человека холодом одиночества, от которого кровь стынет в жилах. Три не-
дели прожил я там у родственников, по вечерам одиноко бродил по барам и
клубам, заходил в сверкающий огнями мюзик-холл, только, чтобы ощутить
хоть немного человеческого тепла. И вот однажды мне встретилось такое
создание: я едва понимал ее лондонскую простонародную речь, но вдруг я
очутился в чьей-то комнате, видел чужое смеющееся лицо, подле меня было
теплое тело, по-земному близкое и живое. Холодный черный город внезапно
растаял, исчезла мрачная, кишащая людьми пустыня; случайно встреченное
человеческое существо, которого я не знал, которое стояло на улице и
поджидало любого прохожего, согрело меня, растопило лед; снова дышалось
легко, жизнь излучала мягкий свет посреди стальной тюрьмы. Какое счастье
для одиноких, для замкнувшихся в себе, чувствовать, знать, что есть при-
бежище от страха, есть опора, за которую можно удержаться, пусть даже
она захватана многими руками, изъедена ржавчиной. И это, именно это я
забыл в своем убийственном одиночестве, которым томился в ту ночь, за-
был, что где-то, на последнем перекрестке, всегда еще ждут эти последние
из последних, готовые принять любой порыв, дать отдых любой тоске, уто-
лить любую страсть - за жалкую плату, слишком ничтожную по сравнению с
тем, что они дарят, с великим благом своего человеческого присутствия.
Подле меня опять грянула музыка. В последний раз завертелась кару-
сель, заключительным хороводом огней врезаясь в темноту, возвещая конец
воскресенья и начало будней. Но уже не было желающих, лошади без седоков
бешено мчались по кругу, усталая кассирша уке сгребала и пересчитывала
дневную выручку, и служитель подошел с крюком, дожидаясь последнего ту-
ра, чтобы с грохотом опустить железные ставни, только я, один я все еще
стоял, прислонившись к столбу, и смотрел на пустынную площадь, где,
словно летучие мыши, мелькали какие-то тени, ищущие, как я, поджидающие,
как я, и все же отделенные от меня непроницаемой стеной. Но вот одна из
них, по-видимому, заметила меня, потому что она медленно подошла побли-
же; я хорошо разглядел ее из-под полуопущенных век: маленькая, кривобо-
кая, золотушная, без шляпы, в безвкусном нарядном платье, из-под которо-
го выглядывали стоптанные бальные туфли; все это было, вероятно, приоб-
ретено постепенно у старьевщика и уже вылиняло, смялось от дождя или при
каком-нибудь грязном похождении под открытым небом. Она подкралась сов-
сем близко, остановилась передо мной, бросая на меня острый, как крючок
рыболова, взгляд и в зазывающей улыбке приоткрыв гнилые зубы. У меня пе-
рехватило дыхание. Я не мог ни шевельнуться, ни смотреть на нее, ни уй-
ти; я знал, что вокруг меня бродит человек, который чего-то ждет от ме-
ня, которому я нужен, что наконец-то я могу единым словом, единым движе-
нием сбросить с себя мучительное одиночество, невыносимое сознание от-
верженности. Но я, словно под гипнозом, оставался недвижим, как деревян-
ный столб, к которому я прислонялся, и в каком-то сладостном полузабытье
чувствовал только - между тем, как утомленно замирали последние звуки
музыки - это близкое присутствие, эту волю, домогавшуюся меня; и я на
мгновение закрыл глаза, чтобы во всей полноте ощутить, как из глубины
темного мира меня, словно магнитом, притягивает к себе человеческое су-
щество.
Карусель остановилась, мелодия вальса оборвалась на последнем, стону-
щем звуке. Я открыл глаза и успел еще заметить, как женщина, стоявшая
подле меня, отвернулась. Ей, по-видимому, надоело чего-то ждать от дере-
вянного истукана. Я испугался. Мне стало вдруг очень холодно. Отчего я
дал ей уйти, единственному человеку в этой фантастической ночи, который
не чурался меня? За моей спиной погасли огни, с грохотом опустились
ставни. Конец.
