутил я в себе зародыш подлинной - не знаю, как наз-
вать иначе, - истинной, правдивой жизни; я уже считал себя мертвецом, и
вот - мне даже совестно этих слов - я вдруг снова расцвел, кровь тревож-
но и жарко струится по жилам, в благодатном тепле распускаются чувства и
зреет неведомый плод, наливаясь сладостью или горечью. Чудо Тангейзера
произошло со мною среди бела дня, между двумя заездами, под тысячеголо-
сый гул праздной толпы: душа моя встрепенулась, омертвелый посох зазеле-
нел и покрылся почками.
Из проезжавшей мимо коляски кто-то окликнул меня, приподняв шляпу, -
вероятно, я не заметил первого поклона. Я сердито оглянулся, разозленный
тем, что мне помешали предаваться своим самоощущениям, разбудили от не-
изведанного доселе сладостного глубочайшего сна. Но взглянув на того,
кто мне поклонился, я весь похолодел. Это был мой друг Альфонс, когда-то
милый школьный товарищ, а теперь прокурор. Меня сразу пронзила мысль;
этот человек, дружески тебя приветствующий, впервые имеет власть над то-
бой, стоит ему проведать о твоем поступке - и ты в его руках. Знай он,
кто ты и что ты сделал - и он вытащит тебя из этого фиакра, вырвет из
добропорядочного, благополучного существования и столкнет на несколько
лет в мрачный мир за решетчатыми окнами, к отбросам жизни, к другим во-
