ты часто вспоминаешь обо мне и ждешь меня; как могла бы я жить, зная,
что я для тебя ничто, что даже мимолетное воспоминание обо мне никогда
не тревожит тебя! И это пробуждение к действительности под твоим взгля-
дом, показавшим мне, что ничто не напомнило тебе обо мне, что ни единая,
даже тончайшая, нить воспоминания не протянута от твоей жизни к моей, -
было первым жестоким ударом, первым предчувствием моей судьбы.
Ты не узнал меня в тот раз. И когда через два дня при новой встрече
ты взглянул на меня почти как на знакомую, ты опять узнал во мне не ту,
которая любила тебя, а только хорошенькую восемнадцатилетнюю девушку,
встретившуюся тебе на том же месте два дня назад. Ты посмотрел на меня
удивленно и приветливо, и легкая улыбка играла на твоих губах. Ты опять
прошел мимо меня и, как в тот раз, тотчас же замедлил шаг, - я дрожала,
я блаженствовала, я молилась о том, чтобы ты заговорил со мной. Я поня-
ла, что впервые я для тебя живое существо; я тоже пошла тише, я не бежа-
ла от тебя. И вдруг я почувствовала, что ты идешь за мной: не оглядыва-
ясь, я уже знала, что сейчас услышу твой любимый голос и ты впервые об-
ратишься ко мне. Я вся оцепенела от ожидания, и сердце так колотилось,
что мне чуть не пришлось остановиться, но ты уже догнал меня. Ты загово-
рил со мной с твоей обычной легкостью и веселостью, словно мы были ста-
рые знакомые, - ах, ты ведь ничего не знал, ты никогда не знал о моей
жизни! - с такой чарующей непринужденностью заговорил ты со мной, что я
даже нашла в себе силы отвечать тебе. Мы дошли до угла. Потом ты спро-
сил, не поужинаем ли мы вместе; я сказала "да". В чем я посмела бы отка-
зать тебе?
Мы поужинали вдвоем в небольшом ресторане - помнишь ли ты, где это
было? Ах нет, ты, наверное, не можешь отличить этот вечер от других та-
ких же вечеров, ибо кем я была для тебя? Одной из сотен, случайным прик-
лючением, звеном в бесконечной цепи. Да и что могло бы напомнить тебе
обо мне? Я почти не говорила, это было слишком большое счастье - сидеть
подле тебя, слушать твой голос. Я боялась задать вопрос, сказать лишнее
слово, чтобы не потерять ни одного драгоценного мгновения. Я всегда с
благодарностью вспоминаю, с какой полнотой ты оправдал мои благоговейные
ожидания, как чуток ты был, как прост и естественен, - без всякой навяз-
чивости, без любезничания; с первой же минуты ты говорил со мной так
непринужденно и дружественно, что одним этим ты покорил бы меня, если бы
я уже давно всеми своими помыслами, всем своим существом не была твоей.
Ах, ты ведь не знаешь, какую великую мечту ты для меня осуществил, не
обманув моего пятилетнего ожидания!
Было уже поздно, когда мы встали из-за стола. У выхода из ресторана
ты спросил меня, спешу ли я, или располагаю еще временем. Могла ли я
скрыть от тебя мою готовность идти за тобой! Я сказала, что у меня еще
есть время. Тогда ты, на секунду замявшись, спросил, не зайду ли я к те-
бе поболтать. - Охотно! - повинуясь непосредственному чувству, сказала я
и тут же заметила, что поспешность моего ответа не то покоробила, не то
обрадовала тебя, но явно поразила. Теперь я понимаю твое удивление: я
знаю, что женщины обычно скрывают готовность отдаться, даже если втайне
горят желанием, разыгрывают испуг или возмущение и уступают только после
настойчивых просьб, заверений, клятв и ложных в обещаний. Я знаю, что,
может быть, только те, для кого любовь ремесло, только проститутки отве-
чают немедленным полным согласием на подобное приглашение или же очень
юные, совсем неопытные девушки. Но в моем ответе - как мог ты об этом
подозревать? - была лишь претворенная в слово упорная воля, неудержимо
прорвавшаяся тоска тысячи томительных дней. Так или иначе, ты был изум-
лен, я заинтересовала тебя. Я заметила, что ты украдкой, с удивлением,
посматриваешь на меня. Твое безошибочное чутье, твое вещее знание всего
человеческого сразу подсказало тебе, что какая-то загадка, что-то нео-
бычное таится в этой миловидной, доверчивой девушке. В тебе проснулось
любопытство, и по твоим осторожным, выпытывающим вопросам я поняла, что
ты стараешься разгадать эту загадку. Но я уклонилась от прямых ответов:
я предпочитала показаться тебе глупой, чем выдать свою тайну.