И вдруг - но как описать это даже самому себе? - словно артерия ра-
зорвалась в груди и горячая алая кровь хлынула вспененной струей, вдруг
из меня, надменного, высокомерного, замкнувшегося в холодном спокойствии
светского человека, вырвалось, как немая молитва, как судорога, как крик
отчаяния, ребячливое и все же столь страстное желание, чтобы эта жалкая,
грязная, золотушная проститутка еще хоть раз оглянулась и дала мне повод
заговорить с нею. Ибо пойти за ней мешали мне - не гордость, нет, гор-
дость моя была раздавлена, растоптана, смыта совсем новыми чувствами, -
но малодушие и растерянность. И так я стоял трепещущий и смятенный, один
у позорного столба темноты и ждал, как не ждал с отроческих лет, когда я
однажды вечером стоял у окна и чужая женщина начала не спеша раздеваться
и все медлила, не зная, что на нее смотрят; я взывал к богу каким-то мне
самому незнакомым голосом о чуде, о том, чтобы эта полукалека, эта жал-
чайшая из человеческих тварей еще раз повторила свою попытку, еще раз
обратила взгляд в мою сторону.
И - она обернулась. Еще один раз, совершенно машинально, оглянулась
она на меня. Но в моем напряженном взгляде она, по-видимому, прочла при-
зыв, потому что остановилась, выжидая. Она стала вполоборота ко мне,
посмотрела на меня и кивком головы указала на тень под деревьями. И
тут-то, наконец, я очнулся от мертвящего оцепенения, способность дви-
гаться вернулась ко мне, и я утвердительно кивнул головой.
Безмолвный договор был заключен. Она пошла вперед по полутемной пло-
щадке, время от времени оглядываясь, иду ли я за ней. И я шел за ней:
ноги уже не были налиты свинцом, я мог переступать ими. Непреодолимая
сила толкала меня вперед. Я шел не по своей воле, а словно плыл за нею
следом, как будто она влекла меня на незримом канате. Во мраке аллеи,
между балаганами, она замедлила шаги. Я поравнялся с ней.
Несколько секунд она приглядывалась ко мне испытующе и недоверчиво:
что-то смущало ее. Очевидно, мое странное поведение, мой наряд, столь
неуместный в ночном Пратере, казались ей подозрительными. Она неуверенно
озиралась по сторонам, явно колеблясь. Потом сказала, указывая вглубь
аллеи, где было черно, как в угольной шахте: - Пойдем туда. За цирком
совсем темно.
Я не мог отвечать ей. Убийственная грубость этой встречи ошеломила
меня. Мне хотелось убежать под каким-нибудь предлогом, откупиться от
нее, сунув ей монету, но моя воля уже не имела надо мной власти. У меня
было такое чувство, какое испытываешь, когда мчишься на салазках по кру-
тому снежному скату: сердце замирает от страха, и все же упиваешься
стремительным движением и, вместо того чтобы тормозить, с каким-то
пьяным, но сознательным восторгом безвольно летишь в пропасть. Я уже не
мог повернуть обратно и, быть может, вовсе и не хотел повернуть, и когда
она вплотную подошла ко мне, я взял ее под руку. Рука была худая, словно
и не женская, а как у недоразвитого болезненного ребенка, и едва лишь я
ощутил ее сквозь тонкий рукав, меня пронизала размягченная, участливая
жалость к этому убогому, раздавленному комочку жизни, который выбросила
мне эта ночь. И невольно пальцы мои погладили эти слабые, хрупкие кос-
точки так целомудренно, так почтительно, как я еще никогда не прикасался
к женщине.
Мы пересекли тускло освещенную аллею и вошли в рощу, где верхушки
густолистых деревьев, тесно смыкаясь, задерживали душную, дурно пахнущую
тьму. Я заметил, хотя уже с трудом, различал что-либо в темноте, что
она, держась за мою руку, очень осторожно оглянулась, а через несколько
шагов - еще раз. И странно: между тем как я в каком-то дурмане, не соп-
ротивляясь, шел навстречу сомнительному приключению, в моем сознании бы-
ла полная ясность. С зоркостью, от которой ничто не могло укрыться, ко-
торая угадывала малейшее движение, я заметил, что позади, у самого края
аллеи, какие-то тени скользят за нами следом, и мне даже послышались ти-
хие, крадущиеся шаги. И внезапно, - так молния белой вспышкой озаряет
местность, - я почуял, я понял все: что меня заманивают в западню, что
сутенеры этой женщины крадутся за нами и что она ведет меня, в темноте,
в какое-то условленное место, где я стану их добычей. Со сверхъестест-
венной ясностью, какая бывает только в мгновения между жизнью и смертью,
я видел все, взвешивал все возможности. Еще было время спастись - с ули-
цы, которая, видимо, пролегала неподалеку, доносился шум трамвая, - я
мог крикнуть или свистнуть, сбежались бы люди: отчетливо вставали передо
мной картины моего бегства, моего спасения.