Мы поднялись к тебе. Прости, любимый, если я скажу тебе, что ты не
можешь понять смятение, с каким я вошла в подъезд, поднялась по ступе-
ням, какое это было пьянящее, исступленное, мучительное, почти смертель-
ное, счастье. Мне и теперь трудно без слез вспоминать об этом, а ведь у
меня больше нет слез. Но ты вдумайся в то, что ведь все там было как бы
пронизано моей страстной любовью, все было символом моего детства, моей
тоски: подъезд, перед которым я тысячу раз ждала тебя, лестница, где я
прислушивалась к твоим шагам и где впервые увидела тебя, глазок, откуда
я следила за тобой, когда всей душой рвалась к тебе; коврик перед твоей
дверью, где я однажды стояла на коленях, щелканье ключа в замке -
сколько раз я вскакивала, услышав этот звук! Все детство, вся моя
страсть запечатлелись на этом тесном пространстве; здесь приютилась вся
моя жизнь, и теперь она бурей обрушилась на меня: ведь все, все сбылось,
и я шла с тобой - с тобой! - по твоему, по нашему дому. Подумай - это
звучит банально, но я не умею иначе сказать, - вся жизнь для меня,
вплоть до твоей двери, была действительность, тупая повседневность, а за
ней начиналось волшебное царство ребенка, царство Аладина; подумай, что
я тысячу раз горящими глазами смотрела на эту дверь, в которую теперь
вошла, и ты почувствуешь, - только почувствуешь, но никогда не поймешь
до конца, любимый! - чем был в моей жизни этот неповторимый миг.
Я оставалась у тебя всю ночь. Ты и не подозревал, что до тебя ни одни
мужчина не прикоснулся ко мне и не видел моего тела. Да и как ты мог за-
подозрить это, любимый, - я не противилась тебе, я подавила в себе
чувство стыда, лишь бы ты не разгадал тайну моей любви к тебе, ведь она,
наверное, испугала бы тебя, потому что ты любишь только все легкое, не-
весомое, мимолетное, ты боишься вмешаться в чью-нибудь судьбу. Ты расто-
чаешь себя, отдаешь себя всему миру и не хочешь жертв. Если я теперь го-
ворю тебе, любимый, что я отдалась тебе первому, то умоляю тебя: не пой-
ми меня превратно! Я ведь не виню тебя, ты не заманивал меня, не лгал,
не соблазнял - я, я сама пришла к тебе, бросилась в твои объятия, броси-
лась навстречу своей судьбе. Никогда, никогда не стану я обвинять тебя,
нет, я всегда буду благодарна тебе, потому что как богата, как озарена
счастьем, как напоена блаженством была для меня эта ночь! Когда я в тем-
ноте открывала глаза и чувствовала тебя рядом с собой, я удивлялась, что
надо мной не звездное небо. Нет, я никогда ни о чем не жалела, любимый,
этот час искупил все. И я помню, что, слыша твое сонное дыхание,
чувствуя тебя так близко подле себя, я плакала в темноте от счастья.
Утром я заторопилась уходить. Мне нужно было вовремя поспеть в мага-
зин, и, кроме того, я решила уйти раньше, чем придет твой слуга, - я не
хотела, чтобы он меня видел. Когда я, уже одетая, стояла пред тобой, ты
обнял меня и долго смотрел мне в лицо; мелькнуло ли у тебя воспоминание,
далекое и смутное, или просто я показалась тебе красивой оттого, что вся
дышала счастьем? Потом ты поцеловал меня в губы. Я тихонько отстранила
тебя и повернулась к двери. Ты спросил меня: - Хочешь взять с собой цве-
ты? - Я сказала: - Да. - Ты вынул четыре белые розы из синей хрустальной
вазы на письменном столе (о, я знала эту вазу еще с того времени, когда
ребенком заглянула в твою квартиру). Ты дал мне эти розы, и я еще много
дней целовала их.
Мы условились встретиться еще раз. Я пришла, и опять все было чудес-
но. Еще одну, третью ночь подарил ты мне. Потом ты сказал, что тебе нуж-
но уехать - как я с самого детства ненавидела эти путешествия! - и обе-
щал сейчас же известить меня, когда вернешься домой. Я дала тебе ад-
рес-до востребования; своего имени я не хотела тебе назвать. Я оберегала
свою тайну. Ты опять на прощанье дал мне розы - на прощанье!
Каждый день, два месяца подряд, я справлялась... нет, не надо, к чему
описывать все эти муки ожидания и отчаяния? Я не виню тебя, я люблю тебя
таким, каков ты есть, пылким и забывчивым, увлекающимся и неверным, я
люблю тебя таким, только таким, каким ты был всегда, каким остался и по-
ныне. Ты давно уже вернулся, я видела это по твоим освещенным окнам, но
ты мне не написал. У меня нет ни строчки от тебя в этот мой последний
час, ни строчки от тебя, кому я отдала всю свою жизнь. Я ждала, ждала с
долготерпением отчаяния. Но ты не позвал меня, не написал ни строчки...
ни строчки...
Мой ребенок вчера умер - это был и твой ребенок. Это был и твой ребе-
нок, любимый, - дитя одной из тех трех ночей; я клянусь тебе в этом, и
ты знаешь, что перед лицом смерти не лгут. Это было наше дитя, клянусь
тебе, потому что ни один мужчина не прикоснулся ко мне с того часа, как
я отдалась тебе, до другого часа, когда мое дитя исторгли из меня. Мое
тело казалось мне священным с тех пор, как его касался ты. Как могла бы
я делить себя между тобой, который был для меня всем, и другими, лишь
мимолетно появлявшимися в моей жизни? Это было наше дитя, любимый, дитя
моей глубокой любви и твоей беззаботной, расточительной, почти бессозна-
тельной ласки, наш ребенок, наш сын, наше единственное дитя. Но ты спро-
сишь меня - быть может с испугом, быть может, только удивленно, - ты
спросишь меня, любимый, почему все долгие годы я молчала о нашем ребенке
и говорю о нем только сегодня, когда он лежит здесь в темноте, уснув на-
веки, когда он скоро уйдет и уже никогда, никогда не вернется. Но как я
могла сказать тебе? Ты ни за что не поверил бы мне, незнакомой женщине,
случайной подруге трех ночей, без сопротивления, по первому твоему слову
отдавшейся тебе, ты не поверил бы мне, безыменной участнице мимолетной
встречи, что я осталась тебе верна, тебе, неверному, и лишь с сомнением
признал бы ты этого ребенка своим! Никогда, даже если бы слова мои пока-
зались тебе правдоподобными, не мог бы ты освободиться от тайной мысли,
что я пытаюсь навязать тебе, состоятельному человеку, заботу о чужом ре-
бенке. Ты отнесся бы ко мне с подозрением, и между нами осталась бы
тень, смутная, неуловимая тень недоверия. Этого я не хотела. И потом я
ведь знала тебя; я знала тебя так, как ты сам едва ли знаешь себя, и я
понимала, что тебе, любящему только все беззаботное, легкое, ищущему в
любви только игру, было бы тягостно вдруг оказаться отцом, вдруг ока-
заться ответственным за чью-то судьбу. Ты, привыкший к полнейшей свобо-
де, почувствовал бы себя как-то связанным со мной. И ты - я знаю, это не
зависело бы от твоей воли, - возненавидел бы меня за то, что я связала
тебя. Может быть, на час, может быть, всего на несколько минут я стала
бы тебе в тягость, стала бы тебе ненавистна, - я же в своей гордости хо-
тела, чтобы ты всю жизнь думал обо мне без забот и тревоги. Я предпочи-
тала взять все на себя, чем стать для тебя обузой, я хотела быть
единственной среди любивших тебя женщин, о ком ты всегда думал бы с лю-
бовью и благодарностью. Но, увы, ты никогда обо мне не думал, ты забыл
меня.
Я не виню тебя, любимый, нет, я не виню тебя! Прости мне, если порою
капля горечи просачивается в эти строки, - мое дитя, наше дитя лежит
ведь мертвое возле меня под мерцающими свечами; я грозила кулаком богу и
называла его убийцей, мысли у меня мешаются. Прости мне жалобу, прости
ее мне! Я ведь знаю, ты добр и отзывчив в глубине души, ты помогаешь лю-
бому, помогаешь незнакомым людям, всем, кто бы ни обратился к тебе. Но
твоя доброта особого свойства, она открыта для всякого, и всякий волен
черпать из нее столько, сколько могут захватить его руки: она велика,