Но странно - эта осознанная угроза не образумила, а, напротив, еще
больше воспламенила меня. Ныне, в трезвую минуту, при ясном свете осен-
него дня, я и сам не вполне понимаю, почему я действовал столь нелепо: я
знал, знал наверно, что бессмысленно подвергаю себя опасности, но в этом
предвкушений таилось для меня какое-то соблазнительное безрассудство. Я
предвидел нечто мерзкое, быть может, грозящее смертью, я дрожал от гад-
ливости при мысли, что меня ждет какое-то злодейство, какое-то подлое,
грязное приключение, но в моем новом, неизведанном и неожиданном опьяне-
нии жизнью сама смерть - и та вызывала во мне какое-то мрачное любо-
пытство. То ли стыд, боязнь обнаружить трусость, то ли расслабление во-
ли, но что-то не давало мне уйти. Меня тянуло окунуться в эту последнюю
клоаку жизни, за один-единственный день пустить по ветру, промотать все
свое прошлое; какое-то дерзание духа примешивалось к моему низменному,
пошлейшему приключению. И хотя я всеми своими нервами чуял опасность,
предугадывая ее всеми своими чувствами, своим рассудком, я все же углуб-
лялся в рощу, держа под руку уличную девку, которая не только не привле-
кала меня, но почти отталкивала, и зная, что она ведет меня к своим со-
общникам. Но я уже не мог повернуть обратно. После кражи, совершенной
мною на скачках, сила тяготения ко всему преступному неудержимо увлекала
меня все ниже и ниже. И я уже не ощущал ничего, кроме стреми - тельного
падения в какие-то новые бездны и, быть может, в последнюю - в бездну
смерти.
Пройдя еще несколько шагов, она остановилась. Опять бросила вокруг
неуверенный взгляд. Потом выжидательно посмотрела на меня:
- А сколько ты мне подаришь?
Ах, вот что! Об этом я и забыл. Но ее вопрос не отрезвил меня. Напро-
тив. Я ведь только одного желал - дарить, отдавать, растрачивать себя. Я
торопливо сунул руку в карман и выложил на подставленную ею ладонь все
серебро и несколько смятых кредиток. И тут случилось нечто до того пора-
зительное, что еще и теперь у меня теплее становится на сердце, когда я
вспоминаю об этом: было ли это жалкое создание озадачено размером платы,
- обычно она получала за свои услуги только гроши, - или ее удивила не-
понятная порывистая радость, с какой я отдал ей деньги, но только она
подалась назад, и сквозь густую, дурно пахнущую тьму я почувствовал, что
ее изумленный взгляд ищет моего взгляда. И я испытал, наконец, то, чего
тщетно жаждал весь вечер: кто-то думал обо мне, ждал от меня ответа,
впервые во мне видели живого человека. И что именно это отверженное,
несчастное существо, предлагавшее, точно товар, свое жалкое, истасканное
тело, даже не взглянув на покупателя, что именно она подняла на меня
глаза, ища во мне человека, - только усилило мое странное опьянение, в
котором ясность сознания сочеталась с бредом, четкая работа мысли с уга-
ром чувств. И вот это чужое мне создание уже прижалось ко мне, но не ра-
ди исполнения оплаченной обязанности; мне почудилась в этом движении ка-
кая-то безотчетная признательность, женственное желание близости. Я бе-
режно взял ее за острый локоть, обнял слабое, худое тело - и вдруг уви-
дел всю ее жизнь: чужой грязный угол на окраине города, где она с утра
до полудня спит среди кишащих вокруг нее хозяйских детей, увидел сутене-
ра, который бьет ее, пьяных, которых в темноте бросаются на нее, отделе-
